Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– А как это – «перейти»? – спросил я совсем по-дурацки и, тотчас поняв, что по-дурацки, покраснел до ушей.
Роберт не ответил сразу, потому что как раз в эту минуту в пивную вошла компания мужчин, уже подвыпивших и озирающихся, где бы приземлиться. Но, помедлив с ответом, Роберт положил свою руку на мою и легонько сжал мои пальцы…
Это был жест моего отца, и я чуть не расплакался, потому что маленькое это движение каким-то чудом и только на одно мгновение показало мне: вот отец сидит вместе с Робертом у нас дома, и они говорят обо мне. И опять, конечно, я видел маму в синем платье…
Все это сверкнуло в одно мгновение – и погасло: Роберт снял свою руку с моей.
Теперь он объяснил, что значит «перейти»: здесь нет ничего опасного при одном условии – что, получив новый паспорт со всеми необходимыми записями в нем, я тут же отделаюсь от старого…
– Я укажу, где тебе следует поселиться. Но только– на короткий срок. Потом ты переедешь. И на работу будешь устраиваться по новым документам. А бабушке скажешь, что тебя отправляют обратно, к родителям, что за тобой прислали. Только чтоб она никому не говорила об этом, иначе может тебе навредить… Ты, наверное, перезнакомился тут со всеми?
– Да нет, ведь еще мало времени прошло… Ну, в волейбол играл с ребятами…
– Значит, если про тебя спросят, пусть бабушка скажет, что ты удрал на фронт. А?
– Да, это будет похоже. Тут меня даже подговаривали мальчишки.
– Ну, вот видишь, они подговаривали, а удрал ты…
Роберт говорил так спокойно и весело, прихлебывая пиво, которое просил подогреть, что и я понемногу привыкал к новому положению вещей.
И я был ему благодарен за то, что он так по-деловому, без сантиментов справляется со своим поручением, – не хватало ему еще меня агитировать!
Теперь, когда деловая часть была исчерпана и мы договорились о будущей встрече, я позволил себе, я должен был спросить: а в будущем я тоже буду встречаться с ним? Или с кем-нибудь другим – от наших? И здесь впервые он посмотрел на меня по-иному, по-иному, чем смотрел все время: не то с сожалением, не то со снисхождением к моей наивности, к моей неопытности.
И, как бы замкнув какой-то круг, сказал веско и отчетливо: «Разумеется, нет. Ведь на то есть рация. Все, что надо, передадут тебе непосредственно. Рация и шифр – больше тебе ничего не надо».
И, словно поставив точку после этого, он сказал: «Ты не спрашиваешь о своих, – я понимаю, тебе надо все освоить. Но я хочу тебе сказать: твои родители очень на тебя надеются и верят, что ты не оплошаешь. – Он опять улыбнулся своей характерной улыбкой. – Твой отец, наверное, уедет на фронт, многие наши товарищи – политические эмигранты – уже воюют».
Вот как. А разве могло быть иначе?
Назад я уехал уже один. Роберт сказал: «на всякий случай». И когда я шел лесом со станции, как шел много раз раньше, и так же белела в темноте дорога, и опять накрапывал дождик, и слабо пахло хвоей, а больше– эрзац-бензином с ближней заправочной станции: то есть все было как прежде, до Роберта… Тогда мне опять показалось, что я увидел его во сне.
Я мог бы убедиться в противном, если бы сохранил отцовское письмо. Но Роберт велел мне его уничтожить, и я сжег его на спичке, стоя на площадке вагона, а пепел сдунул под колеса. Мне жаль было этого письма, но я не посмел ослушаться. Ведь все то, что говорил Роберт, несмотря на его тон, было «амтлих»[1]1
Буквально «служебное», здесь – в порядке приказа (нем.).
[Закрыть], очень даже амтлих! Не могло быть ничего более амтлихового, чем его инструкции! И он очень серьезно сказал, что это «амтлих». И «ганц фертраурих»[2]2
Совершенно секретно (нем.).
[Закрыть] – тоже.
