Текст книги "Песочные часы"
Автор книги: Ирина Гуро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Мои часы разбились, но, конечно, было уже поздно. Однако никто не двигался с места, не было слышно ни криков, ни рыданий, даже стонов, только односложные команды саперных офицеров, подаваемые в рупор, повторяющие: «Ахтунг!», «Ахтунг!», «Лос»… «Ахтунг!», «Лос»… Да шум отъезжающих и подходящих на их место санитарных машин…
Мы стояли, сами как неживые, не чувствуя ни усталости, ни голода – ничего. Как будто все человеческие чувства отступили, сдались на милость только одному, властно завладевшему всеми: ужасу!..
И только к одному взывали короткие сигналы, словно прощальные всхлипы уходящих во мрак машин с их страшным грузом; и шипение водяных струй, словно шепотная мольба; и кровавые кресты над белыми масками: милосердия!..
Но не было милосердия ни на земле, ни в небе, где уже возникал знакомый нарастающий гул, не похожий ни на один земной звук…
И в это мгновение на развалинах, точно довершая апокалипсическую картину, точно видение уже не этого, не нашего мира, возникла маленькая процессия…
Впереди шла очень высокая старуха – почти великанша– в черном длинном хитоне и большой черной шляпе-корзинке, закрепленной черными лентами под подбородком. За ней следовало еще с десяток женщин, в таких же хитонах и шляпах. В свете синих ламп их лица выделялись мертво-белыми пятнами, а большие черные шляпы над ними походили на чудовищные грибы, которые они несли на себе привязанными у подбородка…
Они шли так, будто ни фугас, ни пуля, ничто не могло их коснуться, было бессильно против них. Будто от всех земных бедствий охраняла их песня, так исступленно и все же гармонично раздававшаяся над этой юдолью скорби.
Это был псалом: «Помилуй нас, великий господи… Мы – дети твои… Внемли молитвам нашим… Мы заблудшие…»
– Армия Спасения, – прошептала Лени и перекрестилась мелким крестом.
Бомбовые удары невдалеке заглушили хор женщин в черном. Но никто не ушел. Ни один человек не сдвинулся с места, пока не пронесли последние носилки и санитарный поезд тронулся в последний рейс. Только тогда стала растекаться толпа. Сначала мелкими ручейками, а потом по двое, по трое, явно – семьями, побрели медленно и скорбно за одну ночь состарившиеся люди. О чем они думали? Неужели они и после этого понесут дальше штандарты со сломанным крестом?
Теперь на опустевшей площади с горами развалин открылась глубокая воронка. На дне ее, причудливо изуродованные, громоздились обломки. Это было все, что осталось от автомобильной стоянки.
Я еще издали заметил покореженный, приметно зеленый остов «мерседеса» Конрада. Где был он сам?
– Что мне делать, Вальтер? Что мне теперь делать? – приставала Лени.
– Идти домой спать.
– Ты меня не понял, Вальтер. Я не могу больше жить под бомбами… Я не вынесу…
– Офелия, иди в монастырь! – пробормотал я.
– Что, что?
– Я сказал, что тебе надо вернуться в свою деревню. К маме. И забыть про парижскую жратву. Питаться молочком. И, хайль Гитлер, травкой. Всё!
Я был совершенно измучен неизвестностью насчет Конрада.
Мне пришлось проводить Лени домой, она всю дорогу канючила, чтобы «по крайней мере» я ее не бросал… Из чего можно было заключить, что кто-то уже это сделал.
Она остановилась перед оградой какой-то виллы.
– Ты здесь живешь? – удивился я.
В окнах особняка в глубине сада не было света, и почему-то мне подумалось, что у Лени здесь невеселая жизнь.
– Да, Вальтер. В доме мужниных родителей.
Она повисла на моей руке:
– Это ничего не значит. Ты можешь зайти и…
Ситуация повторялась.
– И не думай, – сказал я.
Как только я от нее отделался, ноги сами собой понесли меня обратно, к развалинам. Хотя было совершенно ясно, что ничего нового там не обнаружится. Но меня как магнитом тянуло на злополучное место.
