Текст книги "Очерки истории Реформации в Финляндии 1520-1620-е гг."

Автор книги: Игорь Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Свои переводы псалмов Агрикола выполнил с латинского текста Вульгаты, а также обратившись к немецкому переводу Лютера. Кроме того, в его распоряжении были две рифмованные латинские псалтири, составленные немецкими реформаторами Георгом Майором (1547) и Файтом Дитрихом (1537). Как и Новый Завет, “Давидова Псалтирь” была снабжена «суммариями», причем в добавление к суммариям Лютера (в редакции Брунфельса), использованным при составлении “Книги молитв”, Агрикола опирался также на суммарии Майора и Дитриха к указанным сборникам. Как показал сравнительный анализ (Heininen 1992 (2), 249 s.), финский автор счел нужным внести определенные модификации в заимствованные немецкие суммарии, смягчив, в частности, резкие высказывания в адрес предшествовавшей традиции и в то же время сделав акцент на идее спасения одной лишь милостью Божией. Что же касается примечаний к псалмам, их исследование установило (Heininen 1994, 191 s.), что Агрикола следовал Лютеру и “Библии Густава Вазы” 1541 г., причем и здесь сказались просветительная направленность его деятельности и стремление к систематизации: скажем, трогательно выглядит составленный им обстоятельный перечень мелких животных (!), упоминаемых в псалмах.

В 1551 г. были изданы Гимны и пророчества, выбранные из Моисеева Закона и пророков (Weisut ia Ennustokset Mosesen Laista ia Prophetista Wloshaetut), а в следующем году вышел сборник под названием Пророки. Аггей. Захария. Малахия (Ne Prophetat. Haggai. Sacharja. Maleachi). Собственно говоря, переводчик замышлял издать их в виде единого целого, но по неизвестным причинам ему пришлось издать две отдельные книги. Главным источником для Агриколы послужил немецкий перевод Лютера. Кроме того, при отборе текстов, вошедших в состав “Гимнов и предсказаний”, он использовал латиноязычную Постиллу известного в Скандинавии Й. Бугенхагена (1544), много сделавшего для реформирования датской церкви (его лекции Агрикола в свое время слушал в Виттенберге). Как и в случае с “Давидовой Псалтирью”, финский реформатор исходил из конкретных потребностей богослужения и духовного просвещения у себя на родине. В период, о котором идет речь, в новых финских богослужениях по традиции исполнялись торжественные песнопения, т.н. кантикумы (лат. мн.ч. cantica), опиравшиеся на ветхозаветные тексты, в связи с чем ощущалась необходимость в их переводе с латинского на финский. Что же касается “предсказаний”, фигурирующих в названии сборника 1552 г., то под ними подразумевались тексты Ветхого Завета, в которых по традиции усматривали предвосхищение новозаветных идей и событий (отрывки из Пятикнижия Моисеева и “великих” пророков).

Особое внимание необходимо обратить на тот факт, что второй из названных сборников (“Пророки”) включил в себя не только десять заповедей, но и прочие разделы Моисеева законодательства. Данное обстоятельство представляет немалый интерес потому, что на ранней стадии Реформации ее деятели из законов Моисея соглашались принять лишь Декалог, фактически отвергая прочие установления: вспомним в этой связи о позиции Олауса Петри (см. часть I, гл.1, § 1). В отличие от шведского реформатора, Агрикола при переводе фрагментов Моисеева законодательства исходил из распространенной тогда идеи, согласно которой именно этот корпус воплощал собой «естественный закон», вложенный Богом в сердце каждого человека: в этом, вероятно, не обошлось без влияния его учителя Меланхтона, устрашенного эксцессами народной Реформации и полагавшего, что Закон необходим для морального воспитания народа.

Подобный взгляд сформировался у Меланхтона постепенно, через размышление над конкретными событиями и в особенности благодаря происшедшей в его сознании реабилитации Аристотеля: коль скоро «естественный закон» охватывает прежде всего сферу социальной этики, сочинениям Аристотеля, в первую очередь его «Политике», следовало уделять первостепенное внимание (Reardon 1981, 138 s.). Собственно говоря, и поздний Лютер также не отрицал необходимости наставления в Законе духовно незрелых людей. Это со всей очевидностью проявилось в его “Застольных речах”, где, в частности, говорится: “Безбожники обращают Евангелие в плотскую свободу – и оттого становятся лишь хуже. Вот почему они подпадают под действие не Евангелия, а Закона. ... Евангелие обращено лишь к людям, исполненным страха, сокрушения и угрызений совести, тогда как Закон распространяется на людей безбожных, не ведающих сокрушения, грубых и лживых – им-то его и надлежит проповедовать” (Luther 1967, 29 s.).