Да, я и сам понимал. Не ребенок. В мои годы папа уже в тюрьме сидел. За политику. Тут уж само собой подумалось, что и я могу вполне хлебнуть тюремной похлебки, как выражались наши немцы-эмигранты. Не говорили, как русские: «сидел за решеткой» или что-нибудь такое… А почему-то всегда приплетали сюда эту похлебку, как будто она больше всего запомнилась им из их тюремной жизни.
Так я шел и думал обо всяких вещах, просто чтобы отодвинуть главную мысль: как все это образуется…
И, ничего на этот счет не придумав и нисколько даже не представив себе своего ближайшего будущего, даже как-то внутренне не веря в возможность превращений, нарисованных Робертом, я дошел до лавки с «золотым» кренделем и стал потихоньку, стараясь не топать, чтобы не разбудить бабушку, подыматься по деревянной лестнице на второй этаж. Но старые ступеньки скрипели на все лады и так громко, что, наверное, было слышно в «Золотом шаре».
Я хотел прошмыгнуть на антресоли, где я помещался, но увидел, что перед дверью в бабушкину комнату лежит слабое пятно света: может быть, она забыла потушить лампу. А может быть, не спала.
Мне не хотелось ей врать, а сказать то, что велел Роберт, надо было уже перед окончательным моим уходом.
И я быстро-быстро взбежал по крутым ступенькам на антресоли. И заснул как убитый, несмотря на все свои переживания.
Потом у меня были очень короткие и деловые встречи с Робертом. И один раз, только один, он посмотрел, как я управляюсь с рацией. И хотя я так волновался, что даже весь вспотел, все прошло удачно: мне самому даже не верилось. И насчет шифра Роберт тоже остался мной доволен и сказал, что я усвоил его в «рекордный срок».
Все это прошло для меня в каком-то тумане, а запомнилась ясно только последняя наша встреча. Самая последняя. Может быть, поэтому и запомнилась.
Нет, наверное, не только поэтому: дело в том, что в тот вечер я уже знал, что не увижу больше Роберта. И не хотел отпускать его так… Не расспросив хорошенько про своих… Потому что папино письмо было короткое и какое-то стесненное. Я понимал, конечно, что оно и не могло быть другим, но на словах-то Роберт мог мне все объяснить. Как они там? И как Москва?
Я же не знал, когда вернусь. Да и вернусь ли? Об этом я тоже думал. Как же иначе в моем-то положении!
И я попросил Роберта рассказать мне…
На этот раз мы встретились с ним в Берлине, он повел меня в очень хорошее кафе. Я ни разу в таком не был… Кажется, оно называлось «Фатерлянд». И там показывали «Бурю на Рейне». В зале тушили свет, а на сцене, в декорациях, точно, сказал Роберт, воспроизводящих прирейнский ландшафт, разыгрывалась жесточайшая буря с молнией, громом и тонущим кораблем… Мне очень понравилось, но Роберт смеялся и сказал, что это ужасная безвкусица «на потребу бюргеров», типичный квач[3]3
«Липа», «чушь» (жарг.).
[Закрыть].
Вот когда мы с ним сидели после этой «бури», я и попросил его: «Расскажите мне, как вы встречались с моими… Ну, где, как они выглядели…» Он посмотрел на меня, и опять-таки мелькнуло в его взгляде не то сожаление – оно относилось ко мне, – не то снисхождение к моей слабости… «Да-да, я понимаю тебя», – сказал он.
И он стал рассказывать, постепенно наращивая мелкие подробности, так что я уже вроде стал «видеть» то, что он описывал… Со мной так случалось, чаще всего при чтении книг.
Но сейчас я понял, что не могу ничего такого видеть. Мне это причиняло боль.
После этой последней встречи с Робертом сразу началась новая полоса жизни, и она разворачивалась с такой быстротой, просто как фильм. В один прекрасный день я превратился в Вальтера Занга, восемнадцатилетнего подмастерья из Тюрингии, отправившегося на поиски работы и счастья в столицу Тысячелетней империи, где работа и счастье – в таком избытке, что их, несомненно, должно хватить и на долю Вальтера Занга.
На это превращение потребовалось всего пятнадцать– двадцать минут. Ровно столько, сколько заняло уничтожение старого паспорта: я сжег его в лесу, ночью, а кучку пепла затоптал и засыпал хвоей и мхом, – все, что осталось от Рудольфа Шерера.
