Текст книги "За синей птицей"
Автор книги: Ирина Нолле
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)
– Ну, уж нет, – решительно сказала Марина. – Если уж идти, то не тебе, а мне. Ведь меня приглашают.
Маша бесшумно захлопала в ладоши.
– Правильно, бригадир! Надо тебе знакомиться с лагерной жизнью, а то выйдешь на волю – и вспомнить будет нечего. Ну, а теперь послушай новость, я в конторе слышала: скоро от нас этап будет. Закончили там этот ремонт, и дней через десять – прощайте, глазки голубые. Увезут наших малолеток.
Марина сразу позабыла о Птенчике.
– Неужели это правда? – тревожно спросила она. – Но ведь я только сегодня разговаривала с начальницей КВЧ Галиной Владимировной, и она мне – ни слова… Просто обидно: только начало все налаживаться, и вот тебе – увозят.
Маша удивленно посмотрела на своего бригадира:
– Вот ты какая чудная… То плакала: пойду к капитану, от бригады откажусь, а теперь вроде как расстроилась.
– Нет, этого не может быть… – не слушая Машу, продолжала Марина. – Мне Галина Владимировна сказала, чтобы я выявила, кто из девушек может участвовать в концерте самодеятельности… Мы уже и программу подготовили. Я наметила Лиду, тебя с Соней, хотела Галю Светлову просить…
Маша не понимала, что случилось с ее бригадиром? Тут бы радоваться надо, что эта гора с плеч свалится, а она словно бы расстроилась. Впрочем, девчонок действительно жалко… Колготные они, конечно, так ведь какой с них спрос?
– Может, еще враки все, – попыталась она успокоить своего бригадира. – Мне счетовод вещстола сболтнула. Говорит, что ей вчера велели готовить списки нашей бригады на сдачу тюфяков, одеял и прочей муры. А такое бывает только перед этапом. Да чего ты распсиховалась? Ну, дадут тебе другую бригаду. Вот бригадир третьей на волю уходит. Чем тебе не бригада? На втором месте после Эльзы. А не дадут, так еще лучше: сделала своих сто двадцать пять процентов и сиди себе в бараке, книжечки почитывай. Хорошо, спокойно… Самая муторная эта работа – бригадирство!
– Да, конечно, – уныло согласилась Марина. – Ну ладно, пойдем спать, холодно что-то стало…
Но уснуть сразу не могла.
Она лежала в постели, подложив под щеку ладони, и смотрела, как шевелится на противоположной стене большая тень тети Васены. Дневальная вязала на спицах, и каждый раз, когда заканчивала ряд и вынимала спицу, тень принимала фантастические очертания – словно какая-то невиданная птица нелепо взмахивала крыльями и все хотела и не могла улететь. В бараке было тихо, тепло и даже уютно. Самодельный абажур из марли, окрашенный акрихином, разливал вокруг бледно-лимонный свет, по-домашнему уютно светлели на окнах марлевые занавески и белые салфеточки на тумбочках. Все это стало уже привычным, обжитым, и так не хотелось, чтобы через какое-то время в этом бараке поселились другие люди, может быть лучше, а может быть и гораздо хуже, чем эти сумасбродные, неуравновешенные, но уже «свои» девчонки.
Марина слабо улыбнулась: вот уже и «свои», а давно ли она хотела отказаться от них? Давно ли пренебрежительно называла их сбродом? Вот тебе и «ушла в свой угол»! Ничего у вас не получилось, Марина Николаевна, ничего!
Марина повернулась на другой бок. Неужели их все-таки отправят? Конечно, это должно было случиться – рано или поздно… Но почему Галина Владимировна ничего не сказала? Почему она предложила Марине составить программу концерта? «Скоро начнем репетировать, а вы пока порасспрашивайте девушек, узнайте, кто может принять участие в концерте…».
