Текст книги "Очерки истории Реформации в Финляндии 1520-1620-е гг."

Автор книги: Игорь Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Осуществление литургических изменений в финской церкви, несомненно, было тесно связано с общим ходом Реформации в Швеции и в немалой степени опять-таки определялось позицией Густава Вазы. Следует сразу же оговориться, что в Финляндии изменения богослужебной практики осуществлялись исключительно в соответствии с директивами, поступавшими из столицы: ничего подобного тому, что в первые годы Реформации наблюдалось в немецких городах, Риге, Таллинне или даже Стокгольме, где зачастую горожане сами определяли, каким быть богослужению, в Финляндии не было (даже Пиетари Сяркилахти в богослужебную сферу, судя по всему, предпочел не вмешиваться, сосредоточившись исключительно на проповеди и проблемах, связанных с редукцией церковной собственности): в определенной степени это может быть объяснено ослаблением влияния немецкого элемента в городской жизни Финляндии, о чем мы скажем чуть ниже. Как отмечалось, в конце 1520 – первой половине 1530-х гг. взгляды короля на религиозные проблемы отнюдь не отличалась радикализмом. В послании духовенству Финляндии (октябрь 1528), он лишь в самых общих словах говорит о необходимости проповеди “чистого Слова и Евангелия Божиего”, не затрагивая при этом литургических вопросов (Tarkiainen, Tarkiainen 1985, 44 s.). Мы уже упоминали, что в средневековый период епархии, подчинявшиеся архиепископу Упсальскому, не были едины в литургическом отношении, и богослужебная практика каждой из них имела свои специфические особенности. Это касается и епархии Турку, для которой, как мы помним, на исходе Средневековья был даже издан отдельный служебник – Missale Aboense. Такая ситуация сохранялась и в начале Реформации. Кроме того, темп изменений на местах во многом определялся богословской ориентацией священноначалия. Стоит ли удивляться, что к началу 1530-х гг. в богослужебной практике финской церкви, возглавляемой сторонником умеренных реформ, каковым был Мартин Шютте, заметных перемен не произошло. Правда, учитывая наличие разных подходов среди представителей высшего духовенства Турку, трудно себе представить, что в церковном центре Финляндии ничего не знали о тех процессах, которые в это время разворачивались в Швеции. На это указывает, к примеру, сохранившийся экземпляр “Шведской мессы” Олауса Петри, который принадлежал архидиакону собора Пиетари Силта. Высказывалось предположение, что уже в эти годы священники кафедрального собора могли по своему почину вносить новые элементы в богослужебную канву (Pirinen 1976, 63 s.). Не исключено, что в ряде шведских приходов страны упомянутый служебник Олауса Петри уже некоторым образом использовался.