Наутро Вальтер Занг уже подымался по шаткой лестнице на второй этаж неказистого дома с лавкой в фасадной части. На двери имелась записка о сдаче комнат внаем. Девушка по имени Анни распахнула дверь крошечной каморки:
– С новосельем!
Она исчезла, но тотчас раздался стук. Не ожидая разрешения, на пороге появился парень моего возраста с туповатым веснушчатым лицом.
– Ты будешь здесь жить? Моя комната рядом.
Я хожу на завод, а по вечерам помогаю хозяину здесь, в лавке. А ты? – он был полон интереса ко мне.
– Буду устраиваться по специальности: я – электромонтер. Меня зовут Вальтер. А тебя?
– Гейнц. – Он сел на предложенную мной табуретку.
Так начался мой первый день в новой роли. Буднично, обычно, без сложностей. Благоприятно…
Теперь все это не имело никакого значения. Впрочем, нет, имело… Я ухватился за эту мысль. Ухватился вовсе не как утопающий за соломинку… Нет! Это не была соломинка, это было нечто внушительное и прочное.
Просто удивительно, как это не пришло мне в голову раньше. Там, у нас, обнаружив, что радиосвязь со мной потеряна, конечно же будут искать меня. Пошлют кого-нибудь… Ведь известен мой адрес, – Роберт сам указал мне его, – лавка Симона. И пусть он сам исчез, испарился, кому-то на той стороне этот адрес известен. Значит, мне надо держаться за Симона. И меня найдут.
Эта перспектива показалась мне такой реальной и даже близкой, что я весь как-то расслабился, напряжение, в котором я находился все эти часы, разрядилось.
2Вовсе не помню, как я оказался на незнакомой окраине города. По одной стороне улицы тянулись стандартные четырехэтажные дома, с другой – неширокий бульвар, теперь совсем темный. Мне почудилось, что за ним вовсе нет домов, – окна-то не светились, – и я представил себе, что там где-то протекает река и оттуда тянет этой сыростью, которой я весь пропитался.
Было пустынно и тихо. Трамвайные звонки слышались в отдалении и очень редко, а оттого, что они приходили из тумана ненастного вечера, казалось, что это бьют склянки.
Очень было тихо. Только ветер, который поднялся уже давно, шумел по верхушкам деревьев. Кажется, это были каштаны, так выглядели их очертания.
Кто-то шел позади меня странными, неверными шагами: какой-то мужчина что-то про себя бурчал и топал, топал вразброд. Мне было неприятно чувствовать его за спиной, и я остановился, чтобы его пропустить. Он тотчас приблизился, нетвердо держась на ногах. Видимо, он решил, что я остановился, желая составить ему компанию, и сразу уцепился за меня:
– Послушайте… Вы не знаете здесь какой-нибудь кнайпы?.. Ну, выпить чего-нибудь?
Я хотел отвязаться от него и, вовсе не думая о своих словах, сказал:
– Здесь, за углом налево…
И, уже произнеся эти слова, сам безмерно им удивился: только что улица казалась мне незнакомой. А теперь я и в самом деле был уверен, что за углом налево должно быть какое-то заведение. Я просто мог голову прозакладывать, что это именно так, хотя все еще не понимал, откуда это мне известно.
Пьянчужка необыкновенно воодушевился, потащил меня за рукав. Я не сопротивлялся. Наверное, потому, что внезапно ощутил страшный голод. Да, я ведь ничего не ел с утра. Это утро, когда я позавтракал у себя в комнате над лавкой папаши Симона, а потом шел на станцию, и мне попалась эта девка… Оно показалось мне таким далеким, словно в другой жизни. До катастрофы. Да, это и была другая жизнь.
Я шел за незнакомым пьянчужкой, как пошел бы сейчас за всяким, кто позвал бы меня.
Некуда мне было деваться. К тому же голод просто терзал меня.
Пивнушка нашлась совсем близко, – определенно я в детстве бывал здесь, – воспоминание дремало во мне годы и вот вдруг проснулось. Впрочем, я сразу понял, почему она мне запомнилась: на вывеске стояло ее название– «Песочные часы». И у входных дверей висели настоящие песочные часы. И желто-красный песок сыпался из верхней колбы в нижнюю, и, верно, посетители забавлялись тем, что переворачивали колбы, укрепленные на полированной дощечке.