Капитан ни разу не вызвал ее за все это время. Сначала Марина нервничала: почему не вызывает? Почему не спросит, как идут дела? Потом поняла: Белоненко знает о всех делах бригады не меньше, чем она. Не вызывает, – значит, дела у нее не так-то плохи. Неужели он не мог сказать ей, что бригаду ее скоро отправят? Или здесь так полагается – даже такую малость и то держать в тайне? Много позднее Марина узнала, что отправка заключенных из одного лагеря в другой или даже перемещение внутри лагеря должны действительно сохраняться в тайне. Она узнала, что некоторые заключенные, желая избежать этапа, делают все, чтобы отдалить свой отъезд: прячутся в день отправки, заставляя дежурных и коменданта искать их по закоулкам всей зоны, под нарами, в цехах, на чердаках бараков. Некоторые наносили себе телесные повреждения, вызывали искусственное заболевание, симулировали… Но ничего этого Марина пока не знала, и в ее душе все больше и больше поднималась обида на капитана Белоненко. «А еще говорил о взаимном доверии. – Она тяжело вздохнула. – Нет уж, какое там может быть доверие у начальника к заключенной…».
А сон все не идет… Марина приподнялась и оглядела барак. Спят девчонки… И Маша спит. А она вот не может.
«Ну да, гражданин начальник, я не хочу с ними расставаться. Да и они тоже не захотят… Нет, я не хочу сказать, что они меня уж очень полюбили, но мы уже успели сдружиться. Вы улыбаетесь, гражданин начальник? Хотите напомнить о нашей первой беседе?».
…Надо считать до тысячи, говорят, что помогает при бессоннице. А в общем-то – напрасно она мучается.
Никому: ни смешной и взбалмошной Клаве Мышке, ни лукавой Нине Рыбаковой, ни Соне Синельниковой, – никому из них даже в голову не придет погрустить при расставании со своим бригадиром. Она называет их «наши девушки», она вот не может заснуть сейчас, думая о предстоящей разлуке, а они? Они-то считают ее «своей»? Ведь это слово имеет для них особое значение. «Свой» – это прежде всего означает такой же вор, как они сами. «Свой» – это значит тот, кто живет по их диким «законам». Все остальные для них – «фраера». И Марина для членов своей бригады тоже «фраерша». А как же вот Маша Добрынина… Воровка, которая «гремела» в районе Марьиной рощи, имела несколько судимостей, нарушала режим, уже будучи в заключении, – эта Маша Соловей стала теперь другим человеком. И сейчас она уже не «Соловей» – «авторитетная воровка» с Марьиной рощи, а милая, чудесная девушка, хороший товарищ, одна из лучших производственниц лагерного подразделения капитана Белоненко. Что же заставило ее пересмотреть прошлое и вдумчиво заглянуть в будущее?
Марина запуталась и пришла к выводу, что ей не разрешить все эти сложные, внезапно возникшие перед ней вопросы. Этот мир для нее все же был сложен, непонятен и, пожалуй, враждебен.
А как же Белоненко? Как же все те, кто посвящает свою жизнь трудному, зачастую неблагодарному и всегда опасному делу борьбы с преступностью?
…Тень на стене уже не металась. Должно быть, тетя Васена прикорнула где-нибудь возле теплой печки. Надо все-таки постараться заснуть…
Длинное, низкое, давно не ремонтировавшееся помещение сушилки, с окнами, заколоченными крест-накрест досками, стояло немного в стороне от других цехов.
До войны здесь сушили в больших печах деревянные ложки. Потом производство ложек на лагпункте прекратили. Сушилка так и осталась – без присмотра.
Уже прозвучал отбой. На территории обеих зон и в бараках стало тихо.
Марина стояла у стены прядильного цеха – в тридцати шагах от места свидания. Время от времени из-за туч проворно выглядывал узкий серп месяца, освещал потемневшую крышу старого здания, рыжую траву у его облупленных, грязных стен и поспешно нырял в клочкастые, темные тучи, рваным покрывалом затянувшие хмурое небо. Полуоткрытая дверь зияла черной щелью.
Там, в этом заброшенном помещении, ждет Марину человек, которого зовут Леха Птенчик. Марина о нем ничего не знала, кроме того, что он работает в сапожной мастерской. Это сказала ей Маша.
