Текст книги "За синей птицей"
Автор книги: Ирина Нолле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
Марина вспомнила слова Белоненко, сказанные им в самом начале разговора, когда он предложил Марине принять бригаду. «Здесь тоже фронт, – говорил он, – тоже бои – с поражениями, переменным успехом, со своей тактикой и стратегией». Тогда Марина не придала его словам особого значения, потому что сидела перед ним с твердым желанием «оставаться при своем». А теперь эти слова обрели для нее существенное значение. Да, конечно, здесь тоже фронт.
Фронт… Но если бы можно было идти в наступление и пусть даже погибнуть, но только не отсиживаться в окопах, ожидая со всех сторон внезапного нападения! А Марина отсиживается, да еще трепещет от ожидания неизвестного, что могут преподнести ей эти сумасбродные девчонки. Неужели у капитана Белоненко никогда не было чувства беспокойства, неуверенности? Неужели он никогда не отступал, а только все время шел и шел вперед – как бы трудно ни было?
…Пустота и тишина помещения угнетали Марину. Их цех был самым крайним в длинном здании. Рядом через стенку работали прядильщицы, и было слышно, как монотонно жужжат самопрялки. Где-то в другом конце здания запели песню, кто-то прошел под окнами, чавкая в грязи ботинками. Там, за стенками, люди работали, ссорились, смеялись, подсчитывали выработку. А здесь…
Марина вздохнула. Три человека. Восемь варежек на столе…
– Бригадир, а бригадир, – услышала она голос Маши, – чего ты все думаешь? Поговори о чем-нибудь.
– Не хочется… Надоело все.
– Зря ты слезу пускаешь. У нас здесь, как в Москве, слезам не верят. Еще тебе скажу: если здесь начнешь плакать, то до самого конца срока не остановишься.
– Нечему радоваться! – Марина бросила на стол недовязанную варежку. – Вот она – наша выработка за день!
– Психовать – это, конечно, легче всего. А радоваться… Теперь, бригадир, и на воле редко кто радуется. У каждого своя печаль… У нас здесь вот небо тихое. Над нами ни одного самолета не пролетало. Тебе приходилось под бомбежкой быть? – Она положила работу на колени. – Нет? Ну вот, значит, и есть чему радоваться. Я тоже не была и не знаю, что это такое. А ты вот спроси кого из девчат, ну хотя бы Рыбку или Клаву… У Клавки мать бомбой убило, а Рыбка под бомбежкой сама чуть не погибла. Ползу, говорит, по земле, и ничего вокруг нет, ни неба, ни солнца, ни воздуху – один только темный страх, и все кругом черным-черно.
Вартуш сжала худенькие плечи, зябко повела ими. Маша снова стала вязать.
Опять тишина. Стемнело еще больше, и Марина уже не могла попасть крючком в дырочку. А Маша с Вартуш работали, словно не ощущали темноты. Дождь пошел сильнее, отдельные капли его стучали по оконному стеклу.
– Расскажи нам что-нибудь, Марина-джан, – попросила Вартуш.
Марина нехотя ответила:
– Ничего в голову не лезет. Не до рассказов. Да и не вспомню я ничего. Все позабыла.
– Если знала, так не забудешь, – возразила Маша. – Правда, бригадир, расскажи… Ну, хоть кино какое-нибудь. Чтобы про счастливую любовь. Есть на свете такая любовь – счастливая?
– Есть, – сказала Вартуш. – Я видела. Только каждый человек по-разному ее понимает. Один говорит: счастье – это когда денег много… Другой говорит: какая счастливая – красавица! А третьему никаких денег не надо, и за красотой он не гонится. У нас сосед был. Богатые армяне. Все деньги собирали, на книжку клали. Сами себя считали счастливыми, что у них уже двадцать тысяч накопилось. А сын взял да из дома ушел. Женился на русской девушке, а у нее на лице, как у Маши, веснушки и худая такая, как я… Она у нас врачом работала. Люди говорят: потому ушел, что у него другое счастье. Не надо было ему их тысяч.
Маша мрачно сказала:
– Это страшнее всего, если человек деньги выше себя ставит. Гусиха – так она за деньги все продать может. Хвасталась как-то: «Что мне этот срок, когда у меня припасено столько, что до самой смерти хватит». Врет, наверное… У меня никогда деньги не держались. Сколько заберешь – столько и пустишь на ветер… – Она оборвала себя и замолчала, неподвижно глядя в темный угол, словно там перед ней встали картины прошлого.