Кроме того, поскольку традиционное каноническое право казалось реформаторам слишком “католическим”, в церковном устроении образовались известные лакуны, которые на этом этапе Реформации церковные деятели пытались прикрыть заимствованиями из Моисеева законодательства (Pirinen 1962, 190 s.). Этим и руководствовался Агрикола, который указанное приложение к переводу трех “малых” пророков предварил следующим характерным замечанием: “Далее следует ряд глав из книг Моисея ..., которые в силу разных причин весьма необходимы для чтения в церквах епархии Турку”. В особенности финский реформатор выделил постановления, касающиеся нравственности и брака, что неудивительно, ведь установленный от Бога «естественный закон» призван в первую очередь обеспечить воспроизводство рода человеческого в «благопристойном» виде. Во всем этом проявились новые грани личности Агриколы как церковного деятеля, видевшего свою миссию в моральном исправлении народа (а не одних только священнослужителей, что было характерно для начального этапа его деятельности): с духовной и нравственной неразвитостью широких масс крестьянского населения он имел возможность столкнуться во время визитационных поездок по епархии; кроме того, многое ему удалось также почерпнуть из рассказов приходских священников, посещавших Турку. Интерес Агриколы к Моисееву законодательству был неслучаен: сделавшись главой обширной епархии, он все больше внимания обращал на проступки против сообщества верующих и нарушения церковной дисциплины, а не только на индивидуальные грехи. Когда через год после издания “Пророков” Агрикола был официально назначен епископом Турку, он первым делом совершил инспекцию приходов, стремясь на местах искоренить то, что ему казалось посягательством на основы церковной жизни. В этом смысле Агрикола предвосхитил уже новую стадию Реформации, наступившую во второй половине XVI столетия, когда в религиозной жизни решающее значение приобрело коллективное начало.

Оба названных сборника ветхозаветных переводов были оснащены предисловиями, суммариями и маргиналиями, при составлении которых Агрикола ориентировался на те же источники, что и при переводе Псалтири, а также на упомянутую Постиллу Бугенхагена. Исследование добавлений и исправлений, внесенных в Агриколой в использованные им справочные материалы немецких авторов, выявило уже отмеченную закономерность: финский автор ставит акцент на доктрине оправдания верой и вместе с тем уделяет внимание конкретно-исторической информации, содержащейся в ветхозаветных текстах, стараясь в то же время несколько приглушить антикатолический пафос своих источников (Heininen 1993, 123 s.).

Особый интерес представляет для нас предисловие к “Пророкам”: возвещая о необходимости для христианина во всем полагаться на Бога, Агрикола анализирует различные аспекты человеческого существования, начиная с материальной жизни и кончая социальным и церковным устроением, что выливается в целую сотню рифмованных строк – подобное “каталогизаторство” было в духе библейского гуманизма с его выраженным моралистическим уклоном. По твердому убеждению автора, добродетельный человек получает помощь и защиту от Бога, нечестивец же лишен такой поддержки (“Господь обитает в доброй душе / В злой же душе живет нечистый дух”). Примечательно, что и это предисловие было обращено в первую очередь к священникам. В нем вновь звучат намеки на неких завистливых недоброжелателей Агриколы, пытавшихся помешать изданию его труда (“многими интригами и ложью” – “monen ionen ia walhen cansa”): трудно сказать с определенностью, кого он конкретно имел в виду, но в любом случае ясно, что в Турку первой половины 1550-х гг. издание книг на финском языке было делом хлопотным и далеко не простым.

9. Таким образом, к 1553 г., спустя три десятилетия после того, как Пиетари Сяркилахти возвестил в Турку идеи Реформации, по-фински можно было читать уже значительную часть Священного Писания. Подсчитано, что Микаэль Агрикола перевел до 37 % объема Библии: весь Новый Завет и примерно одну пятую часть Ветхого Завета (Ikola N. 1988, 246 s.). Все это побуждает нас задуматься о вкладе Агриколы в историю финского литературного языка и о некоторых лингвистических особенностях его текстов.