– Иди, бригадир, на свиданку, – смеясь и возбужденно блестя глазами, говорила она. – Приучайся помаленечку к нашей развеселой лагерной житухе. И – ничего не бойся. В крайнем случае – бей в морду… как тогда в третьем бараке.
Особенного страха Марина, конечно, не испытывала, но все же ее немножко лихорадило. Против воли, она весь вчерашний день только и думала что о предстоящем свидании. В бригаде никаких событий не было. Девчонки сидели спокойно, работали без особого подъема, но довольно усидчиво. Марина рассеянно отвечала на вопросы Маши и Вартуш, равнодушно записывала выработку и немного оживилась лишь после того, когда Маша сообщила ей, что об отправке несовершеннолетних ничего толком не известно.
Тек незаметно подошел вечер, и после отбоя Марина со своей помощницей направились к производственной вахте. Там дежурила знакомая вахтерша из заключенных. Она даже не поинтересовалась, зачем бригадир с помощником идут в производственную зону, и пропустила их.
И вот сейчас Марина стояла и думала: какой же он, этот Леша Птенчик? Она не стала расспрашивать Машу о нем – из чувства самолюбия: еще подумает, что боится! Смутно вставал перед ней образ здоровенного детины со зверским лицом и тяжелыми кулаками. Где она видела это лицо и руку с плотно сжатыми указательным и средним пальцами?..
А может быть, он другой? Может быть, это – маленькое, злое, гибкое существо с тонкими губами, птичьим носом и хищными пальцами? Ведь его кличка – «Птенчик»! Он стоит перед Мариной, и его узкое, бледное лицо кривится в недоброй усмешке. Это даже и не человек… Это какое-то неизвестное в природе злое насекомое… Как старик Карамазов. И вот через несколько минут она должна будет встретиться с этим насекомым с глазу на глаз.
Что он будет делать? Набросится на нее?
Она тряхнула головой:
– Ну, Маша, я пошла, – и коротко перевела дыхание.
– Давай топай… А в случае чего – я здесь рядом буду.
Марина махнула рукой и быстро прошла расстояние до сушилки.
Дверь чуть скрипнула, когда она задела ее. В помещении было тихо. Ни звука, ни шороха. Марина остановилась.
Тишина… Она прислушалась. Кажется, никого нет. Неужели не пришел? Это было бы самое глупое…
Постепенно глаза привыкли к темноте… Слабый свет от электрической лампочки, мотавшейся от ветра на соседнем столбе, проникал сквозь щели досок, которыми были заколочены пустые оконные проемы. У противоположной стены смутно различались очертания какого-то сооружения. «Наверное, сушильная печь, – догадалась Марина. – Но, кажется, здесь и в самом деле никого нет… Вот дурацкое положение! Выходит, не он меня ждет, а я его!».
Марина оглянулась. Тихо… Так тихо, что слышно, как шуршит у стены высокий сухой куст репейника.
«Может, он притаился где-нибудь и нападет сзади?..».
Но страха не было. Становилось досадно. Прошло еще несколько минут. Тогда стало смешно. Нож, бритва… Он просто разыграл и ее и Машу. Не пришел и вряд ли придет. Детина с лицом бандита!.. А тут, кроме затхлости и трухи, вообще ничего нет. Молодой человек или позорно опаздывает на свидание, или струсил выходить после отбоя из барака, – кажется, мужской барак даже закрывают на ночь, так что это совсем не просто – выйти на свидание! Ну что ж, придется, видимо, отправляться обратно – не удалось Маше «приключение».
Она постояла еще минуту, и вдруг у двери послышался легкий звук, словно хрупнуло стекло под чьей-то ногой. Марина обернулась. Темная тень на мгновение закрыла узкую щель полуоткрытой двери. Марина затаила дыхание, у нее сразу пересохло во рту. Она чутко прислушалась, пытаясь угадать движение вошедшего. Человек осторожно сделал шаг по направлению к ней и остановился. Марина слышала его неровное дыхание.
