Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)
Мне повезло: передо мной стоял у окошка справочного бюро толстячок в голубом пиджаке и спрашивал как раз о шведском лесовозе «Мария». Я навострил уши, и ответ, предназначенный ему, достался и мне: «Ожидается к вечеру». Большей точности по нынешнему времени требовать не приходилось.
Чтобы не отсвечивать здесь, почти что в безлюдье, я тут же повернул в город и вдруг увидел указатель: «Перевоз. В Альтону». Невзрачная моторка покачивалась у причала. Давешний толстячок, к моему удивлению, уже сидел на корме, положив рядом с собой свою панаму, и, видимо, дожидался перевозчика.
Подозрение о неслучайности этой встречи тотчас было снято естественным соображением о том, что если толстяк ко мне приставлен, то почему он решил, что я обязательно отправлюсь куда-то на лодке?
Но меня уже потянуло на тот берег.
Название «Альтона» показалось романтичным, почти как «Гренада».
И я, не раздумывая долго, прыгнул в лодку. Толстяк страшно обрадовался, как будто ему предстояло совершить в одиночестве дальний рейс и он мечтал о попутчике.
– Вы тоже из Альтоны? – спросил он, как спрашивают на чужбине в поисках земляка.
– Нет, я – берлинец, просто хочу посмотреть…
– А, вы впервые в Гамбурге?
– Впервые, – соврал я. Впрочем, в тот раз я действительно мало что видел.
– О, не пожалеете! – пришел в восторг мой попутчик. – Альтона – очень старый городок, знаете, гнездо моряков. Я там вырос, знаете…
Он, наверное, углубился бы в воспоминания детства, – я уже видел по его лицу, – но явился перевозчик, инвалид, и мрачно, словно нас ждал переезд через Стикс, объявил, что «заплыв в одну сторону» стоит двадцать пфеннигов.
Больше желающих не нашлось, и наш Харон в сердцах так рванул ручку мотора, что нас сразу обдало фонтаном брызг. Лодка зарылась носом в волну, потом нос взлетел кверху, взметнулся крутой кривой над поверхностью залива, и только по тому, как стремительно отдалялся берег, можно было судить о скорости, с которой мы двигались.
– Не желают ли господа проехаться по акватории? Одна марка с персоны… – спросил перевозчик загробным голосом.
– Советую, советую… – засуетился толстячок, – и я тоже…
И опять у меня что-то защемило внутри: что это он ко мне липнет? И лесовоз «Мария» ему зачем? Такой разговорчивый тип, казалось бы, должен уже дойти до пространных объяснений, зачем он явился на пристань, кого ждет с лесовозом «Мария». А он – ни гугу об этом. И зачем ему тратиться на давно знакомую «акваторию»? Чего он там не видел?
Но он ведь не знал, что я тоже интересуюсь «Марией». Я не успел ничего спросить в этом справочном бюро. А может быть, толстячок не ко мне приставлен, а к тому, кто сейчас на борту «Марии»? Это обеспокоило меня еще больше…
Но толстяк выглядел так безобидно, так хотел, чтобы мне здесь понравилось. И все объяснял мне, всё объяснял, где что и как «было раньше».
Я плохо слушал, поглощенный своими подозрениями: «А „Мария“-то тебе зачем?.. И вроде ты и не собираешься встречать лесовоз „к вечеру“?.. А трещишь о том о сем зачем?»
И вдруг все профессиональные соображения мои словно бы утонули во вспененной полосе за кормой и осталось только: безоблачное небо, вода, удивительно свежая, – да, здесь же большая влажность воздуха! – зелень крутого берега, ощущение соли на губах и – неистребимая, веселая жажда жизни… Ах, какое счастье мчаться в лодке, словно привставшей на цыпочки, навстречу соленому ветру, в брызгах пены, в прерывистом шуме мотора, мчаться среди неизвестности… Что будет завтра? Нет, еще сегодня… И кто сойдет на берег, чтобы ответить на мой пароль?.. И кто: друг или враг – смешной толстячок, с видом заговорщика подмигивающий: хорошо, а?
Я не знал, что это еще не само счастье, а предчувствие его.