Мысль о том, что Конрад мог погибнуть на автостоянке, заставила меня спуститься в воронку. Кладбище машин окутывало резкое зловоние, как будто трупы машин разлагались подобно человеческим.
Я пробирался среди них, остро чувствуя себя единственным живым среди мертвых. Да, они казались мне умершими, потому что я помнил их на бегу, когда они дышали, перекликались. Почти сразу я нашел то, что искал: ярко-зеленые плоскости, сплющенные, как слоеный пирог.
Я остановился. И услышал, что кто-то спеша перепрыгивает через нагромождения обломков. Но я не обернулся, боясь потерять вдруг возникшую надежду.
Когда Конрад уже оказался рядом и, тяжело дыша, тронул меня за рукав, я подумал, что, собственно, так и должно быть: в нем всегда было нечто победительное.
Кажется, я его растрогал своим волнением.
– Не хитро догадаться, Вальтер, чего ты стоишь здесь, как безработный перед витриной автомагазина. Но кому суждена петля, тот не погибнет от ножа.
– Не смешно, – меня рассердило его неуместное балагурство.
– Пожалуй. Потому что нам действительно суждена петля?
– Хотя бы.
– Тогда успокойся, Вальтер. Мы не удостоимся даже виселицы. Теперь вешают на крюках.
Обозлившись, я повернулся и стал выбираться на шоссе. Конрад следовал за мной.
– Слушай, ну чего ты? Давай зайдем куда-нибудь, выпьем чего-нибудь. Не каждый день выпадают такие чудесные спасения!
– Куда зайти? Давно уже полицейский час, абсолютно все закрыто! – хмуро сопротивлялся я.
– Квач! Я знаю один погребок тут, совсем близко. Хозяин плевал на полицейский час, они там в бецирке едят из его рук.
Действительно, на условный стук нам открыли дверь, – обитую железом, словно в настоящем погребе, и мы оказались в ярко освещенной вейнштубе, которая в эту ужасную ночь увиделась как мираж. Все столики были заняты, и я подумал, что здесь собрались люди с крепкими нервами. Но тотчас сообразил, что довольно глубокий погребок служит убежищем, и хозяин наверняка оправдывает своим гешефтом расходы на полицейских.
Нас немедленно устроили в боковой нише. В вейнштубе все выглядело так, словно ничего не произошло и вечер был как вечер.
– Вы давно у нас не были, – заметил Конраду хозяин, он сам подал нам кофе и по рюмочке «монастырского» ликера – на большее у нас не было денег.
Конрад объяснил мне:
– Это штамкафе моего зятя. Он вообще-то человек глубоко штатский. Крутится вокруг больших военачальников и всегда ложится на их волну. Не боится рискнуть при этом.
– А как же насчет воинского долга?
– Тут все в порядке. У него такая болезнь – вроде трясучки. Олаф умная бестия. Схватывает то, что еще только в воздухе носится.
Наверное, через него Конрад получал те новости, которые высоко ценил Генрих. Через него – тоже. Имя и положение отца открывали Конраду такие двери, о которых мы и мечтать не могли. Но было еще и другое. Однажды Конрад сказал мне: «Моя работа – вторичная. Но, в случае чего, я принимаю удар на себя».
– Может быть, все-таки объяснишь, как ты выскочил из заварушки у Кемпинского, Конрад?
– Исключительно благодаря свинству, которое ты мне устроил.
– Я?
– А кто же? Ты смылся с потаскушкой, как будто не для тебя я затеял все это. И сразу за тобой я выскочил оттуда.
– Но почему твой автомобиль…
– А… Потому что какой-то остолоп загнал его на стоянку… Чего никогда не было. А я направился в переулок, куда его обычно ставил дежурный шупо. Впрочем, этот остолоп преподнес мне жизнь взамен зеленого «мерседеса». Выпьем за остолопа, Вальтер!
– Вернее, за память его, Конрад! Вряд ли он уцелел.
Мы как будто условились ничего не говорить о тех, оставшихся в зале Кемпинского.
В это наше свидание Конрад показался мне более «раскрытым», чем когда-либо. Вдруг он заговорил о своем отце:
– Больше всего боюсь, что он сунется в какую-нибудь заговорщицкую кашу, которую заварит такой же старый пентюх, как он…
– А почему ты этого боишься?
