Текст книги "Царь Гектор"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Царь Гектор

Часть 1
НЕОПТОЛЕМ

Глава 1

Сильно натянув поводья, всадник остановил коня почти возле самого обрыва.

С высокой кромки берега перед ним открывался узкий, точно палец, небольшой залив и в конце его пристань, возле которой стояло несколько кораблей. Два из них выделялись более высокими бортами, нарядной белизной новеньких вёсел, не снятых на время стоянки, а поднятых стоймя, да ещё тем, что паруса с их мачт тоже не убрали, а лишь свернули и подвязали к реям. Корабли были готовы вновь выйти в море.

Всадник смотрел на них, хмурясь и нервно перебирая свободной рукой тёмную гриву копя. Его лицо, безбородое, ещё не знавшее бритвы, выражало одновременно злость и сомнение.

Царю Эпира Неоптолему этой весной исполнилось семнадцать лет. Он давно уже вырос и был сложен, как взрослый мужчина, а громадный рост (все, кто помнил Ахилла, считали, что сын вот-вот его догонит), ширина плеч и груди, мощь литых мускулов, – всё это делало его внешне ещё взрослее, и он, ставший царём без малого в тринадцать лет, давно уже не казался мальчиком. Но лицо его выдавало – тонкое, беспокойное, почти нежное, оно было ещё совсем юным. Покрывавший его золотистый загар лишь ещё больше подчёркивал свежесть и упругость кожи, мягкие линии щёк, полудетскую пухлость губ. Только глаза были уже совсем взрослыми: карие, глубокие, укрытые тенью густых, как у Ахилла, ресниц, они прятали какую-то боль, постоянную и сильную.

Ещё некоторое время Неоптолем смотрел на три чужих корабля в своей гавани. Он знал, кто приплыл на них, только что он виделся с этими гостями и ждал их к вечеру в своём дворце.

Юноша развернул коня. Он поскакал сперва вдоль берега, затем свернул и выехал на дорогу, проложенную между пологим скатом холма, засаженного виноградом, и долиной с растущей на ней масличной рощей. За рощей начинались сады и светлели хижины селян. Затем дорога пошла вверх, взбираясь на склон другого холма. Там, карабкаясь по уступам, лепились домишки рыбаков и торговцев, жителей нижнего города, а на вершине темнела невысокая городская стена, которую сейчас по приказу царя надстраивали и укрепляли.

Проехав ворота и ответив взмахом руки на приветственные крики стражи, базилевс миновал неширокую улицу, вытянувшуюся меж одноэтажных домиков, и оказался перед своим дворцом. Построенный более двухсот лет назад, он сильно отличался от дворцов микенских, спартанских и афинских царей, не походил он и на скромный дом Пелея, фтийского царя, в котором Неоптолем жил до тринадцати лет, до того как его увезли к берегам Трои. Дворец царя Эпира был двухэтажным, достаточно простым по расположению коридоров и комнат, без крыльев и пристроек – просто прямоугольный. Зато в центре высилась квадратная башня, поднимавшаяся над землёю на восемьдесят локтей, построенная, как говорили, ещё до самого дворца и служившая для обзора окрестностей. В ней можно было, в случае надобности, выдержать долгую осаду. Она была прочна и неприступна снаружи, а проложенные в стенах лестницы вели в глубокие подвалы, где в прежние времена хранились запасы воды и пищи. Там, как говорили Неоптолему здешние старики, имелись и тайные подземные ходы, но теперь они, верно, уже обвалились и никуда не вели.

Юноша бросил поводья подскочившему рабу и взбежал по широкой лестнице на большую террасу. Там, среди проросших между плитами известняка кустов жасмина, другой раб, плотный мужчина лет сорока, играл в догонялки с мальчиком. Мальчик, красивый семилетний крепыш, рослый и крупный для своих лет, был абрикосово-смуглый, черноволосый и кудрявый. Он был одет в короткую белую тупику с золотистым орнаментом по подолу и в простые кожаные сандалии, густую массу волос подхватывал ремешок. Мальчик, весело визжа, носился по террасе, ловко увёртываясь от догонявшего его слуги, вдруг останавливался, подпуская того почти вплотную, и вновь срывался с места, забавляясь досадой своего преследователя и его громким пыхтением.

