Текст книги "Царь Гектор"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Глава 9

– Я убью тебя! Убью! Щенок, мальчишка, ничтожество, неспособное думать! Как ты мог угодить в этот бабий капкан?! Кого ты послушался?! Дрянь! Безумец! Ты можешь стать причиной войны и раздора, каких ахейские племена не знали уже пару столетий! Всё, что сделал твой отец, мой брат, ты сейчас пустил по ветру!

Менелай метался по своему походному шатру, тому самому роскошному шатру, что стоял ещё под Троей и что был сейчас поставлен на берегу бухты. Разъярённому царю в нём было тесно, он то и дело натыкался на опоры, спотыкался о походные сумки и сундуки, пинал их ногами и отшвыривал от себя, будто пытаясь этим дать выход своему бешенству.

Орест всё это время стоял, прислонившись к одной из опор, совершенно неподвижный и безучастный – к гневу царя, к его угрозам, вообще ко всему миру вокруг.

Вес решилось для него получасом раньше. Тогда, когда он, весь в крови и в пыли, ещё содрогаясь от возбуждения, вбежал в шатёр Гермионы и крикнул ей, смятенно вставшей ему навстречу:

– Мы убили его! Убили! Он ещё жив, но ему не выжить!

Орест не сомневался, что говорит правду. Он не был воином и не участвовал в войнах, но раны и смерть ему приходилось видеть, к тому же его воспитывали опытные воины, и он хорошо знал, какие раны несут гибель. Без сомнения, Неоптолем был убит – ему нанести по меньшей мере, шесть или семь наверняка смертельных ран. Невероятная сила, дикое сопротивление, нож, оказавшийся в его руках и повергший мёртвыми половину убийц (человек пять досталось страшному псу, прибежавшему на помощь царю), – всё это не меняло дела: уже выбежав из храма, Орест обернулся и успел увидеть, как юный царь упал, корчась в судорогах. Он должен был умереть.

– Вы убили его? Ты в этом уверен?

Голос Гермионы как-то странно звенел.

– Да, я уверен. Я не видел его смерит, но он умрёт непременно. Он смертельно ранен и скорее всего сейчас уже мёртв.

– Так будь же ты проклят, убийца!

Этот пронзительный крик вырвался у царевны вместе с истерическим рыданием. Она бросилась к Оресту, растопырив пальцы, будто хотела вцепиться ногтями в его глаза. Но тут же запрокинула голову, схватила себя за волосы и завыла, дико раскачиваясь из стороны в сторону.

– Он умер! – вопила Гермиона. – Мой Неоптолем! Моё сердце, моё сокровище! Умер от рук грязных трусов, которые напали шестнадцать на одного, с мечами на безоружного! Ублюдки, скоты, псы! Вы убили самого отважного и самого прекрасного из ахейцев!

Орест стоял перед нею уже в совершенном оцепенении.

– Но я сделал только то, что ты мне приказала... – прохрипел он наконец.

– Я?! Я приказала? Я?! – Гермиона уже не кричала, а визжала, её красивое лицо так исказилось, что стало если не безобразным, то пугающим. – Я говорила что-то в безумии, дико ревнуя, но я не могла желать его смерти, не могла! И ты убил его только потому, что хотел меня! Да скорее козёл станет мужем львицы, чем ты до меня дотронешься, негодяй!

И тут же она вновь всплеснула руками.

– Ах, да нет же, нет же... Ты же говоришь, что не видел его смерти! Нет, нет, он не умер, не умер, нет! Он молодой и сильный, он должен выжить! Я тотчас пошлю рабов узнать, что с ним! Эй, люди, ко мне!

Дальше Орест не слушал. Он выскочил из шатра, борясь с неистовым желанием выхватить из ножен меч, выпачканный в крови Неоптолема, и разрубить пополам беснующуюся перед ним тварь. Только кровавый призрак Клитемнестры, вновь возникший перед ним в это мгновение, помешал ему. Во время сильного возбуждения он всегда видел убитую мать, и это лишало его воли.

Он бежал к берегу, ничего не видя, не помня себя, когда ему преградил дорогу Менелай и, схватив за плечо, потащил к своему шатру.