– Потому что твердо знаю: на десять заговорщиков будет не менее трех провокаторов.
– Ты от них тоже не гарантирован.
– Вальтер, я работаю с людьми другого круга.
– Ага, ты уже приближаешься к классовому подходу…
– При чем тут классы? Это дело чести.
– Понятие чести тоже классово.
Конрад по-детски недоверчиво посмотрел на меня:
– Слушай, Вальтер, откуда ты все знаешь?
В самом деле, откуда? Вальтер Занг, подмастерье из тюрингского захолустья… Официант второразрядной бирхалле…
– Я же говорил тебе, Конрад, я из рабочей семьи. У нас бывали ученые люди – марксисты.
Конрад скривился:
– Когда-нибудь я тоже… осмыслю… А сейчас – только действовать! Ты мне все разъяснишь потом, «после всего». Если для нас будет это «потом»…
Я молчал, откуда мне было знать, что именно делает Конрад? Может быть, у него действительно мало шансов на «потом». Это меня держат «на подхвате». Может быть, от сознания своей неполноценности я ввязался в спор.
Это, конечно, было глупо. Но нервы у нас обоих были взвинчены.
Все кончилось в тот момент, когда появился хозяин и сообщил Конраду, что господин Гогенлоэ уже здесь. И просит молодых людей к своему столу…
– Не удивляйся: моя сестра вышла замуж за кузена. В нашем семействе это принято. Один из признаков вырождения – и слава богу! Чем скорее выродятся, тем чище воздух.
Теперь мы с ним снова были едины, как бы противопоставляя свой союз неведомому мне «вырожденцу».
Впрочем, на такового зять Конрада на первый взгляд вовсе не походил: до вырождения было, вероятно, еще далеко. Олаф Гогенлоэ выглядел цветущим мужчиной, спортивно подтянутым, с какими-то удивительно, я бы сказал, «деятельными» руками. Они у него все время подпрыгивали, плавали в воздухе, как бы играли на невидимом инструменте и отвлекали на себя внимание собеседника, что, в общем, было кстати, так как смотреть в лицо Олафа было неприятно и неловко. Почти беспрестанно какая-то дрожь пробегала по нему.
Конрадов зять сидел в одиночестве в глубокой и комфортабельно обставленной нише за столиком, на котором было всего наставлено.
– Ну, Олаф, ты как нельзя более кстати! Можешь вполне на нас надеяться! – объявил Конрад, оглядывая стол. И в ту же минуту я почувствовал страшный голод.
– Покажите, мальчики, на что способна наша смена! – приветливо пригласил Олаф.
– Это мой друг. Самый близкий друг, – представил меня Конрад.
– И конечно, такой же «золотой мальчик», как ты, – предположил Олаф.
Когда он заговорил, руки его еще больше оживились, он разводил их, словно плыл «брассом». И я увидел, что он совершенно пьян. И говорил без остановки, как бы продолжая разговор, начатый не здесь и не сейчас.
Речь шла или, вернее, билась, как бьется вода о камни, вокруг проблемы будущей Германии, и чем дальше, тем больше я удивлялся свободе, с которой высказывался Олаф по самым острым аспектам темы.
Конрад подавал свои реплики осторожно, обдуманно. Олаф отбивал их снисходительно, как мастер – мячи новичка.
– Германию разнесут в клочья: ее расчленят, и она не подымется больше. И пусть так! Мы не заслуживаем лучшей участи. Мы свой жребий сами выбрали. Или, может быть, нам подкинул его ученый попугай, протянув «счастливый билетик» в своем большом клюве? В то время как фокусник стоял тут же и потирал руки, глядя, как мы радуемся, как мы скачем и ликуем, что заполучили тысячелетнее счастье за такую ничтожную цену! А цена… она оказалась слишком высокой.
Пальцы Олафа словно бы хватали воздух, но я уже привык к этому и теперь был прикован лишь к его словам. Конрад отозвался на них:
– Ты исходишь из того, Олаф, что крах рейха – это крах Германии. Попробуй отойти от этого.