Но блаженная беспечность не покидала меня весь день. Хотя, прощаясь со мной с миллионом напутствий, толстячок опять-таки ни словом не обмолвился, что, мол, должен быть на пристани «к вечеру», а только бесконечно сожалел, что не может быть моим гидом по Альтоне.
И что-то подлинно дружеское почудилось мне в пожатии его руки.
Состояние эйфории продолжалось, пока я блуждал по узким улочкам, то оказываясь на совсем деревенской лужайке, то неожиданно – у самого залива, где сушились сети на серых плитах, наклонных к воде, и ребята в засученных штанах тащили плетеные корзины, выложенные листьями, полные готовых бороться за свою жизнь могучими клешнями и вплоть до самой кастрюли раков…
Все, все находило во мне радостный отклик, ложилось на душу так легко и беспечально, словно я был беззаботным туристом и ничего не знал о лесовозе «Мария», который «ожидается к вечеру».
И когда я, отчаянно проголодавшись, очутился в маленькой харчевне, где пахло рыбой и жареным луком, а в углу четверо мужчин в брезентовых куртках азартно резались в карты, один – далее не сняв своей зюйдвестки, – не проходило блаженное состояние покоя и какой-то потусторонности, словно не со мной все это происходит, а с кем-то другим, про кого я читал в детстве, про кого написано в толстой книге с цветными картинками.
Мне подали «крафтбрюэ» и горох со свининой, и я запивал все это портером, который предпочитал всем сортам пива, но стеснялся пить при других, так как он считался «детским напитком».
Но как только солнце начало склоняться к четкой линии горизонта, я, как Золушка, покидающая бал, скрепя сердце простился со всем, что уже стало мне дорого, со своей недолгой и сладкой свободой и бездумностью, и поспешил вернуться в мир больших забот. Среди них была теперь одна новая: кого встретит толстячок в панаме?
Но его не оказалось на пристани. Правда, было еще рано, сведения из ближайшего порта не поступали. Я пошатался по району гавани, купил в киоске жевательную резинку и лезвия для бритвы. Вдруг спохватился: уже пылало небо на западе, словно предостережение…
Спускался по ступеням к причалу я уже в толпе. Никак не ожидал такого многолюдства, мне показалось даже, что большинство – просто зеваки, любители поглазеть на иностранные суда, – не так-то много их теперь подходило к этому берегу.
«Мария» возникла в перспективе, черная, как пиратское судно, и у меня сильно заколотилось сердце. Догадка о толстячке превратилась в уверенность: он встречал того же человека, что я. ПРИНИМАЛ его. И я ничего не мог сделать, ни предупредить, ни скрыться. А то, что толстяка не было видно, не играло никакой роли, я чувствовал его присутствие тут, в толпе. Готов был поручиться, что он здесь.
«Ах, наверное, это опять мои фантазии!» – отмахнулся я, чтобы уж вовсе не «терять куражу», и стал внимательно следить за лоцманским заплывом, за утлым катерком, искусно маневрирующим среди пришвартовавшихся судов.
В мегафон передали, что «Мария» причалит к шестой пристани, и толпа устремилась туда, словно всем до зарезу нужно было проследить именно момент ее прибытия.
Я страшно боялся, что человек этот не заметит моего «опознавательного знака», и, протолкавшись вперед, выпячивал грудь с приметным шарфом, который я расправил во всю ширину. В то же время я впился глазами в цепочку спускавшихся по трапу пассажиров, обшаривая взглядом каждого с его вещами в поисках того чемодана коричневой крокодиловой кожи, за ремнями которого – клетчатый, коричнево-желтый плед. И еще дорожная сумка через плечо, из такой же кожи, но имеющая очень приметный замок – в виде блестящего трехмачтового кораблика.
Но чтобы рассмотреть еще и кораблик, надо было подойти совсем близко к трапу. Я так и сделал.
И опять, как тогда, когда получал задание, подумал, что такой пассажир будет слишком заметен на лесовозе. На что Генрих ответил: «Нет, этими судами теперь многие плавают. И вообще им там виднее».
Только мельком, совершенно мельком я об этом вспомнил, потому что целиком поглощен был ожиданием крокодилового чемодана и всего прочего. Но ничего даже похожего не обнаруживалось.