– А я все-таки думаю – должно быть для всех людей одно общее счастье, – задумчиво проговорила Вартуш. – Только люди его найти не могут.
– Может, оно, это общее счастье, только во сне и бывает? – все еще хмурясь, отозвалась Маша. – Может, выдумали его люди, чтобы жить было легче? Мне иногда счастливые сны снятся, – продолжала она. – И знаешь, всегда такое снится, чего в жизни никогда не было и быть не может. Вот вчера, например, мне снилось море… А я его никогда не видела. И будто стою на берегу, на душе у меня так радостно, что даже слезы льются. Стою я будто, плачу от радости и вдруг – представляешь? – приподнялась на цыпочки, руками взмахнула и полетела… Говорят, во сне летают только дети – когда растут. А я вчера летала… А потом вдруг неожиданно проснулась. И вижу – опять барак, койки стоят, тетя Васена… Я поскорее глаза закрыла и думала, что опять тот самый сон увижу, а мне приснился наш комендант.
Маша рассмеялась, а Марине вдруг стало вспоминаться что-то полузабытое, далекое. Где-то она читала о счастье, которое бывает только в сновидении. Но где? Об этом так много написано.
– Подожди, Маша… Я сейчас вспомню. Ну, вот вертится в голове… Вспомнила! Знаете, я вам сейчас расскажу одну сказку. Очень красивая и очень умная сказка, только я подробностей не помню… Ну, да это неважно.
– Конечно, Марина-джан, это совсем неважно, – оживленно поддержала ее Вартуш, – если что позабыла – придумай сама.
– Давай, бригадир, рассказывай сказку. Только – чтобы конец был хороший.
– Мальчика звали Тильтиль, а девочку Митиль, – начала Марина.
Мелькают спицы в руках, шевелятся, как живые, серые клубки шерсти на полу, за стеной жужжат самопрялки. Темнеет в углах.
Маша вяжет, не глядя на работу. Руки ее быстро перебирают спицы, делают привычные, механические движения, а удивленные и счастливые глаза смотрят, не отрываясь, на рассказчицу. Она боится пропустить хоть одно слово и пересела ближе к Марине, чтобы следить за выражением ее лица.
Вот мальчик и девочка засыпают в своих кроватках. Тикают стенные часы в убогой хижине… Вот появляется маленькая, сгорбленная старушка с крючковатым носом, в зеленом платье и с красным колпачком на голове.
«Нет ли у вас Поющей Травы или Синей Птицы?» – спрашивает старушка. Но в хижине нет травы, которая умеет петь, а птица в клетке недостаточно синяя. И тогда старушка говорит детям, что им обязательно надо найти Синюю Птицу счастья…
Может быть, Марина и упустила что-то, может быть, в ее передаче было много импровизации, может быть даже, она вносила в эту сказку что-то свое, чего не было у Матерлинка.
Счастье, которое люди всегда ищут, которое они не всегда понимают как счастье, – это счастье не должно быть только во сне. Оно – рядом, в жизни, пусть еще ускользающее, пусть незримое, но здесь, с тобой. Надо только уметь понять, в чем оно, надо только очень стремиться к нему… Общее, большое, огромное счастье, а не то маленькое, убогое, о котором грезит обыватель. Его очень трудно найти, но, может быть, в этих трудностях, в этой борьбе и есть само счастье?
Марине не нравится путешествие детей в Царство Теней, и она не будет рассказывать о нем. Но зато как прекрасно в этой сказке превращение мертвых, безжизненных вещей и предметов, обретение ими души, когда обнажается и проявляется их самая сущность.
Вот оживает Душа Сахара… Вот бросается к Тильтилю восторженный Пес, получивший наконец возможность выразить свою преданность людям словами. Вот падает горящая лампа, и чудесно встает перед изумленными детьми лучезарная девушка – Душа Света.
Марина рассказывает, забыв о времени, забыв о том, что их в цехе только трое, о том, что где-то в ящиках сидят противные, упрямые девчонки, не желающие вязать варежки.
