Текст книги "За синей птицей"

Автор книги: Ирина Нолле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– Ладно, иди туда… – слабо прошептала она. – Узнай…

Без пятнадцати три в квартире начальника КВО зазвонил телефон. Белоненко встал с дивана, где он спал, и взял трубку.

– Капитан Белоненко слушает.

– Товарищ капитан, – услышал он торопливый голос дежурного по Управлению. – В колонии пожар. Загорелся токарный цех. Вас ожидает верховая лошадь. Вызвали автодрезину. Какие будут распоряжения?

– Сообщите начальнику Управления.

– Полковнику уже доложено.

Через несколько минут Белоненко выезжал на кратчайшую лесную дорогу, сокращавшую расстояние почти вдвое.

– Чайка…

– Умирает…

– Галя умирает…

– Задело сердце…

– Если бы сразу в госпиталь…

– А эти… их скоро уберут?

– Заложить их надо.

– Там две надзирательницы дежурят.

– Накроем, свяжем… Гадов завалим втихаря…

– Очумели вы?! Соображаете, что тогда капитану будет?

Шепот замирал. Но через какое-то время снова:

– Умирает девчонка…

– Человека спасла…

– Говорят, бредила. Про каких-то гномов и про костры.

– Где он взял нож? Петька передал? Его бы тоже стукнуть не мешало…

– Он не знал. Домик там какой-то для белки Витька ему обещал…

– Знал не знал, а ножи выносить из столовой запрещено.

– Расстрелять их всех.

– Толик, иди к капитану, скажи – пусть по-хорошему убирают от нас…

Рогов вошел в кабинет и, не поднимая на Белоненко глаз, сказал:

– Гражданин начальник, когда их отсюда увезут?

– Это зависит не от меня. Дело передано следственным органам. Иди, Анатолий, к ребятам. Передай им, что вечером я приду в барак. И – пусть держатся… Понимаешь? Главное теперь для нас – это держаться крепко. Ты понял меня, Анатолий?

Рогов поднял голову и посмотрел на своего начальника. Белоненко осунулся за одну ночь, но был, как всегда, выбрит, подтянут, и только голос его звучал глухо и под глазами легли темные тени.

– Ее нельзя спасти?.. Ребята говорили, что если нужно кровь дать…

Белоненко отвернулся.

– Иди, Анатолий… Опоздали мы с кровью…

– А врачи?! Что же они смотрели? – крикнул Рогов.

– Врачи сделали все, что можно было в этих условиях. Ее нельзя было везти в госпиталь.

Белоненко сел за стол и сжал голову руками.

Рогов вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Галю Светлову похоронили совсем рядом с высокой, сумрачной елью на краю кладбища. Рыдающая Клава Смирнова, бросаясь от Галины Левицкой к капитану, уверяла, что здесь было любимое место Чайки и что похоронить ее надо только здесь.

– У нее и в тетрадке про эту елку написано… – плача говорила Клава. И пока мальчики рыли могилу, она не отходила от них и просила дать ей покопать или уходила в лес и возвращалась с новыми охапками цветов. За ней неотлучно следовала Нина Рыбакова, стараясь, однако, не попадаться Клаве на глаза, которая, заметив ее, с раздражением закричала, чтобы ее оставили в покое и не лезли.

Никогда еще в истории лагерей не было случая, чтобы заключенного хоронили с музыкой, и Белоненко, зная о приготовлениях Рогова и настойчивом желании колонистов провожать тело Гали под звуки баяна, попросил Марину и Галину Левицкую убедить ребят в невозможности их намерения.

Левицкая с сомнением покачала головой:

– Вряд ли их убедишь… Да и мне самой кажется… Никто же не узнает.

– Надо убедить. Придумайте какое-нибудь объяснение…

Марина сказала:

– Хорошо, я попробую. Во время похорон музыки не будет. Но потом мы туда придем…

Анатолия она нашла в круглой беседке.

