Текст книги "За синей птицей"

Автор книги: Ирина Нолле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Ирина Нолле
За синей птицей
Роман

Светлой и чистой памяти Феликса Эдмундовича Дзержинского

Часть первая

Глава первая
«Чрезвычайное происшествие»

Над лесом, распахнув острые крылья, плавно кружил коршун. Под ним внизу, сколько мог охватить зоркий птичий глаз, беспредельно раскинулись лесные просторы – море щедрых и буйных красок осени. Местами горячий багрянец осинника и бледное золото берез прочерчивались неровными темными полосами и пятнами – это наступали и теснили своих лесных собратьев сумрачные ели и раскидистые, звонкие сосны.

Коршун кружил в высоте, легким движеньем крыла все больше и больше сжимая спираль своего медлительного полета.

Все, что видел он внизу, – и пестрый узор осеннего леса, и светлые оконца небольших озер, и тонкие, извилистые ниточки ручьев, и невысокая насыпь с блестящими полосами, прорезающая лесной массив с востока на запад, – было знакомо пернатому хищнику, встречавшему в этих местах не первую весну и провожавшему не первую осень.

Он знал здесь все. Даже те места, где вдоль песчаной насыпи, отдаленно друг от друга, были расположены людские поселки. Оттуда к небу поднимался из приземистых низких строений горький дым и каждый день – при восходе и закате солнца – доносились мерные, гулкие, звонкие звуки, которые уже не пугали осторожную птицу – коршун привык к ним.

Уже клонилось к закату рыжее осеннее солнце, зажигая кострами вершины сосен, и над озерцами и болотами пополз прозрачный, легкий туман. Сильнее потянуло влажным запахом грибов и опавшего листа. Из чащи леса к песчаной насыпи выскочил молодой заяц. Он присел у куста можжевельника и поднял чуткие уши. Все было тихо и сонно вокруг. Заяц привстал на задние лапы и потянулся к мягкой хвое, усыпанной черными ягодами. Коршун замкнул последний круг и сложил крылья. Темная тень мелькнула над серым зверьком, но в это мгновение дремотная тишина леса дрогнула и разорвалась властным пронзительным звуком. Ему сразу ответили высокие стволы сосен, гулко запели стальные полосы на песчаной насыпи, затрепетали и закружились в воздухе сухие листья чутких осин. Хищник взмыл вверх. Серый мохнатый комочек метнулся в спасительный кустарник.

Старомодный паровоз с непомерно большими колесами и длинной трубой дал еще один гудок и, протащив свой куцый состав до поворота дороги, замедлил ход и остановился у дощатой платформы.

Из ворот высокой ограды, обтянутой сверху колючей проволокой, вышел человек в военной форме и направился к прибывшему поезду. На угловой вышке стрелок поправил автомат и повернулся лицом к составу.

С паровоза проворно спустился вниз сухонький машинист, напоминающий гнома своей острой седой бородкой, торчащей клинышком на его обветренном лице.

– Прибыли, Анна Иванна. – Он снял фуражку и вытер лоб рукавом. – Довезли, слава те господи, пассажиров. Капитану Белоненко веселенький подарок. Хоть стой, товарищ начальник, хоть падай.

Из тендера отозвались женским голосом:

– Не впервой ему такие подарки получать.

– А вот и впервой, – живо проговорил машинист. – Таких в наших местах еще не было. Слыхала? Начальник конвоя говорил. Неслыханное это, говорит, дело, чтоб малолетних держали в одном лагере со взрослыми. Закон, говорит, не разрешает. Так ведь куда их теперь везти, если там не то путя разбомбило, не то еще что произошло. Вот и решило большое начальство задержать их здесь на время. А там что бог даст… Давай, Анна Иванна, вылазь, передохни. Нам здесь верных сорок минут загорать. Пока парнишек выгрузят да пока построят, а девчонок уже после…

– А куда парнишек? – Анна Ивановна выпрямилась, тоже вытерла лицо рукавом и неторопливо перелезла через борт тендера.

– А вот километра полтора в сторону, на подразделение лейтенанта Морозова. Я, Анна Иванна, здесь все порядки знаю. Тоже, дай бог, спекулянта от вора в два счета отличу. А вон и сам капитан Белоненко!