И вдруг… Спускался по трапу немолодой, но статный моряк торгового флота. Спускался, смеясь, и легко тащил «мой» чемодан, да, крокодиловый… Да, с пледом в коричнево-желтую клетку… А сзади, просто на пятки ему наступая, шла женщина – женщина! – стой самой сумкой через плечо и, тоже весело – весело! – смеясь, делала вид, что отбирает у моряка чемодан, а он не давал. И оба смеялись…
Мне было не до смеху. Чей же это чемодан? Его или… ее? Нелепая мысль, что чемодан – его и она несет его сумку, оглушила меня. К кому я должен обратиться? К ней? К нему?
Минуты шли… Они оба уже стояли на плитах причала и продолжали, смеясь, препираться из-за того, кому нести чемодан.
Отчаявшись, я ринулся к ним и, чувствуя, что бледнею, проговорил в пространство между ними, между моряком и женщиной, эти слова, этот пароль, который сейчас показался мне насквозь фальшивым, то есть настолько фальшивым, что я бы не удивился, если бы один из них, – но кто именно? – вот в чем загвоздка! – сказал бы: «Ты что? Ты откуда сорвался? Что ты мелешь?»
Но я точно в том порядке, в каком следовало, голосом робота произнес пароль:
– Добро пожаловать! Дядя Вольфганг поручил мне встретить вас!
– Он в городе или у себя в «Конкордии»? Ну конечно, в «Конкордии»! – быстро проговорила женщина отзыв, все еще смеясь и протягивая мне руку… А глаза ее просто метали на меня молнии. Конечно, за то, что я так по-дурацки выговорил все это… – Вот видите, я сказала, что меня встретят. Спасибо вам за помощь в пути! – И – уже мне, с той же смешливой интонацией: – Да, я чуть не умерла, так швыряло эту старую посудину!
От растерянности и стыда я ничего не видел вокруг себя: спросите меня в тот момент, как она выглядит, блондинка или брюнетка, – я не ответил бы. Ничего не видел, кроме молний в глазах и проклятого чемодана из крокодила.
Конечно, я очнулся, когда она энергично взяла меня под руку и сказала уже не смешливым, а, мне показалось, негодующим тоном:
– Молодой человек, вы, может быть, все-таки выйдете из своей летаргии? И возьмете мой чемодан?
Тут только я заметил, что моряка уже нет и толпа вокруг нас поредела.
По инструкции я должен был передать – ему! ему! а не ей! – явки. Я сухо напомнил об этом.
– Да, знаю. Обстоятельства несколько изменились… – озабоченно уронила она.
Мы уже подымались по лестнице, я – с чемоданом, она – с сумкой, которую прижимала к себе, не давая ей свободно болтаться на ремне.
Кроме молний в глазах и смеха, я еще запомнил этот жест, и ничего более.
– Не только обстоятельства, как я вижу… – ответил я.
– А… понимаю: вы не ждали женщину! Да, в последний момент произошла «замена», как говорят в театре. Но я не думала, что это может вас так ошеломить!
Конечно, она все заметила. И слово «ошеломить» меня точно припечатало.
«Может быть, хватит уже насмехаться, пора заняться делом!» – думал я, но сказал только:
– Так куда же вы поедете?
Она назвала улицу.
– Посмотрим по плану, – предложил я.
– Не надо. Я знаю город, – она выговорила это так же четко, как только что – отзыв. И добавила: – Это далеко. Вы поедете со мной.
Мы вышли на площадь и остановились под деревьями. Она обернулась лицом к гавани, облокотилась на парапет. Мне не оставалось ничего другого, как поступить так же.
Теперь мы походили на влюбленную пару, тем более что она придвинулась ко мне вплотную.
– Можете говорить то, что вам велено, – она улыбнулась, словно ожидала услышать нечто забавное. Ну, это, я понял, на случай, если за нами наблюдают.
Я повторил пароль и назвал явки.
– Довольно, – сказала она, – теперь возьмите машину, только с ходу.
Это-то я и сам соображал.