Теперь я хорошо припомнил, что именно эти часы мне очень понравились тогда – мне, наверно, было лет семь или восемь, – а мама, – да, это она была тогда со мной, – еще сказала: «Пойдем домой, у нас в кухне ведь тоже висят песочные часы, чтобы не переварить яйцо». Но я упрямился: это были совсем другие часы. В наших кухонных весь песок пересыпался в три минуты, а в этих… Подумать только: прошло десять лет, произошли такие события, катаклизмы, – а песок все сыплется из колбы в колбу… Неизменно. Словно само Время, которое бежит независимо ни от чего.
Мой спутник пришел в восторг от того, что заполучил меня в компанию. Теперь, когда он толкнул дверь и мы оказались на свету, я разглядел его, но очень мимолетно, – мне не до него было. Но все же я заметил, что при маленьком росте он очень крепок, как человек, занимающийся физическим трудом. Да и одет он был по-рабочему: в дешевом синем плаще, наверное купленном на распродаже, и в помятой шляпе. Он присмотрелся ко мне:
– О, да ты весь в грязи! Слушай, тебе надо почиститься!
– Я упал… – неловко пробормотал я, пытаясь рукавом стряхнуть пыль с пиджака. Мне ведь казалось, что я хорошо почистился.
Хозяин окликнул меня из-за стойки:
– Возьмите, молодой человек, – он протянул мне щетку.
Этот простой жест, и спокойный голос хозяина, и смешок моего спутника – все было обыкновенной жизнью, которая шла, оказывается, точно так же, как раньше: до того, как со мной стряслась беда.
Я вышел со щеткой за дверь, чтобы почиститься на крыльце.
Когда я вернулся в помещение, хозяин и мой спутник были уже как родные братья. Мой пьянчужка – впрочем, он не так уж сильно был пьян, – повесил плащ и шляпу на лосиные рога у входа и оказался в коричневой спортивной куртке, белый крахмальный воротничок торчал из нее, напоминая, что пока еще воскресенье.
Облокотившись на стойку, коротышка приблизил свое лицо к лицу хозяина и громким шепотом рассказывал, видимо, анекдот. Я слышал только: «А он говорит: я – соци, ты – наци, а кто же тогда просто свинья? А?»
Хозяин захохотал так, что на стойке задребезжали стаканы. Он, видно, был из тех, кому покажи палец и он уже покатывается со смеху. Глаза его, черные и блестящие, напоминали маслины. Лицо – почти красивое, только слегка подпухшее. Не от старости, – ему было не более сорока. Может быть, от болезни. Или от пива?
Не знаю, почему я так во все входил и думал о пустяках, о том, что меня вовсе не касалось. Да, я никак не мог думать, что это меня касается, когда усаживался за столик в этой почти пустой кнайпе, – только в углу шепталась парочка.
– Садись, Франц, – хозяин уже знал, как его зовут, – твой друг тоже будет айсбайн?
– Будет, будет! – радостно подтвердил Франц. У него было лицо смышленого и разбитного малого.
Хозяин, припадая на правую ногу – значительно заметнее, чем я, – принес нам свинину и пиво.
– Тебе никто не помогает? У тебя же – дело! – льстиво сказал Франц: он, видимо, имел подход к каждому.
– Был помощник. Обучил его, одел, приютил… Для кого? Для фельдмаршала Бока! Получил повестку и – хайль Гитлер – уже берет Минск! А где брать обыкновенного услужающего?
Я набросился на свинину: от пива я захмелел, но все слышал.
Франц продолжал тоном доброго советчика:
– Все же поискал бы. Куда ж тебе самому!
– Да где найдешь такого, чтобы и повестка его не брала! – отмахнулся хозяин.
Я не прислушивался дальше, углубленный в свое.
Значит, я был здесь раньше. Может быть, не только тогда, когда мама оттаскивала меня от песочных часов у двери. Мне казалось, что позднее я был здесь с отцом. Он тут с кем-то встречался, с кем-то говорил… А может быть, я это сейчас придумал?
Франц между тем не закрывал рот ни на минуту.