Увидав поднявшегося на террасу царя, оба остановились. Раб согнулся в низком поклоне, что до мальчика, то он просто замер на том месте, где встал, напряжённо и настороженно глядя на Неоптолема.

– Здравствуй, Астианакс, – сказал юный базилевс, подходя к ребёнку.

– Здравствуй, царь, – ответил мальчик.

– Мама во дворце? – спросил Неоптолем.

Губы ребёнка чуть дрогнули, в тёмных глазах вспыхнул и погас огонь.

– Её нет. Они с Эфрой пошли на озеро – купаться.

– Одни пошли? – Неоптолем нахмурился. – Я же запретил. Это небезопасно.

– Они пошли не одни, – голос Астианакса звучал спокойно, почти лениво. – С ними Тарк.

– Это уже лучше. А Феникса ты не видел?

– Нет.

– Он во дворце, мой господин, – проговорил раб, подходя ближе и снова кланяясь. – И он искал тебя.

– Ступай, Гилл, и скажи ему, что я скоро буду.

– Ты пойдёшь туда, где мама купается? – проговорил, чуть возвысив голос, Астианакс. – Она не любит этого.

Последние слова прозвучали почти надменно, и Неоптолем вспыхнул. Краска выступила на его лице, глаза яростно блеснули. Но он сделал над собою усилие и сдержался.

– Что поделаешь... Я тоже не люблю, когда она уходит, не спросив у меня разрешения!

И, сбежав с террасы, юноша вновь вскочил в седло.

Но едва он доехал до угла дворцовой стены, как дорогу ему заступила высокая фигура, и жилистая рука бесстрашно перехватила повод коня, уже перешедшего на резвый галоп.

– Постой, Неоптолем!

Юноша резко натянул поводья.

– Ты с ума сошёл, Феникс! Я мог тебя затоптать!

– И быть может, хорошо бы сделал, царь! Это лучше, чем мне увидеть на старости лет, как ты себя погубишь. Это не я, это ты сходишь с ума!

Старому другу царя Пелея и былому воспитателю Ахилла, Фениксу, было уже под восемьдесят. Но для своих лет он оставался удивительно крепок и ещё твёрд в ногах, настолько твёрд, что брал свой посох только для дальних прогулок, а по дворцу ходил без него, всё так же прямо держась и так же высоко поднимая голову. Он воспитывал и учил Неоптолема при жизни Пелея и после его смерти, и ему юный царь был обязан тем, что рано научился читать и писать, узнал кое-что из истории, легко и красиво говорил, отлично знал счёт и разбирался в законах. Правда, Феникс стал уже слишком стар, чтобы обучать его воинскому искусству. С семи лет военным наставником Неоптолема был могучий Пандион, воин, лишь чудом избежавший участия в первом Троянском походе: когда отплывали корабли Ахилла, он лежал со сломанной ногой, а после Пелей уже не отпустил его, желая оставить при себе и при внуке. Лишь спустя двенадцать лет Пандион отправился к троянским берегам с Неоптолемом и вместе с ним вскоре вернулся.

– Мне нужно, чтобы ты сошёл с седла и поговорил со мной, царь! – сказал Феникс. – Я не ездил с тобой в гавань встречать Менелая, но я отлично знаю, для чего он приехал. Некоторые из его воинов уже прибыли во дворец.

– Без моего ведома?! – лицо Неоптолема залилось краской, он соскочил с седла и в ярости сжал кулаки: – Как он посмел?!

Старик поднял руку.

– Успокойся. Они только привезли некоторые вещи, которые могут понадобиться твоим гостям, и уехали обратно. Их здесь нет. Все прибудут завтра, как и было условлено, а переночуют на кораблях, поджидая два других корабля, с которыми должна прибыть царевна.

– Чтоб её вороны заклевали! – в гневе Неоптолем уже не желал сдерживаться. – Чего они хотят от меня, а?! Я год назад всё сказал им: и ей, и царю Менелаю! И чего от меня хочешь ты, Феникс? Неужели ты тоже будешь убеждать меня жениться на этой... этой...

