Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
– Так что же, ты остался здесь работать? – спросил я, когда мы уселись в похожем на полевой вагончик закутке, где, однако, было тепло и хорошо пахло поджаренными на маргарине ломтиками хлеба, облитого яйцами.
– Да, знаешь, я подумал, что лучше здесь поработаю, я же большой, мне надо много еды. У нас в семье три едока, а я один – работник. А потом… Все равно ведь загонят куда-нибудь в рабочий отряд – сначала чего-то строить, потом окопы рыть…
Я насторожился:
– Ты думаешь, до этого дойдет?
– Я-то ничего не думаю. Мне думать не положено. А так просто… Пишут вот в газетах: «Готовьтесь к жертвам!» Мол, пожили всласть, теперь затягивайте туже пояс…
– Это верно, Уве. Но ведь в итоге обещают… – я улыбнулся, показывая, что не очень верю этим обещаниям.
Он понял меня и подхватил:
– Ну, это уж конечно. В конце концов… Мы имеем еще тысячу лет впереди, чтобы все наладилось.
Мы оба засмеялись. Мне было приятно слушать его: я понимал, что не он один так судит.
– А с чего ты, Вальтер, сюда? В Берлине голодно? Хочешь наняться сюда, на строительство?
– Какое строительство?
– Ты не знаешь? Тут будет сооружаться комбинат всяких пищевых эрзацев…
Я удивился: время для строительства было неподходящим, тем более вблизи столицы.
– Говорят, что – взамен разбомбленного, – теперь часто так: восстанавливать смысла нет, а что там осталось– сюда перетянут…
– Пожалуй, ты правильно поступил, Уве. Я вот и хотел посмотреть: нельзя ли тут устроиться… – наконец нашел я правдоподобное объяснение.
– Это запросто. Хочешь, я сведу тебя к нашему лейтеру?
– Я подумаю. А кроме тебя, кто-нибудь остался из нашего отряда?
– Нет. Я один. Деревенских ведь мало было. А берлинцы – они народ такой: хоть под бомбами, а в столице!
– А девушки, помнишь, «осты»… Работают?
Почему-то я медлил с этим вопросом – и теперь, задав его, вдруг явственно почувствовал неблагополучие, неудачу…
– Нет. Их сразу угнали.
– Куда? – вырвалось у меня.
– Да кто его знает. Лагерь все равно что воинский эшелон – станция назначения не обозначена… А здесь, знаешь, такое дело: побег у них был – трое военнопленных дали деру… И вроде им даже оружие кто-то передал. Так говорили. – Уве вдруг улыбнулся – Девушки хорошие были. Девушки, они всегда девушки, даже «осты», – добавил он философски.
На обратном пути нашу электричку «затерло»: мы долго стояли, пропуская поезда с платформами, покрытыми брезентом, под которым угадывались орудия. Потом, выбившись из графика, «замораживались» у семафоров.
Можно было предполагать нарушение работы транспорта по военному времени, но именно это заявляло громче другого о наступающей разрухе.
2Я попал в бирхалле, когда там уже сидели первые посетители. Луи-Филипп необычно резко и прежде, чем я успел принести свои извинения, спросил, что означает мое опоздание.
– Простите, господин Кранихер. Я ездил за город, поезда теперь ходят вне расписания…
– А чего тебя понесло за город?
Меня удивил его тон. Хозяин, наверное, был чем-то расстроен: никогда он не вникал в мои дела. Да я ведь и работал на совесть.
Но я не был готов к объяснениям.
– Хотел проведать тетку, – ляпнул я первое пришедшее на ум и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь от этой «тетки» не отделаешься!
– Приступай! – бросил он коротко.
Я кинулся за перегородку. Чемодан Зауфера стоял на своем месте. «Все чепуха по сравнению с этим, – сказал я себе, – все чепуха. Даже накладка с девчатами».
Я челноком сновал между столиками, потому что наступил час пик и почти все они были заняты. Господина Зауфера не было, да я и не ожидал его так рано.
А потом я так замотался, что перестал следить за временем, и вдруг опомнился, что ему давно бы пора быть на месте.
Я успокаивал себя: ведь не каждый вечер сидит он тут за своим пивом и крендельками… И уже, наверное, не к спеху ему нужен чемодан, раз он столько времени простоял в этом шикарном доме у привратницы… И куда же деться – и Зауферу и чемодану?
