Текст книги "За синей птицей"
Автор книги: Ирина Нолле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
– Позвольте, Иван Васильевич, как это вы конфисковали?
– Да так… Сказал я Римме Аркадьевне, что для дела мне этот кисет необходим. Мол, установим насчет часов.
– Партизанишь, Иван Васильевич… – недовольно произнес Белоненко. – Тут нужно о часах думать, а ты…
– Все одно к одному, Иван Сидорович. С воспитанников мы спрашиваем, а с вольных что – нельзя? Что же она сюда, в свое поместье приехала? Тот ей водички принеси, тот пол вымой, тот рукоделье преподнеси. Непорядок это, товарищ начальник.
– Ну ладно, согласен. Только незачем тебе было кисет забирать. И без этого вещественного доказательства все ясно. Вот где эта Римма Аркадьевна у меня сидит! – Белоненко выразительно похлопал себя по шее. – Что ни день, то разбор ее фокусов!
Белоненко был раздражен и, видимо, не мог сдержать этого раздражения. Свистунов понимал своего начальника: еще бы! Одно – заниматься делами воспитанников, пусть даже разбирать самые тяжелые их проступки, но в течение всей зимы пытаться «перевоспитать» взрослого человека (Свистунов подумал: «бабу») – это уж никакого терпенья не хватит.
– Уж скорее бы от нее отделаться, – вслух проговорил он, – а то ведь опять…
Он не договорил. Дверь открылась без стука. Римма Аркадьевна вбежала в кабинет.
– С каких это пор… – начала она.
– С каких это пор в кабинет начальника входят без разрешения? – все с тем же раздражением в голосе сказал Белоненко.
– Извините, мне сейчас не до этого! – высокомерно бросила она. – Я хочу вас спросить, с каких пор заключенные запрещают вольнонаемным заходить в помещения колонии?
– Кто и куда запрещает вам входить?
– Ваша Софья Львовна, в стационар. Я хотела увидеть Смирнову и сказать ей, чтобы она не волновалась. Никакого отношения к пропаже часов она не имеет.
– А кто имеет? – быстро осведомился Белоненко.
– Откуда я знаю? – пожала она плечами. – Что я – следователь? Но Смирнова здесь ни при чем. Вот я и хотела ей об этом сказать… А ваша Софья Львовна меня не пустила! – голос ее опять повысился почти до крика.
– Врач имеет право запретить посещать больного, – сухо сказал Белоненко. – Смирнова сейчас не в таком состоянии, чтобы с ней можно было разговаривать, особенно на эту тему. Кстати, Римма Аркадьевна, вот этот кисет… Это что, подарок от Смирновой?
– Какой подарок? – удивленно приподняла брови Римма Аркадьевна. – Я купила у нее этот кисет.
– Что? Купили?
Римма Аркадьевна спохватилась:
– Ну, так сказать – купила… Я ее попросила вышить мне кисет, ну, в порядке товарищеской услуги…
– Насколько мне известно, Смирнова никогда не пользовалась вашей симпатией, так что какое тут может быть «товарищество»? Ну, и что же она получила от вас за эту услугу?
– Собственно… мы не договаривались. Но я имела в виду… Ну, немножко продуктов, масла… Я могу ей подарить какое-нибудь свое платье…
– Значит, пока что вы еще не рассчитались с ней?
– Я могу вернуть…
– Можете оставить его себе. Напоминать вам о недопустимости подобных сделок считаю лишним. Ведь вы все равно скоро отсюда уезжаете. Так что кисет остается вам. А вот это… – он вынул из нагрудного кармана колечко с голубым камнем, – вот это я оставляю взамен. Согласны?
Римма Аркадьевна сразу оценила положение. Ведь не только кисет Смирновой принимала она как «услугу», причем превосходно знала, что такие вещи строго преследуются в лагере.
– Боже мой! – воскликнула она. – Да сколько угодно! Если бы она только сказала, что это колечко ей нравится… Мне очень неприятно, что так все получилось. Что же касается часов…
– Да?..