– Значит, так, – торопился он, наскоро прожевывая кусок, – один шибер[4]4
Спекулянт (нем., жарг.).
[Закрыть] из провинции приехал в Берлин. Зашел в ресторан Кемпинского и спрашивает обера…
Я не слушал, в голове затуманилось, мне казалось, что я снова сижу, уткнувшись носом в отцовский пиджак, и слышу, – и это очень странно! – как чей-то голос с берлинским диалектным произношением обстоятельно сообщает:
– Значит, так… Одна дама имела любовника…
Я открыл глаза. Франц сидел на высоком табурете у стойки и, тыча пальцем в грудь хозяина, продолжал:
– Они встречались у зубного врача…
Он никак не мог довести до конца свой анекдот: дверь открылась, вошла немолодая пара.
Видно было, что они уже повеселились и выпили, а сюда забрели, как сказал муж, «чуточку добавить, для полной меры»…
Она махнула на него своей соломенной шляпкой, которую держала в руках:
– Знаем твою меру: придется зайти еще не в одно место.
И пояснила нам:
– Мы сегодня празднуем: наш сын стал ефрейтором.
– А, ваш сын сражается в России? – спросил Франц.
– Нет, – ответила она простодушно, – он, слава богу, во внутренних войсках.
– На охране военных объектов, – дополнил отец солидно.
Я плохо помню, что было потом. Вероятно, я засыпал и просыпался, и уже наступал «полицейский час», и хозяин спешно выпроваживал всех из помещения.
И вот тут узкая дверь направо открылась, и оттуда вышел молодой человек, ну немного только постарше меня, в кожаной куртке, наброшенной на плечи.
– Восемь десяток… – сказал он небрежно, – налей мне…
Он с ходу опрокинул в себя кружку пива, потому что хозяин уже психовал: как бы его не прищучили за нарушение «полицейского часа».
– Надо же вот так, одному, садить и садить целый вечер, – бросил ему вслед хозяин.
– Он, наверное, хороший стрелок? – тотчас спросил Франц со своей назойливой манерой; он уже расплачивался.
Хозяин не ответил.
«Значит, там у них тир, – подумал я, – странно, что не слышно выстрелов. А впрочем, ведь это мелкокалиберки…»
Я тут же забыл об этом, к чему мне? А тиры были во многих пивных.
Потом я сидел на скамейке какого-то бульвара, и мне было очень хорошо: я не думал ни о чем, просто сладко дремал, ночь была теплая, и небо очистилось, голубая звезда светилась в нем спокойно и обещающе.
Грузный шупо надвинулся на меня, мне показалось– синей громадой, пуговицы мерцали на ней, как окна.
– Проваливай! – зевая, сказал он. И я побрел на электричку.
К дому я подходил ранним утром. И так и знал, что встречу Гейнца: как раз было время ему отправляться на завод.
Я столкнулся с ним у самой двери: у него был такой вид, словно он, а не я не спал ночь.
– Где ты пропадал? – закричал он, как будто я был глухой. – Ты ничего не знаешь? Симона забрали ночью. Криминальполицай… Какие-то, говорят, контрабандные операции. А нам велели убираться отсюда в два счета. – Он побежал от меня.
– Погоди… А где Анни?
Он свистнул.
– Собрала манатки и дала деру… – крикнул он на бегу.
Итак, на меня обрушился новый удар.
Теперь добраться до меня будет вовсе нелегко. Может быть, и невозможно. А вдруг это вовсе не криминальная полиция? Вдруг под ее маркой сработало гестапо? Почему, собственно, дядя Симон не мог быть удачно законспирированным подпольщиком? А Анни – помогать ему? Нет, это, конечно, мои фантазии: Роберт не мог указать мне адрес подпольщика.
Все это теперь уже не имело значения. Я не мог задерживаться на мысли о Симоне. Мне надо было строить собственную жизнь – теперь уже совсем на новых началах. Как поведет себя в этом случае Вальтер Занг? С чего он начнет?