В ярости Неоптолем, как никогда, походил на Ахилла, и тогда его все боялись. Он вырос в отца, исполином и богатырём, хотя (и это все видели) так и не достиг той чудовищной силы, которая столь резко отличала Ахилла от всех остальных людей. Неоптолем был в несколько раз сильнее самого могучего из своих воинов, но эта сила всё же поддавалась измерению и не вызывала того потрясения и ужаса, как непомерная, не соизмеримая ни с чем мощь его отца. У юноши случались те же приступы дикого гнева, и так же, как у Ахилла, они обычно быстро гасли, однако он не так их пугался и редко мог до конца разобраться в их причинах. При этом он был мягче и застенчивее отца и старался скрыть эту природную застенчивость нарочитой грубостью и резкостью, каких в Ахилле никогда не замечали.

Феникс хорошо знал юношу и понимал, что если не унять сразу вспышку его гнева, он уже ничего слушать не станет. Поэтому старик ласково, но твёрдо взял базилевса за локоть и настойчиво заглянул ему в лицо.

– Что с тобой? – воскликнул он с упрёком – На кого ты сердишься? На Гермиону? И за что? Ты говоришь о ней с таким презрением, будто она совершила что-то дурное! Она всего-то посмела тебя полюбить. И она не виновата в том, что твой разум помрачён дикой, ничем не оправданной страстью к полупомешанной рабыне!

Старик тут же понял, что в волнении заговорил слишком резко, что последних слов не следовало произносить. Но было поздно. Юноша вновь залился краской, и на этот раз в его глазах появилось уже настоящее бешенство.

– Не смей её так называть! – не сказал, а выдохнул он, вырывая свою руку из руки учителя и делая движение, чтобы вновь вскочить на коня.

– Но разве я сказал о ней что-то обидное? – взмахнул руками Феникс. – Разве она не рабыня в твоём доме? Разве она не твоя боевая добыча? Разве её разум не померк от перенесённых бед и несчастий, коль скоро она, видя своё положение и положение своего сына, не желает быть для тебя тем, чем любая из рабынь почтёт за великую честь стать для самого царя?! И разве не помрачение владеет тобою, если ты готов затеять раздор и войну с другими базилевсами из-за этой безумной троянки?

Пунцовый румянец внезапно сошёл со щёк Неоптолема. Он сверху вниз пристально посмотрел в глаза старику и негромко раздельно проговорил:

– Мною владеет не помрачение и не страсть. Страсть едена и безрассудна. Я уже давно получил бы то, чего хочу, если бы находился в её власти. Войну я затевать не собираюсь, я надеюсь решить это по-другому. Для того чтобы принять решение, я должен поговорить с Андромахой. Поэтому не мешай мне и уйди с дороги!

Вскочив в седло, юноша с места пустил коня вскачь и вскоре был уже далеко от дворца. Он миновал южные ворота городской стены, на этот раз не ответив на приветствие стражи. Его путь лежал по каменистой тропе, вверх по склону, через виноградник и рощу, к небольшому озеру, на котором он мальчишкой любил стрелять диких гусей.

Покуда он ехал, его лицо несколько раз менялось – то вновь заливаясь краской гнева и ожесточения, то бледнея от мрачных мыслей, которые, как острые жала, проникали в его сознание. Но всё затмевая отгоняя все прочие чувства, его душу поглощал волшебный внутренний трепет, пронзительный огонь, который вот уже несколько лет причинял ему невыносимую боль и великое наслаждение, смертельно унижал и возвышал его до высот Олимпа, отравлял и исцелял одновременно.

У этого волшебного огня, который Неоптолем иногда безумно желал погасить в себе и не мог, которым он так дорожил и которого так боялся, было имя.

Андромаха.

Глава 2

Возможно, Феникс говорил грубо, но, по сути, сказал правду. Она была действительно боевой добычей.

Они оба одинаково боялись воспоминания об этом дне – вернее, ночи, когда пала Троя.

Для Неоптолема то была первая в его жизни большая битва. И последняя: схватки с бандами разбойников, несколько раз нападавших на его владения, оказались для него не труднее и не опаснее ежедневных боевых тренировок. Он легко дрался и легко побеждал. И схватки эти боями не были, они и отдалённо не походили на то чудовищное действо, которое произошло четыре года назад и называлось почему-то «великой Троянской битвой», хотя по-настоящему это было просто истребление нескольких тысяч людей, разбуженных внезапным нападением, не сумевших оказать сильного сопротивления, погибавших в неведении и недоумении...