– Пожалуй, лучше будет все это забыть. Их все равно теперь не найти, а неприятностей и шуму много…
– Но ведь вы сами требовали, чтобы был произведен повальный обыск? Я счел за лучшее обратиться к воспитанникам с просьбой вернуть ваши часы, для этого и собрал «большой сбор». Теперь уже ничего не исправишь, и даже если часы не будут найдены, то забыть, как вы предлагаете, ничего нельзя, Но прошу вас, попробуйте вспомнить: может быть, вы потеряли их? Тогда мы организуем поиски. Скажите, почему в это утро вы оставили их дома? Ведь они всегда были у вас на руке?
Римма Аркадьевна отвела глаза от взгляда капитана. Комендант мысленно отметил: «Не помнит… Сама не знает, на руке были или дома оставила…» Он не ошибся. Римма Аркадьевна немного помешкала с ответом.
– Мне сейчас трудно припомнить, почему я оставила их дома… Может быть, торопилась в зону. Но я хорошо помню, что они лежали на столике, когда я уходила.
– Ну что ж… – вздохнул Белоненко. – Значит, искать их как потерянные в зоне бесполезно. Подождем еще немного. Может быть, виновник придет с повинной.
Из кабинета Белоненко Римма Аркадьевна выходила медленными шагами, и так же медленно шла она к воротам. В самом деле, почему она сегодня утром не надела на руку часы? А может быть, надела? Она стала припоминать – были они у нее на руке или не были, когда в цехе прозвенел звонок на обеденный перерыв. Она хорошо помнит, что смотрела на циферблат, но только на какой? В цехе тоже висели часы. На какие же она смотрела? А что, если замок браслета отстегнулся, и она потеряла их? И чем больше думала она о часах, тем меньше могла восстановить в своей памяти все так, как было. И когда она уже подошла к дверям своей квартиры, то была так измучена, что больше всего на свете ей хотелось забыть об этих проклятых часах.
А в общежитии девочек все еще шло бурное обсуждение сегодняшнего события. Никто даже и мысли не допускал, что часы украдены. «Она их потеряла» – это утверждали все. А раз так, то надо искать. И решили: «прочесать» зону вдоль и поперек, обшарить цеха, осмотреть дорожки – везде, где могла бы проходить Римма Аркадьевна.
– Девчонки! Часы надо найти, – говорила Лида. – Иначе – позор. И самое главное – Мышка. Она была у Ведьмы и теперь вбила себе в голову, что все думают на нее. Нам с Ниной Софья Львовна говорила, что у Мышки «нервное состояние», и все из-за этих часов.
– Будем искать! – поддержали ее все.
Посвятили в свои планы Марину и Машу.
– Надо сказать об этом начальнику – без его разрешения нас никто в цеха не пустит. Рабочий день кончился, и там все уже закрыто.
Маша предложила правильно, с ней согласились и решили уполномочить ее и Марину поговорить с Белоненко.
– Давайте искать, – сказал он. – Но только организованно. Сегодня можно осмотреть цеха и мастерские. А на дорожках и по территории завтра – сейчас уже стемнело, и вы ничего не увидите. Привлекайте и мальчиков.
Капитан дал распоряжение электростанции включить освещение цехов, и поиски начались. Девушки перетрясли всю продукцию, которая сошла сегодня с конвейера, выворачивали наизнанку каждый халат, обшарили все уголки цеха, лазили под стеллажи, перевернули все в закройном. Часов не обнаружили. В бараки вернулись утомленные и разочарованные. Каждая думала, что часы найдет именно она, и какое же это будет торжество: принести и положить их на стол начальника!
Искали до обеда и на следующий день. Толя Рогов разбил всю территорию на участки, и каждая группа ребят обязана была обшарить свой участок «до последней травинки». Но и эта, уж, казалось, такая тщательная проверка ни к чему не привела. Ребята сначала приуныли, а к вечеру забыли и о часах и о Римме Аркадьевне. Надо было заниматься другими делами, в частности готовиться к предстоящей прогулке в лес. Называли ее колонисты «походом». Это была идея повара Антона Ивановича, которую он изложил капитану.