Машинист приподнял фуражку. Среднего роста худощавый военный вышел из дверей проходной вахты и, приветственно махнув рукой машинисту, стал что-то говорить коренастому человеку в защитной гимнастерке, указав на вагоны.

– Ну, сейчас выгружать начнут. Этот – комендант здешний. Деловой мужчина. Всю дорогу с капитаном работает.

У вагонов стоял начальник конвоя и сопровождающие стрелки. К ним направился комендант. Машинист отошел немного и уселся на поблекшую, выжженную летним солнцем траву. Анна Ивановна опустилась рядом, сняла с головы запыленную углем косынку, вздохнула:

– Горе горькое… А все война… Я вот тоже не своим делом занимаюсь. Ну какой с меня кочегар?

– Не ты одна, – строго заметил машинист. – Время такое…

– Так-то оно так, Тимофеич, а ребят жалко. Какая им здесь жизнь будет?

Она оглядела забор с колючей проволокой наверху, вышку, где виднелась фигура стрелка с карабином.

– Загонят их, как ягнят, в закуток. Ни тебе травки, ни тебе вольной волюшки. – Она снова вздохнула.

– Не скрипи ты над моим ухом, жалельщица! – рассердился машинист. – Никто твоих ягняток сюда не приглашал. Сами напросились. Другие ребята…

– Выходи по одному! – прервал рассуждения машиниста голос начальника конвоя.

Один из сопровождающих стрелков откатил тяжелую дверь товарного вагона, и оттуда дружно выскочили несколько подростков.

– Я кому говорю? – сердито крикнул начальник конвоя. – Соблюдайте порядок! Давай по одному!

Машинист усмехнулся и заговорщицки подмигнул своему кочегару:

– Порядок… Они тебе, голуба, свой порядок уже показали.

Анна Ивановна промолчала – она вспомнила, как проходила на узловой станции посадка в вагоны этих необычных пассажиров.

– Дьяволята, – говорил один из стрелков, набирая в ведро воду с водокачки. – Ну сущие дьяволята! Главное, понимаете, никакого сознания, что в заключение едут. Песни, пляски, хохочут, на окнах виснут, записочки какие-то бросают… А замечание сделаешь – кричат: «Мы малолетки! Ты с нами поосторожнее!». Уж скорее бы сдать их, к лешему, пока греха не наделаешь.

– Разобраться по четыре! – осипшим голосом командовал начальник конвоя.

Мальчишки строились в ряды, а из следующего вагона, где находились девочки, неслись нестройные возгласы и напутствия.

– То-о-лик! Помни уговор! – звонко кричала одна из девчонок, просунув сквозь решетку окна руку и размахивая какой-то цветной тряпкой. – Начальникам слабинки не давать! На работу не ходить!

– От работы кони дохнут! – дружно подхватили девчоночьи голоса.

– Скоро встретимся, пацанки! – ответили из рядов. – Они нас тут долго не задержат!

– А задержат, то мы им сделаем пять минут весело!

– Эй, длинный! Чего озираешься – родного дома не узнал?

– Он мамку потерял, девчонки…

Смеялись, кричали, колотили кулаками в дощатые стенки товарного вагона.

– Отойди от окна! Тебе говорят – отойди! – надрывался конвоир, потрясая винтовкой.

– Да ты не шуми, не шуми, – отвечали из-за решетки окна. – Спрячь свою пушку, все равно стрелять не умеешь. – Девчонка рассмеялась, показала стрелку язык, и лицо ее исчезло. Сразу же из вагона грянула песня на развеселый мотив «Зять на теще капусту возил». Только слова были такие, что у Анны Ивановны сквозь угольную пыль проступил на лице румянец.

– Вот… – укоризненно произнес машинист, – а ты говоришь – ягнятки. Эк неладно получается! – прервал он себя и быстро поднялся на ноги. – Бригада с работы возвращается. Теперь, пока их в зону не впустят, девчонок не начнут разгружать. Еще десять минут простоим.

– Ну и простоим, – рассеянно откликнулась Анна Ивановна, неотрывно глядящая на мальчишек, которых стрелки уже повели к проселочной дороге, уходящей в лес.

– Тебе, конечно, что? – рассердился машинист. – Случайный ты человек на транспорте, душа не болит.

– Так все равно, Тимофеич, без графика работаем, – виновато произнесла Анна Ивановна. – Вон главная наша идет, – поспешно переменила она тему. – Это она с капитаном разговаривает?