Выше не раз уже отмечалось, что Агрикола создавал свои тексты отнюдь не на пустом месте, но отталкиваясь от определенной – пусть и весьма еще хрупкой – традиции употребления финского языка, сложившейся в епархии Турку на рубеже Средневековья и Реформации. Еще раз напомним о феномене “доагриколовой литературы”: ее наличие свидетельствует о том, что в Турку проблема создания финноязычных текстов заботила не одного только Агриколу, и последнего можно назвать “отцом финского литературного языка” лишь в силу того, что первые печатные тексты по-фински оказались опубликованы именно им. Сказанное, сразу оговоримся, отнюдь не умаляет его заслуг, а лишь позволяет более конкретно представить себе главное дело его жизни.

Ряд исследователей попытался проанализировать языковые нюансы текстов Агриколы на фоне конкретных условий жизни епархии Турку 1530-1540-х гг., сопоставив их с уцелевшими рукописями “доагриколова” корпуса; кроме того, к сведению были приняты и некоторые высказывания самого Агриколы, касающиеся создания его текстов и реакции на них его современников. Подытожим (отчасти повторив уже сказанное выше) общую картину языковой эволюции текстов Агриколы, которая может быть представлена приблизительно в следующем виде (мы ориентировались на информацию, почерпнутую из следующих работ: Nikkil 1985, Nikkil 1993, Koivusalo, Suni 1988).

В подходе к языковому материалу Агрикола руководствовался ключевыми идеями отцов Реформации. Как отмечалось выше, приступая к первым переводам новозаветных текстов, финский реформатор разделял идею Лютера о необходимости преимущественной опоры на живую разговорную речь. Именно этим объясняется осознанное желание Агриколы ориентироваться на язык прежде всего епархиального центра Турку, превратившийся в своего рода устное “койнэ” Финляндии той эпохи и находившийся на пересечении различных диалектных влияний (хотя, безусловно, в нем доминировали юго-западные диалекты). Помимо этого, в языке Агриколы конца 1530-х гг. обнаруживается ряд восточно-финских особенностей, чуждых носителям юго-западных диалектов (поэтому они сразу и вызвали недоумение в Турку): их присутствие можно объяснить происхождением реформатора из восточно-финской области Уусимаа, о лингвистической ситуации которой мы имели возможность сказать выше (см. § 1). Не последнюю роль в этом деле сыграли и земляки Агриколы, обучавшиеся вместе с ним в Виттенберге. По возвращении же в Турку Агрикола, судя по всему, столкнулся с критической реакцией на свои переводы, что неудивительно, если вспомнить о таких рукописных памятниках как “Упсальское евангелие” и “Кодекс Вест”, несколько иных в языковом плане и сформировавшихся, судя по всему, в Турку. Как считается, эти тексты продолжали более старую традицию церковного употребления финского языка: в них отразились главным образом юго-западные диалекты, причем ряд форм уже отличался от живой разговорной речи Турку 1530-х гг., известной Агриколе и его сподвижникам и превратившейся в своего рода наддиалектный сплав. Кроме того, как мы неоднократно отмечали, в первой половине 1540-х гг. церковная среда Турку отличалась известным консерватизмом и тяготела к сохранению духовного наследия предыдущей эпохи, что, помимо прочего, касалось и традиций употребления (и даже произношения) целого ряда «высоких» слов и выражений. На возможные разногласия по поводу языковых особенностей своих переводов Агрикола намекает в предисловии к “Книге молитв”, сетуя на недостаточно теплый прием своих первых литературных трудов. При этом, как установили исследователи, ряд текстов “Книги молитв” уже несколько отличается от соответствующих фрагментов первых новозаветных переводов Агриколы, выполненных им во время учебы на чужбине: данное обстоятельство принято относить как раз на счет упомянутой критической реакции и стремления Агриколы учесть замечания коллег по капитулу. Аналогичная тенденция характеризует и те части Нового Завета, которые Агрикола перевел уже в Турку – не исключено, что здесь у него были какие-то помощники, принадлежавшие, скорее всего, к капитульной среде и ориентировавшиеся на принятые в ней языковые нормы (разумеется, говоря о “нормах”, мы должны иметь в виду, что речь идет, скорее, об узаконенных обычаем предпочтениях и интуитивно отобранных формах, ведь сама “традиция” была достаточно условной в виду отсутствия финских печатных книг, которые оказывали бы регулирующее, нормативное влияние). То же в принципе касается Служебника и Требника 1549 г., одобренных капитулом: их языковая оболочка в немалой степени ориентировалась на традицию богослужебного употребления финского языка, которая стихийно начала складываться с первых шагов литургической реформы, т.е. с 1537-1538 гг., когда Агриколы в Финляндии еще не было. С другой стороны, язык сборника “Страсти Господа нашего”, изданного в те же годы, ближе его ранним переводам. Объяснить этот факт исследователи склонны тем, что к тому времени языковые особенности ранних переводов Агриколы, вошедших в состав издания Нового Завета 1548 г. и зазвучавших в храмах, мало-помалу стали восприниматься как привычные, что позволило Агриколе при составлении «Книги страстей» отказаться от излишнего редактирования языковых форм и сохранить варианты, более привычные для него самого. Что же касается более поздних ветхозаветных переводов, их языковые особенности свидетельствуют, во-первых, о том, что Агрикола в меньшей степени, чем прежде, зависел от более консервативной традиции епархиального центра (учитывая сдвиги, происшедшие в капитуле после ухода со сцены епископа Шютте и других представителей старой генерации), и во-вторых, о возможном участии Паавали Юстена в переводе псалмов (а также ряда других ветхозаветных текстов). Последнее обстоятельство объясняет новое появление ряда восточно-финских языковых особенностей, от которых более или менее свободны более ранние по времени переводы Нового Завета, выполненные в Турку, равно как и Служебник и Требник. В известном смысле общая эволюция языка агриколовых переводов проделала своеобразный круг, вернувшись к языковой модели, на которую он ориентировался во время своего пребывания в Виттенберге.