Всегда сдержанный, на этот раз он резко сказал:

– Пусть они там все перебесятся, эти начальнички. Сами виноваты, что убили нашу Гальку, а теперь и музыку запрещают? Она погибла героической смертью. Ее и хоронить надо как героя.

– А ты похоронный марш умеешь играть?

Толя посмотрел на нее и нахмурился:

– Какой похоронный марш?

– Ну, любой… какие играют во время похорон.

– Не умею…

– Так что же ты будешь играть?

Рогов молчал. Марина поднялась со скамейки и сказала:

– Хоронят людей только под похоронный марш. Когда ты его разучишь, мы придем туда все вместе… Хорошо, Толя?

Музыки не было, но в этот день поднялся сильный ветер, и высокая ель над могилой Гали Светловой тревожно гудела и гнулась. И так же гудели другие деревья, обступившие кладбище со всех сторон. И это было более торжественно и более печально, чем любая музыка, созданная человеком. Гроб несли мальчики, не позволив помогать взрослым, и только одному человеку они, молча, уступили место – Андрею Горину.

Марина шла за гробом в каком-то полусне. Ей было видно, как вздрагивают в такт шагам несущих белые цветы ландышей в изголовье Гали. Было ей видно и лицо умершей – спокойное, не искаженное страданием и словно бы нетронутое смертной печатью.

Марина шла рядом с Галей Левицкой и Антоном Ивановичем, и ей казалось, что все это уже когда-то было: пасмурное небо, и ветер, и покачивающийся впереди гроб. А когда дошли до кладбища и мальчики осторожно опустили гроб рядом с вырытой могилой, в памяти Марины всплыли знакомые строки: «Пастор в церкви уже не срамил мертвую…».

– …И если когда-нибудь один из вас будет близок к совершению преступления, если вдруг захочет он стать на прежний путь – вспомните этот день, когда мы прощаемся с Галей Светловой, погибшей потому, что еще где-то существует «закон преступного мира» – дикий, бессмысленный и жестокий. Пусть это воспоминание остановит вашу руку, пусть оно сбережет вас от непоправимого шага… Может быть, образ погибшей Гали поможет вам обрести жизнь.

Белоненко нагнулся и бросил первую горсть земли на гроб Гали Светловой.

Глава седьмая
За синей птицей

Они не объяснялись в любви и не сказали о ней друг другу ни одного слова.

Телефонограмма об освобождении была получена на другой день после похорон Гали.

Марина прочитала ее, положила на стол Белоненко и сказала:

– Иван Сидорович, я остаюсь здесь. Тете Даше я уже написала об этом. Она приедет ко мне. Я буду работать с вами всегда. – И протянула ему руку.

Белоненко взял эту руку обеими своими руками, благодарно пожал теплые пальцы и сказал:

– Спасибо, Марина… Я ждал от вас этого.

На следующее утро Марина уехала в район оформлять документы, предварительно заехав в Управление для получения справки об освобождении.

Придя вечером к Белоненко, комендант сказал:

– Пусть пока поживет у нас. Места хватит. А как завпроизводством освободит комнату, Марина перейдет туда. Для новой заведующей отремонтируем комнату рядом.

А тетя Тина, все эти дни молчаливо встречавшая своего приемного сына печальными и тревожными глазами, вдруг расплакалась, обняла его и, смущенно поцеловав в висок, сказала, вытирая глаза:

– Ну вот… дождалась… Теперь и умирать можно. – И тут же улыбнулась сквозь слезы: – А может, еще дождусь и другой радости?

Повернулась и поспешно ушла в кухню.

Через час Белоненко вызвали в Управление. Полковник Богданов предложил ему сесть и, молча, протянул лист бумаги с текстом, перепечатанным на машинке.

Это был приказ Главного управления о подготовке детской трудовой колонии, временно размещенной на территории Энского лагеря, к переводу в район города Н. Начальнику ДТК капитану Белоненко предписывалось немедленно выехать в Н для организации новой колонии. Все мероприятия предлагалось выполнить в декадный срок.