– Засиделись ребятишки в зоне. Хотя они и выбегают в лес, но ведь какой это отдых? Каждый раз особое разрешение на выход не выпросишь. Выскочит на полчаса и бежит обратно, чтобы к ужину не опоздать. А мы устроим им вылазку, чтобы и польза была и отдых. Сейчас в лесу уже молодая крапива есть, я такие щи закачу, что пальчики оближешь. Да если по пенькам пошарить, то можно и опят собрать. Заправить щи опятами – это, гражданин начальник, лучше всякого мяса.
– Опятам еще рановато, – сказал Белоненко, – ну а против вылазки я не возражаю. Назначаю вас, Антон Иванович, ответственным.
Антон Иванович энергично принялся за подготовку к походу. Быстренько созвали небольшое совещание и решили, что пойдут в лес после обеда, чтобы не срывать целиком рабочего дня. Каждому дадут на руки по две овсяных лепешки и полпорции хлеба. Мальчишки агитировали за костер с кашей, но Антон Иванович сказал, что тащить с собой в лес котлы и миски – это будет нагрузкой не по силам.
Предстоящий поход совершенно вытеснил происшествие с часами.
Нина и Лида прибежали в стационар, где все еще находилась Клава, и сообщили ей о походе. Они поставили на тумбочку банку с черемухой.
– Это тебе от ребят, – сказали они. – А мы тебе еще принесем.
– В лесу совсем подсохло? – спросила Клава.
– Ребята говорят, что на дорогах почти сухо, а в лесу еще много воды. Ну, так мы ведь далеко не пойдем, вдоль полотна.
Потом они стали ей рассказывать о том, как идет репетиция к концерту.
– Галька Светлова акробатические номера разучила. Представляешь, ну прямо как настоящая циркачка. А Маша Соловей будет новые песни петь. Жалко Сони нет, а то бы они вдвоем такой концерт закатили…
Вспомнили, кстати, о Соне Синельниковой. Где-то она теперь? Вот уже больше двух недель прошло, как ее проводили, а писем все нет. Нина фыркнула и сказала:
– И нечего ждать, не напишет. У нее новая подружка завелась, ей и пишет.
– Кто подружка? – рассеянно спросила Клава.
– Да Гусиха! Говорят, до самой узловой станции ее провожала. Нашла себе тоже подругу!
– А тебе что до них? – спросила Лида. – Гусиха ей помогала еще на старом лагпункте, да и к нам сюда два раза приходила. Сонька будет свиньей, если ей писать не станет.
Клава встала и подошла к окну.
– Скучно здесь, – сказала она. – Посмотришь, а перед тобой серый забор. Надоело… И окна закрыты… Завтра выпишусь. Что они меня здесь держат? – Она сердито задернула марлевую занавеску. – А не отпустят – сама убегу.
– А верно, Мышка! – радостно всплеснула руками Нина. – Давай выписывайся, в лес пойдем. Хватит лекарствами пичкаться! Что ты, больная, что ли?
Клава оживилась, хотя напряженное выражение не сходило с ее лица.
– Все, пацаночки! Кончила я болеть. Завтра, как из пушки, выпишусь.
– Вот видишь, она совсем про часы позабыла, – сказала Лида, когда они вышли из стационара.
– Откуда ты знаешь, что позабыла? Может, помнит, да говорить не хочет. А ты заметила, Векша, какие у нее глаза? Будто думает все о чем-то, думает… Нехорошие у нее глаза.
– Отстань ты со своими глупостями! Думает… Ты бы попробовала три раза в день порошки принимать, посмотрела бы я, какие у тебя глаза стали.
Нина промолчала, но Лида поняла, что она осталась при своем. И когда они вернулись в барак, Лиде тоже стало казаться, что у Клавы глаза были нехорошими, и она о чем-то словно задумывалась.
В воскресенье все воспитанники колонии находились в приподнятом состоянии с самого утра, что немедленно сказалось на графике. Однако даже придирчивая Маша Добрынина ни одним словом не упрекнула девочек, а Горин, так тот вообще выражал недовольство, что Белоненко не мог устроить настоящий, полноценный выходной, которых давно уже не было в колонии. После обеда Антон Иванович и дежурные по столовой роздали всем обещанные лепешки и хлеб, и через тридцать минут колонисты под звуки баяна выходили из ворот.