Учитывая, что к моменту, когда Агрикола приступил к переводу Нового Завета, не существовало ни одной печатной финской книги, легко представить себе массу затруднений, с которыми ему пришлось столкнуться. Это и необходимость отбора языковых средств из многообразного диалектного материала, и потребность в создании большого количества новых слов, отсутствовавших в бытовой речи, и трудности при передаче грамматических конструкций, непривычных для финского языка (который лишен генетического и типологического сходства с большинством культурных языков Европы), и, наконец, проблемы орфографии. Сказанное объясняет значительную вариативность и “пестроту” текстов Агриколы, бросающуюся в глаза при знакомстве с его наследием.

То, что представляется “непоследовательностью” с точки зрения наших современных привычек, у авторов, писавших по-фински в первой половине XVI столетия, объяснялось отсутствием нормированного литературного языка и привычки к нему. В рассматриваемую эпоху litterati, решившиеся писать на финском языке, отталкивались в первую очередь от тех форм, которые употреблялись в их родных местах либо в их ближайшем окружении. С другой стороны, все время сталкиваясь с диалектным многообразием живой финской речи, они терпимо относились к вариативности создаваемого литературного языка. Неслучайно в предисловии к Новому Завету (см. ниже) Агрикола, сообщает, что ориентировался в первую очередь на язык наиболее развитых юго-западных районов страны, но при этом старался учесть и иные диалектные формы. Это, в частности, проявилось в том, что в ряде случаев Агрикола для передачи одного и того же понятия использовал синонимы, заимствованные из разных диалектов (Lehikoinen, Kiuru 1989, 174 s.).

В результате язык текстов Агриколы, опирающийся в первую очередь на “койнэ”, звучавшее тогда в Турку, в значительной мере отразил особенности и других диалектов Финляндии, чего не скажешь о сочинениях, изданных по-фински во второй половине XVI – начале XVII вв.: они ориентировались исключительно на язык юго-западной части страны, намеренно игнорируя восточно-финские диалекты (Rapola 1963, 120– 138 ss.).

На разработку нового литературного языка немалое влияние оказывал и культурно-лингвистический контекст. При чтении текстов Агриколы ощущается воздействие прежде всего латыни, немецкого и шведского языков, имевших наибольшее хождение в Финляндии той эпохи.