Олаф воскликнул:
– Отойти? Как я могу отойти от этого? Едва я это сделаю, как попадаю на удочку красных, на эту их наживку: «Свободная Германия». Клянусь богом, это ловко придумано! Но не для меня, нет! Может быть, для тебя, Конрад. Ловись, мой мальчик. Все равно пойдешь ко дну вместе с нами! – с ноткой злорадства заключил он довольно громко, так что я даже оглянулся: не слышит ли нас кто-нибудь?
Конрад заметил это:
– Не беспокойся: здешний хозяин – бывший денщик отца Олафа. Дядя его из маршевой роты вытащил.
Олаф поостыл, руки его, утомленные своим участием в беседе, праздно легли на подлокотники кресла.
– Что вы знаете, мальчики? Ничего. Вы не знаете, на что способен человек, отчаявшись… Ваша сфера – мутная водица, в которой вы даже и рыбку не ловите. И наверное, это хорошо: проводить бездумно дни с друзьями. Ты ведь тоже из «золотых мальчиков», – он бесцеремонно ткнул в меня пальцем.
Я понял, что в глазах Олафа мы – прожигающие жизнь юнцы и что Конрад прочно укрепился в такой роли. Это меня порадовало.
Что касается Олафа, то мне никак не удавалось определить его позицию: а может быть, ее и не было? Может быть, он просто барахтался как попало, прежде чем пойти ко дну? Но театральное, показное было в Олафе: все время казалось, что за чувствами, выявляемыми им так бурно, кроется трезвый расчет.
От непривычного изобилия ужина мне дремалось. События сегодняшнего вечера и Олаф с его «трясучкой» как-то слились в одно, потеряли реальность, словно все тянулся один и тот же сон, сквозь который прорывалось смутное беспокойство. Оно было связано с Конрадом и вдруг определилось, стало локальным, когда я услышал слова Олафа:
– Бездельничать, мальчик, и мотать деньги ты можешь с успехом и в Швеции. Да где угодно. Уезжай, прошу тебя.
– Почему я должен куда-то ехать? Ты не можешь более вразумительно объяснить? – естественно, что Конраду обязательно надо было добиться этого. И сам я уже почуял в словах Олафа какую-то близкую и определенную опасность.
– Могу тебе только сказать, мальчик, что авиация томми и танки русских – это еще не все, что грозит рейху. А когда подымется большая волна, она сметет и мелкие камушки. Но даже мелкий камушек может закатиться в такую ямку, откуда его не выковыряешь. Ищи свою ямку, Конрад. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. И как ценю покой отца. Ну что тебя здесь держит, в конце концов? Друзья по попойкам? Сделаешь доброе дело – возьми их с собой!
– Подумаю, – беспечно ответил Конрад, а я понял, как его веселит неведение зятя. Если Конрад не знал всего об Олафе, то уж тот, наверное, и во сне не видел, чем живем мы с Конрадом.
В «Часах» меня встретили как из мертвых восставшего. Кому-то я сказал, что еду с Конрадом к Кемпинскому, а о катастрофе уже шли панические слухи, хотя газеты ограничились несколькими строками о том, что «силами противовоздушной обороны пресечена попытка массированного налета на центр города».
Посетителей пока было немного. Я надел свою кельнерскую куртку и бездельно стоял у стены.
Несколько молодых людей сидели за угловыми столиками, и Франц уже завел здесь свое: «Значит, так…»
Мне было слышно, как аппетитно он раскатывает, словно акробат свой коврик, очередной «виц».
– Адольф приезжает в сумасшедший дом…
– Уже хорошо! – сказал один из парней.
– И спрашивает: «У вас есть сумасшедшие, которые вообразили себя Гитлером?» – «Есть, мой фюрер», – отвечает главный медик. «И они похожи на меня?» – «Да, мой фюрер». – «Гм… Я хочу говорить с ними. Инкогнито. Переоденусь в больничную одежду; через час откройте палату». – «Слушаюсь, мой фюрер».
Ну, Адольфа обрядили и запустили к сумасшедшим. Каждый из них орал: «Я – Гитлер, выпустите меня!» И вдруг стало тихо. «Даже сумасшедшие признали истинного фюрера», – поняли медики. Через час, минута в минуту, распахнули дверь, и все бросились из палаты с криками: «Пустите! Я Гитлер!» Но они были так похожи, что нельзя было распознать фюрера.