«Наконец-то утвердили», – подумал Белоненко, имея в виду свой последний рапорт о переводе в отдел детских колоний.

– Все к лучшему, – заметил присутствовавший здесь же Богатырев. – Как говорится, и волки сыты…

– А штаты? – спросил Белоненко.

– Вольнонаемные имеют право выбора. Мы их неволить не можем… А уж с младшим лейтенантом Свистуновым придется тебе, Иван Сидорович, попрощаться. Этого я тебе не отдам.

– Сейчас не отдадите – через полгода отдадите, – сказал Богатырев Богданову. – Не обидите приятеля…

– Ну, а пока ты там будешь своими делами заниматься, здесь закончат следствие по делу Волкова и Воропаевой. А теперь с тобой хочет поговорить Василий Иванович – в связи с известными тебе материалами. Скажу откровенно, рад, что ты со своими воспитанниками переберешься в другие места. Будешь сам себе хозяином и в непосредственном подчинении Москвы. А здесь ты, что называется, поперек горла Тупинцеву стоишь. Или тебя проглотить, или самому давиться.

– Этого удовольствия он и без моей помощи не минует, – жестко произнес Белоненко. – Особенно если будет пользоваться услугами таких, как Римма Аркадьевна Голубец.

– Что там Голубец! – вмешался Богатырев. – Это ведь так, одно к одному пришлось. С Голубец мы уже разобрались… Могло быть и похуже.

Белоненко это знал. Если бы не настойчивые и неоднократные его рапорты об установлении возраста Волкова и Воропаевой, вся ответственность за тягостные события последнего дня целиком легла бы на него.

Как бы угадав его мысли, Богатырев сказал:

– А теперь пусть Тупинцев расхлебывает кашу…

– Расхлебывать придется не только Тупинцеву, – заметил начальник Управления. – Нас с вами, Василий Иванович, тоже по головке не погладят. Вот девочку эту жаль. Погибнуть такой смертью…

– За такую смерть надо памятники ставить, – с ударением ответил Богатырев.

– Отцу сообщили?

– На следующее утро. Если только он жив… Последнее его письмо было из-под Харькова. А там… – Белоненко показал на карту, висевшую на стене.

– Да… – Богданов нахмурился. – Ну что ж, товарищи… – Он поднялся и взглянул на секретаря партбюро: – У вас, кажется, еще какие-то дела к капитану есть? С этими анонимками выяснено?

– Эту Голубец следовало бы за клевету привлечь, – с досадой сказал Богатырев, – да ведь что ей предъявишь? Я, скажет, ничего не утверждала, а только высказала свое мнение. Проявила, так сказать, бдительность, а об анонимках ничего не знаю и не ведаю.

Белоненко и Богатырев вышли на площадку лестницы. Давно уже закончился рабочий день, и только в некоторых комнатах еще задержались немногие сотрудники.

– Ну вот, Иван Сидорович, и осуществились твои давние планы. Пожелаю тебе, как говорится, счастливого плавания.

– Тяжело мне. Если бы это было тремя днями раньше… – признался Белоненко. – Смерть эта лежит на моей совести. Что-то недоглядел я… Дневальная говорила, что в ночь перед пожаром Галя приходила и спрашивала меня. Будь я на месте, может, ничего не случилось бы.

Они, молча, спустились с лестницы.

– А Горин что? – спросил Богатырев, открывая дверь в свой кабинет.

– Ходит сам не свой. За пистолет хватался… Застрелю, говорит, мерзавца.

– Еще только этого недоставало! А сейчас он как?

Они вошли в комнату.

– Хочет подавать рапорт о переводе. А жаль. Из него мог бы хороший работник получиться. Начинать всегда бывает трудно, а ему – особенно. На фронте другие законы.