Говоря о влиянии шведского, т.е. языка метрополии, мы должны учитывать ситуацию билингвизма, в которой неизбежно оказывались все образованные (и попросту мало-мальски грамотные) люди, жившие в тогдашней Финляндии. Именно этот факт объясняет наличие огромного количества заимствований или калек из шведского не только у Агриколы, но и (правда, в меньшей пропорции) в современном финском языке. С самого момента своего зарождения финский литературный язык складывался под мощным воздействием шведского (воздействие это, к слову сказать, носило стихийный, а отнюдь не целенаправленный или насильственный характер). Собственно говоря, феномен шведского языкового влияния на финский восходит еще к первым контактам древних финнов с предками шведов (и шире – скандинавов), которые осуществляли посредничество между населением Финляндии и регионами Центральной и Южной Европы. Разрабатывая конструкции нового литературного языка, Агрикола по сути следовал давно сложившейся модели. Многие слова из немецкого и классических языков попали в финский не напрямую, а через шведское посредничество, подтверждением чего могут служить тексты Агриколы.

Что касается немецкого языкового влияния, с распространением идей Реформации оно приобрело доминирующий характер во всем Балтийском ареале. И если прежде немецкий язык лидировал преимущественно в торговой и ремесленной сферах, то теперь его влияние распространилось и на духовную и интеллектуальную области, где прежде господствовала латынь (Klinge 1995, 65 s.). Вероятно, фактором немецкой культурной и языковой экспансии, начавшейся в Средние века и заметно усилившейся как раз в эпоху Реформации, можно объяснить ряд сходных черт, которые ныне присущи языкам Балтийского региона, принадлежащим к различным языковым группам и даже семьям (речь идет о ряде общих элементов фонетики, грамматики и лексики, свойственных, во-первых, двум скандинавским языкам – шведскому и датскому; во-вторых, прибалтийско-финским языкам – финскому и эстонскому; и, наконец, латышскому – языку балтийской группы, под немецким влиянием приобретшему ряд особенностей, которые отдалили его от близкородственного литовского, оставшегося в сфере воздействия католической культуры и польского языка: Klinge 1995, 63 s.). При этом если прежде преобладающим было влияние нижненемецкого языка, более близкого и понятного носителям скандинавской речи, то с падением господства Ганзы и выходом Лютерова перевода Библии на верхненемецкий язык влияние последнего в Скандинавии приобрело определяющий характер. О том, сколь значительно шведский язык XVI столетия изменился под немецким влиянием, свидетельствует та же “Библия Густава Вазы” 1541 г. Вполне естественно, что Агрикола, хорошо владевший немецким языком, интересовался новейшими немецкими переводами Св. Писания.

Специальные филологические исследования установили, что язык Агриколы и его преемников несет отпечаток сильнейшего германского языкового влияния (шведского и немецкого), затронувшего не только сферу лексики (в виде прямых заимствований и еще более многочисленных калек), но до некоторой степени также и уровень морфологии, словообразования и синтаксиса, следствием чего стало, в частности, появление в литературном финском некоторых элементов грамматического аналитизма, в целом чуждого типологии финно-угорских языков (Hkkinen 1994, 465 s.). Примечательно, что носителями современного финского языка многие германизмы Агриколы и других авторов XVI-XVII вв. воспринимаются как (не всегда понятные) курьезы либо считаются атрибутами архаизированного «высокого» стиля (приблизительно так же говорящие на современном русском реагируют на морфологические и синтаксические церковнославянизмы). Уместно сказать, что Агрикола бессознательно следовал исторической логике развития финского языка, корни которого, по образному выражению известного финского лингвиста Микко Корхонена, находятся на Востоке, а крона тянется к Западу (что подтверждает и состав наиболее употребительной лексики современного финского языка, около половины которой имеет иноязычное происхождение, причем львиная доля заимствований попала из шведского и немецкого). Мощное германское языковое и культурное влияние, начало которого относится еще к бронзовому веку (вторая половина II тыс. до н.э.), усилилось в эпоху викингов и в Средние века, став определяющим как раз в период Реформации, и специфику финского литературного языка – детища Реформации – без учета этого фактора понять просто невозможно. Любопытно, что в XIX в., в период т.н. национального «пробуждения», финские патриоты, склонные недооценивать культурные достижения эпохи шведского правления, без особого восторга смотрели на германизмы, переполняющие тексты Агриколы: их собственная языковая программа предусматривала отказ от слишком явных примет иноземного влияния за счет усиления в новом финском литературном языке тех особенностей, которые им казались более отвечающими его “истинной” (т.е. финно-угорской) типологии и природе.