«Главная» – худенькая женщина в форменной тужурке – сердито говорила что-то капитану Белоненко, показывая на часы.

– …На пятнадцатом пульман надо разгружать… – донеслось до Анны Ивановны.

Капитан терпеливо выслушал «главную», потом подозвал коменданта, что-то коротко приказал ему. Комендант кивнул головой и подошел к начальнику конвоя.

– Ну, значит, договорились по-хорошему, – удовлетворенно отметил машинист и вдруг весело рассмеялся. – Гляди-ко, гляди, Аннушка! Стрелок-то, стрелок! Да не тот, а вон, что бригаду привел! Ну точно как наседка с цыплятами. Захлопотался, старикан. А чего, спрашивается, кудахчет? Куда они денутся, бабенки его…

Бригада заключенных женщин, стоявшая в ожидании у ворот лагподразделения, не обращала ни малейшего внимания на пожилого конвоира.

– Прими вправо! – кричал конвоир. – Не выходить из рядов! Бригадир, ты чего смотришь? Говорю – вправо прими!

Никто его не слушал. Впрочем, стрелок напрасно волновался. Женщины стояли ровно, но все головы были повернуты в сторону вагона, откуда уже выскакивали девчонки.

– Эй, пацаночки! – крикнула смуглая женщина, стоявшая впереди других. – Каким это вас ветром к нам занесло? Может, землячки?

– Московские мы, тетенька! – отозвалась одна из девчонок, отряхивая руками подол коротенькой синей юбки. – А как у вас тут житуха? Печенье к чаю дадут?

– Дадут! – засмеялись женщины. – Догонят и еще раз дадут!

– Прекратить разговорчики! – крикнул конвоир. – Сколь разов толковать можно? Эй, вахта, принимай бригаду! Слышь ты, как тебя там, черноглазая! Отворяй калитку, нечего бригаду держать!

Черноглазая вахтерша рассмеялась:

– Чего расшумелся, Петрович? Аль командира взвода учуял? Не кричи, сейчас примем. Подождут невесты твои!

Кто-то из «невест» подзадорил конвоира:

– Правильно, стрелочек, никакого у нас на вахте порядка нет. Люди с работы пришли, а они вон что – в зону не пускают. Ты им, милок, растолкуй, что и к чему.

Смуглая женщина добавила еще что-то к этим словам, и все, кто стоял рядом с ней, громко расхохотались. Все в бригаде прекрасно знали, что стрелок кричит только для порядка. Он водил их с весны, все к нему привыкли и по-своему жалели этого пожилого человека, вынужденного на старости лет мотаться целый день да еще отвечать за своих подконвойных.

Каждое утро, когда бригада выходила за ворота зоны, повторялось одно и то же. Пересчитав людей, стрелок произносил обычное: «Бригада, внимание…». Женщины нетерпеливо выслушивали традиционные слова, и кто-нибудь обязательно кричал: «Знаем, выучили! Кончай молитву!». И когда наконец стрелок заканчивал: «А ну, давай следовай!» – все дружно подхватывали: «Следова-а-ай!» – и хохотали.

«Бессовестные, – ворчал стрелок уже на ходу, – хоть бы начальства постыдились. Вот уйду от вас, тогда вспомните…».

Женщины отвечали: «Ох и здорово было бы! Дали бы нам молоденького…».

Машинисту Илье Тимофеевичу много раз приходилось наблюдать вывод бригад на работу и прием их в зону после окончания рабочего дня, и он хорошо знал, что далеко не на всех лагпунктах эта церемония происходит так, как на подразделении капитана Белоненко. Но Анна Ивановна, недавно работавшая на этой ветке, осуждающе заметила:

– Скажи пожалуйста – разве это порядок? Смеются, ровно с гулянки пришли. Какая же это тюрьма, если у них одни хаханьки на уме? И капитан этот твой – хоть бы прикрикнул для порядка. А то вон стоит, словно дело не его.

Машинист покосился на нее:

– Ишь ты… смеются… Так что ж им, весь срок плакать, по-твоему? Не бойсь, они свое отплакали… Видывал я всякое. Мне и в зоне бывать приходилось. Погляди-ко: забор и вышки по углам. И вся тут тебе радость. Год так, два, три… Словом, по делам и почет. А есть такие, что сроков понахватают – дай бог… Ну а все-таки живые люди. А живого человека, куда его ни сунь, ничего живого лишить нельзя.