Клава Смирнова шла в одном ряду со своими подружками и Мариной Вороновой. Глаза у нее были веселыми, и Нина шепнула Лиде, что «теперь все в порядке». Вместе со всеми пошли в поход и Галина Владимировна с Гориным.
– Какая уж там крапива… – сказал с сомнением комендант, проводив взглядом колонну. И Белоненко согласился с ним: вряд ли меню столовой обогатится в результате похода.
– Ну, я пойду к своей старухе, – сказал Свистунов, – а то она собирается на развод подавать…
Условились, что к семи часам вечера комендант придет в зону – встречать колонистов. Белоненко тоже было хотел пойти домой, но вспомнил, что совсем запустил свои «дневники», да и еще кое-какие дела надо было подогнать, и, пожелав коменданту счастливого выходного, направился к конторе.
Он достал свои тетради, бегло перечитал несколько страниц, и вдруг ему страшно захотелось бросить все дела, закрыть комнату и направиться в лес, туда, где теперь так весело. В конце концов, все это терпит: и записи, и ознакомление с последними приказами (все равно ничего нового там нет!), и обдумывание предстоящего разговора с секретарем парткома. Так вот за бумагами и весну не увидишь…
Весна… А приходилось ли ему по-настоящему видеть ее когда-нибудь? Он встал, подошел было к окну, но снова сел за стол, словно боялся, что весна не станет дожидаться, пока он пойдет ей навстречу, а сама ворвется в комнату, нарушит привычный порядок, перевернет, перепутает все, а потом умчится дальше – легкомысленная, задорная и непостоянная. А потом опять придется годами вытравливать из себя «лирику», как было уже однажды. Только тогда была не весна, а осень.
Белоненко стоял на перроне Северного вокзала и держал в своих руках узкую руку женщины. Совсем близко от своих глаз он видел блестящие, темные глаза, в которых дрожали слезы.
«Как только ты устроишься, я приеду… – говорила она. – Приеду обязательно. Теперь туда легко попасть – самолетом. Только, пожалуйста, – знакомая, милая улыбка тронула ее яркие губы, – только, пожалуйста, постарайся получить более или менее благоустроенную квартиру. И обязательно напиши, как там с овощами и фруктами… И потом – обязательно приемник. Там, конечно, их нет, я вышлю отсюда…».
А потом, скороговоркой, оглядываясь на окна вагона, об Алевтине Сергеевне, которую он напрасно «тащит с собой», о том, что это вызовет «ряд неудобств», и еще о чем-то, чего Иван Сидорович уже не слушал. Он смотрел в ее глаза и с беспощадной жестокостью выносил себе приговор. Ее он не винил – она не могла стать другой и никогда другой не была… Это только ему хотелось, чтобы она казалась другой.
Объявили посадку в вагоны, и еще несколько секунд он видел ее стройную фигуру за окном вагона. Потом поезд ускорил ход.
В Красноярске он задержался несколько дней, потом они с тетей Тиной пересели в самолет и вылетели в город, о котором тогда рассказывали легенды – и красивые и страшные. Собственно, города еще не было. Были сопки, снега, холодное мерцание северного сияния и работа. Работа с утра до поздней ночи.
Она не приехала, и тетя Тина убрала с его стола фотографию женщины с темными, смеющимися глазами и маленьким капризным ртом. Он сделал вид, что не заметил исчезновения портрета. Предаваться тоске было некогда, и постепенно стерлись в его памяти когда-то дорогие черты, потускнела горечь обиды. Тетя Тина, поговаривавшая вначале о том, что не мешало бы, наконец, подумать о семье, о своем уголке, о внучонке, которого она «все-таки заслужила за всю свою жизнь», – теперь тетя Тина уже не пыталась вызвать приемного сына на подобные разговоры и только изредка, когда он будто бы не замечал этого, с затаенной жалостью посматривала на него.