Говоря о реформе богослужения, которое надлежало перевести на народный язык, имеет смысл сделать краткий экскурс в лингвистическую ситуации Финляндии рассматриваемого периода. Говорившие по-фински составляли большинство тогдашнего населения страны. Это были преимущественно крестьяне, населявшие прежде всего внутренние области страны и частично прибрежные районы. По-шведски говорили на Аландских островах, островах архипелага Турку и на значительной части побережья Ботнического и Финского заливов. Доля шведоязычного населения в описываемый период по некоторым оценкам достигала 1/5 всех жителей страны (Svenskt i Finland 1994, 6 s.). Что касается городов – а именно они в контексте распространения идей Реформации в Финляндии представляют наибольший интерес, – их немногочисленное население было многоязычным, поскольку все шесть финских городов этой эпохи располагались на морском побережье и были в той или иной мере вовлечены в систему международной торговли. К началу Реформации говорящие по-фински и по-шведски были представлены в городах примерно в равной пропорции, причем ничего не известно о каких-либо противоречиях между ними; кроме того, определенную часть населения, особенно в Выборге, составляли немцы, влияние которых, правда, значительно ослабло по сравнению с XIV-XV вв. (Suomen historian pikkujttilinen 1987, 115 s.; Grotenfelt 1886, 184 s.; более того, Й. Яаккола даже говорит о “национальном освобождении”, совершенном бюргерством финских городов за несколько десятилетий до начала Реформации – в 1470-е гг., – что привело к заметному уменьшению влияния немцев в сравнении с предыдущим периодом - Jaakkola 1952, 112 s.). Вообще говоря, специфика лингвистической ситуации в Финляндии на протяжении всего периода шведского правления, т.е. до 1809 г., заключается в двух моментах. С одной стороны, по мере укрепления централизованной власти шведских монархов происходило постоянное укрепление в Финляндии позиций шведского языка, который в рассматриваемый период все более превращался в язык администрации, торгово-промышленной деятельности и светской культуры. В частности, деловая переписка между Стокгольмом и Турку, в том числе по церковной линии, велась исключительно по-шведски, и совершенно естественно, что церковные деятели Финляндии – независимо от своего происхождения – свободно владели этим языком. С наступлением Реформации шведские приходы Финляндии не были выделены в автономную структуру (в отличие от наших дней). С большой долей вероятности можно утверждать, что все жители Финляндии, независимо от их родного языка, обладали общей региональной идентичностью и каких-либо противоречий на языковой почве между ними не наблюдалось, более того, по мнению Матти Клинге, “в Финляндии шведский язык никогда не был языком завоевателей и инструментом иноземного правления: скорее, он выступал посредником, через который финны приобщались к западной цивилизации, к политическим и литературным традициям, к промышленному и торговому прогрессу Западного мира” (Klinge 1993, 172-173 ss.). Принято считать, что в Финляндии до самого конца эпохи шведского правления (т.е. до начала XIX в.) язык как таковой не играл существенной роли в качестве фактора национальной идентичности и говорить о каком-то “национальном угнетении” финнов со стороны более сильных шведов не приходится (Rahikainen 1992, 14 s.). В финских городах первой половины XVI столетия обычным было двуязычие (а то и свободное владение тремя языками). С другой стороны, финские крестьяне в основной своей массе, за исключением разве что районов лингвистического пограничья, шведским, как правило, не владели. Это делало актуальной проблему перевода Священного Писания и богослужебных текстов на финский язык, чем первые финские реформаторы и занялись в 1530-е – 1540-е гг. За возникшим на исходе этого периода финским литературным языком (его именуют “старофинским литературным языком” – vanha kirjasuomi) постепенно закрепилась вполне определенная роль: он функционировал в качестве языка богослужения, церковной проповеди и душеполезного чтения. Кроме того, в отдельных случаях власти также обращались к народу на его родном языке и даже заказали перевод на финский некоторых законодательных кодексов, что способствовало постепенному становлению финского юридического языка, имевшего, правда, довольно ограниченную сферу употребления (проблема статуса и функционирования финского литературного языка, возникшего в период Реформации, более подробно обсуждается в § 9. очерка, посвященного Микаэлю Агриколе, во второй части нашей работы). В XVI – начале XVII вв. коренное дворянство Финляндии свободно владело финской речью либо во всяком случае понимало ее, чего нельзя сказать о двух последующих столетиях, когда произошла шведизация этого сословия (Klinge 1993, 151-152 ss.). Не забудем также о латыни: даже после проведения серьезных богослужебных преобразований она сохранила некоторые позиции в церковной жизни. Скажем, в течение многих десятилетий после начала Реформации в Финляндии отдельные моменты богослужения по-прежнему звучали на этом языке (сходная ситуация отмечалась и в Швеции). Кроме того, латынь продолжала использоваться в качестве языка церковной администрации: на ней, например, велись записи капитула и составлялись окружные послания епископа к духовенству. Она сохранила статус языка школьного преподавания, без знания которого не мог обойтись ни один служитель лютеранской церкви. Неслучайно, как мы увидим далее, именно на латыни во второй половине XVI – нач. XVII вв. в Финляндии было создано несколько важных сочинений на церковно-исторические и богословские темы. Эта ситуация сохранялась в финской церкви до самого конца рассматриваемой в этой книге эпохи.