Она не сразу поняла, откуда у нее появилось неприятное и беспокойное ощущение – словно кто-то упорно смотрит ей в затылок. Она подсознательно чувствовала этот взгляд, но отгоняла от себя это раздражающее ощущение.
– И вот Тильтиль и Митиль отправились в трудное путешествие за Синей Птицей. И с ними вместе – для того чтобы помогать и служить им в долгом пути – пошли самые необходимые и самые верные слуги человека: Хлеб, Вода, Огонь… Пошел с ними и преданный Пес, испытанный друг, пошла с ними и Душа Света… Ну и конечно волшебная фея – Мечта, которая ведет за собой человека.
Сзади послышался шорох, и Марина оглянулась.
В дверях стояла Лида Векша. Но она смотрела не на Марину. Казалось, она не видит ни бригадира, ни ее помощника, ни маленькой армяночки Вартуш.
Все произошло в одно мгновение – и небольшая пауза в повествовании, и перехваченный Мариной недовольный взгляд Вартуш, и нетерпеливое движение Маши.
Марина поспешно отвернулась и продолжала рассказывать. Но теперь уже мысль ее не была сосредоточена только на сказке. Ей хотелось обернуться и еще раз посмотреть назад – кто еще стоит там, в дверях? Но делать этого было нельзя.
– И вот они попадают в чертог Царицы Ночи. Это был огромный зал со множеством выходящих в него и наглухо закрытых дверей. Где-то за одной из дверей была спрятана от людей Синяя Птица счастья. И Тильтиль, который знал это, стал говорить Царице Ночи: «Отдайте мне, пожалуйста, ключи от всех дверей. Нам нужно найти Синюю Птицу. Она спрятана где-то здесь, у вас…».
Марина теперь уже не только рассказывает – она играет. Для тех, кто стоит в темном тамбуре цеха. Она знает, чувствует, что там – не только Лида Векша.
«У меня нет Синей Птицы, – отвечает Царица Ночи. – А за этими дверями таятся несчастья, ужасы и болезни. Их нельзя выпускать – они погубят всех нас…».
– Хитрая какая, – раздался в дверях чей-то напряженный и взволнованный голос, и сразу там, в тамбуре, зашикали и зашипели.
– Конечно, Царица Ночи обманывала детей, – подхватила реплику Марина, внутренне радуясь и торжествуя маленькую свою победу: «Все-таки пришли, пришли, и слушают, и не уйдут, пока сказка не кончится… А может быть, и не уйдут потом…» – Но Тильтиль не поверил Царице Ночи. Он был храбрый и мужественный мальчик, такой, каким должен быть настоящий мужчина. И вот он открывает первую дверь…
Чуть слышно движение за спиной Марины, и – словно сказка воплотилась в действительность – входная дверь цеха скрипнула. Лида Векша скользнула вдоль стены и села на пол в дальнем, совсем уже темном углу. За ней пробирались еще несколько человек. Марине становилось все труднее рассказывать, ей хотелось знать, сколько их там, кто пришел и можно ли удержать их этой сказкой?
Путешествие в Царство Теней… Дедушка и бабушка Тильтиля… Бог с ними, с этими тенями. Не это главное для Марины. Она возвращает детей домой, в хижину, но ей не нравится конец сказки. Нет, Синяя Птица не исчезает, она остается с детьми. Это та самая маленькая птичка, сидящая в клетке в их скромной хижине.
И вокруг них – привычные вещи и предметы домашнего обихода. Горит в очаге огонь, у порога лежит верный пес, в квашне поднимается тесто, а в деревянной кадушке поблескивает при свете горящей лампы холодная ключевая вода.