Но противное беспокойство, даже тревога, проникало в меня. Я слишком размечтался. Слишком приблизил в мыслях свое высвобождение. Высвобождение из оболочки Вальтера Занга, которая тяготила меня, как старая змеиная кожа. Правда, я все равно не смогу отбросить эту оболочку. Это так, но тогда она не будет тяготить меня, а только укрывать…
Такое никогда со мной не случалось: я пролил кофе, – к счастью, на свою куртку, а не на гостя. Но это были остатки хорошего ячменного кофе, и куртку тоже было жалко: хотя я тотчас замыл ее теплой водой, мне показалось, что пятна остались.
Машинально я, как всегда, прислушивался к разговорам. Бурно обсуждалось весеннее оживление на фронтах.
– Хороший урок всегда идет на пользу умному и дальновидному человеку, – назидательно говорил сожитель фрау Дунц, зачастивший к нам.
– Так это умному и дальновидному, – коротко отвечал Густав Ланге.
– Новое наше наступление должно быть успешным, – говорили за другим столиком.
Вырезанная из газеты карта военных действий на юго-западе России переходила из рук в руки. Стратеги «Песочных часов» глубокомысленно судили: мог Паулюс держаться дальше или не мог. За другим столиком были заняты спором о преимуществах рейнско-нижнесаксонской крови.
Густав Ланге был, пожалуй, самым молчаливым среди наших гостей, но к нему прислушивались, зная, что старый мастер слов на ветер не бросает. Да и слова его относились к вещам конкретным. «Качество крови» его не занимало, стратегом он себя не мнил. Я никогда не слышал, чтобы он занимался любимым делом наших завсегдатаев: прогнозом хода войны.
Сейчас за столиком, где сидел Ланге, говорили о выставленном на площади в агитационных целях русском танке.
– Конечно, сюда натаскали все битое-перебитое. Но спрашивается: не в таком же ли виде и наше фигуряет у русских? Так на фиг нам показывать это решето? – говорил собеседник Ланге.
Мастер, не отвечая, пожал плечами. Затем уронил негромко:
– Да нет, это интересно все же. Сварка у них, у русских хороша. Высокий класс.
Мотаясь с подносами, я не переставал думать о Зауфере. Медальон Генриха Деша я побоялся оставить в кармане пиджака за перегородкой и все время ощущал его через накрахмаленное полотно куртки, словно он был не из эрзац-кожи, а из раскаленного железа. И каждый раз, как хлопала входная дверь – негромкий приглушенный звук, который я всегда слышал, – у меня начинало так биться сердце, что я боялся чего-нибудь натворить! И в первый раз за все мое официантское существование чувствовал себя как слон в посудной лавке.
Всегда в бирхалле случался такой момент, наступала как бы пауза, когда никому ничего уже не надо было подавать, все были заняты своим пивом, своим кофе, своими разговорами… И я, усвоив профессиональное обыкновение кельнеров и парикмахеров не присаживаться в перерывах, а только стоя расслабляться, – задержался у стойки. Я ожидал, что Луи-Филипп даст мне какое-нибудь поручение, как обычно: что-то откупорить, что-то принести: он любил, чтобы я все время был в деле.
Но он даже не обратил на меня внимания, прислушиваясь к разговору клиентов, который перебросился от разбитого русского танка на события в Люстгартене. В свое время о них судили и рядили на все лады. Речь шла о выставке, устроенной для пропаганды, под названием «Русский рай». Она, по мысли устроителей, должна была показать «варварство и дикость» русского народа, отсталость промышленности, примитивность быта и все в таком духе. Был там «макет Минска», который изображал ряд изб, крытых соломой. А Красная Армия была представлена зверского вида «Иванами», вооруженными секирами и топорами.
На второй же день выставки на ней вспыхнул большой пожар. И так как министерство пропаганды широко разрекламировало ее, то «акция саботажа» получила огромный резонанс. В течение многих месяцев только и говорили о «русских агентах в сердце рейха», о «большевистских парашютистах», появилась тень известной «руки Москвы»… Однако то, что в связи с поджогом арестовали сотни немцев из самых разных слоев населения – рабочих, интеллигенции, даже из вермахта, говорило о другом – о том, что «акция» была совершена силами внутреннего сопротивления режиму…
– Как сожгли ту выставку, так больше уж таких не устраивают, – заметил кто-то.
– После Сталинграда устраивай не устраивай, людям не до того… – ответили ему.