– Нет уж, Иван Сидорович. Если Горин задумал от нас уходить, то из него в будущем воспитателя не получится. И не надо его задерживать, пусть идет… В таком положении, как у вас там создалось сейчас, только и проверяются люди, а когда тишь, да гладь, да благодать, это каждый дурак работать будет. Ну, так вот… Ознакомишься с решением партийного бюро по этому вопросу. Как видишь, даже Тупинцев признал несостоятельность обвинений. Можно только порадоваться его благоразумию.

– Чему я радуюсь, так это избавлению от такого коллеги, – откровенно сказал Белоненко. – А с несостоятельностью обвинений он согласился только потому, что никто бы его здесь не поддержал.

Через полчаса Белоненко простился с Богатыревым. На следующее утро он должен был выехать в Н., оставив своим заместителем Горина.

Соня Синельникова шла по знакомой аллейке, и ей казалось, что она ступает по раскаленному песку. Она шла, опустив глаза, рядом с комендантом Свистуновым, с каждым шагом все медленнее переставляя ноги.

В полном молчании провожали ее тяжелыми взглядами воспитанники колонии, и ни один из них не называл ее по имени, не крикнул, не спросил – почему она снова здесь?

О том, что Синельникова вернулась в колонию с новым сроком, все узнали уже тогда, когда Свистунов и дежурная надзирательница принимали от конвоя троих прибывших несовершеннолетних.

На следующее утро колонисты должны были покинуть свою «Подсолнечную» навсегда. Уже вернулся из командировки капитан Белоненко, уже были уложены личные вещи воспитанников, и сегодня вечером предстояло последнее прощание с местами, где было так много пережито за короткий срок. Ребята расставались с колонией без особого сожаления – они были убеждены, что на новом месте будет лучше. К Белоненко пришла делегация во главе с Мишей Черных. Их беспокоила судьба зеленых насаждений, куда было вложено столько труда и забот.

– Сажали, сажали, а они вырубят? – сказал Черных.

– Не вырубят, – успокоил их капитан. – Здесь все останется как было. Уже решено, что на этом месте будет оздоровительный лагпункт, так что труды ваши не пропадут.

Тогда Черных сказал, что надо сделать подпорки к саженцам, где их еще не успели поставить, и поправить клумбы, помятые во время пожара.

– Пусть люди нас добром вспоминают, – сказал он.

И вот, когда почти все колонисты вышли с лопатами и граблями на главную аллейку, стало известно, что с теплушкой прибыла Соня Синельникова. Это ошеломило ребят. Дело не в том, что освободившийся из заключения вернулся назад «по новой» – такое в лагерях бывает. Но Соню Синельникову освободили досрочно, а во время войны досрочное освобождение – случай исключительный. Этот день был праздником для колонии. Синельникову провожали на волю торжественно, желали счастливой жизни, наказывали «не подкачать» и «оправдать доверие». И потом долго еще говорили о ней, вспоминали и обижались, что нет от нее писем. Потом постепенно позабыли, оправдав ее молчание: «Война ведь… Пока она там устроится…».

И вот теперь она идет по песчаной дорожке от вахты к конторе, где сейчас капитан Белоненко знакомится с «формулярами» вновь прибывших. Вот он открывает дело Синельниковой…

…Все это было как дурной сон, от которого надо было проснуться… И вкрадчивые слова Гусевой и шепот ее о деньгах и драгоценностях, запрятанных в подвале:

– Запомни адресок… Явишься к ним и скажешь, что привезла им кружево. Они спросят: «Сколько метров?» Скажешь: «Двадцать пять»… Слышишь?.. Запомнила?.. А потом поведешь их в подвал. Третий ряд, пятый кирпич… Шкатулочка там железная и еще ящичек небольшой. Убрать все это оттуда надо, не очень надежное место… Они все знают, куда и что… А тебе твою долю выделят…

– А если не выделят? – подозрительно спросила Соня.