Он помолчал, а потом добавил:

– Пусть себе посмеются. Значит, дышат они. Ну, однако, нам пора – разгрузили.

Он легко взобрался по крутой железной лесенке на паровоз, за ним понуро поплелась Анна Ивановна, и через секунду заливчатый свисток «главной» дал отправление. Состав «местного значения» из двух товарных вагонов, одного пульмана и двух платформ неторопливо двинулся дальше.

Наконец бригаду впустили в зону, где у ворот уже толпились женщины, вышедшие по традиции встречать новый этап.

К смуглой женщине, бригадиру сельхозбригады, подошла девушка в стареньких, сильно поношенных спортивных брюках и вязаной, тоже старенькой, но аккуратно заштопанной шелковой тенниске. Девушка до удивления была похожа на знаменитую киноактрису Франческу Гааль из фильма «Петер». Те же веселые веснушки, тот же задорно вздернутый нос и такие же коротко подстриженные светлые волосы.

– Откуда пацанки, Даша? – спросила девушка.

– Здорово, Соловей, – дружески кивнула ей бригадир. – Говорят, москвички. Представляешь – малолетки! С чего бы это их к нам?

Соловей повела плечами:

– Начальству с горы виднее. Думаю, однако, ненадолго их сюда…

– Привезли работничков, – рассмеялась Даша. – Бригада ух, работает до двух. Достанется кому-то счастьице…

– Тебе не достанется, – успокоила ее Соловей. – Их за зону не пустят. Они к нам временно, пока не отремонтируют шестой лагпункт. Там специальную колонию организуют.

– А Маше Добрыниной уже все доложили: кого привезли, зачем привезли и куда отправят, – прозвучал за спиной Соловья насмешливый голос. – Может, тебе сам капитан докладывал?

Маша Добрынина, не оборачиваясь, ответила:

– А еще мне капитан докладывал, что твоего Мишку-парикмахера скоро на штрафной отправят: не крути любовь в лагере. Ясно тебе, Нюрочка?

Нюрочка – красивая, чернобровая, но с недобрым взглядом темных глаз – вспыхнула и пробормотала:

– Хоть и отправят, а тебе не достанется.

Даша Куликова рассмеялась:

– Такое счастье за кусок сала кому хочешь достанется.

Маша Добрынина с досадой остановила подругу:

– Да брось ты с ней связываться! Пойдем, Дашок, поближе, – и, отстранив стоявших впереди женщин, вышла вперед, потянув за собой Куликову.

За воротами звенели оживленные девчоночьи голоса, вспыхивал смешок и отдельные выкрики:

– Давай, гражданин комендант, принимай гостей!

– Жрать охота!

– Душа о работе болит, а вы здесь резину тянете!

Низкий голос коменданта без усилия покрыл весь этот шум и гам:

– Предупреждаю: пока не построитесь, как полагается – в зону не пущу!

– А нам, дядечка, коли так, то и здесь неплохо! – отозвался кто-то из новеньких. – Мы сейчас грибы собирать пойдем.

– На ужин! – подхватила другая – А то ведь на вашей баланде и норму не дашь!

– Малолеточки… – процедила сквозь поджатые губы пожилая женщина с благообразным лицом и в белоснежном платочке, подвязанном под подбородком. – Энтих малолеточек запрягать да пашню пахать. Ишь ржут. Весело им, ровно не в заключение, а в санаторию какую прибыли.

– А тебе, тетя Васена, жалко, что им весело? – заметила Даша Куликова. – У тебя одной грехов больше, чем у них всех, а ты ведь тоже слез не льешь? Ты небось только и плакала, когда твою «дачку» реквизнули?

В ответ на слова Даши Куликовой тетя Васена только усмехнулась.

– Не к месту вспомнила, – спокойно ответила она.

– Куда же их размещать будут? – спросила надзирательницу женщина неопределенного возраста с цветным бело-розовым шарфом на шее. На ее бело-розовом, в тон шарфику, слегка припухшем лице, обрамленном светлыми кудряшками, странно и чуждо выделялись старые, цепкие глаза – много видевшие и много познавшие.