И поэтому пока что всех затолкали обратно. Главный медик звонит Герингу: «Что делать?» С солдатской решительностью Герман отвечает: «Выпустите одного: любого!» Так и поступили.
…Франц сидел скромно опустив глаза и не поднял их, даже когда раздался могучий хохот.
Когда он подошел ко мне, я спросил:
– Не слишком ли рискованные анекдоты рассказываете, Франц?
– Ну что ты. Это же хорошие парни. С рельсопрокатного. Я их знаю тысячу лет.
Он помолчал и вдруг спросил:
– Ты, наверное, думаешь, что я болтун?
– Да что вы! Как я могу так думать?
Но Франц был слегка навеселе и в том настроении, в котором русские спрашивают: «Ты меня уважаешь?» А мне до смерти хотелось узнать его историю. Мы сели за стойкой.
– До того как я стал развозить на своей тележке детали по цехам, с «довесками» из прокламаций… До этого со мной уже столько всего наслучалось, что другому хватило бы на всю жизнь! – начал Франц. – Я был из тех рабочих парней, которые поймались на крючок еще до «великой революции» Адольфа. Крючок был непростой. Наживка богатая. Не клюнуть было трудно. Потому что обещали раздеть донага капиталистов, а рабочего сделать первым человеком в рейхе. А крестьянам – наследственный двор и льготы. И прижать хвост ростовщикам, и разогнать универсальные магазины. Я и охнуть не успел, как оказался в штурмовом отряде. Я всегда был драчуном.
Ну что ж! На демонстрации, которую разогнала полиция, я нес красную тряпку со свастикой, – я! И хотя остался цел, попал в «мученики». Скажу тебе: вокруг меня вились партайгеноссен, как пчелы над гречихой. Я был молодой, смелый драчун. И рабочий, это они очень любили, потому что с самого начала кричали, что они – рабочая партия. И я кричал это громче всех. Кумиром моим стал наш шеф – Рем. Меня, мальчишку, он отмечал за мою бойкость и за то, что я прыгнул бы со шпиля Гедехтнискирхе, если бы он приказал.
А когда «великая национальная революция» совершилась с нашей помощью, мы сразу всплыли на поверхность, как дохлая рыба… И на первых порах плавали поверху, и все было отлично.
Но очень скоро у нас в штурмовых отрядах началось брожение: стали говорить: где же выполнение обещаний? Где привилегии мелким торговцам? Где прижим универсальных магазинов? Где вообще борьба с капиталом? Нас поддержали, когда шла забастовка у Стимннеса? Как веревка повешенного! А капиталисты вовсе ничего не потеряли от «великой революции».
Как ты понимаешь, мне лично универсалки не мешали. Я вообще-то за Вулворта[11]11
Фирма дешевых магазинов.
[Закрыть]—дешево и сердито! С евреями мне тоже делить нечего. И на хрен мне «наследственный двор»? Я и вообще-то деревню терпеть не могу. Из-за коров: я их боюсь до смерти, меня ребенком корова боднула на хуторе у крестной матери.
Но куда все, туда и я. И опять ору громче всех насчет «выполнения обещаний» и «второй революции». В том смысле, чтобы убрать Адольфа, который стакнулся с капиталистами. И поставить нашего фюрера Рема. И так мы бушевали, а, как говорится, свое дерьмо не воняет, – нашего Рема мы считали святым. А то, что ума он был великого, – так это точно, это я и сейчас могу подтвердить. Ты слыхал про Рема? – вдруг спросил Франц.
– Слыхал. Он был сподвижником Гитлера…
– Учителем! Учителем! – закричал Франц. – Его учителем! Конечно, среди нас, простаков гансов, был один умный – Длинное ухо. И он донес… И наверное, не он один. И Адольф, недолго думая, в одну «ночь длинных ножей» снял голову Рему и сотням других. А Шлейхера отправил на тот свет даже с женой, чтобы не нарушать семейной жизни… Черные взяли верх. Наши казармы окружили большими силами. И так как я и тут орал громче всех, меня забрали. И держали за решеткой два года и восемь месяцев. Я бы вышел раньше, но дал по морде тюремной крысе, пропищавшей, что Рем хотел создать «германское государство педерастов». А потом оказалось, что так было написано в газетах. Тогда я сгоряча на прогулке дал по шее газетчику, который сидел в соседней камере. Ко мне никто не мог подступиться, я словно обезумел. Да и то! Терять мне было нечего!