– Скажешь им «двадцать пять» – выделят… Сомневаешься?.. А как же я тебе такое дело доверяю? Вдруг ты захватишь все и смоешься?.. – Гусева цепко схватила Соню за плечо. – Учти: не получу я от них условленного знака, что дело сделано, – тебе не жить на свете. Никуда не скроешься, никуда не уйдешь. Понятно? А сделаешь все по-честному – и сейчас с деньгами будешь, и потом я тебя не обижу.

– Они могут всё себе взять и никакого вам знака не дадут. А я в ответе буду?

Гусева усмехнулась:

– Это уж не твоя забота – в них сомневаться…

Соня и адресок запомнила, и дом этот быстро нашла, и о кружеве сказала. Мужчина, на правой руке которого не хватало двух пальцев, и женщина с благообразным лицом и гладко прилизанными волосами долго расспрашивали ее о Гусевой, ощупывая подозрительными взглядами, а когда, наконец, уверились, что посланница «в курсе всего», то стали договариваться о посещении подвала, находящегося за три дома от них. В подвал они проникли без особого труда, хотя было небезопасно шататься по узким улицам этого района, когда все время ходили патрули и часто бывали облавы. Мужчина уверил, что сегодня самое подходящее время: подозрительные дома «прочесывали» вчера, – значит, сегодня будет спокойно.

Кирпич был вынут, и тяжелая металлическая шкатулка уже находилась в руках мужчины, когда в дверях появились вооруженные люди, и раздалась команда: «Руки вверх!».

В дальнейших событиях Соня разбиралась плохо. Так и не поняла она: случайно попали они под «облаву» или за ними следили. Судя по тому, как один из оперативников кивнул мужчине и сказал: «Вот и встретились, Домовой…» – Соня могла догадаться, что этот человек с искалеченной рукой был давно знаком оперативнику и что за квартирой, где он обитает, все время следили. Но теперь ей было уже все равно. «Только бы не в ту колонию… – тоскливо думала она. – Только бы не к капитану Белоненко». Но следователь прямо сказал, что ее отправят обязательно в ту колонию, где она была.

Когда Синельникова прибыла в знакомый ей лагерь и вошла в пересыльный барак, она лицом к лицу столкнулась с Гусевой. В числе других заключенных ее отправили «вне лагеря».

Несколько минут они смотрели друг на друга – Соня испуганно, Гусева растерянно. Потом бывшая староста бросилась к ней, схватила за руки и, молча, потащила в дальний угол.

Через несколько минут весь барак был поднят на ноги пронзительным воплем, раздавшимся из угла. Женщины бросились туда.

Гусева сидела на нарах поджав ноги, раскачивалась и рвала на себе волосы.

– Ограбили, ограбили… всю жизнь… шкатулочка… – твердила она. Глаза ее смотрели в одну точку, она никого не узнавала. Ее отвели в стационар, а перепуганная насмерть Соня еле дождалась теплушки, которая доставила ее в колонию.

– Нет, – холодно сказал Белоненко, – ты не рассчитывай на мою жалость, Синельникова. И слезы твои на меня не действуют. Я выслушал твою историю, прочитал обвинительное заключение вот здесь, – он указал на распечатанный пакет, – и больше мне с тобой говорить не о чем. Теперь иди и рассказывай все твоим бывшим подругам и товарищам. Не знаю, что они тебе скажут…

Соня зарыдала:

– Они запрезирают меня… Житья не дадут…

– Ну что ж, получишь то, что заслужила. Сама виновата. Иди.

Когда за ней закрылась дверь, Белоненко несколько минут ходил по кабинету, словно забыв о находящихся здесь же Горине и Левицкой.

– Как это все ужасно… – тихо сказала Галина Владимировна. – Мне жаль ее…

– Мне тоже. – Белоненко остановился. – Но она об этом не должна знать.