Меня удивило, что она, не обращая внимания на шофера, вслух называла места, которые мы проезжали. Значит, она не скрывает, что жила здесь?
Я исподволь рассматривал ее. Она оказалась не такой молодой, как можно было предположить по голосу и особенно по смеху: лет тридцать наверняка.
Профиль у нее был энергичный: довольно крупный нос и выдвинутый подбородок. Когда она поворачивалась ко мне, я видел только одни ее глаза. Такая была их особенность: ничего уже больше не смотрелось. Глаза были цвета как бы табачного, но переливчатого, могли показаться и совсем зелеными. Превращения их были сродни игре света в воде. Но это все я потом сообразил: на свободе…
Потому что в ее присутствии свободы не ощущал: сидел как закованный. Злился на себя за это, но поделать ничего не мог: что-то в ней такое было, что парализовало меня.
Потом уже, много времени спустя, я близко подошел к разгадке этого моего состояния. Но это потом…
Она, не умолкая, болтала, вспоминая то и се, а проезжая вдоль бульвара над Альстером, сказала, что здесь происходило ее первое свидание.
И так естественно изливалась, что даже вышколенный шофер, мне видно было, стал улыбаться.
Я понял, что эта ее якобы открытость, общительность, даже болтливость – это ее метод и прием. И наверное – удачный. Потому что невозможно было заподозрить конспиратора в такой пустомеле бабенке.
Потом она замолчала, как будто воспоминания нахлынули на нее, и вынула из кармана платочек.
Я, конечно, ничему этому не верил, но вдруг увидел на ее глазах самые настоящие слезинки. «Наверное, у нее достаточно поводов для слез, чтобы их можно было вызвать в любую минуту!» – мелькнуло у меня.
– Как подумаю, что сейчас увижу дядю… – произнесла она так натурально, что я сам чуть не поверил в существование мифического дяди. – Здесь, здесь остановите! – закричала она, словно бы в волнении, а может быть, и в самом деле, – неужели стоило из-за с ходу взятого шофера так стараться? – обуреваемая чувствами.
Она остановила меня, когда я хотел расплатиться с водителем, и, видно, щедро дала на чай, потому что он поклонился чуть не в пояс.
Мы остались вдвоем на дороге, вернее, на развилке с какой-то «приватвег», как указывала табличка, – собственной дорогой владельца, вероятно, той виллы, башенки которой виднелись на холме.
Все вместе взятое было мне непонятно и внушало беспокойство: я просто не понимал своей роли.
– Тебя как зовут? – спросила она спокойно. Ни следа только что бушевавших эмоций! Только деловитость и сейчас уже ничем не прикрытая усталость.
Я назвал себя и почему-то добавил:
– К вашим услугам.
Она слегка удивилась, мне показалось, что она поняла, почему я произнес эту очень нелепую в данном случае фразу. И сам я только сейчас сообразил, что не знал, в какую форму облечь свое желание помочь ей: мне очень уж стало ее жалко. «Она же смертельно устала… Такое путешествие – это ведь не комфортабельный пароход. И напряжение… И может быть, действительно воспоминания».
– Посидим немного, – предложила она, указав на беседку на склоне, и я покорно потащил туда чемодан.
Под колесами машины дорога, петляя, поднималась незаметно, а теперь видно было, что мы – на большой высоте. Вечер был очень светлый, хотя луна еще не взошла. Очень странно, что он был такой светлый. Тумана как не бывало. А залив отсюда виделся темным и блестящим, точно лужа дегтя. Одна-единственная звезда стояла над линией горизонта и не моргая смотрела на нас.
– Зовут меня Марта, – сказала она устало. – Марта, и все тут.
Она замолчала, стало слышно, как поблизости журчит ручей, вероятно пробиваясь между камней крепкими узкими струями. Она тоже услышала и задумчиво проговорила:
– Может быть, где-то он водопадиком срывается. Люблю падающую воду. Я видела Ниагару. И еще много всяких…
Она посмотрела на часы. «Боже мой, какая странная, когда же делом заниматься? Ночь скоро…» – думал я, хотя мне было очень хорошо сидеть с ней так теплым светлым вечером в незнакомом месте, под шум воды, и я даже не прочь был услышать что-нибудь про Ниагару. Лишь бы продлить все это.