Тюрьма была набита красными, и среди них попались такие, что сумели найти ко мне подход. Ни один из них из тюрьмы не вышел. Их вынесли. В тех черных пакетиках, в которых в тюрьме Плетцензее выдают пепел казненных их родным. Если те хорошо попросят.
И я сказал себе, что остался в живых не зря. И если я, Франц Дёппен, не светоч по части теории, то рабочей чести мне не занимать.
И я твердо заучил адрес и пароль к одному человеку. Это был Густав Ланге.
Я бы вышел из тюрьмы раньше, если бы не звезданул по уху унтерштурмбанфюрера. Это получилось как-то небенбай – мимоходом. Просто я увидел, как он приложился к одному старику. И отбил у него охоту к рукоприкладству – хотя бы на то время, что он провел в лазарете.
Когда я вышел, штурмовики были в опале. Черные мундиры оттеснили коричневые рубашки. Рема забыли.
Мне это было все равно, потому что я возненавидел все их мерзкое кодло. Франц Дёппен мог ошибаться, но коль скоро он вышел на путь, то плюет на дорожные знаки. И если ты скажешь, что я неправ, – скатерть между нами будет разрезана!
Франц посмотрел на меня победоносно, и я вдруг по-новому увидел его бледноватое лицо городского жителя с мелкими чертами и с такой бесшабашной удалью в каждой его морщинке, что стало ясно: найдя новый путь, Франц готов к новым дракам без скидок на потери в прошлых.
Может быть, Франц рассказал бы, как вошел в жизнь «Песочных часов», в то ее течение, которое для меня столько времени было скрытым…
Но дверь поминутно хлопала: наступал час обеда.
Луи-Филипп подал мне знак, чтобы я подошел к столику у двери, где сидели служащие соседнего магазина, которые всегда торопились… Поэтому я увидел нашего почтальона сразу, как только он сунулся в дверь.
«Очередные счета и поборы», – мелькнуло у меня, потому что хозяин, кроме них да спортивной газеты, ничего не получал.
Почтальон Карлхен, молодой, но уже начисто отвоевавшийся, – уж он-то не подходил даже под категорию «могущих держать в руках оружие»: вместо кистей рук имел крючки… Карлхен обычно задерживался немного у стойки, чтобы пропустить рюмочку.
Но сейчас Карлхен застыл у двери и поманил меня.
Стесненный дурным предчувствием, я подошел, и он сунул мне в руки конверт.
Он был в черной рамке. Адресован Лео Кранихеру, мне не надо было долго думать, чтобы догадаться, что там, внутри. И кого это касается…
Конверт колебался перед моими глазами: так дрожали у меня руки. Карлхен скрылся, и теперь я, именно я должен был принять удар и нанести его Луи-Филиппу…
Но я не решался… Никто, однако, не замечал меня в моей растерянности. Луи-Филипп наливал пиво за стойкой, и трусливая мыслишка скрыть известие, пробежала в моей голове серой мышкой и – исчезла! Нет, удар нельзя было предотвратить!
Подойдя к стойке, я молча положил письмо перед хозяином. Он бросил на него опасливый взгляд и стал нашаривать очки в кармане…
– Забыл у себя в комнате, – почему-то очень тихо сказал он, – почитай-ка мне… – Возможно, что глаза ему заволокло, потому что он тоже уже знал, что в этом письме…
Мы никогда не узнаем, что таилось за уставными строками: «Пал на поле чести за великую Германию и фюрера…» Луи-Филипп взял у меня из рук письмо и тихо вышел в узкую дверь за стойкой.
Мы не видели его больше в этот вечер, а печальная весть уже наполнила собой «зал», и за всеми столиками, не чокаясь, подымали бокалы и кружки в память Макса.
Еще одно дитя человеческое было взято войной.