Эти глаза казались взятыми с другого лица – такого же старого, холодного и жестокого. Но обладательница их, словно сама хорошо понимая несоответствие младенческого цвета кожи, наивных и легких кудряшек и пухлых, маленьких пальчиков с этим тяжелым и холодным взглядом, умело прятала свои глаза, почти никогда не глядя прямо в лицо собеседника. – Гражданка дежурная, – торопливо продолжала она, – прошу учесть: у меня в бараке только девять мест, да и то на верхних нарах. Только девять, а их, учтите, кажется, больше сотни…

Маша Добрынина насмешливо покосилась на старосту 3-го барака:

– Ты, Гусиха, зря волнуешься – не доверит тебе капитан пацанок. Ты из них за две недели первоклассных аферисток сделаешь.

Светло-голубые глаза Гусевой на миг остановились, перестали бегать. Она задержала взгляд на Маше:

– А что бы ты из них сделала, Соловей? Карманщиц?

– Опять сцепились? – степенно произнесла тетя Васена. – Чего вы только поделить не можете?

В это время тяжелые створки ворот медленно распахнулись. Теперь только какие-то семь шагов отделяли тех, кто находился по ту сторону высокой ограды, от черты, которую они должны были переступить через несколько минут. Там, за оградой, неподвижно дремали леса, тронутые золотом осени; под низкими лучами заходящего солнца поблескивали рельсы, убегающие за поворот полотна; слышались протяжное мычание коровы и детский голос, ласково уговаривающий: «Манюся, Манюся, иди домой». Там была воля.

А здесь, в зоне, стояли низкие, побеленные известью бараки, вдоль стен которых тянулись узкие полоски земли, засаженной уже увядающими цветами. Кое-где были разбиты клумбы и виднелась зеленая трава, но нигде не росло ни одного деревца, ни одного куста – все было плоским, обнаженным, подогнанным под одну линейку: и чистые бараки, и чистые дорожки, и добела выскобленные деревянные скамьи, аккуратно расставленные у бараков на равном расстоянии. И все это было замкнуто четырьмя высокими стенами плотно стоящих рядом крепких круглых бревен, сверху которых тянулась колючая проволока. И с ближней к воротам вышки равнодушно смотрел на стоящих по ту сторону невидимой черты пожилой стрелок с автоматом, повешенным на груди. И на какие-то мгновения в рядах новоприбывших наступило молчание. Ни возгласа, ни смеха, ни веселых, бесшабашных выкриков.

Встречающие «новеньких» женщины тоже притихли. Может быть, потому, что они увидели перед собой в эту минуту растерянных и оробевших девчонок. В наступившей тишине раздался негромкий, знакомый заключенным голос капитана Белоненко.

– Товарищ комендант, – сказал он, – вводите людей в зону.

– Поднять вещи! – зычно скомандовал комендант, и ряды зашевелились, кто-то опять засмеялся, кто-то крикнул: «Ку-ка-ре-ку!».

– Женщины, освободите дорогу! – крикнула черноглазая вахтерша, которую все звали «Вишенкой». – Отойдите от ворот! Куликова, Добрынина, давайте назад!

Капитан Белоненко сказал что-то стоявшему возле него работнику конторы – пожилому мужчине с наголо остриженной головой. Тот взял со скамейки, стоявшей у проходной вахты, пачку пакетов и пошел к небольшому зданию, расположенному в глубине зоны. Прибывшие медленно входили в ограду, с любопытством разглядывая все, что теперь окружало их.

– Что же вы, начальнички, не написали на своем загоне «добро пожаловать»? – дерзко крикнула девушка лет пятнадцати с золотисто-рыжими кудрями и карими, в светлых искорках глазами.

– Дядя, а дядя! – подхватила ее соседка слева – маленькая, черненькая, вертлявая девчонка, весело поглядывая на коменданта Свистунова. – Почему ты, дядечка, такой грю-у-устный? Недоволен, что хлопот прибавилось? – Она вытянула трубочкой губы и смешно округлила черные, озорные глаза.

Сзади рассмеялись:

– Порастрясем тебе жирок, будь спокоен! Куда только бежать будешь?

– Ничего, девочки, – откликнулась рыженькая. – Я ему «цыганочку» с заходцем спляшу – вся грусть пройдет. Дядя, а дядя, хочешь – сейчас спляшу?

Ворота за ними медленно и бесшумно закрылись, но они, кажется, и не заметили этого. Передний ряд остановился, подчиняясь знаку коменданта.