– Но Тильтиль и Митиль теперь уже совсем по-другому смотрят на все это. Они начинают понимать, что счастье – в самой жизни, в том, что можно пить вкусную воду, в том, что можно слушать нехитрое щебетание птиц, дышать воздухом, в том, что любую вещь, о которой дети так мало знали раньше, можно сделать собственными руками…
Марина переделала конец сказки о Синей Птице – она не могла не переделать его: сказка эта должна стать понятной и Маше Добрыниной – воровке, которая «завязала», и Лиде Векше, и ее развеселым подружкам – девочкам, не знающим, в чем их счастье и как его нужно искать. И меньше всего думала сейчас Марина о том, что бы сказали о ее вольном изложении Метерлинка строгие знатоки литературы…
– Дети поняли, что человек, создавая какую-нибудь вещь, словно вкладывает в нее душу – свой труд, свое уменье, свою мысль… Из простого куска дерева Тильтиль мог сделать полку, и кусок дерева станет служить человеку. Можно найти в лесу небольшую поляну, заросшую кустарником и дикими травами, и, взяв топор и лопату, расчистить землю и посеять на ней зерно. И земля начнет служить человеку. Счастье не в том, чтобы только мечтать о нем и сложа руки ждать, когда оно придет к тебе. Счастье…
…Равномерный удар о железный рельс заставил вздрогнуть Марину. У Вартуш с колен упали спицы, звякнув об пол. Удары повторяются равномерно и настойчиво. Конец рабочего дня. Звуки эти нарушили очарование. Марина потеряла нить повествования.
В углу было тихо. Казалось – там никого нет. Девчонки словно не слышат сигнала – сидят, не шевелясь, тихо, как мыши.
«Как некстати это железо, – с огорчением подумала Марина. – И почему у нас нет света?».
– Маша, почему свет не горит?
– Что?..
– Движок не работает, – тихо сказала Вартуш и просительно добавила: – Марина-джан, расскажи до конца.
Из угла послышалось:
– Расскажи…
– Все уже… Сказка закончилась. Кажется, там, у писателя, который написал ее, дети проснулись, а Синяя Птица улетела.
Кто-то в углу тяжело вздохнул.
– А счастье? – спросила Маша. – Значит, его все-таки и не было? Во сне только, значит?
– Ах, нет! Совсем нет! – неожиданно громко воскликнула Вартуш и рассмеялась таким звонким, таким детским смехом, что все разом повернули к ней головы. Обычно молчаливая, тихая, замкнутая девушка, с тоскующими о чем-то своем большими, влажными глазами, сдержанная в жестах, сейчас Вартуш быстро встала с табуретки и подняла над головой клубок шерсти. – Как ты не понимаешь, Маша-джан?! Вот, смотри! Что это было раньше? Так просто, никто не знает – нитки и нитки, больше ничего. Лежал в кладовке на полке… – Видимо, ей не хватало русских слов, но она, искажая и делая свои ударения, увлеченная внезапно пришедшей мыслью, говорила с возбужденной радостью первооткрывателя: – Никто не знал про них, только одна кладовщица. А теперь я взяла его в руки – и вот! – она подняла над головой другую руку с надетой на нее варежкой. – Получилась вещь, настоящая, теплая, хорошая… В самый большой мороз бойцу тепло будет.
Так же внезапно, как начала, Вартуш оборвала свою речь и опустила руки с клубком шерсти в одной и с надетой варежкой на другой. Лицо ее смутно виднелось в полумраке и казалось очень бледным.
– Хорошая сказка, – задумчиво произнесла Маша. – Только почему это писатели все выдумывают: про разные чудеса, которых в жизни не бывает? – Она сделала паузу. Молчали и в углу. – У меня, может, почище этой сказки в жизни было… А вот не напишут. Потому что – ничего особенного, ни волшебных дворцов, ни фей – ничего… А счастье? Какое может быть счастье у воровки? Только ворованное…
Марина не ответила ей – слишком явственно чувствовалась горечь и беспощадная правда в этих последних словах, чтобы утешать Машу и убеждать ее в другом.
– Ты бы нам еще что-нибудь рассказала, – произнесли из угла. Голос звучал неуверенно и просительно. – Мы бы сидели и слушали до самого утра…
– А я что вам говорила? – Марина узнала грудной голос Сони Синельниковой. Соня немного охрипла, – должно быть, сказалось сидение в ящиках. – Что я вам, дурам, говорила? Идем в цех, там хоть дождь не капает. А вы свой характер показываете. У Машки насморк, а я хрипеть начала. Да еще взяли и лампочку вывернули.
– Какую лампочку? – встрепенулась Маша.
В углу царило гробовое молчание.
– Кто вывернул? – Маша встала с табуретки. Тон ее голоса не предвещал ничего хорошего. – Я вас спрашиваю, кто вывернул и зачем?
– Ну, я вывернула… Чего ты привязалась? – жалобно проговорила Клава Смирнова.