В то же время не следует забывать и о влиянии принципов библейского гуманизма, которое, как отмечалось, было весьма ощутимым в церковной среде Турку накануне Реформации и в первые реформационные десятилетия. В условиях распространения эразмовых принципов текстологической критики Библии латинские конструкции не могли не оказывать известного влияния на языковое мышление Агриколы и его современников, писавших по-фински. Разумеется, оно не было столь же мощным в сравнении с воздействием германских языков, но все же о нем вполне уместно говорить как о конкретном лингвистическом феномене (ср., в частности, Lindn 1966; Itkonen-Kaila 1991; Itkonen-Kaila 1992). Что же касается орфографии Агриколы и его современников, ныне кажущейся совершенно хаотичной и бессистемной, то в немалой степени это было следствием разнородных влияний, которые шли из тех же немецкого, шведского и латинского языков.

Наследие, доставшееся потомкам от «отца финского литературного языка», впечатляет своим объемом: напечатанные им труды насчитывают в совокупности около 2400 страниц. По замечанию крупнейшего исследователя старофинского языка Мартти Рапола, “финский язык Библии, кодифицированный Агриколой, оказался столь зрелым, что последующие эпохи сохранили из него основную часть” (Rapola 1956 (2), 20 s.).

Так, по оценке названного ученого, три четверти лексики агриколова перевода Евангелия от Матфея сохраняются в современном употреблении. Было подсчитано, что словарь текстов Агриколы включает примерно 8500 слов (что, кстати, превосходит словарь эпической поэмы Калевалы, предмета национальной гордости финнов). Из этого состава три пятых слов продолжают полноценно функционировать в современном финском языке, еще одна пятая сохранялась в активном употреблении вплоть до начала XIX в. и лишь одна пятая нигде не встречается, кроме текстов Агриколы (Jussila 1988, 227 s.). Причем, если говорить о базисной религиозной лексике, Агрикола, как правило, не изобретал новых слов, а опирался на предшествовавшую традицию, благодаря чему этот лексический пласт финского языка дошел до наших дней. Так, слова, выражающие основные религиозные понятия (“Бог”, “Творец”, “Спаситель”, “вера”, “проповедь”, “Всемогущий”, “крещение”, “исповедь”, “причастие”, “милость”, “душа”, “ад”, “искушение” и т.д.), у Агриколы и в современном финском литературном языке идентичны. Более того, не только религиозными, но и многими юридическими терминами современный финский язык в значительной степени обязан именно Агриколе: известно, что реформатор питал интерес к юридической сфере, причем, вероятно, он во многом опирался на традицию употребления финского языка в судебной области, начало формирования которой относится еще к предреформационной эпохе (Lehikoinen, Kiuru 1989, 174 s.).

Как неоднократно отмечалось выше, Агрикола обладал превосходным языковым чутьем. В эпоху, когда он жил, основными письменными языками, использовавшимися в епархиальном и гражданском управлении, были латынь и – во все большей степени – шведский. К примеру, дошедшая до нас переписка Агриколы велась на этих двух языках. Упомянутый выше отчет о доходах капитула Турку 1541 г., который он подготовил для короля Густава, был составлен им по-шведски. В 1549 г. Агрикола перевел с нижненемецкого на шведский Морское уложение города Висбю (этот город расположен на о-ве Готланд). Дело в том, что король, стремясь переориентировать торговлю Шведского королевства с ганзейских городов на Голландию, вынашивал планы строительства Хельсинки (Хельсингфорса) как альтернативы Таллинну; перевод упомянутого уложения призван был ознакомить шведских государственных мужей с правовыми нормами, действовавшими в городах Ганзейского союза. Кроме того, сохранился отрывок шведско-латинской рукописи Агриколы, посвященной финским пословицам (1553 г.): данный факт свидетельствует о том, что финского реформатора не обошло характерное для североевропейского гуманизма увлечение этим дидактическим жанром.