Некоторые исследователи высказывали предположение о том, что уже в первой половине 1530-х гг. в Турку предпринимались стихийные (т.е. несанкционированные сверху) попытки перевода отдельных богослужебных текстов на финский язык (Pirinen 1976, 63 s.), однако другие авторы предпочитают говорить об этом в более осторожной, гипотетической форме – ср. Knuutila 1990, 354 s.). Уже в 1533 г. в Стокгольме была создана специальная должность финского евангелического проповедника (в столице имелась значительная колония выходцев из Финляндии), поэтому не исключено, что тамошние финские проповедники, испытывавшие нужду в текстах на своем родном языке, поддерживали контакты с церковными людьми Турку.

Уже в первой половине 1530-х гг. из церковной практики были устранены моменты, воспринимавшиеся как “папистские”, т.е. лишенные опоры в Священном Писании и потому неприемлемые даже для сторонников реформированного католицизма: речь идет о частных мессах, освящении верб в Вербное воскресенье, употреблении освященной воды (Salomies 1949, 74 s.). Что касается богослужебных перемен в Выборге в т.н. “графское время”, то на основе ряда косвенных свидетельств допустимо предположить, что какие-то шаги в этом направлении там предпринимались (вспомним о евангелических проповедниках и придворных священниках графа Иоанна), но конкретно об этом ничего не известно. Вообще же, коль скоро в Шведском королевстве (и соответственно Финляндии как его части) инициатором церковных реформ выступила светская власть, первые литургические перемены по логике вещей должны были совершиться в административно-церковном центре Финляндии, Турку.

Начало коренным реформам богослужения в Финляндии, как и во всем королевстве, положил Упсальский синод 1536 г., постановивший переход к серьезным изменениям литургической практики и впервые постулировавший необходимость достижения богослужебного единообразия во всех епархиях королевства (Knuutila 1990, 351 s.). Епископ Турку Мартин Шютте принимал участие в этом важном событии и дал обязательство осуществить в своей епархии постановление синода, в следующем году подкрепленное грозным рескриптом короля, разосланным на места. Мы уже отмечали, что во второй половине 1530-х гг. в Турку стали возвращаться первые финские магистры Виттенбергского университета, которые довольно скоро заняли ключевые места в епархиальном управлении. Вероятно, именно они и взялись за практическое осуществление упсальских постановлений. Из “Хроники епископов финляндских” Паавали Юстена можно узнать, что уже в 1536 г. первую мессу (по-шведски) в кафедральном соборе Турку отслужил ризничий Ларс Кнутсон: молодой клирик происходил из местного знатного рода Крейц, что, надо полагать, придавало ему уверенности. По утверждению Юстена, новые евангелические богослужения (вероятно следовавшие новой редакции “Шведской мессы” Олауса Петри) вскоре приобрели регулярный характер в епархиальном центре (в той же “Хронике” сообщается о специальном распоряжении короля от 1538 г. проводить богослужения повсюду “сходным образом”, т.е. на национальном языке – см. ниже наш перевод жизнеописания Мартина Шютте, составленного Юстена). В том же году на средства капитула было закуплено некоторое количество шведских служебников, которые затем собственноручно переписали многие священники, съехавшиеся в Турку для участия в епархиальном собрании (своей типографии в Турку тогда не было). Высказывалось предположение, что именно низшее духовенство Турку, вдохновленное посланием короля, могло ранее всего приступить к решительным изменениям, выражая недовольство медлительностью высшего клира (Pirinen 1976, 62 s.). В целом же историки, занимавшиеся этим периодом, склонны полагать, что не только в Швеции, но и в Финляндии достаточно решительный переход “от умеренного реформизма к лютеранству” совершился именно после 1536 г. (Pirinen 1962, 117). Согласно тому же Юстену, в эти годы в храмах Финляндии отказались от употребления мира и елея; число таинств постепенно сократилось до трех – крещения, причастия и исповеди. Таким образом, как и в Швеции, в шведоязычных приходах Финляндии уже в конце 1530-х гг. богослужения отправлялись на родном языке по служебнику Олауса Петри. Это же руководство послужило основой для разработки нового богослужения на финском языке.

Формирование канона финского богослужения (“финской мессы”, как тогда говорили) растянулось на целое десятилетие после упомянутого первого шведского богослужения в соборе Турку в 1537 г. Главная заслуга в окончательной выработке богослужебного чина на основном языке страны принадлежит неоднократно здесь уже упоминавшемуся Микаэлю Агриколе, центральной фигуре финской Реформации в 1540 -1550-е гг.: о нем мы подробно расскажем в отдельном очерке, помещенном во второй части нашей работы. Пока же обратим внимание на такой характерный феномен, как “доагриколова литература” (esiagricolalаinen kirjallisuus – Parvio 1988, 13 s.). Этим названием в научной литературе принято обозначать ряд сохранившихся рукописных фрагментов на финском языке, датируемых либо периодом, непосредственно предшествовавшим переводческой деятельности “отца финского литературного языка”, либо одновременным с ним.

Три текста, относящиеся к первой половине 1540-х гг., содержат значительные богослужебные вставки, указывающие на их связь со шведским служебником 1537 г. или даже более раннего времени:

– миссал под названием Кодекс Вест (по имени капеллана из Раума Маттиаса Веста, пользовавшегося этой рукописью);

– еще один миссал, т.н. Кодекс Б 28, хранящийся в библиотеке Упсальского университета;

– экземпляр средневекового Missale Aboense, происходящий из поселка Кангасала и содержащий маргиналии от руки, сделанные на трех языках (латыни, шведском и финском).

Считается, что “Кодекс Вест”, в основной своей части выполненный во второй половине 1530 – начале 1540-х гг., представляет собой богослужебную версию, довольно близкую шведскому служебнику 1537 г., в то время как “Кодекс Б” более позднего происхождения – в известном смысле о нем можно говорить как о наиболее раннем финском варианте мессы, разработанной уже Микаэлем Агриколой во второй половине 1540-х гг., хотя он и не лишен ряда особенностей (Pirinen 1962, 253 s.). Критерием датировки указанных фрагментов стало сопоставление их со шведским служебником, существенно переработанным в 1541 г. Названные финские тексты, опубликованные лишь в XIX в., интересны в том отношении, что их авторами был не Агрикола, а кто-то другой, благодаря чему картина реформационных преобразований в Турку 1540-х гг. приобретает более многосторонний характер.

Более того, современные исследователи склоняются к мысли, что в канун Реформации финский язык уже имел некоторое употребление в церковной жизни (cр. Rapola 1965, 24-26 ss.; Nikkil 1985, 37 s.; Nikkil 1993, 595 s.).

В особенности это касается проповедей: установлено, что на исходе католического периода существовали два вида проповедей, которые священникам надлежало произносить на народном языке (финском или шведском) – sermones ad populum, произносившиеся перед паломниками, и sermones de tempore (т.е. по случаю), приуроченные к какому-то конкретному поводу (Malinen 1955, 105-112 ss.). То обстоятельство, что от средневекового периода не сохранилось каких-либо связных текстов на финском языке, еще не говорит о том, что финский язык был совершенно чужд католической церкви. Можно предположить, что деятели Реформации сознательно замалчивали написанные по-фински тексты своих предшественников из-за их очевидной связи с католическим богослужением (хотя на деле они могли использовать эти тексты в своей работе над созданием финского варианта богослужения; к примеру, шведский реформатор Олаус Петри в предисловии к переводу Нового Завета 1526 г. также постарался принизить значение средневекового опыта использования шведского языка в церкви: Nikkil 1985, 35 s.). Кауко Пиринен не сомневался в том, что переводчики богослужебных книг на финский язык приступили к работе отнюдь не на пустом месте: достаточно сказать, что основные христианские понятия в финском языке имеют средневековое происхождение (Pirinen 1988, 9 s.). По замечанию Мартти Рапола, известного исследователя истории старофинского литературного языка и письменности, “начиная со второй половины XV века в финноязычных приходах почти не осталось священников, ... которые тем или иным путем (переписав, купив, получив в дар или по наследству) не обзавелись бы подобными текстами на финском языке (имеются в виду проповеди, молитвы и т.п. – И.М.) или даже не взялись бы переводить их на финский” (Rapola 1963, 80-81 ss.).

Можно предположить, что в конце 1530-х – начале 1540-х гг. (т.е. в отсутствие Агриколы и первые годы по его возвращении из Виттенберга) в подготовке богослужебных книг на финском языке принимали участие уже упоминавшиеся выше представители молодого поколения финских клириков – ректор кафедральной школы Томас Кейои, главный церковный настоятель Турку Кнут Юхансон, декан кафедрального капитула Петрус Рагвалди, каноник Симо Выборжец. Все они недавно вернулись из Виттенберга и горели желанием употребить приобретенные знания на благо Реформации в своей родной стране. Из них Томас Кейои, ректор кафедральной школы (до 1539 г.), по-видимому, внес наибольший вклад в эту работу: в пользу этого говорит и его происхождение из западнофинского городка Раума, жители которого в рассматриваемую эпоху, в отличие от Турку, говорили преимущественно по-фински. Кроме того, сотоварищ Пиетари Сяркилахти, архидиакон собора Пиетари Силта, выходец из финских крестьян юго-запада страны, также мог иметь какое-то отношение к переводам. Новым стимулом к переводческой работе во всем королевстве послужил королевский ордонанс 1540 г., предписывавший “очищение” богослужения от католических элементов, вследствие чего уже в следующем году на шведском языке вышли значительно переработанные служебник и требник. Не исключено, что Агрикола, позже других вернувшийся в Турку из Виттенберга, сразу же столкнулся с соперничеством коллег: так, в предисловии к “Книге молитв”, вышедшей в 1544 г., он говорит о неких недоброжелателях и завистниках (см. наш перевод в очерке об Агриколе во второй части). К. Пиринен даже предполагает, что перевод богослужения на финский язык начался уже в его отсутствие и в основных чертах завершился к концу 1538 г. (Pirinen 1988, 23 s.). Возможно, в середине 1540-х гг. сосуществовали два варианта богослужений на финском языке. Старший из них исследователи условно называют “линией Кодекса Вест” (его главным сторонником считается Томас Кейои): он был тесно связан с литургическими переменами, происшедшими в Швеции в 1537 г. Более поздний вариант, получивший название “линии Агриколы”, нашел выражение в «Кодексе Б 28», Миссале из Кангасала и богослужебных пояснениях, включенных Агриколой в составленную им “Книгу молитв” (Pirinen 1962, 108 s.).

Что касается языковой базы текстов Агриколы и его современников, современные исследователи полагают, что в столичном городе Турку сложилась своеобразная наддиалектная форма («койнэ»), вобравшая в себя черты не только диалектов более развитых юго-западных районов страны, но и ряд восточнофинских элементов ввиду активной роли выходцев из Выборга в реформе церковного устройства (Nikkil 1985, 38 s.). На формирование финского литературного языка немалое влияние оказали древние и новые литературные языки (латынь, греческий, шведский, немецкий), что проявилось не только на уровне лексических заимствований, но также на морфологическом и синтаксическом уровне, и это не могло не сказаться на всем языковом мышлении писавших по-фински (Rapola 1930, 82 s.; Rapola 1965, 34 s.). Неудивительно, что в условиях доминирования шведского языка в сфере администрации и культуры “значительная часть литературного финского языка была образована путем перевода с письменного или устного шведского, поскольку двуязычие – полное или частичное – среди писавших по-фински, являлось скорее нормой, нежели исключением вплоть до самого конца XIX столетия” (Hkkinen 1994, 464 s.). Все сказанное объясняет значительную лингвистическую пестроту финских текстов этого времени. Подробнее данного вопроса мы коснемся в соответствующем месте очерка об Агриколе.

Считается, что уже к середине 1540-х гг., после внесения изменений в шведские богослужебные в 1541 г. и особенно в 1544 г., когда на историческом риксдаге евангелическому христианству был придан статус государственной религии, новые (по форме и по духу) богослужения начали проводиться уже по всей Финляндии, включая отдаленные сельские районы, причем финских приходов это касалось в той же мере, что и шведских. В шведских приходах изменения, кодифицированные в 1541 г., были введены далеко не сразу, хотя это и не требовало какой-либо специальной языковой адаптации: темп изменений был более или менее одинаковым в разных по языку общинах, что определялось уже не лингвистическими особенностями, а общей политикой епархиального руководства (Knuutila 1990, 354 s.).

Направленность преобразований финских богослужений была в общих чертах следующей. Сначала модифицировалось содержание традиционного латинского богослужения в соответствии с редакциями “Шведской мессы” 1537 либо 1541 гг., как это хорошо видно по “Кодексу Вест”, причем нередко изменения вносились на латыни и лишь потом переводились на финский язык (Knuutila 1990, 354-355 ss.). Кроме того, как показывает Миссал из Кангасала, на всем протяжении 1540-х гг., вплоть до появления Служебника Агриколы, многие священники при совершении богослужений по-прежнему следовали привычному для церкви Финляндии Missale Aboense, устранив из него или, напротив, добавив некоторые элементы, соответствовавшие новым веяниям. Богослужебные католические облачения были сохранены, причем сходная ситуация сохранялась тогда и в Швеции (Gustaffson 1986, 82 s.). Как уже отмечалось выше, латынь и после этого продолжала занимать определенное место в богослужении. К примеру, на латыни по-прежнему читались horae liturgicae – литургические часы (Parvio 1982, 34 s.). Литургическим изменениям, распространявшимся на финноязычные приходы, подвели итог руководства, изданные Агриколой в 1549 г.: Служебник (Messukiria), Требник (Ksikiria), и Книга Страстей Господних (Se meiden HERRAN Jesusen Christusen Pina) – все они будут надлежащим образом рассмотрены в очерке, посвященном этому автору во второй части нашей книги.

В целом к концу 1540-х гг. литургическую реформу на финском языке в новом евангелическом духе, хотя и со своими местными особенностями, можно считать свершившимся фактом. Финский язык сделался основным богослужебным языком (хотя языками администрации, в том числе церковной, продолжали оставаться латынь и во все большей степени шведский). Главная заслуга в этом принадлежит, несомненно, Микаэлю Агриколе, хотя, еще раз это подчеркнем, “отец финского литературного языка” создавал его отнюдь не на пустом месте. Выработке богослужения на финском языке в эти годы придавалось первостепенное значение: об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что подавляющее большинство опубликованных Агриколой материалов тем или иным образом предназначалось для использования за богослужением (особенно это проявилось при отборе им книг Ветхого Завета для перевода: из-за недостатка средств он был вынужден отказаться от идеи целостного перевода и отобрал в первую очередь фрагменты, необходимые для богослужения – подробнее см. в очерке об Агриколе во второй части). Проповедническая кафедра, ставшая своего рода символом перемен, совершавшихся в церкви, постепенно сделалась неотъемлемым элементом храмов Финляндии: самое раннее упоминание о ней мы встречаем в Требнике Агриколы 1549 г.. Подобного рода перемены свидетельствовали об усвоении первыми финскими реформаторами коренных идей Лютера относительно устройства церковных зданий: немецкий реформатор не считал храм зримым образом Церкви воинствующей (как предполагалось в средневековый период), поскольку теперь центр тяжести переносился на проповедь “живого Слова”, подчинившей себе все остальные аспекты церковной деятельности (Arffman 1999, 186 s.). Разумеется, подобный подход укоренился далеко не сразу: в дальнейшем мы будем говорить о живучести старых представлений среди основной массы населения Финляндии, с чем приходилось считаться и реформаторам финской церкви, получившим выучку в Германии. Поскольку, как упоминалось, на исходе Средневековья в Финляндии сложилась определенная традиция произнесения перед народом проповедей на родном языке, ключевая идея Реформации о роли национальных языков в религиозной жизни попала здесь на вполне подготовленную почву (Parvio 1983, 9 s.). В новых условиях проповедь (фин. saarna) заняла важное место в богослужении: уже Служебник Агриколы указывает на ее обязательный характер. Показательно также, что в “Книгу молитв” оказалась включена небольшая гравюра с изображением проповедника на кафедре. Правда, необходимо заметить, что на протяжении всего XVI в. за проповедью еще не был закреплен какой-то определенный момент в структуре богослужения: чаще всего она произносилась перед общей молитвой и евхаристией (Parvio 1983, 15 s.). Так, “Кодекс Вест”, представляющий хронологически более ранний вариант, предписывает произнесение проповеди после чтения Credo (Gummerus 1902-1903, 131 s.), тогда как Агрикола в своем Служебнике обходит данный вопрос молчанием, оставив его, вероятно, на усмотрение самих совершавших богослужение.

Укажем на еще одну особенность языкового употребления как примету совершавшихся перемен: говоря о церкви как целостном организме, Агрикола предпочитает употреблять название “Община Бога” (Jumalan seurakunta), т.е. собрание верующих, объединенных жаждой спасения; старое же слово kirkko германского происхождения, попавшее в финский язык еще в средневековый период, стало употребляться в основном применительно к церковным зданиям, хотя впоследствии им вновь стали обозначать и церковь как институт (в скобках отметим, что в современном финском варианте Никео-Царьградского Символа веры для перевода слова “Церковь” по-прежнему используется слово seurakunta: “Uskon yhteen pyhn, yhteiseen ja apostoliseen seurakuntaan” – “Верую во единую Святую, кафолическую и апостольскую Церковь”). Исследователи не исключают здесь влияния эразмовой редакции латинского перевода Нового Завета, учитывая распространение идей библейского гуманизма среди клириков Турку (Pirinen 1988, 14 s.).

Высказывалось предположение, что ускорение темпа богослужебных перемен произошло в 1547 г., и связано оно было с кончиной кафедрального пробста Петерсона, а также с тем обстоятельством, что епископ Шютте из-за старческой немощи совершенно отошел от дел: вероятно, оба этих персонажа, находясь у руля епархиального управления, медлили с изданием руководств, вводивших евангелическое богослужение в полном объеме (Pirinen 1962, 181 s.). Обратим внимание на уже упоминавшийся факт, что “Книгу молитв”, содержащую значительный литургический раздел, Агрикола в 1544 г. издал под собственным именем: данный эпизод можно расценить как косвенное свидетельство того, что в капитуле Турку отсутствовало полное единодушие относительно путей и пределов реформирования богослужения, поэтому ставя на книге свое имя, Агрикола как бы заявлял, что речь идет преимущественно о его собственных предпочтениях и воззрениях, не обязательно отражающих коллегиальную точку зрения.

Сравнительно позднее появление религиозных текстов на финском языке могло иметь еще одну причину. Помимо известных богословских разногласий (или, точнее, некоторых различий в богословской ориентации), существовавших между представителями более старой и молодой генерации клириков Турку, формирование корпуса литературы, необходимой в церковном обиходе, вероятно, тормозилось и литературной необработанностью финского языка. В силу того, что печатные книги по-фински прежде никогда не издавались, всякий, кто принимался писать на этом языке в 1540-е гг., был преисполнен сознания ответственной миссии и стремился заручиться поддержкой других ученых мужей. В рассматриваемую эпоху печатное слово обладало исключительным авторитетом, поэтому всё, что издавалось с благословения епископа и капитула, неизбежно получало официальный статус и не подлежало изменениям.

Наконец, стоит обратить внимание на определенную богослужебную и религиозную специфику епархии Турку на фоне других епархий Шведского королевства, являвшуюся следствием ее этно-лингвистического своеобразия. Как явствует из вышеизложенного, новые евангелически-лютеранские богослужения проводились в Финляндии на двух языках, шведском и финском, причем в шведоязычных приходах в употреблении были руководства, изданные в метрополии. Полного тождества между шведским и финским вариантами богослужения достигнуто не было: сопоставление шведских и финских служебников 1530-х – 1540-х гг. (Knuutila 1990, 355-361 ss.) показало, что финские варианты в значительной мере опирались на литургическую практику, существовавшую в епархии Турку на исходе средневековой эпохи, и Missale Aboense является тому свидетельством. Вследствие этого они имели ряд “архаичных” – с точки зрения нового богослужения – элементов и отличались бльшим консерватизмом в сравнении со шведскими вариантами. Кроме того, некоторые различия могли объясняться тем, что финские авторы ориентировались не только на шведские, но и на немецкие богослужебные тексты (в первую очередь, на “Немецкую мессу” Лютера): вполне вероятно, что финские реформаторы обращались и к немецким богослужебным книгам, минуя шведское посредничество. Специфика финского богослужения будет более детально разобрана нами при разборе Служебника Агриколы в очерке, посвященном последнему, здесь же ограничимся общей констатацией наличия “католических” особенностей в богослужебной практике финской церкви этого времени, что отличало ее от других лютеранских земель. С определенной долей условности можно сказать, что в конце 1540-х гг. ведущие деятели епархии Турку стояли на тех же позициях, которые до начала1540-х гг. (т.е. до начала “немецкого правления”) занимал Густав Ваза: церковный собор в Эребру (1529) постановил сохранение большей части традиционных атрибутов, получивших, однако, уже новую, евангелическую трактовку (ср. Salomies 1949, 109 s.). Как явствует из предисловий к переводам Священного Писания, Агрикола был убежден, что простой народ еще не созрел к полноценному усвоению новых религиозных идей. Складыванию подобного мнения способствовали не только конкретные финские обстоятельства, но и тот факт, что реформаторам из Турку довелось учиться в Виттенберге в период, когда мировоззрение Лютера приобрело гораздо более консервативный, чем прежде, характер: зачинатель Реформации говорил о народе не иначе как о “молодом и глупом”, не готовом к восприятию идей христианской свободы (Порозовская 1995, 138). Под влиянием атмосферы, царившей в Виттенберге в эти годы (особо следует выделить роль Меланхтона), деятельность Агриколы и других представителей финского духовенства приобрела выраженный морально-практический уклон. В частности, влиянием Меланхтона можно объяснить тот факт, что в пояснениях к ветхозаветным переводам, изданным в начале 1550-х гг., Агрикола, накопивший солидный опыт визитационных поездок, счел необходимым подчеркнуть особую роль Закона в воспитании народа. Это свидетельствовало о постепенном наступлении уже новой стадии Реформации, когда основной упор был перенесен на приходскую работу, а в рассуждениях “проповедников Слова” не последнюю роль стали играть мотивы религиозного принуждения – этой проблематике мы уделим надлежащее внимание во второй главе первой части (особенно в § 5.1.), а также в очерках второй части, посвященных Агриколе и Эрику Соролайнену. Морально-практическая установка определяла само стремление Агриколы поскорее дать финнам Слово Божие на их родном языке и особый акцент на катехизаторской деятельности. Осторожность финских реформаторов в проведении литургических изменений можно объяснить не в последнюю очередь влиянием Меланхтона, который стремился сохранить как можно больше элементов старого наследия, не противоречивших коренным идеям Реформации. Кроме того, не забудем, что накануне Реформации в Финляндии практически не наблюдалось ненависти к католическому духовенству и церковным порядкам.