Так прошло несколько секунд. Марине показалось – час.
Птенчик молчал. Марина тоже. Наконец это ей надоело.
– Ну что? – спросила она и насторожилась.
Вошедший кашлянул, но промолчал.
– Вы что – простудились? – Марине стало досадно и смешно: он, кажется, боится к ней приблизиться. Вот так бандюга со зверским лицом! – Вы вообще-то намерены разговаривать или будете молчать?
– Значит, вы пришли? – Голос его звучал глухо. Это было уже ни на что не похоже.
– Что за дурацкий вопрос? Разве вы не видите, что я – здесь?
Вот так поклонник! Тот самый, с бритвой между пальцев! Интересно, что будет дальше? Должен же он, в конце концов, начинать свои объяснения в любви?
Но Птенчик не двигался с места и молчал.
– Послушайте, вы что – только и умеете безграмотные записки писать? Тогда я пойду, мне здесь нечего делать.
Из темноты послышался шорох, покашливание, и хрипловатый голос спросил:
– Говорят, вы москвичка?
– Ну, москвичка, – недоумевая ответила Марина.
– Я тоже москвич. – В темноте вздохнули. – На обувной фабрике работал. – Он помолчал. – А что, в Москве часто бомбежки бывают?
– Я больше года, как из Москвы, – сухо ответила Марина.
– Тоже, значит, мучаетесь здесь?
Марина пожала плечами.
– Послушайте, – сказала она, – вы правда Птенчик?
Собеседник переступил с ноги на ногу. Марина сделала шаг в сторону, споткнулась о какую-то доску и чуть не упала. Его крепкая рука подхватила ее.
– Зашиблись? – тревожно спросил Птенчик, – Тут, знаете, всякого хламу понавалено.
Марина рассмеялась. Он отпустил ее руку.
– Зачем вы написали мне эту глупую записку? Вас как зовут? Алеша?
– Ну да… Алексеем… Медведев…
– Так о чем вы, Алеша, думали, когда передавали Гусевой свое дурацкое любовное послание? Вы что – действительно влюбились в меня?
Она стояла близко от него, ощущала горьковатый запах сапожной кожи, и это почему-то успокаивало ее и внушало доверие к Алеше.
– Влюбился?.. – В голосе Алеши послышались тревожные нотки. – Да нет, извините, не могу я в вас влюбиться… У меня жена на воле… Ждет…
– Но, боже мой, да ведь вы сами писали, что потеряли покой и все такое! И еще обещались какую-то «хану» сделать.
– Это меня Мишанька натырил, – угрюмо произнес Алешка после некоторой паузы. – Ты, говорит, должен ее в сушилку позвать.
– Зачем?
– Подлец он потому что и сукин сын! – Голос Птенчика приобрел другое звучание, он уже не хрипел, и не было в нем прежних неуверенных ноток. – Подлец он! – с силой повторил Алеша. – Говорит – все равно опозорю. Раз, говорит, со мной не хотела, так пусть хоть на тебя начальство подумает… – Он замялся. Марина поняла, и щеки ее вспыхнули от оскорбления.
– Но как же вы смели допустить мысль, что я…
– Ничего я, девушка, не допускал, никаких плохих мыслей, – мягко ответил Алеша и сделал движение к ней. – Напрасно вы обижаетесь. Что же я, не понимал, кто вы сами из себя? Понимал. Это вы здесь никого не знаете и около мужского барака даже никогда не были, а мы вас знаем. Вы от всех других сильно отличаетесь… Землячка вы моя, – грустно и ласково закончил он.
– Так зачем же писали эту записку? Зачем угрожали мне?
Он помолчал, потом неохотно ответил:
– Не я писал. Это Мишанька писал. Говорит: пусть придет в сушилку, а я дежурняку шепну… Ну, это чтобы вас здесь со мной застали…
– Ох и гад же он ползучий! – раздался голос Маши. – Ну да получит он свое!
– Кто это? – оторопело воскликнул Алеша.