Толя Рогов сыграл на баяне все песни, которые знал. И все пели, даже Антон Иванович, хотя на душе у него было совсем не весело. Петя Грибов уезжал вместе со всеми, а ему нужно было заканчивать свой срок в Энском лагере. Обняв плечи прижавшегося к нему мальчика, Антон Иванович в сотый раз говорил ему, что все будет хорошо, и как только он освободится, то приедет за Петей.

– Капитан там тебя куда-нибудь пристроит, пока я не освобожусь. Тебе всего полтора месяца меня ждать придется… Не оставит тебя капитан, у нас с ним все договорено.

Петя молчал и только крепче сжимал руку своего друга.

– И Галина Владимировна мне обещала, и Марина тебя не оставит. Не одни мы с тобой расстаемся. Так ведь ненадолго это. Если люди захотят встретиться, значит, будет по-ихнему… – И снова гладил жесткой своей ладонью стриженую голову Пети.

А Марина в это время тоже в который раз напоминала Маше о том, чтобы не забыла она данного слова.

– Приезжайте вместе с Шуриком и Галочкой… Нечего вам там на этом Сучане делать. Мне очень тяжело будет без тебя… Приедешь, да?

И Маша уверяла, что приедет обязательно, если только Саню отпустят с шахты. Но в глазах Маши была печаль. Она думала о том, что не всегда бывает так, как хочешь и как намечено тобой. Мало ли как повернется жизнь, мало ли что может случиться?

Прощальный вечер в лесу все-таки не был особенно оживленным, хотя и закат был щедрым на краски, и песни звучали дружно, и воспитанники строили планы дальнейшей жизни на новом месте. Белоненко рассказал всем, что разместятся они на берегу большой реки, что работать там придется с утра до вечера, потому что многое разрушено войной, но что там каким-то чудом уцелели фруктовые сады, которые он видел в полном цвету.

Потом мальчики снова обратились к капитану с просьбой зажечь прощальный костер.

– Мы – небольшой, Иван Сидорович… Никто не увидит, – уверяли они.

– Да что там, товарищ капитан! – махнул рукой Свистунов. – Пусть зажигают. В Управлении уже сняли затемнение, – значит, и костер можно.

Белоненко не успел ответить, а в центре поляны уже вспыхнула золотистая змейка и поползла по сухим веткам.

– Уже и веток успели натащить? – удивился капитан.

– А это они еще с утра, – объяснил комендант. – Место уж очень хорошее для костра.

Белоненко подозрительно посмотрел на него:

– Уж не с твоей ли помощью, тезка, было это место выбрано?

– Так ведь они что задумали, Иван Сидорович! Сложим, говорят, костер у могилки под самой елью. Насилу доказал, что этого никак нельзя делать – там же вокруг деревья да валежник. А здесь – самое подходящее.

Они поговорили еще о каких-то незначительных делах, вспомнили, как начинали свое трудное дело с малолетками, пошутили даже над чем-то… Но так и не удалось им скрыть друг от друга своей грусти. Иван Васильевич не обещал капитану приехать к нему, Белоненко не звал к себе коменданта. Они знали, что если и встретятся когда-нибудь, то без всякого уговора. А может быть, и никогда не встретятся.

 
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед ему летят…
 

Это Маша Добрынина запела недавно разученную песню, и Толя Рогов, склонив голову к мехам баяна, стал тихо аккомпанировать ей, еще неуверенно подбирая мотив.

Костер разгорался все ярче, а вокруг становилось все темнее, и деревья слились в сплошную стену, скрытые в своем подножии кустарником.

– Как будто мы – перед походом… – сказал кто-то рядом с Белоненко.

«Перед большим и трудным походом…» – подумал Иван Сидорович.

 
Пройдет товарищ все фронты и войны,
Не зная сна, не зная тишины.
Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны…
 

Через час костер потушили. Возвращались обратно притихшие и задумчивые. В последний раз прозвучал над бараками сигнал «отбой».

Тишина… Все уснуло. И только в окне капитана Белоненко горит свет.

КОНЕЦ

Москва

1958–1961