– Мы все можем стать жертвами твоего безумия! – кричал теперь Менелай, стискивая кулаки. – Из города выступил отряд вооружённых воинов, и, как мне сказали, это – мирмидонцы, а они за своего Неоптолема готовы нас всех разорвать на куски! И это сделал ты, ты, мой племянник! И ради чего?! Ради вздорной девки!

– Хватит!

Оцепенение Ореста вдруг прорвалось, и на него нахлынуло бешенство, не уступающее бешенству Менелая. В это мгновение он стал похож на Атрида Агамемнона, хотя обычно в нём никто не замечал сходства с отцом. Его лицо стало багровым, кровью налились и глаза.

– Не смей так говорить со мной! – закричал он и шагнул к Менелаю, хватаясь за рукоять меча. – Кто бы говорил... Ты сам из-за вздорной бабы новел целые полчища ахейцев к берегам Трои, где они проторчали двенадцать лет! Ты угробил тысячи людей, чтобы вернуть свою неверную жену! Ты!

– Идиот! – прогремел Менелай. – При чём тут эта баба? Я даже не забрал её с собой из павшей Трои, я даже не помню, куда её дел, убил или оставил в живых! Она была моей женой, и там была оскорблена моя гордость и обесчещен мой дом и мой венец!

– А при чём были все остальные?! – не отступал Орест. – И мой отец тоже погиб из-за тебя, из-за того, что уехал так надолго!

Невероятной силы пощёчина отшвырнула Ореста на несколько шагов и чуть не опрокинула наземь. Он заревел по-бычьи и дёрнул из ножен меч. Но лезвие застряло в ножнах – свежая кровь на нём, загустев, мешала клинку двигаться. Когда же новым рывком юноша обнажил своё оружие, перед ним уже сверкал меч Менелая.

– Изволь! – голос царя Спарты был глух и страшен. – Тебе не привыкать убивать свою родню, так что не стесняйся. Но только я не женщина, которую легко было зарезать. И не тебе, щенку, не умеющему драться, поднимать на меня оружие. Я бы уже сейчас выпустил из тебя кишки, но ты всё же сын Агамемнона. А потому начинай первым, а там уж не обижайся!

Они стояли друг против друга с обнажёнными мечами и смотрели один другому в глаза довольно долго. И Орест не выдержал. Задыхаясь, он опустил меч.

– Ни к чему это! – простонал он глухо. – Мне всё безразлично! Всё!

Полог шатра откинулся.

– Что нужно? – спросил Менелай, на всякий случай не опуская оружия и краем глаза следя за Орестом.

– Царь! – у входа стоял запыхавшийся воин-спартанец. – Корабли Эпира вышли в море. Они перегораживают выход из залива. Нам не уплыть отсюда!

– Демоны Тартара! – вскрикнул царь, и краска стала сходить с его лица. – Они нас поймали! И как быстро опомнились... Но если их царь мёртв или при смерти, то кто успел так быстро отдать приказ? Не сами же гребцы сообразили...

– Их послала Андромаха. Так говорят мирмидонские воины, которые сейчас занимают гавань. В храме после заключения брачного союза царь Неоптолем назвал её наследницей власти до того, как её сын пожертвует свои волосы Аполлону.[3]3
  По обычаю в Древней Греции мальчик, ставший юношей и признанный взрослым, в знак этого приносил на алтарь бога Аполлона прядь своих волос.


[Закрыть]

– Ах вот что! – Менелай повернулся к Оресту и внезапно расхохотался, почти весело, закатываясь смехом и свободной рукою хлопая себя по бедру. – Вот оно как! Так ты, Орест, ещё и подарил нам новую царицу Эпира, которая ненавидит нас всех, как злейших врагов! Что же ты с твоими придурками-убийцами не позаботился тогда уж и её заколоть, что ли, раз уж вам взбрело в голову посягать на царя?

Орест опустил голову.

– Гермиона не велела её трогать. Она хотела, чтобы после смерти Неоптолема эта женщина и её сын погибли от рук жителей Эпира. Она была уверена, что те разорвут их на куски...

– О, женский ум куда как вникает в суть! – возопил Менелай. – И рисует картины, которые ласкают женскую душу. А выходит-то всё не так!

Он вновь топнул ногой, резко вложил меч в ножны и приказал воину:

– Коня! И поскорее. Если к вечеру мне не удастся разрубить этот узел, к утру перерубят всех нас.