– Ты не ктокай! – грубо отозвалась Маша. – Скажи лучше по-хорошему – зачем на подлость пошел? Тебе-то какая выгода?
Марине стало жаль своего земляка. Ей казалось, что его втянули в какое-то грязное дело, и, может быть, помимо его воли и желания.
– Это – Маша, моя помощница, – сказала она. – Не бойтесь.
– А я и не боюсь, – ответил он. – Я просто думал – тут никого нет.
– Правда, Алеша, – как можно мягче сказала Марина, – зачем вы послушались этого Мишаньку? Ведь могли бы и отказаться.
Он молчал.
– Что воды в рот набрал? Сумел делать – сумей отвечать, – опять вмешалась Маша.
– Отвечу… – мрачно сказал он. – Набью ему морду, а потом и отвечу…
– Но все-таки, – настойчиво повторила Марина, – зачем вам это все было нужно?
– В карты мы с ним играли… Ну, и проиграл я…
– Эх ты, птичка-синичка! – вздохнула Маша. – С кем связался в карты играть, дурак! Обоим вам надо было бы морду набить, чтобы запомнили, что такое туз пик. А тебе – особенно.
– Ты, девушка, поосторожнее, – глухо проговорил Алеша. – Моя морда еще бита не была. А что дурак, – спокойнее произнес он, – то уж точно – дурак.
– Знала бы я, что Алешка Медведев в Леху Птенчика превратился, – ох и разыграла бы я тебя. Всю бы жизнь помнил, – сказала Маша.
– А вы, значит, меня знаете? – оживился Алеша, обращаясь к Маше.
Она хмыкнула:
– Еще бы не знать! Вас тут всего-то штук пятнадцать. Наперечет знаем…
– Что же это вы мужчин на штуки считаете? – обиделся Алеша.
– А на что вас считать? Да и какие вы здесь мужчины? Так, одна лишь видимость. Убрал бы вас отсюда капитан – воздух бы очистил…
– Что это вы так на нашего брата? Неужто никакой с нас пользы здесь нет?
– Польза! Мы и без вас справимся – к сапогу подметку и я присобачу, а уж на повале сто очков вперед любому дам. На фронт вас всех надо: гранату в руки – и давай бей фрицев!
– Да что ты, Маша, к нему придираешься? Разве он не рад был бы на фронт пойти? Не обращайте на нее внимания, Алеша, она просто так, не со зла…
Алеша вздохнул:
– Понимаю… Какое может быть зло? Правильно она говорит – нам бы на фронт. Я вот слышал, – вдруг оживился он, – говорили тут ребята, будто берут нашего брата на фронт, у кого статья легкая и вообще поведение хорошее. Надо, говорят, заявление начальнику писать, что, мол, желаю искупить свою вину…
– Тебя, Птенчик, на фронт не возьмут – у тебя поведение плохое, – насмешливо сказала Маша. – В карты играешь, девушкам любовные записочки подкидываешь.
– Вы все смеетесь, – печально произнес Алеша, – а мне и без того хоть в петлю лезь…
– Поживешь еще, какие твои годы! Ну, однако, пора и расходиться. Познакомились, потолковали – и ладно. А ты вот что, Птенчик, скажи своему партнеру по картишкам, что, если еще полезет к ней, пусть на себя пеняет. Передай, что Маша Соловей ему пламенный привет прислала… Он там нахватался верхушек среди блатных, так, может, поймет с полслова. А сам ты наперед думай, прежде чем за карты хвататься. Это ты еще дешево отделался… А ведь мог и что другое проиграть…
Алеша ничего не ответил, только тяжело вздохнул.
– Как теперь перед ним отчитываться будешь? Ведь не прошел у него номер с дежурной? Поумнее его нашлись. Скажи ему, что не только Маша Соловей, а сам комендант Свистунов Иван Васильевич шлет привет да советует, чтобы он потихоньку свои вещички собирал. Так и передай. Попадет на мужской лагпункт, там ему блатари напомнят, как свободу любить. Пошли, бригадир! А ты подожди немного, потом пойдешь. Мужчина!..