– Ах, пацаночки! – жеманно сощурив серые в густых ресницах глаза, проговорила стоящая рядом с черненькой девушка-подросток с каштановой косой вокруг головы. – Ну как это мы самое главное забыли? – И, оглянувшись на задние ряды, взмахнула рукой: – А ну, три-четыре!

– Здрав жлам, гражданин начальник! Здрав жлам, гражданин комендант! – дружно и звонко отчеканили новенькие, став по команде «смирно».

Вишенка поспешно отвернулась, и губы ее задрожали от сдерживаемого смеха. Другая надзирательница откровенно улыбнулась. Круглое, с широкими светлыми бровями и такими же ресницами лицо коменданта Свистунова покраснело. Он нахмурился и взглянул на капитана Белоненко, который с живейшим интересом всматривался в своих новых воспитанниц.

Маша Добрынина шепнула Куликовой:

– Начинается цирк…

Среди встречающих прошелестел, но тут же смолк сдерживаемый смех.

Белоненко подождал, когда наступит тишина, и негромко ответил девушкам:

– Здравствуйте. И уж если вам так хочется, то для начала – добро пожаловать. А дальнейшее будет зависеть только от вас. Я хотел бы, чтобы вы так же дружно работали, как только что приветствовали меня и коменданта Свистунова… Сейчас, – после маленькой паузы добавил он, – вас поместят в карантинном бараке, где вы пробудете три дня. Потом вы будете переведены в специально отведенный для вас барак, и мы назначим вам бригадира.

По всей вероятности, вам предстоит пробыть на этом подразделении неделю-другую – до тех пор, пока для вас не подготовят совершенно отдельную от взрослых детскую колонию. А пока придется жить и работать здесь.

– А какая работенка будет, начальничек?

Да не очень трудная, – чуть усмехнулся Белоненко, – Будете вязать варежки. Для фронта.

– Варежки?

– Варежки! Ха-ха-ха! Что придумал, начальничек! Что же это мы, в богадельню приехали?

– Нас сюда привезли не работать, а срок отбывать! – выкрикнули из задних рядов. Белоненко чуть-чуть поморщился, и густые, темные, почти сходящиеся у переносицы брови его слегка дрогнули.

– Это уже я до вас сто раз слыхал, – сказал он. – Надо бы вам что-нибудь новенькое придумать… Времени ведь хватало, пока сюда ехали. Ну-ка, вот ты… – он безошибочно угадал ту, которая выкрикнула обязательную дня «блатного мира» формулу. – Подай-ка сюда. Да, да, вот ты, в синей косынке. Что прячешься за спины?

Девушка с худым некрасивым лицом нехотя вышла из рядов и стала перед начальником лагпункта. Ее крупные, привыкшие к работе руки неловко теребили конец старого синего платка. Капитан оглядел ее нескладную фигуру и остановил взгляд на руках.

– Из какой местности? – коротко спросил он.

Девушка подозрительно взглянула на него и отвела глаза.

– А что?

– Родители колхозники?

– Что вы меня о родителях спрашиваете? – зло ответила девушка. – Были колхозники, а теперь, может, на немцев батрачат… Это вы все здесь отсиживаетесь, бабьи подолы охраняете! – Голос ее, грудной и мягкий, постепенно повышался. – Я вам здесь все равно работать не буду! Сажайте сразу в изолятор, если только право имеете!

– На что право? – спокойно спросил Белоненко.

– В кондей сажать, – грубо ответила она.

– А почему ты решила, что мы не имеем права посадить в изолятор того, кто не подчиняется правилам внутреннего распорядка?

– Кого хотите сажайте, а нас – не имеете права. Мы – малолетки.

– Тебе косить приходилось? – спросил Белоненко.

– Я еще вас научу… – буркнула девушка.

– А картошку окучивать? А коров доить? Поросенка дома держали?

Девушка отвернулась.

– Ну, так для тебя варежки вязать – пустячное дело, – сказал Белоненко. – А не будешь работать – посажу. У нас в помещении изолятора сухо, тепло и светло. Только, конечно, на окнах решетка, а на двери – замок. Ну и пайка соответствующая. У тебя какой срок?

– Я этот срок и на нарах отбуду, – не поворачивая головы, ответила она.

– Ну а все же?