Вероятно, такой провинциальный паренек, не подлежащий призыву в армию, имеющий техническую подготовку, должен пристроиться куда-то на работу. Этот план остается в силе…
Лучше всего на какой-то завод. Но при мысли об этом робость охватила меня: сейчас каждое предприятие безусловно работает на войну. Это значит всякие там проверки, – уж конечно любого новичка обнюхают со всех сторон! Ну и что ж? Я твердо верил в крепость своих документов. Нет, я не боялся, что они подведут меня. А чего же я боялся? Вероятно, атмосферы; не был я готов к ней. Хорошо, а если бы все было в порядке с рацией, – как тогда? Тогда уж наверное мне следовало бы легализоваться на каком-то предприятии. Это условие поставил и Роберт.
Ясно: в том случае я пошел бы на все. Во имя дела. Сейчас дела не было, я ощущал себя в свободном полете. Будь она проклята, моя свобода! Но уже поскольку она существовала, я должен был ею воспользоваться. Итак, что предпринять?
При свете дня возникшая ночью надежда на то, что наши меня разыщут, показалась мне нелепой. Теперь об этом нечего было и думать. Не стоило пренебрегать данным советом «убраться отсюда в два счета».
Но я был так разбит всем происшедшим, что вместо того, чтобы собраться, кинулся на кровать и тотчас уснул.
Когда я открыл глаза, мне показалось, что уже сумерки. Часы мои остановились: я не завел их. За окном было темновато: собирался дождь.
Скорее отсюда! Как можно скорее расстаться со злосчастной лавкой папаши Симона.
Уложив рюкзак с нехитрыми пожитками провинциального подмастерья, я в последний раз спустился по шаткой лестнице. На двери лавки болталась картонка с сургучной печатью, и я подумал: каково теперь Симону? Но я не хотел о нем думать, не хотел отягчать свое и так нелегкое существование.
Бездумная радость жизни, которая переполняла меня после того, как я уже был готов умереть, еще не совсем развеялась, но сквозь нее отчетливо виделось, как нелегко будет предстоящее.
Но я не разрешал себе строить какие-то далеко идущие планы: наоборот, я ограничивался самыми близлежащими.
Например, хорошо бы зайти куда-нибудь выпить кофе. Как раз в этот момент я увидел Гейнца: он уже возвращался с работы.
– Слушай, – надумал я внезапно, – давай выпьем пива на прощанье!
– Ты уже собрался? – Он, впрочем, не удивился этому. – Подожди, я переоденусь.
И когда мы уже сидели с ним в пропахшем пивными дрожжами и дымом, погребке «У Абеля», в страшном шуме, потому что завсегдатаи бурно обсуждали последние сводки с фронтов, – я инстинктивно избегал прислушиваться: мне нестерпимо было слышать знакомые названия городов и представлять себе, что сейчас немецкие бомбы уничтожают их, – ведь не все же обман и хвастовство в этих сводках… Тогда я вдруг подумал, что, собственно, моя судьба – та часть ее, что была на поверхности, – похожа на судьбу Гейнца. И он приехал из деревни поработать по специальности – он же был слесарем. И он не подлежал – по возрасту – призыву. И он чувствовал себя здесь чужим, – ну конечно, не так, как я… Совсем не так!
В ту минуту у меня не было никого ближе Гейнца. Даже самая маленькая поддержка была мне нужна. Ну, хоть кто-нибудь. Хоть Гейнц с его круглым, веснушчатым лицом, на котором просто написано, что он звезд с неба не хватает.
Он прихлебывал пиво, поглядывая вокруг, довольный тем, что вот так, по-взрослому, сидит здесь. И видно было, что он вовсе ни о чем не думает, по своей способности довольствоваться настоящей минутой и не терзаться мыслью о последующей.
Я позавидовал ему остро и безнадежно. И мне даже жалко стало обращать его мысли к будущему. Все же я спросил:
– Что ты думаешь делать?
Но и тут я ошибся. Гейнц, оказывается, уже все, ну, не знаю, продумал ли, может быть, и не раздумывая, но, во всяком случае, решил.
– Я, знаешь, обратно подамся! – тотчас ответил он беспечно и довольный собой: как это он так хорошо рассудил, что дальше делать.
– Вернешься в деревню? – упавшим голосом произнес я: даже этот непрочный союз рушился.
– Ага. Рассуди: старший брат в России, второй вот-вот получит вызов. А кто со стариками? Вот и весь разговор!