Марина протянула руку Алеше:
– Ну, до свиданья… Я на вас не обижаюсь. Только Маша вам правду сказала: не связывайтесь больше с этим Мишанькой.
– Я ему морду набью, – упрямо проговорил Алеша и неловко пожал жесткими пальцами руку Марине.
– Ну и насидишься в кондее. Какой герой, тоже мне! Морду набить – это и она вот не хуже тебя умеет. А с блатными не связывайся. Не к чему тебе это. Понял? – В голосе Маши прозвучали доброжелательные нотки, и, кажется, именно это особенно подействовало на Алешу.
– Эх, да как же все неладно получилось! – с отчаянием воскликнул он. – Обождите, девчата! Вы хоть, может, и не поверите мне, но, ей-богу, ничего у меня дурного в голове не было! Я потому и пошел, чтоб с землячкой поговорить, про Москву спросить! Вы приходите в сапожку, я вам хоть какие тапочки сошью, чтоб на память…
Маша рассмеялась:
– Вот это дело! Ладно, придем, не расстраивайся. Бывай здоров, Птенчик!
По дороге в барак Маша некоторое время молчала.
– Ду-урак! – произнесла она наконец. – Вот осел-то царя небесного! Просто злость берет! Куда, болван, полез? «В карты проиграл…» – передразнила она Алешу. – Тьфу, птичка недоделанная! Я еще утром узнала, что это он тебя приглашает, только не думала, что ниточка от Мишки-парикмахера тянется. Лешку я знаю. Тихий парень, работящий… Удивилась я, как это он вдруг тебе в любви надумал объясниться? Однако решила посмотреть, в чем тут дело? Эх, знать бы раньше, что это все по Мишкиной натырке, не то бы я придумала. Мы бы с комендантом самого Мишаньку сюда вытянули.
– Да разве он знает? – Марина даже приостановилась.
– Комендант? Факт, знает. А не знал бы, так нас бы здесь дежурная прихватила. Ведь Мишанька уже дал знать о свиданке. Ну да ничто – для него уже семафор открыт. Комендант на него давно зуб точит.
На крыльце они задержались, а Маша, видимо совсем не так враждебно и насмешливо настроенная к Алешке, как это могло показаться в сушилке, все не могла успокоиться.
– Дешево он еще отделался. Был бы Мишка-парикмахер настоящий ворюга – пришлось бы Птенчику нашему в карцере чирикать, а то и на центральный штраф-изолятор загремел. Знаешь, как жулье таких, как он, обштопывает в карты? Втравят в игру, чтобы до азарта человек дошел, а потом спустят с него все до кальсон. Оставят в чем мать родила, а после начнут «на интерес» жарить. Влипает человек в такое, что… – она запнулась. – Рассказывать не хочется… Правда, теперь это редко бывает. Повывели.
Она посмотрела вверх:
– Эх, взгляни, бригадир, небо-то какое!
– Ты мне расскажи, как это «на интерес» играют.
– Не буду рассказывать. Не хочу. Смотри лучше на небо. – Маша заставила Марину тоже запрокинуть голову. – Видишь – облака все в кучу сбились. Верно, кажется, что они твердые-твердые? Вон серебрятся – как инеем присыпанные. А месяц висит себе в сторонке один-одинешенек и думает… О чем он думает, а, бригадир?
– Не знаю, Маша, – серьезно ответила Марина. – Разное думает. Он ведь многое видит…
– Вот бы его судьей поставить… – задумчиво проговорила Маша. – Или лучше – свидетелем на судах. Сколько бы тогда справедливости было… А что, бригадир, придумают люди когда-нибудь такую машину, чтобы можно было человеческие мысли читать?
– Наверно, придумают, – сказала Марина и добавила, улыбнувшись: – А ты, Маша, фантазерка.
– Это как понять?
– Ну… это когда человек выдумывает то, чего не может быть или чего еще нет, – неумело объяснила Марина.