Ланге оторвался от пива и сказал:
– Не пройдет такое дело сейчас. За эти полгода мы узнали о России столько, что никакая выставка не покажет…
Понизив голос, кто-то за столиком высказывал догадки, кто мог организовать поджог на выставке…
– А может, это – как в рейхстаге? Какой-нибудь Ван дер Люббе? – предположил кто-то.
– Нет, тут не одним полоумным, а многими умниками сработано.
– В рейхстаге тоже не один полоумный орудовал, – сказал кто-то, после чего все сразу замолчали.
Кто-то позвал меня, и, когда я кинулся выполнять заказ, я увидел на больших круглых часах, висевших над стойкой, что уже половина десятого.
Это меня так взволновало, что я никак не мог разобраться с талонами, которыми расплачивался солдат-отпускник.
Луи-Филипп немедленно срисовал мою заминку:
– Что с тобой, Вальтер? Почему ты так рассеян? Что-нибудь случилось?
– Нет, господин Кранихер. Немного устал.
Он посмотрел на меня внимательно. Конечно, Луи-Филипп относился ко мне хорошо. Я не помню, чтобы он когда-нибудь прикрикнул на меня, был груб… Нет, этого не было. Но как мало похож был он в общении со мной на того человека, который сказал: «Спи, дитя человеческое!» А ведь это был всего-навсего пьяный Макс…
Что он ему? И не Филиппу, а мне, которого он в первый раз увидел, открылся Макс. Он боялся Филиппа. Значит, он знал, что Филипп осудит его. Макс не хотел в его глазах быть убийцей.
Я вспомнил, что Макс не ответил на мое письмо, написанное после посещения Кепеника. Не мог, да и не хотел я сообщать ему то, что узнал, и написал, что семья Малыша уехала неизвестно куда. Макс не ответил. Он и Филиппу не писал. Впрочем, и раньше бывали такие «мертвые периоды», когда вообще не поступало ни весточки с фронтов, а потом вдруг приходили письма изрядной давности.
И это объясняли тем, что военная цензура задерживала поток писем во время подготовки наступления, чтобы исключить нарушение ее секретности…
Я отвлекся от разговора, в котором теперь принимал участие и Филипп.
Он уже не казался мне чем-то огорченным, как будто в этом мимолетном разговоре было для него нечто значительное.
И я решился спросить его:
– Господин Кранихер, вы не знаете: доктор Зауфер будет у нас сегодня?
Он не глядел на меня, доставая что-то из-под стойки, и оттуда спокойно ответил:
– Нет. Он уехал.
Филипп поставил на стойку нераспечатанную бутылку кюммеля и, так же не глядя на меня, добавил:
– Ты беспокоишься насчет чемодана? Я припрятал его. Поскольку господин Зауфер вернется не скоро… Да, чуть не забыл! Он просил передать тебе… И спасибо за услугу.
Он протянул мне монету и тут взглянул на меня… Я держался всеми силами, взял монету, положил ее в карман… При этом я коснулся медальона и мельком подумал: «Какое счастье, что я оставил его у себя. И теперь никто не узнает, что господин Зауфер вовсе не…»
Но эту мысль тотчас отодвинула другая: «Но и он никогда не узнает, что я вовсе не…»
Я думал об этом с такой остротой и безнадежностью, потому что воспринял слова «уехал… вернется не скоро…» как «скрылся». Как иначе я мог воспринять их, зная в полной мере, кто такой Зауфер? И если Филипп вовсе не вкладывал в них такого смысла, так ведь для него господин Зауфер не более чем просто привычный посетитель его заведения. Для него это потеря «штамгаста», и все! А для меня…
В эту минуту я ненавидел своего хозяина, будто он был причиной моей беды, моего крушения… Того, что все осталось по-прежнему, что мне уже не пробиться в мир, который – теперь я это твердо знал – есть, существует… К людям, которые сожгли выставку «Русский рай», которые печатают листовки с призывами покончить с проклятым рейхом и кончать войну; которые умело и безошибочно выводят из строя машины и изготовляют негодные в действии фугасы; и помогают бежать русским из плена…
В моем сознании выстроились все факты, о которых я слышал или читал, мелкие и значительные, давние и сегодняшние: крушение воинского поезда и граната, брошенная в окно локаля, где собрались гитлерюнги; расклеенная на заводе подъемных сооружений Бамага листовка «Сталинград – первый нокаут Гитлеру!»– о ней рассказывали у нас в «Часах» – и «экспедиция» господина Энгельбрехта…
Сколько раз я вплотную подходил к этому миру, я уже был на пороге его… И всякий раз меня отбрасывало назад, в тихую заводь Линденвег или в бури в стакане воды, бушующие в «Песочных часах»… Как будто я только и был способен, что таскать подносы с пивными кружками и якшаться с гитлерведьмой…
От горькой обиды, от чувства унижения и своей беспомощности я готов был сейчас же сорвать с себя белую, лакейскую куртку, все бросить, уйти… Куда?.. Я сам не знал. «Не могу больше», – мне показалось, что я произнес эти слова вслух…
Филипп внимательно посмотрел на меня.