– Зачем?
– Да не зачем, просто так… Думаю, пусть сидят, без света. – Мышка чихнула.
– Будь здорова! – пожелал кто-то, и все рассмеялись. Клава чихнула еще и еще раз.
– Так тебе и надо, – злорадно сказала Маша. – Мало еще – надо бы воспаление легких…
– Да ну вас к лешему! Маришка, будь человеком, расскажи еще. А ты, Мышка, давай ввертывай ее обратно. Лезь на стол, живо!
– В темноте лучше сказки слушать…
– Нет уж, – сказала Марина и, подставив табуретку, полезла на стол, – пора кончать сказки. Буду выработку подсчитывать… Где эта лампочка, черт возьми, не найду никак.
– Пусть Мышка лезет!
– Как вывертывала, так пускай и ввертывает… В углу завозились, и Мышка подошла к столу.
– А если током ударит? – с опаской произнесла она и чихнула.
Ей опять пожелали доброго здоровья.
Марина поймала руками лампочку и повернула ее. Вспыхнул свет. В углу, плотно прижавшись друг к другу, сидели девчонки. Они зажмурились. Марина соскочила со стола.
– Значит, не будешь рассказывать? – уныло проговорил кто-то.
– Я могу рассказывать с утра до вечера и с вечера до утра. Мне на весь срок хватит. А кто будет норму делать?
Молчание. «Не рано ли о норме?» – подумала Марина.
– Опять ты свое… – протянула Мышка и чихнула.
Марина посмотрела на ее сморщенное лицо, на влажные волосы, выбившиеся из-под какого-то совсем уж жалкого беретика, на маленькие, видимо озябшие руки, комкающие неопределенного цвета тряпку, заменяющую носовой платок.
– Эх, ты… – с жалостью проговорила Марина. – А еще – Мышка. Охота тебе было в этих ящиках сидеть? «Свое»? Ну конечно – я свое, а вы – свое. Я говорю – нужно норму делать, а вы мне номера всякие показываете. Сказки рассказывать каждый дурак сможет, а слушать – и подавно.
– Рассказывать – не каждый, – с серьезным видом поправила Мышка и чихнула.
– Это она нарочно, чтоб ты ее не ругала, – ехидно сказала Нина Рыбка.
– Ничего не нарочно! – сердито повернулась к ней Клава. – Я тут согрелась, и у меня в носу все время щекотно, – и опять чихнула.
– Надо, чтобы все вы стали чихать, да так, чтобы из ящиков повылетали! – Маша стала складывать в высокую корзину клубки шерсти, крючки и спицы.
– А мы больше в ящики не пойдем, – заявила Лида Векша. – Чего там делать? Сверху капает, снизу подтекает. Мы теперь будем в цехе сидеть. Тепло тут…
Марина решила перейти в наступление:
– Сидеть? Скажите, пожалуйста, какую комнату отдыха нашли! Это только потому, что на вас закапало? А если бы лето – то вы целый месяц там отсиживались?
Соня Синельникова поднялась с пола и, перешагнув через чьи-то ноги, подошла к столу.
– Я бы больше не сидела… До черта надоело. А спицы-то ржавые… – Она взяла в руки комплект спиц, связанных ниткой.
– Заржавеют с такими работничками, – проворчала Маша.
– Никто вам не позволит сидеть в цехе, сложив ручки. Бригада вы или не бригада? – продолжала наступление Марина.
– Бригада… – не совсем уверенно ответила Нина Рыбакова.
– Чья бригада? Какую работу делаете?
Молчание.
– Ну, вот то-то же. Никакая вы не бригада. Выработка! Вот она – одиннадцать штук! А в бригаде тридцать шесть человек. Норма для вас – две штуки в день. Посчитайте, сколько мы должны сдавать?
– Семьдесят шесть, – сказала Лида Векша.
– Нет, больше, – вмешалась Маша, – у нас с Варей норма другая.
– Вас не считаем.
Соня Синельникова, придирчиво рассматривающая комплект спиц, отложила в сторону один и сказала:
– Это мои спицы. Я умею вязать. Две варежки – это вот для них, что на воле одни пирожные жрали. А я с колхозного хлебушка и четыре свяжу.
Марина одобрительно кивнула ей.