Уже выходя из шатра, царь вновь через плечо посмотрел на Ореста.

– Я не приказываю взять тебя под стражу, потому что мне стыдно отдать такой приказ. Очень надеюсь, что ты не сбежишь и не зарежешься до моего возвращения. Хотя бы сейчас найди в себе мужество и будь мужчиной.

– Ты в город? Можно я с тобой? – крикнул, встрепенувшись, Орест.

– Только тебя там и не хватало!

И полог шатра упал.

Глава 10

Андромаха стояла, опираясь руками на спинку кресла, и смотрела, как лекарь Махаон, согнувшись и время от времени отирая локтем обильный пот, зашивает одиннадцатую или двенадцатую рану на геле Неоптолема.

Всего царю было нанесено двадцать восемь ран. Шесть из них лекари сочли смертельными, десять – более или менее опасными, остальные были лишь дополнительными причинами кровотечения, которое одно уже должно было бы убить царя Эпира. Но он ещё жил, и трое призванных жрецами лекарей, хотя и не верили, что его возможно спасти, тем не менее прилагали все свои силы и использовали всё своё умение, чтобы попытаться сделать это.

Махаона Андромаха видела до того лить один раз – это было, когда год назад зимой простудился и захворал Астианакс, и Неоптолем призвал самого опытного из лекарей, чтобы вылечить мальчика.

Пятидесятипятилетний лекарь, опытный и знающий, был участником Троянского похода, прожил под стенами Трои все двенадцать лет и не имел себе равных среди ахейцев в лечении ран и всевозможных повреждений, хотя не хуже справлялся и с любыми известными недугами, не связанными с войной. Родом он был из Афин, но, вернувшись с войны домой, встретил там враждебность своих же былых учеников, успевших стать известными и поделить между собою дома афинской знати и богачей. Им вовсе не хотелось, чтобы знаменитый лекарь стал отбивать их пациентов и завоевал большую, чем они, славу в Афинах. И тогда он, не раздумывая долго, уехал в Эпир, надеясь, что сын Ахилла, отец которого любил и уважал его, даст ему приют. И Неоптолем ему действительно обрадовался и принял как мог почтительно и достойно. В Эпире, в пятьдесят один год, Махаон наконец женился на двадцатисемилетней вдове и воспитывал теперь двоих сыновей – приёмного и своего...

– Уф!

Закончив последний шов и проследив за тем, как двое его помощников завершают накладывать повязки, лекарь выпрямился и вновь отёр с лица пот. Он был немного полноват и лысоват, но округлое лицо, с крупным носом и подбородком, с большими, светлыми и умными глазами, казалось моложавым, особенно когда он говорил.

– Ну что, Махаон? – спросила Андромаха, переводя взгляд с воскового лица Неоптолема на измученное лицо лекаря.

– Девяносто девять против одного, что он умрёт, царица, – спокойно ответил тот. – Ты прости меня, но на войне я привык говорить правду и говорить сразу, да и тебе ведь не привыкать к жестоким словам.

– Он не слышит тебя? – быстро спросила женщина.

– Нет. Забытье очень глубокое. Слишком... Из жизненно важных органов у него не задето только сердце, хотя один из мечей прошёл прямо над ним, второй – немного ниже, третий чуть не достал. Его молодость и крепость плоти пока помогают бороться.

Он должен быть уже мёртв, однако пока живёт, потому я и даю ему одну сотую возможности... Он потерял, вероятно, половину своей крови, что, пожалуй, страшнее всею остального.

– И ничем нельзя помочь? – голос Андромахи, до сих пор относительно ровный, теперь чуть-чуть дрогнул.

Лекарь развёл руками.

– Всё, что было возможно, мы уже сделали, царица. В Персии, как я слышал, иные лекари умеют вливать раненым кровь от других людей. Но это делается лишь в тех случаях, когда уже совершенно ясно, что раненый обречён. Потому что чаще всего он умирает сразу после такого вливания, и лишь в одном случае из десяти выживает. Как бы там ни было, мы этого делать не умеем, и у нас рассказы об этом воспринимают как сказки.