Да, весь разговор! У него был дом, семья, старики и братья, пусть даже на фронте, но под одним с ним небом. Где оно, мое небо? И странно, чувство потери наполнило меня. Уж как одиноко мне было, если меня могла затронуть разлука с ровно ничего для меня не значащим мальчишкой, случайно оказавшимся моим соседом над лавкой папаши Симона!
Гейнц никуда не спешил, и я был ему благодарен: так хорошо было сидеть здесь даже в дыму и шуме, но все же не одному, слушать торопливый, деревенский говорок Гейнца, смотреть, как прыгает у него на лбу чубчик, который он то и дело убирает таким движением, словно отгоняет муху.
Но о чем он? Что это он твердит таким неожиданно серьезным тоном, словно повторяет заданный урок? И почему, с какой стати и от него я слышу слова, которые вовсе не хочу слышать, от которых убегаю, хочу заткнуть себе уши, спрятать голову под подушку… Что же он говорит, этот ничтожный Гейнц, наделенный умишком таким мизерным, что вряд ли его хватит на самую что ни на есть примитивную житьишку? Смотрите, куда он клонит? Как его распирает от того, что колченогий доктор посулил ему в итоге «молниеподобной войны»! «Безобидный» Гейнц! Тугой на соображение, но ух как легко воспаривший на трескучих, доходчивых лозунгах!..
– Понимаешь, Вальтер, – говорит Гейнц и щурится на свою недопитую кружку, – что нужно нам, молодым, а? Тебе, мне – простым парням? Нам нужно иметь работу. Иметь ее не только сегодня, но и завтра, и всегда. Верно? Н-но… – видимо, подражая какому-то оратору, Гейнц подымает вверх руку и водит раскрытой ладонью перед моими глазами, словно разгоняя туман, мешающий мне видеть. – Не затем ли мы ведем войну, чтобы обеспечить рабочему работу, крестьянину – землю и все такое?.. Что получилось бы, если бы мы допустили, чтобы русские напали на нас? Что? Хаос революции! – важно выкрикнул Гейнц. Чубчик его воинственно подпрыгнул. Гейнц покрутил рукой, вероятно изображая таким образом «круговращение хаоса».
При других обстоятельствах я бы рассмеялся, но мне было не до смеха. Я боролся с желанием выплеснуть в лицо этому кретину остаток пива из моей кружки: внезапно и остро я возненавидел его всего, от чубчика до тяжелого деревенского башмака, выдвинутого из-под стола.
«Что с него взять? – тщетно уговаривал я себя. – Да их миллионы, оболваненных, с головой, набитой дерьмом, – что с них взять? Тот чучельник, который набивает эти чучела трухой, знает, что делает! Но если бы эти чучела стояли у себя на огороде! Воинствующие чучела – парадокс, мистика, и все же правда! Этот же – просто деревенский простачок, на дурости которого легко сыграть: „Вперед, вперед, не сдрейфь на поле боя!“».
Но все равно я его ненавидел, все равно должен был каким-то образом ущемить его, сбить с ходулей, на которых он так бойко зашагал, подлить яду в его сладкие мечтания о «молниеподобной войне».
– Понимаю тебя, Гейнц…
Он не дал мне закончить… Рот его растянулся, как у лягушонка. Неужели он мог мне казаться симпатичным? Да это же типичный дебил! Еще более торопливо, чем обычно, так что некоторые слова даже трудно было понять, он – откуда что взялось! – с пафосом затараторил: он-де так и думал, что я его пойму, я тоже правильно, национально мыслю…
Я прервал его излияния:
– Ты во всем прав, Гейнц. – Я перегнулся к нему через столик, словно сообщал бог знает какую тайну: – Молниеподобная война, Гейнц, да, это сулит многое. Но… ведь сулит не сама война, а победа…
– Это как? Это как? – беспомощно забормотал он. Лицо его выразило непосильное умственное напряжение.
– Да очень просто. Зачем молниеподобность? Чтобы одержать победу?
– Ну да… – ответил он, ожидая подвоха. Но я уже не хотел заходить далеко в своих доводах. Мне надо было ошеломить его простейшим способом.
– Какой бы молниеподобной война ни была, ты еще успеешь ее понюхать. Ведь твоя очередь подходит… Не станешь же ты уклоняться от выполнения своего долга?