– Год припаяли. Как-нибудь отлежусь на боку…

– Целый год – на нарах? – капитан удивленно поднял брови. – Неужели выдержишь? Круглые сутки будешь лежать и смотреть в потолок?

– А что? – Девушка подняла на него угрюмые глаза. – Вот и выдержу. А кормить обязаны, – упрямо добавила она.

– Отказчики от работы у нас получают кипяток и триста граммов хлеба. Да и это следует убавить. Ленинградцы и этого не имеют. – Брови Белоненко слились в сплошную черту, и в голосе его уже не было ни мягкости, ни улыбки. – Что же касается «обязаны», то тебе государство ничем не обязано, а ты у него кругом в долгу.

– Сонька, сдавайся! – негромко, но раздельно произнесла девушка, стоявшая в последнем ряду. – Твоя карта бита.

Все, и в том числе капитан, взглянули на девушку. Черный вязаный платок был накинут на голову, и из-под платка на лоб, на плечи падали и струились волосы необычайного, почти серебряного цвета. Девушка заметила общее внимание, скользнула равнодушным взглядом по лицу Белоненко, пожала плечами и высокомерно подняла свою красивую головку. Легкие тени лежали у нее под глазами, отчего они казались густо-синими, почти черными. На ней была изрядно помятая синяя в складку юбка и ярко-красная вязаная кофточка с глухим воротом. Ничего, кроме отчужденности, нельзя было заметить на ее тонком личике. Казалось, она не замечает ни высокой ограды с проволокой, ни вышки со стрелком, ни толпящихся в десяти шагах заключенных женщин. Она равнодушно отвела глаза от Белоненко, и вдруг взгляд ее встретился с пристальным, упорным взглядом Маши Добрыниной.

Только одно какое-то очень короткое мгновение девушки смотрели друг на друга, потом новенькая неторопливым движением руки надвинула черный платок ниже на лоб и отвернулась.

Маша Добрынина стиснула локоть Куликовой.

– Чайка это… Слышишь, Червонная? Чайка… – сдавленно прошептала она.

– Врешь… – в смятении проговорила Куликова. – Ведь Санька писал – она отца поехала искать.

Маша не ответила, зачарованно глядя на девушку в черном платке, о которой в каждом письме писал ей брат.

– Правда, она, – тихо сказала Даша Куликова. – Ее и не зная узнать можно. Красивая…

– Она и меня узнала, хоть ни разу не видела. Фотокарточка у матери на стенке висела. Вот она и узнала. Только, слышишь, Червонная, никому ни слова про это. Потом пройдем к ним в барак… Может, о братишке расскажет.

– Ну, так вот, Соня, – услышала Маша голос Белоненко, – на работу я тебя приглашать не буду. Хочешь лежать на нарах – лежи. Но запомни – коль взялась лежать, то уж – весь срок.

Кивком головы Белоненко приказал Соне вернуться в свой ряд и, уже обращаясь ко всем, сказал:

– Если у кого есть какие-либо заявления, или жалобы, или, может быть, вопросы личного характера, – обращайтесь к коменданту. Завтра у вас будет свой бригадир. Он и займется всеми вопросами вашего устройства.

Белоненко повернулся и пошел к конторе. И вдруг пронзительный плачущий голос взметнулся над рядами новеньких:

– Обокрали! Ой, батюшки, обокра-а-али!

Белоненко остановился. Комендант поспешил к той, что кричала. Маша Добрынина, бригадир Куликова, тетя Васена – все с любопытством поднимались на цыпочки, чтобы рассмотреть женщину, которую раньше никто и не заметил. Она стояла в самом последнем ряду, вместе с тремя тоже немолодыми женщинами, одетыми в лагерные телогрейки и черные длинные юбки. У всех трех головы были повязаны темными платками, плотно закрывающими лоб и подбородок. Та, которая кричала, что ее обокрали, была одета в добротный жакет, поверх которого, несмотря на теплую погоду, был накинут шерстяной клетчатый платок.

– Шалашовки, паразитки, отдавайте мешо-о-ок! – пронзительно визжала она, бросаясь то вправо, то влево, придерживая на плечах сползающий платок. – Отдайте, паразитки! Отдайте мешо-о-ок!