– Знаешь, Вальтер, ты мне не нравишься сегодня, – сказал он добродушно. – В самом деле, что с тобой?
– У меня головокружение: я, наверное, угорел в вагоне электрички, – нескладно соврал я.
Луи-Филипп обвел взглядом комнату: кое-кто уже расплатился и снимал свое пальто с вешалки. Другие были все так же погружены в рассуждения: мог Паулюс или не мог…
– Ступай наверх, к Максу, поспи. Я позову тебя, когда можно будет делать уборку, – предложил Филипп, и я обрадовался, потому что у меня уже не было сил ломать комедию.
Я вошел «к Максу». Не зажигая света, с размаху бросился на койку. Слезы хлынули у меня из глаз, словно я открыл им шлюзы одним этим своим движением. Я плакал, как маленький, нисколько не стыдясь. Чего мне стыдиться? Да, я плачу, как ребенок! Что это в сравнении с тем, что я живу, как неразумный ребенок, как растение, как неодушевленный предмет!.. Нет, хуже! Я живу, как СООБЩНИК! Да, я сообщник… Чей? Гитлерведьмы Альбертины. Кабатчика Филиппа. Проститутки Лени. Торговца порнографией, – я вдруг забыл его имя… И когда все они провалятся в тартарары, я уйду вместе с ними со всеми; меня разбомбят томми с ними вместе в их мерзком подвале или скосит советский снаряд. Туда мне и дорога… Мне не с чем вернуться, не с чем!..
Но если так, если надежды мои на перемену, которую посулил мне плоский медальон из эрзац-кожи «под лягушку», потерпели крах, то ведь есть еще один выход: действовать в одиночку… Да, надо продумать, надо найти путь… Можно бороться и в одиночку…
Возможно, у меня уже тогда начиналась лихорадка, меня трясло, мысли путались, и время от времени я терял представление о том, где нахожусь. То мне казалось, что я на своей «девичьей» постели у Альбертины, то, что я опять – в вагоне электрички и голос Уве повторяет мне: «Угнали… угнали…»
Было совсем темно, светомаскировка не пропускала ни лучика света извне, да, кажется, и ночь была темная. Я не знал, сколько времени тут лежу, но помнил, что Филипп должен позвать меня. Я все время помнил об этом, даже когда мне представлялось, что я – в вагоне электрички…
И вдруг все: и неясность сознания, и озноб, и сумятица мыслей, – все пропало от одного-единственного, четко раздавшегося в тишине дома звука…
Это был звук выстрела. Стреляли из пистолета. Или револьвера. И я точно знал где: в тире. В тире, который располагался прямо подо мной. Там раздался этот выстрел и оттого был так ясен и бесспорен…
Я еще не успел ничего придумать, ничего объяснить. Еще ни одна догадка не коснулась моего сознания, но я уже почувствовал что-то НЕСЛУЧАЙНОЕ в этом звуке, что-то очень значительное и поворотное в том, что в тире бирхалле «Песочные часы» в ночное время раздался выстрел из настоящего оружия… Но если бы и пришла догадка, я не успел бы ее взвесить и оценить, потому что выстрел повторился…
И теперь я уже ждал продолжения, бесшумно сполз с койки и лег на пол, прижавшись к нему ухом. Когда я лег так и ощутил прикосновение холодных досок к моему лицу, мгновенное воспоминание пришло вместе с ним: я уже когда-то лежал так, плотно вжавшись в твердый балласт железнодорожного полотна и положив щеку на рельсы… И слышал приближение поезда, вышедшего из туннеля…
Но это было в бреду.