Сошлемся, к примеру, на сборники пословиц и изречений, составленные Эразмом Роттердамским (1500), Себастьяном Франком (1547) и в особенности на сборник латинских пословиц с параллельными фрагментами на датском языке, изданный в 1515 г. датским гуманистом и реформатором Кристиерном Педерсеном (“отцом датской литературы”); можно также вспомнить знаменитую картину Питера Брейгеля “Пословицы”, при подготовке которой нидерландский художник опирался на аналогичные сборники. Вообще говоря, Агриколу отличал тот же интерес к повседневным вопросам, который ярко характеризовал представителей Северного Возрождения (последние “всячески подчеркивали значение повседневных мелочей, таких как гигиена, хорошие манеры, сдержанность и умеренность”, что заметно отличало их от итальянских гуманистов, склонных к цветистой риторике и любивших роскошь в быту – см. Meri 1993, 102-103 ss.).

Завершая разговор о книжных трудах Микаэля Агриколы, отметим их значение для становления финского литературного языка и финской культуры в целом. Хотя, как мы не раз отмечали выше, Агрикола действовал не в одиночку и вовсе не на пустом месте, все же именно изданные им книги дали импульс формированию литературного финского языка. В этом отношении Агрикола был типичным представителем эпохи Реформации, когда в целом ряде стран “переводы Библии и язык канцелярии создали “нормальный”, образцовый язык, который своим письменным обличьем и произношением на первых порах несколько отличался от живой речи, но со временем приобрел статус нормативного языка – как с точки зрения грамматических конструкций, так и по части произношения” (Klinge 1995, 63 s.). Как и в других странах, переводы главных конфессиональных книг стали поворотным событием в истории финского языка. Через богослужение, проповедь и чтение Слова Божиего (как индивидуальное, так и коллективное) новые конструкции и выразительные средства начали постепенно укореняться в сознании народа на правах “высокого” стиля; кроме того, привычка цитировать Библию по памяти (в особенности это касалось евангельских изречений и псалмов) мало-помалу была усвоена представителями разных сословий. Неслучайно в предисловии к переводу Нового Завета Агрикола замечает: «И пусть отдельные слова, услышанные впервые, покажутся странными и режущими слух, все же тешу себя надеждой, что со временем через регулярное чтение они сделаются более привычными и приятными» (курсив мой – И.М.). Священное Писание, зазвучавшее теперь на финском языке, обогатило его новыми стилистическими ресурсами. Благодаря переводам Писания финны получили своего рода “фонд библеизмов”, общий с другими христианскими народами, что способствовало более глубокому вовлечению Финляндии в европейское духовное и культурное пространство. Для ближайших преемников Агриколы, писавших по-фински, его переводы приобрели уже как бы статус образцовых. Когда примерно столетие спустя после агриколовых текстов был предпринят новый (теперь уже полный) перевод Библии на финский язык, его авторы, опиравшиеся на достаточно прочную традицию, намеренно отталкивались от версии Агриколы, руководствуясь новыми представлениями о церковном устройстве и роли Слова Божия. Книжные труды Агриколы способствовали изменению статуса финского языка, вошедшего в семью языков с литературно обработанной формой.

Названный момент, кстати сказать, усилил различия между финским и близкородственными ему карельским и вепсским языками: последние сохранились лишь на уровне устного бытования в условиях доминирующего русского (и православного) влияния, что исключало необходимость перевода Писания на эти языки. С другой стороны, поскольку финский литературный язык сложился в условиях шведского лингвистического и культурного доминирования, усилились различия между финским и эстонским языками. Последний в результате Реформации также получил литературную обработку (правда, в более ограниченных масштабах), но происходило это под немецким господством, вследствие чего в эстонский литературный язык внедрилось огромное количество заимствований и калек из немецкого языка. При всей ограниченности сферы своего функционирования в эпоху Реформации, финский литературный язык развивался все же в более благоприятных условиях, нежели эстонский, имевший более низкий социальный статус вследствие национального угнетения эстонцев со стороны немецкой верхушки; показательно, что в этот период так и не сформировалось единого общепризнанного варианта эстонского литературного языка, а сложились два его конкурирующих извода – южно– и северо-эстонский. В Финляндии же с доминирующим значением Турку и юго-запада страны (при всей важности роли Выборга) подобное «двуязычие» возникнуть не могло.