Она знала, что ему очень трудно, и догадывалась о том, сколько мужества вложил он в этот отказ от ожидаемого счастья. И это действительно далось ему с трудом. И он решил раз и навсегда отказаться от «лирики», потому что – в этом он убедил себя – лирика требует таких жертв, на которые он не пойдет. Та любовь, которой посвящают музыку и стихи, конечно, прекрасна – так же, как вот этот великолепный закат, но проходит так же быстро, как эти чудесные краски, которые скоро померкнут. Красотой этой можно любоваться, но коснуться рукой ее нельзя. «А потому, – с легкой иронией подумал капитан Белоненко, – лучше повернуться спиной к окну и приняться за дела».
Но, видимо, не учел чего-то в своих строгих жизненных расчетах Иван Сидорович; видно, жизнь оказалась мудрее и лукавее, чем думал он. И, вероятно, потому он, вместо того чтобы подумать о разговоре с Богатыревым, пододвинул к себе и открыл папку, лежавшую слева на столе. И с фотографии, наклеенной в правом верхнем углу страницы, на него посмотрели темно-серые, печальные глаза. Такими они были у нее там, в камере, после того, как в ее жизнь вошло страшное и горькое испытание. Такими и запечатлел эти глаза тюремный фотограф.
Белоненко хотел закрыть обложку, но глаза смотрели на него с упреком, и он с каким-то почти суеверным чувством стал рассматривать черты знакомого лица.
Если бы существовал аппарат, регистрирующий мысли человека, и если бы ленту с записанными на ней мыслями капитана дали ему прослушать, то он, наверное бы, не поверил, что это – его мысли.
«Какая ты?.. – услышал бы капитан записанную свою мысль. – Можно ли в тебя верить? Можно ли думать о тебе как о самом нужном, самом дорогом и желанном человеке? Можно ли назвать тебя ласковым именем? И есть ли у меня право на это? Я не знаю даже, что ты думаешь обо мне… Ты прячешь от меня свою душу и свое сердце и никогда, ни разу не назвала меня по имени. А я бы нашел для тебя много хороших слов… И если даже я их не знаю, то нашел и придумал бы… Но я не имею права сказать тебе их, не смею даже думать о тебе…».
Вот приблизительно такой лирический монолог услышал бы капитан Белоненко, если бы существовал аппарат, записывающий мысли человека. А капитан Белоненко, рассматривающий сейчас фотографию Марины Вороновой, вклеенную в папку ее личного дела, был убежден, что думает совершенно другое. А именно: «Надо поторопиться с подготовкой концерта. Но где достать блестки для костюма Светловой? И сумеет ли Толя Рогов вытянуть все сопровождение концерта на своем баяне?.. Воронову нужно послать на старый лагпункт за семенами цветов…» И если бы действительно существовал аппарат, записывающий все, то капитан Белоненко услышал бы вторую часть своего внутреннего монолога, которая причудливо переплеталась с первой, основной частью. И это, конечно, удивило бы его.
Иван Сидорович так углубился в рассмотрение фотографии, что, когда постучали в дверь, он ответил не сразу. Стук повторился, и Белоненко быстро закрыл папку и дал разрешение войти.
Вошли Галина Левицкая и комендант.
– Иван Сидорович, – взволнованно сказала Галя, – случилась беда. Кажется, Клава Смирнова потерялась… Мы не могли ее найти.
Только тогда заметил капитан, что краски заката давно погасли и за окном наступили синие сумерки близкой ночи.
– Как это – потерялась? – не сразу понял он.
Галя молчала. Она как вошла, так и остановилась у двери – с бледным, измученным лицом, с царапинкой на левой щеке.
– Я думаю, товарищ начальник, – сказал Свистунов, – что Смирнова заблудилась. Разрешите организовать поиски. Я отберу надежных ребят.
– Значит, все вернулись, а ее нет?
Комендант почувствовал недовольство в голосе и взгляде капитана.
– Нельзя было держать в лесу всех ребят – еще кто-нибудь мог заплутаться, – объяснил он.
В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги.
– Иван Сидорович! – бросилась к Белоненко Нина Рыбакова. – Смотрите, что я сейчас нашла на своей подушке. – Она протянула Белоненко клочок бумаги. Он быстро пробежал нацарапанные карандашом неровные строчки.