– Ни в коем случае, – словно бы отрапортовал он и даже сдвинул каблуки под столиком.
– Так вот, даже в самой молниеподобной войне солдат все-таки убивают. Больше того, именно такая война и требует больших жертв. И ты, Гейнц, ты тоже можешь не вернуться с поля брани, как говорится.
– Могу, – тихо проговорил Гейнц, нахмурясь: видно было, что такое соображение приходило уже ему в голову.
– И в этом случае, – продолжал я спокойно, – тебе, конечно, будет утешительно думать, что ты в какой-то степени приблизил победу и сделал войну на какую-то минуту еще молниеподобней!
Я произносил всю эту чушь, не раздумывая над своими словами, не заботясь о смысле. Просто я уже хорошо понял, что доводы рассудка в этой игре не требуются. Важна интонация, внушение… Словом, я, кажется, усвоил пропагандистские принципы пресловутого доктора. В данном случае я достиг цели: Гейнц прислушивался, и видение «героической смерти» не особенно его вдохновляло.
– Конечно, – пробормотал он убито, – не все вернутся с поля…
– Ах, Гейнц, никто не вернется! – радостно подхватил я. – И в этом великая правда! Ведь именно это и есть условие победы! – Я говорил с таким напором, которому мог позавидовать по крайней мере парикмахер-политикер из «Золотого шара».
Гейнц заказал еще пива. Настроение у него упало. Он воспринимал все, не пытаясь как-то переработать его, взвесить, оценить. Реакция его была простейшая: услышал что-то неприятное, огорчился, не подумав даже усомниться или выставить контрдовод.
Сейчас он думал так: я его пожалел – значит, есть причина для жалости, теперь он уже сам себя жалел.
– Тебе хорошо, – вдруг сказал он, – тебя не призовут.
Это уже звучало по-людски, по крайней мере. Но я безжалостно отрубил:
– Что ж хорошего, если не можешь отдать жизнь за фюрера!
Гейнц согласился, но как-то кисло.
– Если ты очень захочешь, то найдешь способ… – неуверенно начал он.
– Только это и поддерживает меня! – ответил я и, не обнаружив на столе пепельницы, щелчком отправил окурок в урну, стоявшую в углу.
Гейнц машинально проследил за моим движением и сказал без интереса:
– Ты, наверное, хороший стрелок…
Я не ответил. Эти слова я где-то слышал совсем недавно. Они были адресованы не мне. Нет, не мне. А кому? Но где, где это было? «Он, наверное, хороший стрелок?…» И вслед за этими словами – стук затворяемой двери. Вспомнил! Все те же «Песочные часы»! Теперь на память пришли реплики, которые я тогда слышал сквозь дрему, – я был так измучен!
А хозяина я хорошо рассмотрел: он выглядел как итальянец, черные вьющиеся волосы и смуглое лицо. «А где ж найти такого, чтоб его повестка не брала?» – это хозяин, говорит он небрежно, просто чтоб поддержать разговор. И потом – о другом… Но дальше мне уже не надо! Мне теперь и этого вполне достаточно! Тем более что я вспоминаю – куски воспоминаний складываются в одно, словно клочки порванного письма, – еще было сказано об этом Максе, которого забрали в солдаты, что он «все мог»: и холодильник отладить, и арматуру освещения, – золотые руки… Так это все и я могу. И как раз меня «повестка не берет»…
Неизвестно почему, меня потянуло туда, – песочные часы, что ли, меня привлекали? То, что я там был с матерью? В этом я увидел какой-то знак судьбы? Но только я ни минуты уже не сомневался: предложить свои услуги, заменить Макса с его «золотыми руками»!
Мысль не успела вспыхнуть, как я уже привык к ней. Это я, Вальтер Занг. А что скажет Рудольф Шерер? Он одобрил: с точки зрения здравого смысла так и следует. Хороший ресторанчик «Песочные часы», и, кажется, хозяин – ничего! Я чуть было не сказал Гейнцу о своем намерении, – не потому, что хотел поделиться с ним. Просто мне надо было самому услышать, как это прозвучит: «Я пойду наниматься в заведение „Песочные часы“».