Всё это юный базилевс начал осознавать потом – тогда же он был воодушевлён общим яростным напором, полон дикого кровавого упоения. Мысль о смерти отца, причинившая страшную боль (он безумно любил Ахилла, которого никогда не видел, о встрече с которым мечтал, как о самом прекрасном чуде), мысль о том, что отца убили троянцы (ему так сказали, а все подробности он узнал уже много позже), гнев и ненависть, жажда драки, весёлое наслаждение смятением и ужасом, переполнившим огромный город, – всё это вместе совершенно затмило сознание мальчика. Он убивал полуосознанно, почти не замечая, как редко его напор встречает настоящее сопротивление. Правда, что-то, впитанное с воспитанием Феникса и с доходившими до родного дома легендами об отце, удержало его от убийства женщин или подростков, хотя он видел, что многие ахейцы их убивают... Возникший и с невероятной скоростью охвативший город пожар, буйное безумие разрушения, крики отчаяния, мольбы, проклятия, – всё вместе составляло ни с чем не сравнимое исступление, которое обрушилось на его душу, как лавина камней на тонкий неокрепший ствол молодого дерева.

Многие сцены той ночи смешались, спутались и стёрлись в его сознании. Память стирала их, оберегая рассудок. Но один миг этого боя-убийства стоял перед ним постоянно. Зал во дворце, полуосвещённый заревом пожара, группа людей, сбившихся в кучку – женщины, полуголые рабы и ещё двое: молодой человек с мечом и второй, в богатых доспехах. Второй сжимал в руке копьё. Молодой был ранен, но бросился навстречу базилевсу и занёс меч. Неоптолем легко отбил удар и ударил сам. Меч вошёл в тело, будто в песок. Тотчас копьё чиркнуло по его щиту и отлетело, не сумев пробить кованого железа. И снова, уже будто сам собою, вскинулся меч Неоптолема. В последнее мгновение он всё же разглядел лицо под выступом шлема, заметил пряди седых волос – но не успел понять. И только когда залитое кровью тело, содрогаясь, рухнуло ему под ноги, вспыхнула мысль: «Старик! Я убил старика!»

Но самое страшное произошло в следующее мгновение – когда умирающий уже мутными глазами посмотрел в лицо убийце, вгляделся и вдруг проговорил едва слышно, но ясно, с каким-то особым выражением, точно ему открылось что-то сокровенное, неведомое живым:

– Бедный мальчик! Ты не доживёшь до старости!..

Неоптолем не мог забыть ни этих слов, ни отчаянного холода, который он почувствовал, услыхав их.

И потом какое-то время всё было, как во мгле – зал, уже полный дыма, тело старика, женщина, которая с потрясающим спокойствием опустилась возле него на колени и, распустив по плечам густые, отливающие золотом волосы, начала его оплакивать.

Уже потом, на другой день, Неоптолем узнал, что это были царь и царица Трои.

Для Андромахи воспоминания о той ночи были ещё кошмарнее.

С того момента, как она увидела Гектора, пропавшего под обвалом каменных глыб, которые он сам на себя обрушил, её разум словно заволокло пеленой. Она потеряла сознание и не почувствовала, как Троил, помешавший ей кинуться из прохода назад, в зал титанов, чтобы умереть рядом с мужем, подхватил её на руки и понёс вместе с плачущим Астианаксом прочь из дворца. Она ничего не чувствовала и тогда, когда юноша упал под чьим-то ударом, и её схватили другие руки. Но когда стали вырывать ребёнка, она очнулась. Закричала, с силой ударила стоявшего над нею воина-ахейца и, вскочив на ноги, побежала. Куда и зачем? Она сама не могла понять. Опомнилась на самом верху Троянской стены, куда взбежала, спасаясь от двоих гнавшихся за нею воинов. Но на стене тоже были ахейцы. Ей преградили дорогу, кто-то рванул из рук кричащего мальчика. В лицо хлестнуло бранью и запахом вина. И ахейский воин, ударив её ногой в грудь, выхватил Астианакса и поднял над краем стены... Она успела схватить обеими руками волосатую, обвитую ремешками боевой сандалии ногу, выкрикнуть какие-то слова, мольбы. Бесполезно – он не слышал и не понимал, вдребезги пьяный и очумевший от крови. Он разжал руки. Своего крика она уже не слышала – с силой отчаяния вырвалась из жадных рук двоих воинов, грубо рвавших на ней платье, ударила по лицу третьего и тоже кинулась вниз. Она не думала, что поможет Астианаксу – он должен был разбиться насмерть. Просто в это мгновение, когда она потеряла последнее, чем оставалось жить, этот прыжок был единственным выходом. Падая, она успела позвать, крикнуть: «Гектор! Гектор!»