«Прощайте, девочки-пацаночки. Не судьба мне искать с вами ту Синюю Птицу, о которой рассказывала нам Мариша. Перешла Ведьма мою дорожку, все равно как той панночке, что бросилась из-за мачехи в пруд. Капитану нашему скажите, что как заработаю денег на золотые часики, так и вернусь к вам обратно и брошу их в бесстыжие глаза Ведьмы, потому что не брала я их, а найти никто не может, как ребята ни старались. Мою завтрашнюю пайку хлеба поделите между собой. Больше у меня ничего нет. Ваша несчастная Мышка». Капитан положил записку на стол.
– Вызовите ко мне старших ребят, Горина и плотников из-за зоны. Двух надзирательниц – Дарью Петровну и Женю. Она далеко уйти не могла.
Клаву Смирнову привел в колонию Толя Рогов. Они с Мишей Черных не стали углубляться в лес.
– Она в лесу ночью со страха помрет, – сказал Миша. – Если искать, то вдоль полотна.
Миша пошел по правой стороне, Анатолий по левой. На третьем разъезде Миша немного свернул от полотна железной дороги, а Толя продолжал идти прямо. Вскоре он заметил бредущую ему навстречу фигурку девочки. Клава шла по шпалам, спотыкалась и плакала. Когда она увидела Толю, то бросилась к нему, зацепилась за шпалу, но быстро поднялась и, прихрамывая, пошла к нему. Всхлипывая и дрожа, она говорила ему о волках, которые будто бы воют в лесу, о каких-то страшных криках, треске и шорохе. Он поправил на ее голове платок, застегнул телогрейку и сказал:
– Волков сейчас нет, а кричал филин. Не надо было уходить от своих. Мы тебе три часа, наверное, кричали. Неужели не слышала?
Анатолий Рогов ничего не знал о записке и, как все в колонии, считал, что Клава заблудилась: по уговору с капитаном, Нина Рыбакова никому, даже Лиде, не сказала о записке.
Девочки встретили Клаву, как будто она вырвалась из лап неминуемой смерти. Ее окружили, стали помогать раздеваться, предлагали запеканку, за которой уже сбегали в столовую, наливали в кружку фруктовый чай. Клава благодарно принимала заботы о себе, торопливо отвечала на вопросы. Да, в лесу очень страшно, но волков теперь нет, а филин кричит, как будто плачет маленький ребенок, и она больше никогда, никогда… Тут ее прервала Нина и сказала, что хватит болтать, давно уже пора спать ложиться.
– Правильно, – поддержала ее Маша, – все кончилось благополучно, и давайте отдыхайте, девочки, – и пошла к вешалке, держа в руках телогрейку Клавы, весь перед которой был перепачкан песком. «Упала, наверное… – мелькнуло в голове Маши. – Надо почистить». Она вышла в тамбур и стала очищать телогрейку. Случайно взглянув на подкладку, Маша заметила крупные стежки черными нитками, которыми подкладка была небрежно зашита внизу. Шов был небольшой, словно Клана подпорола немного подкладку, а потом снова зашила ее. Внезапно пораженная догадкой, Маша стала внимательно рассматривать шов. Да, конечно, в этом месте подкладку распороли, а потом снова зашили… Это было знакомо Маше: таким способом заключенные прятали запрещенные предметы, так бесконвойные проносили через вахту «лагерную почту». Но уж очень грубо была сделана «заначка» на этой телогрейке! Стежки чуть не в сантиметр, и нитки сразу заметны. Быстрые пальцы Маши пробежали по шву, и если бы даже слой ваты под подкладкой был в три раза толще, то все равно – пальцы бывшей воровки безошибочно определили предмет, спрятанный между ватой и подкладкой.
Первым желанием Маши было броситься в барак, поднять всех и показать часы Риммы Аркадьевны.
Обманула… Обманула всех! Украла часы, спрятала, а потом решила бежать. Белоненко рассказал о записке Марине и Маше, предупредив их, что теперь за Клавой надо незаметно наблюдать: как бы она в горячке не повторила своей попытки. Но тут же Маша как бы увидела перед собой лицо Клавы и ее глаза, полные слез, и услышала этот крик: «Не брала, не брала!» Да и припадок у нее был самый настоящий. Софью Львовну на таких вещах не проведешь, имеет опыт с симулянтами. Нет, тут что-то не так.