– Считайте, не считайте, а девяносто штук мы обязаны давать! – Теперь она уже не колебалась: куй железо, пока горячо. – Давайте договоримся раз и навсегда. Если будете работать, то все, без исключения… Я тут многих не вижу… Гали Светловой, например, нет и еще некоторых. А если вы рассчитываете сидеть в цехе и сказочки слушать, то я сегодня же иду к начальнику и прошу его снять меня с бригадирства. Потому что одно из двух: или я плохой бригадир, или вы – не бригада. Вам начальник что говорил? Наш лагерь работает на фронт, и все это понимают. А вы? Это просто стыдно сказать – не желаете помогать фронту!
– Настоящие саботажники! – добавила Маша. – Вот бы взять вас всех, да сфотографировать, да на фронт карточки разослать. Да с надписями на обратной стороне: такая-то и такая, имя, фамилия, год рождения и откуда родом. И письма написать, что вот, мол, дорогие бойцы и защитники, не узнаете ли среди этих пацанок своих сестренок или, может, дочерей?
– Ой, что ты, Соловей! – испуганно воскликнула Клава, отнимая от лица мокрую тряпицу.
– Что «Соловей»? Не правда, что ли, что позорно вы поступаете? Саботажники вы, предатели самые настоящие! Обычаи соблюдаете, закон воровской? Эх, вы, сопливые щенята! Собираете чужие объедки и поскуливаете – сами себя тешите! Кончено, бригадир! – повернулась она к Марине. – Хватит дурочек валять. Хрен с ними со всеми. Идем завтра к капитану…
– Ой, девчонки… Начальник!
– Бригада, внимание! – запоздало предупредила Марина, увидя в дверях Белоненко.
– Здравствуйте, – сказал он и отбросил капюшон плаща.
– Здравствуйте, гражданин начальник, – вразброд ответили девчонки, разом поднимаясь с пола, отряхивая юбки и торопливо поправляя волосы и платки.
– Поздновато засиживаетесь, – он взглянул на наручные часы. – Ну, как работается? – и подошел к столу. – Это что у вас – выработка? – потрогал он сиротливую кучу варежек.
Марина стояла, опустив глаза, чувствуя, как все внутри у нее замирает. «Господи, – думала она, – господи… вот ужас…».
– Так… – произнес он и сел на скамейку. – А что это вы свою бригаду в угол загнали? Наказанье, что ли, у вас такое? Или игра? – Он пододвинул к себе варежки. – Одиннадцать штук? Выработка всей бригады? Солидно… А завтра как будет? Сколько думаете дать?
– Надо – девяносто, – пробормотала Марина.
– Ну, а что скажет бригада? Сколько дадите завтра? У вас, кажется, кончается освоение? Так, бригадир?
– Да, гражданин начальник…
– Девяносто вам, конечно, не дать… Отлично связаны эти варежки. Узнаю работу… А вы, Воронова, крючком вяжете?
Марине сделалось жарко: Белоненко рассматривал варежку, связанную крючком. «Ну, только этого не хватало…» – не зная куда деть глаза, думала она.
– Я только еще учусь…
– Освоите… Дело несложное. Ну, так что решим относительно завтрашней выработки?
В тишине раздалось громкое чихание и осипший голос Мышки:
– Ш-ш-што! – Она стояла недалеко от капитана, крепко прижимая тряпочку к носу.
– Ты что сказала, Смирнова? Э-э, да ты, брат, совсем расклеилась. Где это тебя угораздило? Бригадир, у вас в бараке сквозняки, что ли?
«Знает все… И про ящики тоже…».
– Нет, гражданин начальник, сквозняков нет.
Клава чихнула. Капитан осмотрел ее с головы до ног.
– Удивительно… – покачал он головой. – Телогрейка на тебе теплая, ботинки новые… Беретик, правда, не особенно…
– Нет, это не от берета… – не проговорила, а скорее пропищала Клава. – Это у меня… Апчхи! Апчхи! Ой, мамочка, ну что же такое… Апчхи!
Марина чувствовала, что сейчас рассмеется: так несчастно и так комично выглядела Клава. А капитан, серьезно глядя на нее, продолжал:
– Плохо твое дело, Смирнова. Но все же – где ты так?
На глазах у Мышки выступили слезы – не то от нового приступа, не то от беспомощности.