Может быть, и эти выстрелы тоже мне пригрезились? Теперь они звучали один за другим с равными промежутками, словно то была учебная стрельба. И этим начисто снималось предположение какого-то налета на дом, перестрелки. Нет, больше всего это походило именно на учебную стрельбу… Черт возьми! Я, стрелок первого класса «Динамо», все же могу отличить пистолетный выстрел от выстрела мелкокалиберки!.. В тире «Песочных часов» кто-то стрелял боевыми патронами из пистолета! Я даже готов был поручиться, что это пистолет крупного калибра…
Теперь, когда я лежал на полу, отделенный от тира только дощатой перегородкой, не очень толстой, потому что «Максова» комната была надстройкой, – я слышал голоса там, в тире. Невозможно было разобрать, кому они принадлежат, но улавливался тон – там шел обычный обмен репликами, – ничего говорящего о какой-нибудь схватке, стычке, перестрелке…
А ведь я все время чувствовал наличие вокруг меня какой-то тайны! Но как случилось, что они оставили меня свидетелем?..
Щелкнув зажигалкой и посмотрев на часы, я получил немедленный и точный ответ на свой собственный вопрос: было два часа пять минут пополуночи. Филипп забыл, что отправил меня «к Максу»!..
И я, не раздумывая больше, кубарем скатился по ступенькам вниз. Я вовсе не соблюдал осторожности, – вероятно, мои поспешные шаги были бы услышаны, если бы их не заглушил очередной выстрел.
В «зале» было темно: свет падал лишь из открытой настежь двери тира, где горели в полный накал лампы у мишеней и над конторкой.
Они оставили дверь тира открытой, потому что были в полной уверенности, что одни в помещении…
Это я сообразил. Но какое-то затмение нашло на меня: я и не подумал о том, что дверь в тир помещается между мишенями и «линией огня»!
И, ясно слыша отчаянный крик Филиппа: «Назад!», вовсе не отнес его к себе. И шагнул через порог, словно был закован в броню или пуленепроницаем…
Выстрел я тоже услышал, но не почувствовал ни испуга, ни боли. И, падая, увидел…
Увидел знакомый чемодан «под лягушку». И узнал его, хотя он был раскрыт.
Увидел в нем пачки листков. И узнал их, потому что прочел верхнюю строчку: «Сталинград – первый нокаут Гитлеру»…
Увидел, что на листках, прижимая их, лежит пистолет. И узнал его, потому что знал эту систему: «Парабеллум». Другой, такой же, держал в руке Франц.
Франц Дёппен, который сейчас нисколько не походил на весельчака и анекдотчика, а стоял бледный как покойник, в своей растерянности даже не опуская руки с пистолетом…
Я услышал свой собственный голос, раздавшийся гулко, как в раковине. Но странно! – не запомнил, что же именно я сказал, и вообще больше ничего не помнил.
Я хотел подняться, но левая нога не послушалась меня. Откинув одеяло, я увидел, что она повыше щиколотки– в тугой перевязке, – значит, они все-таки подстрелили меня! Теперь я понимал, что вчера ринулся вниз, будучи не в себе. Просто я был болен. И вероятно, еще тогда, когда кричал в бреду у Альбертины…
Кто уложил меня в постель?
Я осмотрелся. Мне ни разу не пришлось здесь побывать при дневном свете. Теперь он бил в окно, за которым угадывалось утро ранней весны. Каморка со скошенным потолком… Древний шкаф, украшенный старомодными шишечками и резным бордюром наверху. Я лежу в постели, накрытый потертым плюшевым одеялом. И слегка кружится голова.
«Что же я сказал им вчера? В какой мере открылся им?» Я был не в силах не только ответить на эти вопросы: они трудно возникали в моем сознании и почему-то не очень беспокоили меня. Как и то, что без стука вошла фрау Дунц. Она всплеснула руками: можно было подумать, что я тайком проник сюда и совершенно неожиданно для хозяев оказался в их постели!
– Тебе лучше, Вальтер? Ты можешь что-нибудь сказать?
Почему бы я не мог «что-нибудь сказать»? Но что именно? Убей бог, я не помнил, как здесь очутился. И вряд ли Лина в курсе…
– Фрау Лина, я плохо помню, что произошло вчера… – сказал я осторожно.
– Вчера! – повторила она горестно, и я испугался: не сказал ли я что-нибудь такое?..