Маша села на длинную скамейку, стоявшую в тамбуре, сказав себе: «Дыши спокойно – доктор велел» – и стала дышать спокойнее, в буквальном смысле слова. А когда первый порыв прошел, стала обдумывать, как быть дальше. Конечно, она сейчас же пойдет к капитану, прямо с этой телогрейкой в руках. Но ведь и он никогда не подумает, что часы украла Клава. Это просто невероятно, если украла она! Так притворяться… И главное – зачем ей было кричать про часы в клубе, если она их сама украла? Ну, а если она не крала, то как они очутились в ее телогрейке? Что же, кто-нибудь другой украл и зашил в ее телогрейку? Почему именно в ее?
Маша нагнулась и стала рассматривать шов. Тот, кто его делал, видно, торопился, не подумав даже о том, что эти неровные крупные стежки, сделанные черными нитками, уж очень будут заметны. Значит – прятал на время, может быть до удобного случая взять обратно. Может быть, их нашел кто-нибудь? Но опять непонятно – зачем было прятать в чужую телогрейку? Уж носил бы при себе, а то – в Клавкину! Маша недоуменно пожала плечами. «Пойду к капитану». Она встала и, положив телогрейку на руку, направилась к выходу. Потом подумала, что если она пойдет по зоне с телогрейкой на руке, то случайно может встретить того, кто зашил в нее часы, и тогда уже им не найти вора – он себя не выдаст. А выдать он может только этой телогрейкой. Ведь должен же он взять часы оттуда, пока Клава не обнаружила их.
Маша остановилась. Хотя в бараке было тихо, но она знала, что еще не все легли спать. В такую погоду не очень-то уложишь в постели молодых девчонок! И даже после отбоя некоторые потихоньку выбирались из барака и бродили по дорожкам, стараясь только не попасться на глаза дежурной или коменданту. Несколько человек дежурили по кухне. Нет, на виду телогрейку тащить нечего. Маша оглянулась. Надо найти место, куда спрятать свою телогрейку, а эту накинуть на плечи и тогда уже идти к капитану. Только надо это делать быстро, потому что тот, кто зашил часы, постарается взять их обратно как можно скорее и, конечно, ночью, когда все спят.
Засунув свою телогрейку в угол за пожарную бочку, Маша набросила Клавину на плечи и открыла дверь наружу, едва не столкнувшись с входившими в барак дежурными по кухне.
– Ну, как там Клавка? – спросила Машу Анка Черная и, не дожидаясь ответа, быстро прошла ко второй двери.
– Перепугалась небось? – произнес еще кто-то, и все они гурьбой прошли следом за Анкой.
Через пять минут Маша рассказывала капитану о том, как получилось с телогрейкой.
– Это просто удивительно, что Клава не обнаружила часы, – сказала она. – Неужели она не замечала вот эти стежки? Тут каждому в глаза бросится, а она…
– Не до того ей было, – сказал капитан, рассматривая зашитое место. – Сходи, Маша, позови коменданта и воспитателей и сама возвращайся сюда. Римме Аркадьевне ничего не говори. Мы ей вернем пропажу с актом. Она ведь любит эти бумажки… Ну иди.
«Значит, часы были украдены, и вор находится среди ребят… – думал он, – и для него ничего не значит ни мое обращение к ним, ни волнения и переживания других колонистов». И постепенно мысли Белоненко остановились на двух фамилиях: Воропаева, Волков. Совершить такой проступок могли только эти двое. Для заключения, которое сделал Иван Сидорович, совсем не нужно было обладать какими-то особыми оперативными способностями, подозрения эти и раньше были у него, но он не имел права обвинять только по одному подозрению. Нужны были хоть какие-то, пусть самые незначительные, факты.
Он прощупал телогрейку еще раз. Из кармана посыпались какие-то крошки. Капитан хотел стряхнуть их со стола, и вдруг рука его задержалась. Это были не крошки – это был табак.
Акт был оформлен по всем правилам и подписан всеми присутствующими. Даже Галя Левицкая – противница всякой формалистики – согласилась, что в данном случае необходимо придерживаться этой формы.