Они находились в одной из внутренних комнат дворца, на первом этаже. Опасаясь нести раненого по лестнице, его уложили в помещении, предназначенном для дворцовой охраны, наспех вынеся из неё лишние скамьи и столы и застелив одну из невысоких лежанок мягкими тюфяками. Сюда же рабы принесли плошки с тлеющими самшитовыми ветками, втащили высокие бронзовые светильники, а рабыни тщательно вымыли истоптанный грязными сандалиями воинов пол.

В остальном комната оставалась прежней – длинной и неуютной, со вбитыми в стены тут и там крючьями и гвоздями, с которых поспешно сняли луки и колчаны, плащи и походные сумки, с рисунками, иногда самого неподобающего содержания, кое где сделанными углём на белой извёстке – стража развлекалась так от нечего делать, тут же завешивая свои фантазии всякой всячиной, дабы их не увидел случайно царь или строгий Феникс. Это ощущение неуюта и неприбранности усиливали теперь разбросанные по полу окровавленные тряпки, тазы с бинтами, чистыми и пропитанными кровью, валяющиеся всюду клочья самшитового мха и листья подорожника.

Андромаха подошла к Неоптолему, которого Махаон осторожно прикрыл до плеч чистой простыней, и коснулась его руки. Она была почти холодной.

– Слышишь меня, Неоптолем! – её голос задрожал, и она сделала над собою усилие, чтобы говорить твёрдо. – Я знаю, что ты должен слышать! Я люблю тебя! Ты мне нужен! Держись!

– Царица!

Окликнувший её сзади голос сперва показался незнакомым, так он был мягок и кроток, столько было в нём тревоги и печали. Но то был голос старого Феникса, и, обернувшись, молодая женщина увидела, что он стоит перед нею, согнувшись в поклоне, чего никогда бы не сделал прежде.

Она поспешно повернулась к старику. За несколько часов его лицо осунулось и казалось теперь ещё старше. Он по-настоящему любил своего воспитанника.

– Да, Феникс. Говори, я слушаю тебя.

– Во дворец явился царь Менелай, госпожа. Он просит тебя принять его. Очень просит.

Феникс сделал едва заметное ударение на слове «очень».

На побледневших щеках Андромахи сразу выступил румянец, глаза загорелись.

– Чего он хочет?

– Он просит его выслушать, – старик глубоко вздохнул, бросив взгляд на бесчувственного Неоптолема, и отвёл глаза. – И он просил передать, что не имеет отношения к тому, что случилось сегодня в храме Артемиды.

– Ты веришь этому? – спросила Андромаха.

Она видела, что в отношении к ней Феникса произошла явная перемена. Прежде он почти не скрывал, что недолюбливает троянскую пленницу, что его приводит в недоумение, а то и в ужас желание юного царя сделать её своей женой. Теперь это был словно другой Феникс – он не просто стал с нею почтителен, он искренне её уважал и надеялся на неё. Что стало причиной? Её решительный приказ перекрыть вход в бухту, чтобы не выпустить спартанцев из Эпира? Или это произошло, когда она так очевидно показала перед всеми, что стала женой Неоптолема совсем не из корысти?..

– Верю ли я Менелаю? – переспросил Феникс. – О да, царица, я верю ему. У него не было причины убивать Неоптолема. Конечно, он был оскорблён намерением царя отвергнуть его дочь, но, убив его, он бы ничего не выиграл: ему ведь не получить власти над Эпиром, и никто из его родни её получить не может. Тем более, с какой стати ему совершать это убийство после того, как Неоптолем уже женился на тебе и завещал власть тебе и Астианаксу, когда тот вырастет? Это, напротив, для него опасно. Скорее если бы он задумал такое подлое дело, то покусился бы на тебя, госпожа.

Феникс говорил очень тихо, чтобы лекари и рабыни, помогавшие им, а также стоявшая у входа стража не слышали его слов. Андромаха поняла, что он поступает правильно, и проговорила тоже полушёпотом:

– Тогда кто, по-твоему, это сделал?

Старый воспитатель усмехнулся.

– Я заподозрил бы только одного человека. Но позволь мне умолчать о моих подозрениях – я ведь могу быть и неправ и понапрасну ожесточу твоё сердце. Прими Менелая и выслушай его. Я понимаю, что тебе трудно это сделать, он и прежде был для тебя врагом. Но ты теперь наша царица, и сейчас, когда царь находится между жизнью и смертью, тебе надо заботиться о мире на нашей земле. Вели за Менелаем нет вины – если её действительно нет, то нельзя затевать вражды с ним... Мне говорили, что когда-то твой покойный муж, великий Гектор, сделал всё возможное, чтобы не допустить войны между Троей и ахейцами, но его не послушались...