Её подхватили необычайно сильные руки – подхватили и опустили на землю. И, глядя вверх, она увидала полумальчишеское лицо над могучими плечами и торсом почти взрослого мужчины и на согнутой левой руке – живого и невредимого Астианакса, которого юный воин подхватил несколькими мгновениями раньше, не дав ему удариться о землю, как не дал и ей.

– Вы что там, рехнулись?! – закричал он, задрав голову кверху. – Вино вам в башку ударило или что? Женщин и детей швыряете со стены! Мерзавцы!

– Женщина бросилась сама, Неоптолем! – отозвался сверху пьяный голос воина. – Дура, видно. Если можно, кинь нам её обратно – мы только было хотели с ней повеселиться. Это наша добыча!

Юный воин тянул на лежащую у его ног женщину, растерзанную, в изодранном платье, с растрёпанными волосами и грязным лицом.

– Нет! – ответил он загоготавшим наверху ахейцам. – Это не ваша добыча. Она моя.

И сказал подошедшему к нему огромному воину:

– Пандион, возьми эту женщину и ребёнка и доставь на корабль. Я хочу, чтобы они были целы и невредимы.

Корабль Неоптолема, охраняемый лишь несколькими воинами, стоял на берегу возле самой воды – прибой омывал его киль. Этот корабль, восемь других, приплывших к берегам Троады с мирмидонскими воинами и четыре корабля, принадлежавших Ахиллу, а теперь оставшихся Неоптолему, уже нагружали тюками боевой добычи, которую сваливали в беспорядке среди аккуратно составленных и прикрытых парусиной бочек троянской дани, незадолго о того полученной от Приама. Ахилл не успел выговорить себе определённой доли, но часть привезённых богатств ему выделили по приказу Агамемнона, даже не обсуждая этого с самим Ахилле, и с приездом его сына, разумеется, никто не заикнулся о переразделе.

Андромаха ничего этого не знала, и когда Пандион, вскинув её на плечо, поднялся с нею и с Астианаксом но шатким, вибрирующим доскам и посадил её среди этих тюков и бочек на какой-то мешок, она только заметила, что мешок этот в одном углу порван и из него торчит лоскуток дорогой блестящей ткани.

– Ого, Пандион, ты и разжился! – закричал, заглядывая через борт, с другой приставной лестницы, один из воинов охраны. – Вот так птичка! Поделишься? Хотя бы на время плавания?

– Забудь и думать об этом, Лукиан! – строго ответил богатырь. – Эту женщину взял себе Неоптолем и приказал, чтобы никто и пальцем к ней не прикасался. Запомни это и сейчас же скажи остальным. Или мне сказать самому?

Охранник пожал плечами:

– На что ему это? Правда, она с ребёнком – будет и забава, и хороший раб.

«Раб? Мой сын?! Сын моего Гектора?!»

Эта мысль, будто ожог, резкой болью пронзила сознание и вывела Андромаху из оцепенения. Она прижала к себе дрожащего Астианакса и дико, недоумённо огляделась. Нет, это был не бредовый сон – она с сыном на ахейском корабле, и этот корабль должен увезти их в рабство!

Тут вдруг у неё шевельнулась другая мысль. Она вспомнила, каким именем называли воины её спасителя – Неоптолем. Так же назвал его сейчас и Пандион. Но ведь это имя сына Ахилла! И юный могучий базилевс был, действительно, похож на него. Неужели он сделает рабом Астианакса, сына ближайшего друга его покойного отца?!