И опять она меня поняла, и я, не видя, догадался, что она усмехнулась, говоря:
– У меня есть еще полчаса. Я должна туда, к ним наверх, явиться пунктлих в девять.
Пояснила:
– Они не должны знать, что я приехала лесовозом из другой страны и свалилась как снег на голову бог знает откуда… Для них я приехала нормально: поездом. Из Меербурга. Оттуда уже полгода мои письма им идут.
– Вы в самом деле здешняя?
– Нет, конечно. По путеводителям изучила. Это для шофера. И вообще для всех.
Она догадалась, что я удивлен, и объяснила – ей так много пришлось мне объяснять! – мы, конечно, взяли его с ходу, но так часто делают: машина кружится где-то неподалеку и в нужный момент, вроде бы случайно, подкатывает…
Ей нельзя было отказать в конспиративных способностях.
Хотя все еще было светло, но на нас падала тень от деревьев. Я уже не видел ее лица, только очертания его, и подумал, что сидя она кажется совсем маленькой и хрупкой.
И опять острая жалость к ней так меня прохватила, точно ознобом, как будто я видел над ней грозовую тучу. Почудилось мне, что она сидит так, пока благополучная, хорошо одетая и даже веселая, – в последний раз. «Нет, нельзя женщинам на нашу работу», – подумал я, но, конечно, о ней, именно о ней я думал, а не вообще о женщинах. Тяжелое, охватило меня предчувствие беды, как будто материализовавшееся сейчас в ее фигуре, легкой, маленькой, словно птица, прилепившейся на склоне и уже совсем затененной.
Мне остро захотелось продлить эту минуту, чтобы еще долго мы сидели тут и молчали. Да, мне дорого было наше молчание, потому что каким-то образом я догадался, что и она думает обо мне. Нет, конечно, с какой стати? А вот я чувствовал так. И опять был ошеломлен, когда она сказала сдавленным шепотом, подтверждая это:
– Ты такой молодой. Тебе, конечно, чуть-чуть за двадцать. И вот – тоже… Между небом и землей.
Просто бездна мне открылась от этих точных слов: «Между небом и землей». Нет, две бездны: она думала обо мне. А словом «тоже» дала понять нашу близость, нашу связь. И они, эти две бездны, обе были такими глубокими и столько в них таилось и прекрасного, и страшного, никогда еще мной не изведанного, как будто жизнь начиналась только сейчас, в этот вечер, светлый без света и бесконечный – в полчаса.
– Не удивляйся, что я с тобой так обо всем… откровенно. Понимаешь… – она протянула ко мне руку беспомощным, чисто женским движением, – понимаешь… я очень давно никого не видела из своих… Теперь я пойду, – она встала, и впечатление миниатюрности, хрупкости исчезло.
– Можно проводить тебя? – мне показалось, что я произнес совсем другие слова и что она услыхала именно их.
– Нет, это нельзя. Теперь я сама. Если в тех трех окнах будет свет, значит, все хорошо. И ты можешь возвращаться.
– И сказать, что все благополучно? – уточнил я, потому что хотел уверенности.
Она тихонько засмеялась:
– Дурашка ты. Они узнают об этом раньше, чем ты доедешь. Наш человек тебя подстраховывает. Прощай, дружочек!
Она уже подхватила свой чемодан, сумка была у нее на плече, и вдруг, словно вспомнив что-то, свободную руку закинула мне за шею – ей пришлось для этого подняться на цыпочки – и поцеловала меня сухими горячими губами.
Я наклонился к ней и стал целовать ее губы, щеки, глаза. Это было мгновение, длившееся долго-долго. Хотя я ни секунды ее не удерживал: не посмел.
И вдруг ощутил себя опустошенным: пустыня была во мне и вокруг.
Мне казалось, что я стою так, на пороге беседки, уже давно. Давно это было: «Прощай, дружочек!» и рука, обнявшая меня. Еще ощутимо было ее прикосновение.