– Это правда. Хорошо, Феникс, я постараюсь... я сделаю что смогу. И прошу тебя: будь при мне, когда я стану говорить с Менелаем. И пусть в охране стоит Пандион с мирмидонцами.

Андромаха вновь взглянула на Неоптолема и ещё раз коснулась его руки.

– Я скоро приду, – сказала она. – Махаон, прошу тебя, не уходи отсюда.

– Конечно, не уйду, – с некоторой обидой ответил лекарь. – Я и без твоего приказа не ушёл бы, царица!

Молодая женщина бегом поднялась по лестнице в свои комнаты и приказала ожидавшей её растерянной и испуганной Эфре:

– Скорее, подай мне умыться и переодеться – мой хитон весь в крови. И переделай мою причёску, а то она растрепалась.

– Ох, беда, вот беда-то, госпожа! – запричитала старая рабыня, поспешно роясь в сундуке. – Как же они его...

– Он будет жить! – оборвала её Андромаха. – И не подавай мне тёмно-синего платья.

Глава 11

Она спускалась по лестнице, шла по коридору в центральный зал дворца, где обычно Неоптолем принимал гостей и послов, с одной-единственной мыслью: как удержаться... Не дать волю гневу и ненависти, не приказать Пандиону и воинам уничтожить ненавистного спартанского царя.

Сейчас Андромаха помнила только одно – этот человек был причиной несчастий, которые она и все, кого она любила, пережили за долгие-долгие годы. С ним было связано начало Троянской войны, именно он солгал Ахиллу, назвав Гектора убийцей Патрокла, и Гектор едва не пал жертвой этой лжи, именно он хотел сорвать переговоры Приама и Агамемнона, именно он вместе со своим братом обманывал Неоптолема, скрывая истинную причину гибели его отца, умалчивая о том, что главной мечтою Ахилла было прекратить войну, а не разрушить Трою... Именно Менелай настойчивее всех требовал от Неоптолема принести в жертву её трёхлетнего сына! И теперь, так или иначе, что бы ни говорил Феникс, Менелай был повинен в покушении на царя Эпира. Из-за него и его дочери пылкий и прекрасный мальчик, который стал ей так дорог, лежал сейчас при смерти!

– Гектор, помоги мне! – прошептала Андромаха, стискивая кулаки, всеми силами взывая к образу своего мужа, которого так и не ощутила мёртвым, мысленно прося передать ей волю, выдержку и мудрость, которые так часто помогали ему побеждать.

Она вошла в зал почти одновременно с Пандионом и мирмидонскими воинами, пришедшими сюда со стороны центральной лестницы, и те разом склонились перед нею. Она ответила наклоном головы и подошла к креслу Неоптолема, покрытому огромной львиной шкурой. (Как-то Неоптолем говорил ей, что это – шкура льва, которого его отец убил, будучи семилетним мальчиком и сражаясь одновременно со львом и львицей). Только на одно мгновение Андромаха заколебалась. «Не думай, садись!» – то ли она сама себе это сказала, то ли ей померещился голос Гектора...

Когда спустя несколько мгновений в зал вошёл Менелай, сопровождаемый Фениксом, он невольно остановился в дверях, если не потрясённый, то изумлённый сверх меры. Царь Спарты никогда прежде не видел Андромаху, лишь слыхал от других о её красоте, о её особом, необычайно нежном облике. И он не разочаровался: женщина, что сидела перед ним среди складок светлого меха, была прекрасна. Но она была другая, не такая, как о ней говорили. Всё – огненно-алый пеплос, скрывший отчасти хрупкость фигуры, блеск золотого венца над бронзовым блеском волос, спокойная величавость позы, твёрдый, почти грозный взгляд изумрудных глаз, – всё являло царицу, а не троянскую рабыню, из прихоти взятую в жёны юным царём. По бокам кресла, немые и напряжённые, стояли мирмидонцы, а у ног женщины лежал громадный пёс, чей золотистый мех почти сливался с мехом льва. Менелай сразу узнал его – он хорошо помнил Тарка.

Андромаха молчала, ожидая, пока вошедший заговорит первым. Рука царицы лежала на голове собаки, и Тарк, вовсе не обманутый её внешним спокойствием, был весь напряжён. Менелай прекрасно видел – одно её, пускай и невольное, движение, и даже мирмидонская стража не успеет остановить Ахиллова пса... Да и не станет останавливать!

Он овладел собой и поклонился.

– Я приветствую тебя, царица Эпира, прекрасная Андромаха!

– Привет тебе, царь Спарты, доблестный Менелай! – ответила она. – С чем ты пришёл ко мне?

– Прежде всего, я хочу узнать от тебя, что с твоим супругом, – тихо ответил Менелай. – Мне сказали, что он жив.

– Он жив, – подтвердила Андромаха. – И я верю, что он понравится.

Она смотрела на спартанского царя, и перед ней тоже представал совсем другой Менелай, не тот, какого она себе представляла (прежде и Андромаха видела сто лишь с высоты Троянской стены во время сражений). Он пришёл к ней без доспехов и без оружия, в простом тёмном хитоне и плаще. Золотой венец на пробитых сединою волосах лишь усиливал простоту наряда и подчёркивал бледность лица и тёмные тени, что легли возле глаз. Печаль и тревога были в его взгляде. Ни надменности, ни злобы, ни хитрости.

– Я тоже надеюсь, что Неоптолем не умрёт, – сказал Менелай тем же негромким голосом. – И я прошу тебя верить мне, царица: у меня не было и в мыслях желать его смерти. Я не имею никакого отношения к той подлости, которая совершилась в храме Артемиды.

Андромаха еле заметно сжала пальцы на затылке Тарка, и верхняя губа гигантского пса чуть приподнялась, открывая страшные клыки. Он заворчал и ещё сильнее напрягся.

– Лежать, Тарк! – властно приказала Андромаха и вновь посмотрела в глаза Менелаю. – В таком случае кто устроил это покушение, царь? У них были спартанские мечи, и наши воины узнали некоторых из них. А позже один из раненных Неоптолемом убийц пришёл в себя и, перед тем как испустить дух, сказал, что он из Спарты. Кто послал их, Менелай?

– Моя дочь Гермиона, обезумевшая от ревности к тебе, – ответил он спокойно. – И во главе их был мой племянник Орест, который давно и отчаянно влюблён в Гермиону. Видишь, я говорю тебе правду.

Царица кивнула.

– Их осталось в живых пятеро, – медленно произнесла она. – Пятеро убежали из храма и, вероятно, вернулись в гавань.

– Четверо, – усмехнулся Менелай. – Пятый умер от раны в спине... Ты хочешь, чтобы я их выдал тебе?

Андромаха усмехнулась в ответ.

– Своего племянника ты ведь не выдашь, а он был главой заговора.

Менелай покачал головой.

– Я не люблю Ореста, Андромаха. Он совсем не похож на Агамемнона, он мне не близок... И я меньше всего хотел бы, чтобы он стал мужем моей дочери, хотя, если сказать честно, она мне тоже не близка. Но его я просто опасаюсь: человек, который убил свою мать, не может быть нормальным. Я бы выдал его тебе вместе с остальными тремя, которых я приказал взять под стражу, но ведь Орест – подданный своей сестры, царицы Микен Электры. Она, как я думаю, тоже не любит его и вряд ли о нём пожалеет, но ей только дай предлог для ссоры со Спартой! А ещё больше она бы обрадовалась, если бы Спарта вступила в войну с Эпиром, потому что тогда ослабнут оба царства, и она сможет укрепить своё могущество... Так что же, дадим ей такую возможность, Андромаха?

Менелай смотрел царице в глаза, и та видела, что он не лжёт. Его голос звучал устало и тускло. Он действительно не хотел ссоры и войны, она это понимала.

– Что же нам делать в таком случае? – спросила она прежним, чистым и абсолютно невозмутимым голосом.

– Ты поверишь мне, если я поклянусь, что сам предам смерти троих уцелевших преступников? – тихо спросил Менелай. – Я мог бы их доставить сюда, но тогда все спросят, где четвёртый? И вряд ли пристойно будет говорить, что он тоже умер от ран, как это случилось с пятым...

Он сделал паузу, должно быть, думая, что царица прервёт его новым вопросом. Но та молчала, ожидая, пока Менелай скажет всё до конца. Мирмидонцы, блистая доспехами и оружием, стояли по бокам её кресла, как каменные. И недвижно, грозно застыл у её ног золотистый пёс Ахилла. Во всём этом было что-то настолько торжественное и одновременно таинственное, что у царя Спарты, никогда не страдавшего трусостью, слегка дрогнуло сердце. Он вспомнил о кораблях, загородивших его судам выход из бухты, о гневном молчании толпы эпирских жителей, мимо которых он недавно прошёл перед тем, как войти во дворец. Что это всё означает? Месть за сожжённую Трою?

Высокая тень скользнула по стене и встала за креслом Андромахи. Менелаю вдруг стало холодно. «Гектор!» – пронзила сознание одуряющая страхом мысль.

У него хватило мужества слегка повернуться и посмотреть назад. За его спиною стоял старый Феникс, перед тем остановившийся у входа в зал, но теперь подошедший ближе. Это его тень упала на стену позади царицы.

Менелай понял, что готов разразиться истерическим смехом, и поспешно опустил голову, чтобы Андромаха не успела заметить его смятения. Но она заметила.

– А как же с Орестом, царь? – вновь прозвучал её мелодичный голос. – Троих ты убьёшь, а он? Он вернётся в Микены?

– Нет! – почти с бешенством выдохнул Менелай. – Он поедет со мною в Спарту. Сразу по приезде я выдам Гермиону замуж за одного из моих друзей, который давно этого добивается. Думаю, теперь и она согласится, лишь бы причинить боль Оресту.

– Да? – не удержала Андромаха удивлённого восклицания. – Но ты говорил, что это она приказала ему убить Неоптолема.

Теперь Менелай дал себе волю и сухо, зло рассмеялся.

– Ты – женщина, но ты не знаешь женщин, царица! Да, она отчаянно хотела его убить, но едва узнала, что он ранен и, скорее всего, ранен смертельно, она пришла в ужас и возненавидела того, кто это совершил! Думаю, она всерьёз поверила в то, что ничего такого не приказывала, а просто так болтала... Нет, нет, она выйдет замуж, и Ореста я заставлю быть на её свадьбе! Может, он и не умрёт с горя и от злости, но ему будет хуже, чем если бы я его заколол своим мечом.

– Кажется, ты тоже его ненавидишь, – задумчиво проговорила Андромаха. – Но ведь это сын твоего брата, а брата ты, как говорят, любил.

– Да, я любил Агамемнона! – воскликнул Менелай. – Но я же говорил тебе: Орест на него не похож! Я и представить себе не смог бы, чтобы Агамемнон пошёл на поводу у женщины...

– Но из-за женщины вы с ним начали войну и вовлекли в неё всех ахейских царей! – уже резко произнесла Андромаха.

Менелай вновь опустил голову, понимая, что погибнет, если произнесёт хотя бы одно липшее слово. Мысленно он поставил себя на место Андромахи, попытался представить всё, что она должна была сейчас чувствовать и переживать, и понял, что сам едва ли сдержал бы свой гнев... Но, подняв голову, он увидел, что царица смотрит на него прежним, почти невозмутимым взглядом, и даже Тарк по-прежнему лежит, не шевелясь. «Вот это сила!» – подумал Атрид с невольным восторгом.

– Войну мы начали не из-за женщины, Андромаха, – медленно проговорил царь Спарты. – Вернее, для меня это сперва было действительно лишь делом моей оскорблённой гордости. Но не для Агамемнона. Он просто воспользовался подлым поступком Елены и моим гневом, чтобы объединить базилевсов вокруг Микен и завоевать Троаду с её несметными богатствами. Позже он и меня убедил, что так нужно, и что повод – лучше некуда. Он был честолюбив и самонадеян. И я тоже. Год за годом шла война, и мы понимали, что нам не победить, но не могли остановиться...

– Но вы же победили! – голос Андромахи дрогнул, дрогнула её рука, и, ощутив эту дрожь, вновь глухо зарычал Тарк.

– Лежать! – крикнула молодая царица, сдерживаясь из последних сил, краем глаза ловя умоляющий взгляд Феникса и с другой стороны – сурово-вопросительный взгляд Пандиона. – Вы победили, Менелай. Сперва обманув Ахилла, которому ты сказал, что его друга убил Гектор, хотя Патрокл был убит другим воином. Тогда случилось чудо: Гектор остался жив. Потом вы хотели воспользоваться предательством жреца и во время перемирия захватить Трою, пройдя через подземный ход, не смотри с таким удивлением – это Ахилл помешал вашей затее, раскрыв её нам с Гектором! Он всегда был до конца честным. Потом вы хотели воспользоваться нападением амазонок, потом... потом погиб Ахилл, и ценой подлога обмана вы взяли Трою! Вы победили, Менелай! Пли нет?

– Нет, – голос царя Спарты звучал теперь жёстко. – Какая же это победа, Андромаха? Когда-то потомки критского царя Ила тоже завоёвываю Троаду. Они захватываю богатые земли, строили там свои города и крепости, возводили дворцы, назначаю наместников, усмиряли варварские племена, жившие вокруг, заводили связи с соседними странами. Они создаю великое государство, и ради этого нужны были все те войны – после них наступил мир, и народы, которые они покорили, сотни лет жили счастливо. А что сделаю мы? За двенадцать лет мы погубили сотни лучших наших воинов и героев, а оставшихся в живых перессорили! Мы разорили Троаду и разрушили всё, что могли разрушить. Мы сожгли Трою, прекраснейший и богатейший город Азии, и ничего не построили взамен. Наши войска были утомлены и озлоблены годами войны, и мы не только не могли оставить в Троаде наши отряды, но не сумели бы даже прислать туда новых воинов, чтобы расширять свои владения: кто бы захотел туда ехать? Союз базилевсов не укрепился, а расшатался из-за распрей и обид, и никакого великого государства мы бы не создали, даже останься Агамемнон жив! Он затеял войну, не рассчитав сил и не понимая, на что идёт. Жаждой золота и крови нельзя объединить никого! И теперь тени той войны преследуют нас, раны её гниют, и наши страны на грани столкновения друг с другом, как было в давние времена. Я признаю свою вину в том, что произошло. Но неужели уже ничего нельзя исправить, Андромаха?

Она продолжала прямо смотреть Менелаю в глаза и видела, что он не лжёт. Сделав над собою усилие, царица ответила:

– Нужно попробовать. Гектор говорил, что и Приам вначале хотел войны, тоже безумно надеясь на победу и завоевание ахейских земель. Значит, и мы были виноваты. А Неоптолем надеялся укрепить мир с другими ахейскими царями, и когда он поправится, я думаю, он не откажется от этой мысли, хотя его и пытались убить... Что ты предлагаешь мне, царь Менелай?

– Я предлагаю тебе заключить союз, царица! – его голос дрогнул, спартанец не скрывал радости. – Если ты выпустишь отсюда наши корабли, я пришлю в Эпир богатые дары в уплату за то, что мои люди посмели посягнуть на твоего супруга. И впредь, будет жив Неоптолем или нет, я обещаю тебе помощь и поддержку Спарты.

– Хочу верить тебе.

– Поверь! – он приложил руку к груди, словно боялся, что сердце выскочит из неё наружу. – Давай попробуем, Андромаха! Мы с тобой потеряли почти всё самое дорогое, не станем умножать нашей боли! Прости меня...

Эти слова в устах надменного Атрида заставили вздрогнуть даже Феникса, а мирмидонские воины, многие из которых хорошо знали Менелая, изменив своей невозмутимости, изумлённо переглянулись. Они понимали, что при всей опасности своего положения царь Спарты не мог перетрусить. Значит, он говорил искренне.

Андромаха встала.

– Прощаю тебя и принимаю твоё предложение, царь! – произнесла она спокойно и твёрдо. – Верь и ты мне – я не нарушу слова. Когда мой супруг выздоровеет, он, вероятно, сам встретится с тобой и вы всё обсудите, но в любом случае, я знаю его волю: мир, а не война. Пандион, вели кораблям открыть выход из бухты и выпустить спартанцев. Что до тех, кто покушался на царя, то я не настаиваю на их казни, Менелай. Если останутся в живых те, кто им приказал, убивать их будет несправедливо.