– А если там течет со всех сторон?! – наконец удалось сказать ей.
– Где?
– Да в ящиках же! – всхлипнула Клава.
– Это в тех, что за цехом? – Белоненко удивленно поднял брови, – Что же ты там делала?
Среди девчонок, все еще стоявших в отдалении, послышалось сдержанное шушуканье и торопливый шепот. Нина Рыбакова, отстранив стоящих рядом, вышла вперед. Белоненко вопросительно смотрел на нее.
– Мы там все сидели, гражданин начальник! – прямо встретив его взгляд, сказала девушка, и нежное ее лицо порозовело. – Вчера сидели весь день и сегодня… почти до вечера. Мы не хотели работать… – она отвела глаза.
– Ясно, – сказал Белоненко и обратился к Марине: – Ну, а почему вы, бригадир, не доложили мне, что ваша бригада саботирует?
«Будто не знает почему!..».
– Я считала, гражданин начальник, что они одумаются и придут в цех.
– А мы и пришли! – обрадованно сказала Клава. – Векша пришла первая, просто так пришла – посмотреть… И вдруг слышит – Маришка сказку рассказывает. Тогда Векша за нами прибежала. Вот мы и пришли.
– Сказку послушать? Ну что ж, и это неплохо. Только нельзя же все время или в ящиках сидеть, или сказки слушать. Как будем завтра?
– Я же сказала – сто! Только у меня не получилось, потому что я чихнула.
Маша вдруг отвернулась и зажала ладонями рот. Плечи ее задрожали. Белоненко улыбнулся, и Марина вздохнула с облегчением: ну, кажется, испытание окончено.
– Сто варежек? Ну, нет, Смирнова, это не выйдет. Или, может быть, ты хотела сказать – сто процентов? Твоих сто?
– Две варежки я запросто в день свяжу, потому что меня еще дома учили. Я говорила не за себя одну, а за всех пацанок. Дадим сто, девчонки?
– Я тоже могу две, – нерешительно проговорила Лида и спряталась за чью-то спину.
– Каждая может! Вчера в ящиках что говорили? Вот уж до чего противно на вас смотреть: там болтали, а здесь сдрейфили? Гражданин начальник, пусть Сонька Синельникова скажет, она там на ящике целую таблицу умножения написала. Что у тебя получилось, Сонька? Скажи начальнику… если только не побоишься.
– Кого мне бояться? – нехотя подняла голову Синельникова. В руке ее все еще был зажат комплект облюбованных спиц. – Я могу сказать, но только за себя. А на них надеяться нельзя. Сегодня у них так, завтра – этак. Куда ветер подует…
– Ветер теперь с дождичком, – язвительно сказала Маша.
– Вот-вот, – кивнула головой Соня. – Они теперь согласны в цехе сидеть. А если завтра будет вёдро? Тогда опять в ящики? Я, гражданин начальник, считала, это верно. И получилось, что хоть не завтра и, может, не послезавтра, а норму дать можно, потому что если одна или пусть даже десять человек спиц в руках – не держали, но зато остальные не по две, а по три дадут.
– Ишь какой учетчик нашелся! – сказала одна из девчонок. – Как ты сладко запела, Сонька. А что говорила начальнику у вахты? Работать не буду, весь год на нарах пролежу?
– Верно, верно, говорила!
– Может, отказываться будешь?
Соня угрюмым взглядом обвела своих товарок и опять повернулась к Белоненко:
– Говорила и отрекаться не стану. Всю дорогу они меня накачивали: работать не положено, то да се… А я всегда – за артель. Вот и сказала тогда сдуру… А потом вижу, какая же это артель, если один командует, а другие… – Соня махнула рукой. – Пусть себе как хотят, ихнее дело. Они все городские. У них в городе такая привычка – на чужой шее сидеть да белые булки жрать, а мне – пусть кусок черного хлеба, да своим трудом добытый. Вот так, девочки хорошие. Завтра я в цех выхожу. Можете своей этой расфуфыре так и передать: плюет, мол, Сонька Синельникова на все ее штучки-дрючки. Какая атаманша нашлась!
– Подожди, подожди, – остановил ее капитан. – О какой атаманше ты говоришь?