Но память вернула горящую Трою, трупы, трупы, трупы... Доспехи Неоптолема тоже были в крови. Он тоже убивал троянцев. И ведь Ахилл говорил, что вдали от него сын может вырасти ему чужим... Значит, так и случилось! Или нет... Нет! Он же подхватил падающего со стены мальчика и её, он спас их, даже не зная, что они близки Гектору. Значит, в нём, во всяком случае, есть то, что было в Ахилле: способность к милосердию. Говорить ему или не говорить, кто они такие? Он – это он, но если другие ахейцы узнают, что у них в руках сын Гектора, то...

Она вся задрожала, будто ей передалась дрожь мальчика, и ещё теснее прижала его к груди. Пандион, всё ещё стоявший возле них и пристально их разглядывавший, счёл, что она дрожит от студёного морского ветра, и, скинув с плеча плащ, набросил на женщину и мальчика.

– Послушай... – в его голосе прозвучало сомнение. – Падая со стены, ты дважды прокричала имя мужчины. Помнишь?

– Нет!

Она похолодела от ужаса. Да, да, она позвала Гектора, позвала дважды, думая, что сейчас погибнет, и взывая к нему – то ли прощаясь, то ли возвещая, что сейчас они будут вместе. Теперь ахейцы поймут! И могут убить Астианакса прежде, чем к кораблям вернётся Неоптолем!

– Ты крикнула: «Гектор», – проговорил воин. – Я слышал это. В Трое, быть может, были и другие Гекторы, но я слыхал об одном. Ты не его ли звала? Не того ли Гектора, который двенадцать лет был во главе ваших войск?

Андромаха покачала головой.

– Я не помню, кого я звала.

– Но кто такой Гектор? – упрямо допытывался Пандион.

– Гектор – мой папа! – вдруг сказал Астианакс, поворачиваясь к ахейцу и глядя ему прямо в глаза. – Он самый большой воин! Если обидишь маму, он тебя убьёт!

Теперь ничего уже нельзя было исправить. Ребёнок не мог солгать, и его слова не было нужды проверять. Пандион присвистнул.

– Да-а-а... Вот так добыча! Ну, ладно.

Он повернулся и стал спускаться с корабля. Андромаха слышала, как он сказал стражникам:

– Не спускать глаз с женщины и с мальчишки. Это не простые пленники. Надо сказать Неоптолему.

Андромаха едва вновь не лишилась сознания. Её всю трясло, голова кружилась.

– Мама! – услышала она голос сына – Мама... Что будет? Мама!

Она поцеловала прижавшуюся к ней головку, влажную, то ли от брызг, приносимых порывами ветра, то ли от её слёз.

– Астианакс... Потерпи! Всё будет... хорошо!

– Где папа?

Он теребил её руку, и она поняла, что вновь уходит в какую-то нереальность, перестаёт понимать, что происходит. Где Гектор? Где? Она видела, как он погиб. Но разве она сможет поверить в его смерть? Разве сможет сказать о ней сыну?

– Я не знаю, где папа, маленький!

– Но он придёт? Он к нам придёт, да?

– Да! – хрипло прошептала Андромаха. – Или он к нам, или мы к нему...

Тёмная тень перемахнула через борт под недоумённые возгласы, донёсшиеся снизу, – стража не могла понять, что происходит. Пленница Неоптолема не заметила этого шума и возни, но тут что-то влажное и тёплое ткнулось в её плечо, и лежавшую поверх плаща руку лизнул горячий, широкий язык. Андромаха вздрогнула, подняла голову. И тотчас вскрикнула:

– Тарк! Тарк, милый!

Огромный пёс тихо взвизгнул и облизал ей лицо.

– Тарк пришёл! – крикнул в восторге Астианакс и протянул руки к собаке.

– Что это за псина? – заорал один из караульных, перевешиваясь через борт и свободной рукой стягивая с плеча лук. – Откуда она, и зачем она нам на корабле? Эй, воины! Это собака троянки. Пристрелить?

– Не смей! – крикнула Андромаха, вдруг обретая твёрдость голоса и вытягивая вперёд руку. – Это собака Ахилла. Если Неоптолем узнает, что вы хотели убить её, он не простит вам.

– Да? – воин растерялся. – Собака Ахилла? Откуда ты знаешь, женщина?

– Я видела его с нею, – голос пленницы зазвенел. – Он говорил мне об этой собаке, не трогайте её, и она никого не тронет.