Последний слог прозвучал на неожиданно басовых нотах, и это было так смешно и такие вязалось с высоким регистром начального слога, что все рассмеялись. А женщина, тощая, бесцветная, с проступившими на лице капельками пота, размахивала руками перед самым носом коменданта.

– Ме-шок! Ме-шо-о-ок! – на двух различных нотах кричала она в лицо коменданту. Свистунов остолбенело посмотрел в разинутый рот женщины. Казалось, что в ней сидят два человека: один, маленький и жалкий, тоскливо тянет первый слог: «ме-е-е…», а второй, большой и толстый, заканчивает грозным басом: «шо-о-ок!».

Все вокруг стали неудержимо смеяться. Кто-то в восторге повторил: «Ме-шо-о-ок!» – и так удачно, что это вызвало новый взрыв хохота.

Комендант очнулся.

– Прекратить безобразие! – гаркнул он и сразу покраснел. – Расходитесь по баракам! Куликова, – накинулся он на стоявшую ближе всех к месту происшествия Дашу, – веди бригаду в столовую! А ты не ори, словно бы тебя режут, – повернулся он снова к владелице пропавшего мешка. – Какой он из себя, этот твой мешо-о-ок?

Вокруг уже не смеялись, а стонали и визжали от восторга: сам не заметив, Свистунов в точности повторил интонации женщины. Даша Куликова замахала руками и, вытирая выступившие от смеха слезы, бросилась к своей бригаде.

– Ох, но могу, не могу! – повторяла она сквозь слезы. – Свистун-то наш… Надо же такое… ну просто театр… Ох, не могу!

– Смеетесь? Издеваетесь?! – дискантом взвизгнула потерпевшая. – Потворствуете? Я жалобу писать буду! В Управление! Я… я…

– На, клуша, подавись своим сидором! – девушка с рыжими кудрями раздвинула своих подружек и швырнула к ногам женщины наполовину пустой вещевой мешок. – Кому они нужны, твои тряпки, лягуша болотная! Кончайте, девчонки, базарить, пошли в барак новоселье праздновать. Да и жрать хочется… – Она пнула ногой мешок и отвернулась от женщины, которая обеими руками схватила свое обретенное сокровище. И вдруг руки ее разжались, мешок упал на землю. Женщина остолбенело заморгала глазами и судорожно глотнула воздух.

– Пустой! – прохрипела она.

Комендант нетерпеливо кивнул черноглазой дежурной:

– Веди этих четырех в баню, а потом – к Гусевой в третий барак. Они без карантина, со швейного – отказчицы. Тьфу! – сплюнул он в сердцах. – До сих пор в ушах звон стоит! Да не хрипи ты, – прикрикнул он на обладательницу мешка, – Разберемся. Куда оно денется, твое барахло, если его не успеют за зону передать?

Любопытные постепенно расходились. Куликова увела свою бригаду в столовую. Новенькие опять разобрались по четыре.

– Пойдемте, – сказала Вишенка женщинам. – Мы вас от них отдельно поместим. И вещи твои найдем.

– Шаль кашемировая… сухарики… О господи… – бормотала женщина, снова ощупывая мешок. – С ними, окаянными, разве можно человека рядом держать? И за какие только грехи меня господь сюда направил? Жила себе на швейном…

– Нечего было от работы отказываться, – сердито проговорила Вишенка.

– Так ведь праздник святой был… спас… – заискивающе говорила хозяйка мешка. – А эти, – кинула она косой взгляд на девчонок, – поверите, гражданка дежурная, всю дорогу измывались, пока сюда доехали. Сначала места на давали, потом воду в окно выплеснули. Молебны устраивали, панихиды пели, над сестрами, паразитки, насмешки строили…

– Над сестрами? – удивилась дежурная. – Это все три – твои родственницы?

– Во Христе, во Христе сестры… – закрестилась женщина, поддерживая левой рукой свой багаж.

– Ну, пошли, – деловым тоном сказала Вишенка. – И вы… сестры, тоже давайте. Семь часов, ужинать пора.

– Семь?! Ахти, батюшки… Уже запоздали, господи прости… – торопливым шепотом произнесла одна из «сестер», и сразу все три, как по команде, опустились на колени, повернулись лицом к востоку – как раз туда, где на чистом вечернем небе четко вырисовывалась вышка с дежурным стрелком наверху. Кладя земные поклоны, они мелко-мелко крестились и скороговоркой бормотали невнятные слова.