– Кто замечал, что Смирнова курит?
Этот вопрос Белоненко удивил всех. Раззе он не знает, что никто никогда не видел Клаву курящей?
– А между тем в кармане телогрейки обнаружено вот что, – и Белоненко развернул маленький пакетик бумаги, в котором находились крошки табака-самосада. Комендант взял щепотку, потер между пальцами, понюхал и подтвердил:
– Точно, табак.
– Непонятно, – пожала плечами Левицкая.
– А может быть, это не ее телогрейка? – спросила Марина.
Все посмотрели на Машу.
– Я сама, своими собственными руками сняла ее с Клавы… А моя телогрейка – вот, на мне. Я успела забежать в барак и одеть ее.
– Твоя телогрейка тут ни при чем… Но Воронова права: может быть, Клава одела по ошибке чужую телогрейку.
– В таком случае эта телогрейка принадлежит кому-нибудь из девочек, – произнес Горин. – Не могла же Смирнова взять телогрейку из общежития ребят.
Белоненко подумал немного и сказал:
– Телогрейку эту хозяйка будет обязательно искать. Значит, надо отнести ее на место. И часы зашить обратно. Скажите, девушки, – повернулся он к Маше и Марине, – вы сможете сегодня переночевать в бараке девочек? Но придется придумать причину, объясняющую эту ночевку. Как, Маша?
– Причину? Есть причина! Мы еще не закончили побелку нашей комнаты… Ну там стена не закончена и вообще развал… Потому и ночуем в бараке.
– Спать вам, конечно, не придется, – заметил комендант. – Будете выполнять оперативное задание. – Он улыбнулся. – Справитесь?
– Причем задание действительно оперативное, – серьезно подтвердил Белоненко. – В бараке верхняя одежда висит на общей вешалке?
– Должна висеть на вешалке, – сказала Маша, – но бывает, что телогрейки кладут на скамейку или вешают на гвоздь около своей койки. Так ведь это можно их всех собрать и повесить на вешалку. Дежурная по бараку обязана это делать, только не всегда делает.
Белоненко кивнул:
– Ну, это мы поручим Ивану Васильевичу. Он сделает обход бараков, заметит беспорядок и распорядится, чтобы дежурная собрала одежду в одно место. Но на чем вы будете спать, вернее, лежать? Там ведь нет свободных коек?
– Принесем свой матрац, постелим на полу, – сказала Марина.
На том и порешили. Белоненко отпустил девушек, пожелав им удачи.
По дороге к бараку обе молчали – очень уж невесело было на душе у каждой. Маша несла телогрейку, представляя себе, с каким бы удовольствием она схватила бы за плечи ее владелицу и потрясла бы ее «как полагается». Но делать этого, к сожалению, не придется. Нужно будет только подойти и убедиться собственными глазами, что ищут именно эту телогрейку, а не другую. «Черт его знает, – подумала она вдруг, – а если кто-нибудь спросонья накинет первую попавшуюся?..» – и сказала вслух:
– Мы ее повесим в середину.
– Ладно, – ответила Марина.
Они подошли к крыльцу барака. Маша остановилась.
– Ты иди, тащи матрац. Донесешь одна? А я повешу ее и буду ждать тебя. А потом ты посидишь, а я схожу за одеялами.
Марина направилась дальше по дорожке, а Маша, стараясь не скрипнуть дверью или половицей, вошла в барак. Вешалка помещалась сразу у входа. Осторожно сделав несколько шагов, Маша повесила чужую телогрейку посредине вешалки, а свою – с краю. Ну, все в порядке… А кто же сегодня дежурит? Что-то за столом никого нет. Маша оглядела барак. Кажется, все спят… Она подошла к расписанию дежурств. «Смирнова Клава», – прочитала Маша и обернулась на легкий скрип двери. Она подумала, что Марина уж слишком быстро успела сходить за матрацем. Но вместо Марины увидела Анку Воропаеву.
– Ты что?.. – шепотом спросила Машу Анка, подойдя ближе.
Маша объяснила.
– Ну, правильно, – сказала Анка, – вот здесь и постелитесь. А то давайте ложитесь на мою койку, мне все равно не спать.