– А, пускай Неоптолем решает! – донёсся снизу голос другого караульного. – Нам-то что? Пёс ничего плохого не делает.

Голова воина ещё поторчала над бортом корабля и исчезла. Тарк понюхал воздух, недовольно зарычал и лёг у ног Андромахи. Астианакс вырвался из рук матери и, скатившись с её колен, обнял пса и зарылся личиком в густой золотистый мех. Всего несколько дней прожил Тарк во дворце Приама, но за это время сын Гектора успел полюбить его.

И тут Андромаха поняла, что наконец может заплакать. Не навзрыд, как обычно плачут женщины в великом горе. Её плач был похож на внутреннюю дрожь, разрывающую душу, извергающую из глаз слёзы, жгучие, как сама её боль, ничего не облегчающие, лишь дающие выход отчаянию.

Она шикала, вся содрогаясь, почти беззвучно, не закрывая лица, не опуская головы. А у её ног трёхлетий малыш, смеясь, возился с гигантским псом и теребил его густой мех. И это было вес, что осталось от мира, в котором она жила, от всего, что она любила...

* * *

Наступил март, как-то очень быстро в этом году начались оттепели, а ночами вновь приударял морозец, и улочка, что вела от укатанной шоссейки к дому профессора Каверина, из твёрдо утрамбованной сахарно-белой дорожки превратилась в шероховатый каток, местами грозивший проломиться. Аннушка неосторожно поставила ногу на вроде бы надёжный лёд и ойкнула, по щиколотку уйдя в студёную ледовую крошку.

– Вот разиня! – шедший впереди Миша обернулся к жене и подхватил её под локоть. – Ну что? И в сапог попало?

– Попало, а ты как думал! – отозвалась расстроенная Анюта. – И ведь новые сапожки...

– Вот-вот! Зачем же за город на каблуках? Ладно, положим у камина – быстро высохнут.

Они торопились к профессору, потому что в прошлый раз ему пришлось прервать чтение пока что наполовину переведённой второй книги романа на самом интересном месте. Но вовсе не потому, что Каверин устал. Просто Вера, с которой они в очередной раз оставили малышей, позвонила уже в двенадцатом часу вечера и сообщила, что у маленькой Пинки поднялась температура, она капризничает, а по сей причине готовы поднять рёв и Сашка с Алёшкой. Лишнее говорить, что Миша с Аней бегом кинулись на последнюю электричку. Правда, в итоге всё обошлось: температура была небольшая и к утру прошла, а «мужской состав» близнецов к приезду папы и мамы уже мирно сопел носами.

– Слушай, а у кого-то из античных авторов есть ведь такой вариант развития событий, – сказала Аня, когда неделю спустя они водрузились в полупустую электричку, и та, загудев, «отчалила» от мокрого весеннего перрона. – У кого-то из них Астианакс тоже не погибает при осаде Трои, как в большинстве мифологических вариантов, а попадает вместе с Андромахой в рабство к Неоптолему.

– Путаешь! – возразил Миша. – Тебе вспомнились не античные пьесы, а драма Расина «Андромаха». Вот там, действительно, Астианакс остаётся жив во время штурма Трои и оказывается вместе с матерью у Неоптолема. Опять загадка: почему никто из авторов древности не знал, а драматург XVII века знал? Может, Александр Георгиевич выскажет какие-нибудь предположения?

Однако скользкая дорожка и вымокший в ледяной каше сапожок заставили молодых людей на время позабыть приготовленный заранее вопрос. И когда Каверин, кинув Аннушке на колени плотный плед и заварив своего знаменитого чаю, уселся в кресло и взялся за кипу новой распечатки, Михаил спросил совсем другое:

– Александр Георгиевич, а что, все эти Агамемноны и Менелаи не узнали, кого именно взял в качестве боевой добычи Неоптолем? Помните, в конце первой книги Гектор высказал опасение, что его сына ахейцы могут убить?

Профессор улыбнулся:

– Зришь в корень, Мишенька, зришь в корень! Сейчас об этом и пойдёт речь. Мы с вами покинули Андромаху в тот страшный, вероятно, самый страшный в её жизни вечер, когда корабли ахейцев ещё стояли у троянских берегов. А на рассвете...