Ужас охватил меня: окна там, вверху, были темны. Значит, засада… И я отпустил ее! Я рванулся вверх, камешки осыпались под моими ногами, бежал напрямик, по склону… И увидел уже совсем близко разом загоревшиеся три окна. Три окна, продолговатые, с черными пятнышками виноградных листьев или их тенями, – три счастливые карты… Прощай, дружочек!
Я долго шел пешком до автобусной остановки. Ни о чем не думал, ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Просто жил? Нет, просто был счастлив.
Только подъезжая к городу, я подумал, что, собственно, могу уже возвращаться: дело сделано. И тут же вспомнил, что об этом уже знают: от того, кто «подстраховывал» меня. И теперь уже законно рядом с этой мыслью возник толстячок в голубом пиджаке, интересовавшийся лесовозом «Мария».
3По сигналу «воздушной опасности» в бирхалле застряли двое из постоянных ее посетителей. Это были безобидные пожилые люди из соседних домов, посещавшие «Песочные часы» еще «до всего»: при Веймарской республике.
Луи-Филипп величественным жестом короля, принимающего послов в тронном зале, пригласил клиентов приблизиться и открыл дверцу винного погреба, служившего у нас убежищем.
– Вальтер подаст вам туда пиво и сосиски! – пообещал Филипп, захлопнул дверцу и закрыл ее на задвижку.
– Пока дело дойдет до сосисок – вытаскивай из тира груз! Побыстрее! – Филипп повернул ключ, дверь в тир откинулась на петлях. Я щелкнул выключателем. Мишени пугающе выступили из темноты. Это были новые «фигурные» мишени, раздобытые Филиппом через посредство Клуба криминалистов. Теперь за пользование тиром взималась особая плата, часть которой шла в «криминальную» кассу.
Хотя я их видел каждый день, сейчас мишени снова поразили меня объемностью и живостью красок. Единственный глаз маньяка-убийцы горел злодейским огнем. Янки-бутлегер, казалось, вот-вот задвигает челюстями, жуя резинку, а обыкновенный дьявол разевал рот с красным кружочком десятки, словно дразнил стрелка вечным искушением сатаны…
Из тира вела дверь во двор. Мы вытащили ящик и заложили дверь болтом. Теперь следовало погрузить ящик в пикап, который уже с утра стоял в гараже.
Я сказал, что подгоню его поближе к двери, но Филипп решительно возразил: при воздушной опасности это сразу обратит на себя внимание. Лучше дотащить груз туда. Ящик оказался очень тяжелым. Когда я подумал о том, что в нем, у меня дух захватило. Я готов был тянуть его еще бог знает сколько.
Я взялся за железное ухо с одной стороны, Филипп– с другой, и мы вытащили ящик во двор, словно опустились в банку с чернилами. Не видно было ни черта, но я слишком хорошо знал этот ход вдоль стены к гаражу. Вдруг Филипп сказал: «Давай поставим, проверим, что там, в помещении».
Филипп держал ключ от гаража при себе, но всякий раз проверял, все ли там в порядке, а вернее всего: не забрался ли кто туда, как будто это было так легко. Но при богатом воображении, конечно, можно было допустить, что мы со своим грузом сунемся прямо в зубы засаде.
Я слышал, как Филипп возился с замком, потом дверь с легким шелестом отошла и осталась открытой.
Филипп хорошо знал дело: лишнее открывание-закрывание дверей – лишние звуки!
На этот раз Филипп должен был выбрать: либо зажечь свет, чтобы осмотреть гараж, и тогда прикрыть дверь; либо оставить ее открытой и обследовать гараж на ощупь. Я так и знал, что Филипп предпочтет второе. Он всегда выбирал, что потруднее.
Пока я стоял над ящиком и ждал Филиппа, последовало два мощных удара с воздуха. Фугасы рвались где-то неподалеку, строго на восток от нас. Можно было легко себе представить, какой мы будем иметь вид, если томми вздумается положить еще фугас чуть западнее.
Глаза мои привыкли к темноте, и я стал различать дверь гаража, откуда появился Филипп.
– Потащили дальше, – сказал он.
Когда мы подымали ящик, чтобы поместить его в пикап, я подумал, что с такой начинкой погоню машину в Панков, и мне стало не по себе. Но в конце концов никто, кроме меня, не мог это сделать. В Панкове за руль сядет другой человек, а я вернусь сюда.