– Известно о какой – о прынцессе этой, о Гальке. Зажала всех, вертит как вздумается, а они готовы ей задницу лизать…
– Ты поосторожнее с выражениями! – остановила ее Маша. – Не в коровнике находишься…
Соня резко повернулась к ней:
– Ишь какая благородная нашлась – выражений моих испугалась? На коровнике… Да из вас ни одну к коровам пустить нельзя – попортите вы всех коров, молоко сбавят. Извиняюсь, барышни, что выразилась не так. – Соня скорчила гримасу и стала еще некрасивее. – Когда они матом кроют хуже всякого мужика, так ты не слышишь, помощница бригадирова?
Марине показалось, что самое главное, чего она ждала от всех этих высказываний, все время ускользает из разговора, и ей хотелось как-то выправить его, ввести в нужное русло. В то же время она понимала, что ведет «собрание» не она, а Белоненко, и не было у нее уверенности даже в том, что она присутствует здесь с правом решающего голоса.
А Белоненко, казалось, намеренно не вмешивался и не давал этому своеобразному собранию никакого направления. Он переводил быстрый, внимательный взгляд с одного лица на другое, ловил каждую реплику и подмечал малейшую интонацию голоса. Его ничуть не покоробило «выражение» Сони Синельниковой, и он не остановил Машу, сделавшую замечание, но Марина подумала, что Клаве Смирновой он больше «высказываться» не даст: она уже свое сказала.
Соня встретила взгляд Марины, и скупая усмешка тронула ее крупные губы.
«Сейчас что-нибудь про меня…» – подумала Марина, но Синельникова протянула руку к двери, и все повернули головы туда.
– Пожаловала, красавица? Вот и ладно, что не за глаза, а прямо в лицо скажу.
Светлова стояла в дверях, держась одной рукой за косяк, и, кажется, стояла так давно. Платок и телогрейка ее были влажны, губы бледны. Льняная прядь прилипла ко лбу, веки чуть-чуть опущены. Когда Синельникова обратилась к ней, Галина не переменила своей позы и даже не взглянула на нее. Не смотрела она и на Белоненко, а просто стояла неподвижно и безучастно, как стоит человек, когда он находится один со своими тяжелыми думами или когда он очень болен.
Девчонки опять зашушукались, зашептались. Марина напряженно и выжидательно смотрела на Светлову, но та не заметила или не хотела замечать ее взгляда.
– Ну, что же ты молчишь? – В голосе Синельниковой прозвучали вызывающие нотки. – Или тебя это не касается? Умеешь свои воровские законы соблюдать, умей и ответ держать.
Галина убрала руку с косяка и равнодушно подняла глаза на Соню.
– Мне эти законы так же нужны, как тебе – монастырский устав, – нехотя проговорила она. – Надоели вы мне все.
– Светлова, – сказал капитан, – почему вы не явились ко мне? Вам дежурная передала мое приказание?
Галина небрежным жестом откинула с головы свой черный платок и поправила волосы. Потом взглянула на Белоненко из-под полуопущенных ресниц и ответила:
– Если бы вы, начальник, меня в театр приглашали…
Кто-то сдержанно ахнул. Марина закусила губу: эта девчонка совсем с ума сошла! Что за тон, что за взгляд! Маша отодвинула стоявшую рядом табуретку и сделала движение вперед. Марина схватила ее за руку.
– Не смей! – шепнула она. – Без тебя обойдется…
– К сожалению, такого приглашения пока быть не может, – сказал Белоненко холодным тоном. – Но могло быть, что я хотел сообщить вам нечто более важное…
Марина заметила, что Белоненко обращается к Галине на «вы», тогда как всем другим девушкам говорил «ты».
– Мне не нравится, как вы держите себя, Светлова, – не получив ответа, продолжал Белоненко. – Видимо, это потому, что вы не отдаете себе отчета, где вы находитесь и кто с вами разговаривает… – Он резко поднялся с табуретки. – Станьте как следует, когда с вами говорит начальник лагпункта!
Марина вздрогнула от внезапной перемены в голосе и в лице капитана.
В цехе наступила такая тишина, что стало слышно, как бьются в стекло струи дождя.
«Вот он, оказывается, какой… – подумала Марина, и ее охватила тревога за Галю Светлову, перешедшую все границы возможного. – Боже мой, ну что же она стоит как истукан?».