– Нет, бригадир, – уверенно сказала Маша, – если – не может быть, значит, об этом человек и думать не может и никогда не выдумает этого. Как можно придумать то, чего вообще нигде нет? Ты мне неверно объяснила. И не выдумывает человек, а мечтает. Это, наверное, бывает так… – Маша прислонилась спиной к столбику крыльца и прищурила глаза, словно легче ей было говорить о мечтаниях человека, когда перед нею не было ничего, кроме радужного сияния молодого месяца. – Заметит человек что-нибудь, ну вот хотя бы облака такие, и начнет мечтать: хорошо бы полежать на этих облаках, хорошо бы руками это облако погладить… Думает, думает, да и скажет кому другому про свою думку. А другой начнет думать свое: как добраться до облака, если крыльев нет? И придумает крылья.
Марина притихла. Удивительная она, эта Маша! Опять что-то новое в ней.
– Я вот книжку одну читала. Фантастический роман. Названия только не помню. Там один капиталист придумал воздух замораживать. У него такие машины были. Хотел он, чтобы весь воздух на земле только ему одному принадлежал, а потом чтобы этим воздухом он стал торговать. Читала ты эту книжку, бригадир?
Марина кивнула головой.
– Ну и что?
– А вот то, что писатель этот…
– Беляев, – подсказала Марина.
– Ну, пусть Беляев, это все равно. Ведь не мог этот Беляев сидеть в своей комнате, – и вдруг ни с того ни с сего взбрела ему в голову мысль написать о том, как этот капиталист вздумал воздух замораживать.
Марина поправила:
– Кислород.
– Ладно – пусть кислород. Так ведь еще до Беляева людям было известно, что кислород можно замораживать. Было? Ну, так какая же это фантазия, если, по-твоему, фантазия – это то, чего быть не может.
– Может, я неправильно объяснила, – смутилась Марина, но Маша, казалось, не расслышала ее.
– Ты говоришь – не может быть. Все, о чем человек мечтает, может быть и уже есть, только, понимаешь, очень у нас мало людей, которые любят мечтать. Разными делами занимаются – и стихи сочиняют, и книги пишут, а вот мечтать не умеют. А вот этот Беляев умел. И каждый, кто что-нибудь особенное придумал, сначала мечтает.
– Маша, да ты просто прелесть у меня! – Марина обняла свою приятельницу и прижалась щекой к прохладной ее щеке. – Умница ты и… мировоззрение у тебя самое материалистическое… – Марина засмеялась. – Мечтательница!
Маша не отстранилась, только еще крепче закрыла глаза и вздохнула:
– Счастливая ты, Мариша… Какие слова знаешь… А я что и учила в школе – все давно позабыла…
Она немного отодвинулась от Марины.
– Почему, бригадир, они нам здесь школу не откроют? – воскликнула она. – Перевоспитание, перековка там всякая… Да чем слова эти пустые болтать, лучше бы русскому и арифметике учили! Ты вот грамотная, образованная, тебе все понять легче – ты даже и то должна понять, почему человек на преступление идет. А ведь это самое главное – понять, откуда преступление начинается. Если бы поняли это, тогда бы и не стало у нас преступников. Вот нам здесь разные прививки делают, а для чего? Чтобы тифом или там еще чем не заболели. Значит, придумали люди, как болезнь уничтожить? Потому придумали, что узнали, откуда она берется. Микробы такие есть, совсем их нельзя увидеть простым глазом, только в микроскоп. Знаешь про микроскопы? И когда люди нашли эти микробы, то стали думать и мечтать, как их уничтожить. Так вот должны же найти эти проклятые бациллы, что заражают человека преступлением! Ты понимаешь меня, бригадир?
– Понимаю, – тихо ответила Марина. – Только ничего я не знаю, Маша, как бороться с преступностью… Да ведь и сама я такая же преступница… А бациллы… это ты верно сказала… Есть они, наверное, только их простым глазом не увидишь…
Месяц все выше забирался на небо, и все круче становились облака, сбившиеся в северной части неба. Посеребренные неземным светом края их казались ледяными, и бесконечный, такой же ледяной холод струился с облаков вниз, и вот уже схватил он жестокими своими объятиями неподвижные леса и поляны, дыхнул на травы, на темные шпалы железной дороги, на белые, низкие бараки.