Она все так же жалостно смотрела на меня:
– Вальтер, ты был очень болен. Лежал без памяти. И слег не вчера, а пять дней назад…
Все ясно: она ничего не знала о сцене в тире… а только – о моей болезни.
– Фрау Муймер очень беспокоилась о тебе. Она хотела перевезти тебя к себе, но брат не согласился.
Еще бы! Понятно, почему меня оставили здесь, а не отвезли домой… Они-то – Франц и Филипп – ничего обо мне не знали, кроме того, что я стал нежелательным свидетелем… Они не доверяли мне. А почему, собственно, они должны мне доверять?
И если я даже расскажу им свою историю, то чем смогу ее подтвердить?
– Сейчас я тебя накормлю…
Я улыбнулся, потому что это была фраза, которую Лина произносила чаще, чем всякие другие. Краснощекому Лемперту чертовски повезло!..
Я ел все, что она мне предлагала, и сказал, что завтрак – довоенного образца. Она была очень довольна.
Все время я думал о предстоящем разговоре, о том, как примут мою историю Филипп и Франц. Теперь множество мелких и якобы случайных фактов, выстроившись в ряд, получили смысл и объяснение.
И то, что Филипп с самого начала не захотел оставить меня у себя в доме. И то, что он выпроваживал меня время от времени из бирхалле. И даже то, что он не любит женской прислуги… А Конрад? Конрад – вместе с ними? И его свастика – только ширма? Мысли мои не текли, а кружились, утомительно повторяясь. Но была среди них одна, очень ясная: поверят мне или нет, когда я расскажу им все?.. А то, что я все расскажу, это я решил бесповоротно!
Я отдавал себе отчет в том, что если мне не поверят, то могут заподозрить, будто я их выслеживал. Могут, конечно. Мне нечем опровергнуть такие подозрения… Это мог бы сделать Зауфер. Или в какой-то мере – Энгельбрехт… Но нет ни того, ни другого.
С этими мыслями, несмотря на всю их тревожность, я уснул внезапно и крепко.
…Сейчас, когда комната со скошенным потолком была наполнена глубокой ночью, с ее темнотой, разбавленной светом синих маскировочных фонарей, с ее тишиной, готовой ежеминутно взорваться сиреной «воздушной опасности», с ее запахами плохого бензина военного времени, плохих сигарет и эрзац-кожи, – сейчас мне было легче собрать свои мысли, продумать – что изменилось? Что изменилось в моей жизни оттого, что я нашел тех, кого искал, и открылся им. Нет, нет… Я не искал. В том-то и дело. Я «просто жил». И мечтал, что они найдутся сами собой… Если они только существуют.
А они оказались рядом. И вот я открылся им: стал для них Рудольфом Шерером… Стал ли? Поверили ли они мне? Я мог сказать с полной уверенностью только, что они ХОТЕЛИ мне поверить.
Я принялся вспоминать все подробности сегодняшнего разговора. Конечно, я свалился на них со своими откровениями как снег на голову… Они, наверное, шли ко мне совсем за другим: думали дать мне урок конспирации…
– Ты крепко приболел, парень, – сказал Луи-Филипп, и мне почудилась та интонация, с которой он сказал когда-то: «Спи, дитя человеческое!» А может, она мне почудилась, потому что я хотел ее услышать. – А рана пустяковая: пулей на излете…
– Если бы Филипп не хватил меня по руке, было бы совсем как в том анекдоте… – завел было Франц, но я перебил его:
– Мне нужно сказать вам кое-что…
Луи-Филипп слушал меня, широко раскрыв глаза, словно ребенок…
А Франц? Сначала он сидел с такой миной, которая яснее слов говорила: «Ну и байки ты нам преподносишь, парень! Да ты завзятый Пральханс[8]8
Хвастун – сказочный персонаж (нем.).
[Закрыть]. И только то обстоятельство, что я всадил в тебя пулю, мешает мне высказаться».
Потом что-то изменилось, и я отметил, что это произошло, когда я рассказал об Энгельбрехте. Может быть, они его знали? А может быть, мне не следовало ничего говорить? Вальтер Занг – рабочий парень, безусловно им симпатичный… Почему они должны были подозревать, что он из гестапо? Или полиции? Ведь он не совал нос в их дела, и не его вина, что Филипп просто забыл, что сам отправил его наверх, к Максу? Почему бы им не привлечь Вальтера Занга к своей работе, раз уж так случилось, что он узнал о ней? Зачем им Рудольф Шерер? То, что я им рассказал о себе, выглядело, на их взгляд, просто фантастичным. Они, конечно, могли принять это как хорошо затверженную гестаповскую легенду… И ничем, ничем я не мог подтвердить свою искренность!