– Возьми ключ от машины, – Филипп протянул мне круглый ключ, и я положил его в тот карман, где у меня лежал платочек, вышитый Альбертиной. Это доставило мне то же мимолетное удовольствие, какое я испытал, когда прятал листовки в шмутках старухи.
Филипп отер пот со лба:
– Тяжелые, черт, эти шмайссеры…[13]13
Немецкие автоматы.
[Закрыть]
Я побежал вперед, чтобы спуститься в погреб, отнести сосиски, но в это время объявили отбой. Мы справились как раз вовремя.
Наши гости вылезли с важным видом, словно занимались в подвале государственными делами. Два невозмутимых старика, видавших виды.
Новый сигнал воздушной опасности загнал в бирхалле несколько человек, они расселись по углам и теперь решили, раз уж очутились тут, выпить пива с солеными палочками.
Это не была одна какая-то компания, а, видимо, случайно оказавшиеся вместе молодые люди и среди них одна женщина. Она мне сразу не понравилась: была развязна и слишком очевидно искала партнера если не на ночь, то на вечер. Среди парней только один отвечал на ее заигрывания, грубовато, но нерешительно. Парни походили на ночных ремонтных рабочих. Женщина была разряжена, как панельная девка.
Их объединила, вероятно, внезапная необходимость укрыться хоть под какой-нибудь крышей.
Конечно, мы с Филиппом сделали ошибку, не закрыв дверь на улицу, и теперь меня мучил вопрос: не заметили ли они чего-нибудь? Это, конечно, было маловероятно, потому что они вошли, когда мы с ящиком уже были во дворе, – это точно, и двор был пуст, когда мы выходили через тир, но – после? Опасение было беспочвенным, и я решил не делиться им с Филиппом.
Когда все разошлись, он подошел ко мне, немного растерянный. Я его таким не видел, хотя бывали у нас моменты…
– Тебе не показалось, что вся эта компания нарочно сюда подброшена? – без обиняков спросил он.
Нет, так прямо я не мог бы ответить.
– Ну, дай бог, чтоб я ошибся! – сказал Филипп. – Принимайся за уборку, пока еще есть время.
Мне так везло, что каждый раз я невольно думал: «Ну, уж сегодня я загремлю». Но не гремел. И на этот раз тоже все обошлось. Я остановил пикап в условном месте на маленькой площади в Панкове, где меня уже поджидал здоровенный детина, которого я знал под именем Раймонда. Он был сварщиком, кажется, у Стиннеса. А раньше – в гамбургских доках.
Отбоя еще не объявляли. Это был уже третий налет, а ночь только началась, но за стеклом пикапа торчал красный пропуск, разрешающий машине двигаться в любое время. А на Раймонде был полицейский мундир. Он был ему тесен, и воротник не застегнулся.
«Моорс!» – по-гамбургски попрощался Раймонд и дал газ. Глядя ему вслед, я подумал, что он даже не обернулся на ящик со шмайссерами.
Я вернулся в бирхалле и доложил Луи-Филиппу, что все в порядке. И пошел спать в комнатушку Макса. Теперь я часто оставался здесь, и постепенно воспоминание о той ночи, когда я узнал историю Малыша, сгладилось, потеряло резкость, как на выцветшей фотографии. Но оно придавало этому месту какую-то особенность.
Здесь я узнал про Малыша, и бирхалле «Песочные часы» открылась мне тоже здесь. Все самое важное в моей жизни было связано с этими стенами, покрытыми старыми, пожелтевшими обоями в букетиках сирени. Но сирень давно «отцвела» на них, а трещины змеились по стенам, как плети высохшего плюща.
Здесь была когда-то спаленка жены Луи-Филиппа. Это ее старинный рукодельный столик стоял в углу. Когда я думал о ней, то представлял ее себе не такой, какую видел на портрете: нежной, молодой женщиной с цветком в волосах, а другой – более энергичной, с упрямо выдвинутым подбородком.
Мне было приятно засыпать под скошенным потолком Максовой комнатушки, сознавая, что я приобщился к жизни, которая шла здесь, за дверями, где песочные часы отмеряли назначенное нам время, напоминая о его необратимости.