Тетя Васена почувствовала озноб, поежилась, оглядела спящих и, пододвинув к печке скамейку, вытянулась на ней, прикрыв голову платком, а ноги телогрейкой.
Все спали в бараке. Спала Маша, так и не получив ответа на свой тоскливый вопрос о микробах преступности. Спала и Марина, не сумевшая ответить ей. Все спали… И только далекий месяц, который Маша так хотела сделать свидетелем, не спал, равнодушно заливая тронутую морозом землю холодным своим светом. И только он один – истинный свидетель ночной жизни – видел, как уже после полуночи на крыльцо барака, где помещалась бригада номер четыре, выскользнули две фигуры. Они постояли немного, а потом из барака вышли еще трое. О чем-то пошептались, поглядывая на дверь. Потом первые две ушли в барак, а трое спустились с крыльца и направились по серебристой от инея дорожке куда-то за соседние бараки. Черная тень строений укрыла их от месяца, и он больше ничего не мог увидеть и не смог ничего сказать, если бы его даже пригласили в свидетели.
Над спящими витали сны. Васене снился птичник. Она идет вдоль клеток, тянущихся бесконечными рядами в три яруса, и сыплет в кормушки пшеницу, и ее ничуть не удивляет, что куры за сетками не белые, а темно-голубые. Они провожают ее умным человеческим взглядом и важно кивают голубыми головками. И чем дальше проходит Васена, тем все темнее и темнее окраска необыкновенных птиц. Васена начинает пугаться: где-то обязательно должны помещаться белые куры, а их все нет. Она подходит к столбу, на котором висит колокол. Протягивает руку, но колокол начинает звонить сам. Васена закрывает уши ладонями, а колокол все звонит и звонит…
…А Маша Добрынина видела во сне Галю Чайку, Они сидят вдвоем в большой пустой комнате, где у стены стоит черная школьная доска. Маша говорит Гале: «Я была почище тебя воровкой, и то бросила. Иди решай задачу». А Галя отвернулась и молчит. Тогда Маша хватает ее за плечи и кричит: «Ты эти штучки брось и бригаду не разлагай! Какая ты воровка?! Мне Санька писал, что он тебе не разрешал воровать!» Тогда Галя медленно поворачивает к ней лицо, и Маша с ужасом видит, что Галя ослепла. Она смотрит на Машу неподвижным взглядом, и лицо ее похоже на лица тех белых статуй, которые Маша видела в Москве в музее. Маша закричала, но голоса своего не услышала. Она схватила себя руками за горло и еще шире открыла рот. Но голоса не было. А Галина пошла к доске, и Маша была поражена, что слепая идет прямо и ровно, мимо столов и скамеек, которые откуда-то появились в комнате. А вместо доски в стене зияет большое, квадратное отверстие, и сквозь него видно небо – темное, звездное. Маша знает, что, если Галя сделает еще один шаг, она провалится в пропасть, потому что за этой стеной, за этим отверстием ничего нет, одна пустота. Она бежит за Галиной, а та поворачивается к ней и улыбается слепым лицом. «Остановись!» – наконец-то удается крикнуть Маше, и она хватает Галину за платье. Но в руке ничего нет, Маша хватает пальцами пустое место. Нет и Галины… Маша вздрагивает и открывает глаза.
У открытой дверцы печки стоит на коленях тетя Васена. В окна заглядывает невеселый, серый рассвет. В барак вошел комендант и две надзирательницы. Маша приподнялась на локте. «Чего это они пожаловали в такую рань, да еще втроем?».
…А Марина не видела никаких снов. Она спала крепко, устав от множества забот, тревог и волнений, свалившихся на нее с тех пор, как она стала бригадиром малолеток. Проснулась она внезапно – оттого, что знакомый голос отчетливо произнес над ее ухом непонятное слово: «Шмон».