Но обманывать я не хотел. «Если бы господин Зауфер был здесь, он подтвердил бы… Он же друг моего отца. Я легко доказал бы ему, что я – это я…» Это прозвучало наивно: я сам это почувствовал. Именно то, что сразу после исчезновения Зауфера я ссылаюсь на него, говорило не в мою пользу. Ах, боже мой! Да все, все говорило против меня! Я опять потерпел крушение…
Но, перебирая всячески сказанное, я уцепился за брошенные Филиппом слова: «Ты не беспокойся, Вальтер, мы можем проверить то, что ты о себе говоришь. Мы имеем такую возможность…»
Что означали они? От кого они могли узнать обо мне, если скрылся Зауфер? И сгинул Энгельбрехт… Но все равно я не жалел, что открылся им…
Сейчас, вспоминая весь разговор, я понимал, что не мог поступить иначе. И не жалел ни о чем.
У меня опять кружилась голова. Они что-то говорили о сотрясении мозга. Неужели это так долго длится? Мне казалось, что я уже очень давно здесь. Не могу сказать, чтобы мне это было неприятно: я принимал заботы фрау Лины как относящиеся именно к Рудольфу Шереру, хотя ее не посвятили в дело, как я и предполагал.
Наступало раннее утро. Напротив, через улицу, не подымалась еще железная гофрированная штора на окне галантерейного магазинчика. Проехала на велосипеде почтальонша с кожаным мешком на багажнике. Прошел шупо, и на его блестящем шишаке заиграл бледный отсвет еще не погашенного фонаря. Величественный полицейский был, однако, инвалидом: из-под синей пелерины виднелся подколотый выше локтя рукав.
Я машинально ловил все приметы негромкой боковой улицы, она была непривычна мне в такой ранний час. Мне подумалось, что «Песочные часы» удачно избраны для дела: нелюдная улица, тир, винный погреб… «Да еще пустующий гараж во дворе», – вспомнил я. И свои люди, теряющиеся среди других, непосвященных завсегдатаев… И пользующийся доверием у местных «лейтеров», Лео Филипп Кранихер, участник французской кампании, инвалид войны. А Франц Дёппен? Ну, этот вне подозрений: балагур, анекдотчик…
Что заставило скрыться Зауфера? Впрочем, ведь я сам придумал, что он именно «скрылся». Может быть, он просто уехал по делам фирмы? Но почему-то я не надеялся на это: в голосе Филиппа мне тогда послышался оттенок бесповоротности – «…уехал надолго…». Так не говорят о человеке, отправившемся в деловую поездку.
Я прислушивался к звукам, возникающим в глубине дома: к хлопанью двери у входа «для прислуги» – это пришла повариха. Вот она загремела посудой, потом зажужжала кофейная мельница. Какая-то жизнь началась и в «зале», – верно, фрау Дунц не успела вчера закончить уборку – ей теперь приходится трудно… Но Лемперт, по крайней мере, помогает ей управляться дома. Я поймал себя на мысли, что люди маленького круга, очерченного границами бирхалле «Песочные часы», сделались мне близкими, что я сам в этом кругу не инородное тело. И это было мне приятно.
Как часто теперь со мной случалось, я снова уснул незаметно для себя и так спокойно, словно все уже было решено в моей судьбе.
Когда я открыл глаза, мне показалось, что я еще сплю, потому что в старом кресле напротив меня сидел господин Зауфер. Только то, что он читал «Берзенцейтунг», убедило меня, что это не привидение. Неужели даже привидения охвачены унифицированной печатью рейха?
– Вы не уехали? Какое счастье для меня… – пробормотал я потрясенно.
Он отложил газету, снял свои приметные, в золотой оправе, очки для чтения и сказал спокойно:
– Мне просто не стоит мелькать здесь часто, Руди…
Я не успел еще как следует освоить, прочувствовать, что он так назвал меня…
– Ты очень похож на отца, Руди, – продолжал Генрих Деш, – я подумал об этом, как только увидел тебя. Но, конечно, мне и в голову не могло прийти, что ты сын Курта. Я думал о случайном сходстве… Как мог я знать?