«Марта, – говорил я, засыпая. – Марта…» И ничего больше. Что я знал о ней? – ничего. Нет, знал. Я знал о ней очень многое: что я ее люблю.
В то утро я долго спал у себя, на Линденвег.
Услышав звонок, я выглянул в окно и увидел Конрада. Стоял день, самый полдень. Зимнее солнце светило вовсю, но это был опасный свет, какой-то раскрывающий. А может быть, он стал таким в ту минуту, когда я увидел Конрада и тотчас понял, что он принес беду.
Хотя Конрад был по виду спокоен. Только рухнул в кресло как-то тяжело, словно старый человек, которого утомила даже такая лестница, всего в два марша…
– Лемперт выдал Филиппа. А сейчас, возможно, и других… Дай мне выпить чего-нибудь.
Я машинально открыл холодильник, позабыв, что он пуст, и налил Конраду воды из крана. За это время я успел припомнить: фрау Дунц заливалась слезами, когда ее отправляли на трудовую повинность. Но не из-за этого, а оттого, что исчез ее сожитель Лемперт. Исчез непонятным образом.
«Если бы он хоть что-нибудь захватил с собой! – причитала фрау Дунц, – ведь он знал, где лежат золотые часы мужа. И серебряные ложки. Я бы хоть знала, почему он ушел…»
– Он арестован? – спросил я.
– Нет, зачем же? Профессиональный провокатор. Затем и пристроен к фрау Дунц.
Нет, нет, это не было так безнадежно, так погибельно, как виделось Конраду! Что знал Лемперт? Его на пушечный выстрел не подпускали к делу…
– Не обольщайся, Вальтер. И спеши. Бирхалле наверняка уже обложена со всех сторон. Только ты можешь предупредить Филиппа. Если еще не поздно.
– Иду. – Я механически проверил: закрыт ли газ – и только в эту минуту осознал, что вряд ли возвращусь сюда… – Тебе лучше выйти первым, Конрад.
– Да. – Он обнял меня.
Его слова «Если еще не поздно» прошли как-то мимо меня. Вначале. Когда я вышел из омнибуса, они всплыли, укрупнились и, словно что-то объемное, встали между мной и окружающим. И я ускорил шаг, преодолевая его.
Если бы я не был предупрежден, то ничего бы не заметил. Несмотря на весь свой опыт.
Точильщик со своим колесом и так достаточно намозолил глаза, лавчонка с гофрированной железной шторой ведь существовала спокон веку. А то, что сейчас в ней оказались сразу три покупателя, еще ничего не значило.
Но я уже видел, я уже точно все знал: и про точильщика, и про лавчонку. А яркий дневной свет, раскрывающий и безжалостный, выдавал их. Их – тоже.
Песочные часы стояли. Верхняя колбочка была пуста. И я перевернул их.
В бирхалле еще не начиналось обеденное оживление. Только те двое, спокойные пожилые люди из соседних домов, пили пиво и обсуждали последние известия с фронтов.
– Где же новое оружие, а, Ганс? – спросил один, не ожидая, впрочем, ответа.
Филиппа за стойкой не было, и я прошел во внутреннее помещение. Даже сейчас, без пиджака, в подтяжках и с очками на носу, над разложенными на столе счетами, он выглядел монархом. Какого-нибудь очень бедного, сказочного государства.
Когда я все сказал ему, он немного побледнел и задумался.
– Но ведь Лемперт ничего не знал, – сказал я с надеждой.
– Не обольщайся, – как странно: он повторил слова Конрада. – Он ничего бы не знал, если бы не хотел знать.
Он надел свою повседневную вельветовую куртку с обвисшими карманами. Его широкие брови как сдвинулись при моем появлении, так уж не раздвигались. И выглядели, словно круто посоленные хлебные корочки: так много седых волосков просматривалось в них теперь.
– Я заметил за собой хвост. Сначала думал, что это так… По их системе: на выборку. Но потом убедился: они действуют слишком нахально. Как перед самым концом. Значит, Лемперт…
Я молчал, и он продолжал:
