Текст книги "Царь Гектор"

Автор книги: Ирина Измайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Менелай глубоко вздохнул, чувствуя, как капли пота сползают по шее на спину и хитон начинает липнуть к телу.

– Благодарю тебя! – воскликнул он, с уже не скрываемым восхищением глядя на Андромаху. – Твоя мудрость и благородство будут мне уроком...

Царица слегка наклонила голову в ответ на его поклон.

– Прощай, царь! Феникс и мои воины проводят тебя в гавань. А я должна идти к Неоптолему. Он ждёт меня.

Произнося это, она искренне верила, что говорит правду, что и в пропасти глубочайшего забытья Неоптолем услышит её голос, почувствует её присутствие, что её близость поможет ему, сохранит его от падения ещё глубже, туда, откуда будет уже не выбраться... Когда-то её любовь вместе с волшебным снадобьем Хирона сохранила жизнь Гектора. Теперь снадобья не было. Теперь оставалось только любить и молиться.

Глава 12

Одиннадцать дней Неоптолем находился в полузабытьи, вернее, в полусне, вызванном сильными снадобьями, которые давал ему Махаон. Лекарь применил их, стараясь погасить невыносимый жар, в первые дни сжигавший тело юноши. При этом у него почте не было судорог и бреда – он потерял слишком много крови и слишком ослабел – лишь нот потоками стекал с висков, заливал грудь, струился по ногам. Махаон велел с ложки вливать в рот царя как можно больше тёплого травяного отвара, чтобы плоть не иссыхала от жара и такого обильного выделения влаги. На третий день жар исчез, тело раненого, напротив, сделалось холодным, особенно застыли руки и ноги, и всем показалось, что он умирает. Лекарь приказал растирать ступни и лодыжки юноши разогретым маслом, массировать грудь. Тепло вернулось, но вновь начали кровоточить раны, и растирания прекратили. Когда же перестали подливать в питьё сонное зелье, начался бред, и лекарь распорядился вновь поить Неоптолема снотворным, почте уверенный, что опять наступит охлаждение и затем смерть. Однако раненый впал уже не в такое глубокое забвение – он словно задержался между бытием и небытием, зацепившись за краешек жизни и удерживаясь на нём силой своей молодости и родившейся в последние мгновения сознания надеждой на счастье.

Андромаха в эти дни почти не отходила от своего юного супруга. Она сама поила его с ложки тёплыми отварами и молоком с разведённым в нём мёдом, поддерживала голову, когда рабы приподнимали его, чтобы сменить постель или дать возможность лекарям поменять бинты. Она говорила с ним, брала его за руку, иногда пела колыбельные, которые приходили ей на память. Она ела и пила прямо возле его постели и уходила лишь для того, чтобы поспать короткие четыре-пять часов, или чтобы отдать самые необходимые распоряжения придворным и рабам. Правда, несколько раз ей пришлось принимать жалобщиков, разбирать тяжбы, мирить богатых горожан, повздоривших из-за несправедливо разделённой прибыли. Молодую царицу изумляло то, что с подобными пустяками приходили в царский дворец – в Трое для таких нужд существовали судьи низшего порядка, здесь же царь был обязан вникать в любую мелочь, и это, конечно, отвлекало от более важных дел. Впрочем, некогда Гектор, занимаясь самыми-самыми важными для Трои делами, тоже утруждал себя необходимостью знать обо всех мелочах и самому во всём разбираться, хотя решать тяжбу двух повздоривших торговцев, конечно, не стал бы.

Вечерами Андромаха выслушивала доклады воинов и дворцовых служителей (в эти дни ей докладывали, что всё спокойно) и возвращалась в покои Неоптолема. На шестой день юношу со всеми предосторожностями перенесли в его комнату на втором этаже дворца, где было чисто и уютно и не тянуло дымом от дворцовой кухни.

Очень часто, когда молодая женщина сидела подле постели царя, к ней неслышными шагами подбирался Астианакс, за эти дни притихший и погрустневший, садился на скамеечку возле ног матери и опускал голову на её колени. Она гладила сына по чёрным мягким кудрям и мотала. Мальчик тоже молчал или просил рассказать какую-нибудь сказку ему и Неоптолему, и она рассказывала.

За эти дни все двадцать восемь ран Неоптолема постепенно закрылись, но затягиваются ли они внутри, Махаон и другие лекари не знали и боялись предполагать.

Вечером одиннадцатого дня Махаон сказал, что дольше поить царя снотворным опасно, и решил пойти на риск – отменил сонное питьё.

Утром, на двенадцатый день, Неоптолем проснулся.

Его голова была повёрнута набок, и он увидел перед собой широко раскрытое окно, и за окном – ветви жасминового куста, который пророс на балконе, пустив корни между каменными плитами. Жасмин цвёл, и от его запаха воздух в комнате становился гуще и слаще. Тонкая занавеска наполовину закрывала оконный проем, мешая длинным солнечным лучам добираться до постели царя, но солнечное тепло мягко касалось его лица и не закрытых тонким одеялом обнажённых плеч.

Юноша попробовал глубоко вздохнуть и ощутил, как в грудь и во всё его тело волной вливается боль. Он не вскрикнул, только крепко сжал зубы. Боль не уходила, она была почти во всех его членах и мучительно грызла изнутри, вызывая желание сжаться, притянуть ноги к животу, согнуться пополам. Но Неоптолем знал, что если бы на это и хватило сил, стало бы только больнее. Лучше перетерпеть. Он постарался расслабиться, ровно, спокойно дыша, и стало немного легче.

Ему не было нужды вспоминать, что с ним случилось – очнувшись, он уже всё помнил. И сразу возникла мысль: Андромаха! Она была рядом, он чувствовал её всё это время, хотя и не знал, как долго был в забытьи. Где она? Где?

Зная, что причинит себе новое страдание, Неоптолем всё же приподнял голову и, с трудом повернув её вправо и влево, осмотрелся.

В комнате никого не было. Это произошло совершенно случайно. До того царя ни на миг не оставляли одного. Но именно сейчас дежуривший в его комнате молодой лекарь отлучился, чтобы показать Махаону составленное им дневное питьё раненого, рабыня, которая ему помогала, отправилась за свежей постелью, а стража, охранявшая комнату, стояла снаружи. За два часа до того Андромаха, просидевшая возле постели юноши всю ночь, ушла к себе, чтобы немного поспать: усталость сломила её, да и сон Неоптолема казался спокоен.

Юноша слышал приглушённые голоса стражников, доносившиеся из-за неплотно прикрытой двери, и понимал, что он не один – можно было позвать людей. Но ему не хотелось видеть никого, кроме Андромахи. А она придёт, в этом он не сомневался.

«Неужели я не бредил и не сошёл с ума? И она вправду сказала, что любит меня?» – подумал он. И тут же испугался: «А если это было предсмертное видение? Да нет, чушь! Я же не умер... Она сказала это! Сказала!»

Занавеска на окне зашевелилась, из-за неё показалась кудрявая черноволосая голова. Показалась и спряталась.

– Кто это? – спросил Неоптолем и удивился тому, как тихо и слабо прозвучал его голос.

Однако его услышали.

– Это я.

В оконном проёме, не закрытом занавеской, появился Астианакс и, спрыгнув на пол, медленно подошёл к постели раненого. Мальчик был в красной тунике без рукавов и босиком – в жаркие дни он любил бегать по дворцу и террасе без сандалий. Он держал в обеих руках глиняную чашку, из которой свешивалась огромная сердоликово-жёлтая гроздь винограда, и над нею упрямо вилась нахальная пчела, на которую мальчик то и дело сердито дул, пытаясь прогнать, но она неизменно возвращалась к сочным ягодам.

Подойдя, мальчик поставил чашку на низкий деревянный столик и вытер о край туники ладони, сладкие от сока.

– Здравствуй, Неоптолем! – тихо, опуская голову, проговорил он.

– Здравствуй, Астианакс, – ответил юноша, сообразив, что сын Андромахи впервые с ним поздоровался первым!

– Я пришёл попросить у тебя прощения, – выдохнул Астианакс, вскинул глаза и тут же опять их опустил.

– За что? – Неоптолем старался говорить громче и яснее, но голос его звучал слабо, с хрипотцой – боль мешала дышать. – За что ты просишь прощения?

– За то, что я тебе всегда грубил! – воскликнул мальчик. – И что на тебя злился... Я думал... ну... я думал, что ты обижаешь маму!

– Я её обидел только один раз, – сказал Неоптолем. – Но я её люблю.

– Я знаю! Я теперь знаю! – голос Астианакса зазвенел. – Я знаю, что ты меня спасал два раза, а я... я...

Он всхлипнул и отчаянно закусил губу, но слёзы всё равно вывернулись из глаз и закапали на красную ткань туники.

– Что ж ты ревёшь? – Неоптолем заставил себя улыбнуться. – Я же не умер. А плакать мужчине стыдно.

– А я не плачу! Это нот. На улице жарко, – прошептал мальчик.

– Тогда прости, мне показалось. И я не сержусь на тебя, Астианакс. Мы помирились, да?

Мальчик не ответил, но, подойдя ещё ближе, обхватил тонкими смуглыми руками могучую шею царя и крепко поцеловал его в щёку тёплыми пухлыми губами.

Неоптолем сумел обнять его в ответ, но это движение причинило такую резкую боль, что юноша едва не потерял сознание. Судорога, сжавшая его лицо, не ускользнула от глаз ребёнка.

– Больно? – тихо спросил он.

– Да, – с трудом выровняв дыхание, ответил юный царь. – Но это ничего. Боль можно научиться терпеть. Это мне виноград?

Астианакс шмыгнул носом и заулыбался, открывая во рту две смешные щербатины: у него выпадали молочные зубы.

– Тебе. Он очень сладкий. Дать?

– Дай. Только прямо в рот. Что-то меня руки ещё не очень слушаются...

Мальчик вкладывал в рот Неоптолему четвёртую или пятую виноградину, когда в комнату вбежала рабыня и ахнула в испуге.

– О, мой господин, ты проснулся! И никого не было... А ты что тут делаешь, царевич?

– Он пришёл ко мне, – ответил юноша. – И останется здесь, пока сам не захочет уйти. Где царица?

– Я здесь, Неоптолем!

Андромаха вошла в комнату так тихо, что никто не услыхал её шагов. Ещё за порогом она различила голоса мужа и сына и сумела подавить волнение, не лицо было спокойно, на гyбax цвела улыбка.

– Я заснула, но мне приснилось, что ты зовёшь меня, и я тут же встала и пришла. Доброе утро!

Андромаха взяла его за руки и, наклонившись, осторожно коснулась губами сладкой от виноградного сока щеки. Она поцеловала его впервые.

– А в губы? – прошептал царь, пытаясь сжать её пальчики в своих ладонях и понимая, что на это у него ещё нет сил. – Мужа целуют в губы. Или я сошёл с ума, и всего этого не было... и ты мне не жена? Тогда за что же меня убивали?

Андромаха покачала головой.

– Это было. И я жена тебе. Вот!

Прикосновение её полураскрытых губ оглушило Неоптолема, будто он глотнул огненного неразбавленного вина. Он закрыл глаза. В ушах зазвенела странная музыка, будто одновременно звучали пять или шесть кифар, и с ними перекликались далёкие, прозрачные свирели. Какой-то небесный танец кружился и сверкал, поднимая его над землёй. Боль погасла, провалилась глубоко-глубоко.

«Умереть бы, чтобы это осталось навсегда! – подумал юноша. – Разве бывает лучше?»

– Мама, ему что, опять плохо? – услышал он испуганный шёпот Астианакса.

– Нет. – Неоптолем открыл глаза и улыбнулся. – Мне хорошо.

– Астианакс! – Андромаха положила руку на голову сыну и посмотрела на него умоляюще-ласково. – Пойди, поиграй. А я тут посижу. Неста, принеси свежего питья, то, что в кувшине, нагрелось от солнца.

Рабыня, поклонившись, вышла, а мальчик, дойдя до двери, обернулся.

– Я буду приходить. Можно, Неоптолем?

Царь продолжал улыбаться.

– Да. Приходи каждый день.

– А когда ты поправишься, ты научить меня сражаться? Так, как ты?

– Ты будешь сражаться лучше меня. Обещаю.

– Куда уж лучше? – прошептала Андромаха, провожая взглядом сына и привычно опускаясь на скамеечку возле постели. При этом она не выпускала рук Неоптолема, и тот ощущал сквозь кончики её пальцев частые, неровные толчки сердца. – Разве кто-нибудь сражается лучше, чем ты?

– Мой отец расшвырял бы этих людей, как кошек, просто пинками, безо всякого кинжала! – горько проговорил юный царь, следа за тем, как лёгкий ветер из окна колышет рыжий завиток над виском Андромахи. – Я намного слабее и как воин ничего ещё не стою... Андромаха! Ты... сказала, что любишь меня!

Она кивнула.

– Сказала.

– Это была ложь, да? Чтобы снасти меня.

– Я сказала правду.

В это мгновение что-то будто ударило её изнутри, она поняла, что усомнилась в своих словах, и испугалась. Но у неё хватило сил не выдать испуга.

– Я сказала правду. Я полюбила тебя, Неоптолем.

И, чтобы юный царь не видел её глаз, чтобы они её не выдали, женщина склонилась к нему и вновь приникла полураскрытыми горячими губами к его задрожавшим губам.

– Так врала она или нет? – проговорил Михаил, задумчиво глядя в запотевшее окно вагона.

Они с Анютой снова были в вагоне вдвоём. Ранняя электричка, громко прогудев, отошла от платформы, покрытой снежным пухом, и унеслась по направлению к городу.

– Ты про Андромаху? – Аня вскинула на мужа очень внимательные глаза и чуть-чуть улыбнулась. – Врача ли она Неоптолему, что любит его? Да?

Миша смутился. Наверное, его вопрос прозвучал глупо. Но Аннушка улыбалась безо всякой насмешки. Кажется, ей даже понравилось, что он спросил.

– Понимаешь, – закончил свою мысль Михаил, – мне казалось, что она такая вот абсолютно цельная натура, ну... как кристалл, что ли. И просто-напросто не сможет разлюбить Гектора. У моей бабули подруга была такая. У неё муж ушёл на войну, потом одно письмо, и всё – ни звука. Пропал. Она четыре года ждёт. К ней в эвакуации на заводе главный инженер подкатывается – ни в какую! Жив Володя, и всё! После войны – ничего. Her человека. Вернулся с фронта друг институтский, предложение сделал. «Не мшу! – говорит. – Жду мужа». И что б ты думала: через три, понимаешь, ТРИ года после войны из Белоруссии пришло письмо! Оказалось, муж её был контужен и потерял память. А спустя шесть лет очухался. Врачи говорят, такое раз в сто лет бывает... Она – туда! Вместе и вернулись. Ещё двух дочек ему родила. Что вздыхаешь? Думаешь, сочиняю?

– Нет. Ты уже как-то рассказывал эту историю, Мишаня. А про Андромаху я подумала, знаешь что: она совсем не разлюбила Гектора Но она и не врала Неоптолему. Просто... этого ты не поймёшь. У нас, у женщин, иногда жалость вместо любви. А тут и не только жалость... Ну, так случилось, понимаешь?

Михаил вздохнул:

– Вас, женщин, пожалуй, поймёшь... Хотя... Я вот думаю: мне через шесть дней снова ехать. И надолго. На месяц почти. Если Александр Георгиевич разрешит, давай послезавтра к нему опять приедем. А?

Глава 13

– Левая рука вытянута до конца. До конца, царевич! И не напрягай её так: напряжение должно быть естественным. Когда ты просто вытягиваешь руку, ты же не делаешь её каменной. Правая оттягивается только от плеча – локоть и предплечье неподвижны. И следи за тем, чтобы линия предплечья была продолжением линии стрелы, стоит появиться «надлому», и стрела полетит не туда, куда ты хочешь. И не забывай просчитывать расстояние. Помни, что стрела летит по прямой только первые пару десятков локтей, затем её движение изменяется – тяжесть наконечника, ветер,– всё имеет значение. Просчитывай полёт стрелы прежде, чем отпустить тетиву! Видишь мишень? Ощущаешь тяжесть стрелы? Теперь задержи дыхание. Замри. Один, два... Отпускай! Н-ну... Уже лучше! А потом всё это надо будет проделывать за долю мгновения, за время вздоха!

Пандион взял у Астианакса лук, ещё раз глянул на дрожавшее почти в самом центре мишени древко стрелы и удовлетворённо усмехнулся.

– Лучше, уже намного лучше, царевич! Так. Дротик пока оставим. Пройдём приёмы боя с тенью[4]4
  Бой с тенью (скиомахия) – основа обучения кулачного бойца со времен древнегреческих атлетов и до наших дней. Скиомахия является одной из классических тренировок современных боксеров.


[Закрыть].

– Я готов!

Астианакс мгновенно скинул тунику, оставшись в узкой набедренной повязке, и занял уже привычную позу кулачного бойца.

– Стойка! – Пандион отошёл в сторону, чтобы не мешать мальчику представлять себе воображаемого противника. – Он нападает справа. Слева! Он переходит на ближний бой. Голову, не забывай защищать голову! не открывайся, Астианакс! Он всё ещё достаёт тебя... Он открыл грудь – бей! Ты попал, но он не надаёт, нужно было бить сильнее. Так... Так! А теперь попробуй сам «увидеть» его. Бей! Ещё. Ещё! Ещё!

– Он давно расшиблен в лепёшку, Пандион! – донёсся с лестницы, ведущей на террасу дворца, насмешливый голос Неоптолема. – Таких ударов медведь бы не выдержал, а наш царевич обрушивает их на этого бедолагу-невидимку.

– У меня получается? Да? Да, Неоптолем?

И мальчик, подбежав к стоящему на нижних ступенях юноше, обхватил обеими руками его талию и прижался к нему.

Силы Неоптолема постепенно восстанавливались. Спустя пять или шесть дней он уже стал садиться на постели, а ещё дня через три, с помощью рабов, поднимался и выходил на террасу. Там он часами сидел в устланном шкурами и выложенном подушками кресле, в тени отцветшего жасминового куста, вдыхая дующий с моря ветер. Здесь он вновь стал принимать своих слуг и военачальников, требуя от них докладов. Ему рассказывали, как ловко справлялась со всеми делами молодая царица, и юноша липший раз изумлялся уму и воле Андромахи. Он просил её по-прежнему кое в чём его заменять и видел, что ей это не в тягость.

Они часто бывали вместе, царица приходила к нему в комнату или на террасу, и они подолгу говорили о самых разных вещах. Но иногда оба вдруг умолкали, и в этом молчании было больше слов и больше смысла, чем в самых долгих беседах...

Астианакс тоже приходил к своему новому другу, вернее, почти не уходил от него. Когда там бывала Андромаха, мальчик бегал по террасе либо играл с Тарком, когда же его мать уходила, он усаживался на одну из подушек, которой Неоптолем с ним делился, и они вели чисто мужские беседы – об оружии и об охоте, о подвигах древних героев (а о них Астианакс знал, пожалуй, больше, чем Неоптолем), об истории Эпира и Троады. Мальчик помнил наизусть многие слышанные от Андромахи старинные сказания и песни, и Неоптолему очень нравилось слушать, как он рассказывает либо пост своим высоким, чистым голосом, вкладывая в самые простые слова особый смысл – детское воображение дорисовывало и дополняло то, чего в песне или в сказке, возможно, и не было.

Вскоре, едва начав вставать на ноги, юноша потребовал к себе Пандиона, решив возобновить воинские упражнения и предложив Астианаксу заниматься с ним вместе. Мальчик, услыхав это, даже взвизгнул от восторга.

Пандион принялся обучать наследника со всей строгостью и со всем вниманием. Не довольствуясь пока что недолгими занятиями с ещё не окрепшим Неоптолемом, могучий воин уводил ребёнка в сад, бегал с ним наперегонки, проходил правила кулачного боя и сражения на мечах, ставил мишени для стрельбы из лука или метания копья.

До Неоптолема доносились их голоса, и он радовался, понимая, что Пандион, как ни придирался он к маленькому ученику, на самом деле им доволен.

– Ты вовремя пришёл, мой царь! – воскликнул воин. – Бой с тенью, и вправду, уже удастся царевичу, и из лука он стал стрелять куда лучше, а вот бой на мечах у нас пока слабоват. Хорошо ли ты нынче себя чувствуешь и сможешь ли поупражняться вместе с наследником? Я бы хотел посмотреть на него со стороны, не становясь с ним в пару.

– Я за этим и шёл сюда! – весело ответил Неоптолем, ероша ладонью блестящие кудри прильнувшего к нему мальчика. – Сегодня Махаон всё утро меня осматривал, крутил, вертел и ощупывал и наконец заявил, что не видит уже никакой опасности. Я думал, честно сказать, что её давно уже нет! Ну, Астианакс, хватит висеть на моём поясе! Ты не девочка. Давай докажем этому угрюмому вояке, что у нас и с мечами выходит неплохо.

Говоря так, юноша тоже скинул хитон, взял поданный Пандионом кожаный нагрудник с подшитыми к нему изнутри пластинками дубовой коры и надел на себя, в то время как его военачальник помогал мальчику облачаться в такое же защитное приспособление. Они дрались не на настоящих, а на деревянных мечах, по и такой меч при очень сильном ударе мог опасно ранить.

Неоптолем считал себя недостаточно искусным воином, постоянно с тайной горечью вспоминая рассказы о поразительном мастерстве своего великого отца, однако, если не принимать во внимание этого сравнения, он был великолепен в битве, и это видели все. Сейчас, упорно упражняясь, чтобы вернуть себе быстроту движений, уверенность руки, точность и силу удара, он добился ещё больших успехов, и суровый Пандион хвалил его совершенно искренне. Астианакс отчаянно старался во всём следовать царю, и у него тоже многое стало получаться, хотя он и начал постигать воинское искусство куда раньше, чем другие мальчики.

– Всё, довольно с вас! – воскликнул Пандион, когда спустя полчаса заметил, что с обоих пот льёт уже ручейками. – Куда лучше, куда как лучше, царевич, хотя здесь нам ещё работать и работать...

– Ля как? – переводя дыхание, спросил Неоптолем.

– Ты просто молодец, мой господин! – едва сдерживая довольную улыбку, проговорил воин.

– Слышал? – юноша подмигнул мальчику. – Мы с тобой – молодцы! А теперь – купаться! Если мы не придём вовремя к обеду, мама будет о-очень на нас сердита...

– До обеда ещё далеко! – возразил, глянув на солнце, Астианакс. – Поедем к озеру. Ну, пожалуйста, Неоптолем! И заодно я ещё поучусь управлять колесницей... Можно, ну можно, а?

– Хитрый мальчишка... Ты знаешь, что если вот так на меня смотришь, то я не смогу тебе отказать! – проговорил устало Неоптолем, и какая-то тень скользнула по его лицу.

– Потому что я тогда очень похож на маму, да? – лукаво спросил ребёнок.

– Да, наверное...

– А Феникс говорит и многие говорят, что я и на тебя похож! – воскликнул Астианакс, путаясь головой в вороте туники, которую он спешил надеть как можно быстрее, чтобы не дать Неоптолему передумать. – А знаешь, знаешь, почему? А потому, что мама говорит – мой отец и твой были очень похожи. Их даже путали. Вот!

– Она и мне это говорила. Да ты оденешься или нет? Беги вперёд, прикажи заложить колесницу. Скорей!

Говоря так, он смотрел вниз, делая вид, что старательно расправляет складки своего хитона. Дело было вовсе не в сходстве Астианакса с Андромахой, да он почти и не был похож на неё, вырастая копией Гектора, и юноша это прекрасно понимал. Дело было в этом взгляде, просящем взгляде снизу вверх, который, помимо сознания ребёнка, выходил у него каким-то особенно печальным, будто отразившим чужую печаль. Каждый раз, когда он так смотрел на Неоптолема, юноша вдруг видел не его... Перед ним, как из страшного сновидения, всплывало лицо умирающего Приама, и звучал его слабый, но ясный голос: «Бедный мальчик! Ты не доживёшь до старости!»

Ещё недавно, лёжа при смерти, юноша вспоминал эти слова, принимая их как приговор. Его любовь к Андромахе, её преданность ему, видение счастья с нею не дали пророчеству сбыться. Но надолго ли оно отсрочилось? Он старался не думать об этом и никогда, ни с кем об этом не говорил.