Текст книги "Очерки истории Реформации в Финляндии 1520-1620-е гг."

Автор книги: Игорь Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

Первые два текста представляют собой заключительный раздел увещевания евангелического пастора, пришедшего к одру умирающего. Они непосредственно следуют за словами утешения больному, которые также оказались включены в Требник (соответствующий раздел существенно длиннее переведенных нами слов утешения, обращенных к умирающему и родным покойного, и построен в виде диалога священника и страждущего). Общий тон этих увещеваний близок к произведениям жанра ars moriendi, “искусства смерти”, пользовавшегося значительной популярностью на рубеже Средневековья и Реформации. Скажем, сходный фрагмент был включен также в требник Олауса Петри (Gummerus 1921-1924, 25 s.), причем установлен общий источник, послуживший образцом как для шведского, так и для финского реформатора: таковым было изданное в 1529 г. сочинение немецкого гуманиста Каспара Губеринуса (Huberinus) “О гневе и доброте Бога” (Harviainen, Heininen, Huhtala 1990, 65 s.). Кроме того, в рассуждениях Агриколы ощутимы и отголоски популярного в предреформационную эпоху сочинения “Подражание Христу” Фомы Кемпийского, в котором также имеется раздел, озаглавленный “О том, что следует помнить о смерти” (Книга I, гл. XXIII): согласно этому тексту, констатация неотвратимости смерти не повергает верующую душу в отчаяние, но, напротив, служит предуготовительным этапом к ее соединению со Христом. Наконец, можно предположить (хотя прямыми сведениями о том мы не располагаем) знакомство Агриколы с получившим известность в кругах христианских гуманистов трактатом Эразма Роттердамского «О приготовлении к смерти» (De praeparatione ad mortem, 1534), напечатанном в Париже за несколько лет до того, как Агрикола стал студентом Виттенбергского университета.

На восприятие смерти людьми той эпохи несомненный отпечаток накладывало то обстоятельство, что смерть для них была суровой обыденностью и лишь немногие доживали до преклонного (в нашем теперешнем понимании) возраста (сам Агрикола скончался, когда ему не было пятидесяти лет). Характерной чертой текста Агриколы является его выраженная христоцентричность. Отказавшись от заступничества Девы Марии и святых, протестантская личность оказывается один на один с Богом, вверяя себя Его безграничной милости, что придает этим двум фрагментам налет суровой мужественности (характерно, что в первой же фразе “Утешения умирающего” священник призывает отходящего в вечность “бороться со смертью”). В этом отношении фрагмент Агриколы отличается от популярных изданий на тему ars moriendi предреформационной эпохи, изобилующих сценами состязания ангелов и бесов за душу умирающего, равно как и картинами загробных мук или райских блаженств. Смерть воспринимается финским автором как акт величайшего смирения и доверия к Богу (в “Утешении умирающего” Христос назван “помощником и братом”). В отличие от более ранней “Книги молитв”, здесь уже ничего не говорится о чистилище, что, по-видимому, отражает эволюцию представлений самого Агриколы (между появлением «Книги молитв» и Требником прошло пять лет). С другой стороны, как и в соответствующем разделе “Подражания Христу” Фомы Кемпийского, особый акцент сделан на том, что остающиеся в живых не должны предаваться безутешной скорби, поскольку это не душеполезно и отдаляет их от Христа. Священник не предлагает родственникам возносить Богу молитвы за упокой души почившего, что отвечало уже новому протестантскому мироощущению. Текст Агриколы наглядно показывает, что в протестантском мире отношение к смерти определенным образом изменилось: эпоха Реформации акцентировала идею личного воскресения, одновременно с тем заострив оппозицию между «юдолью скорби» и вечным блаженством, между тленным телом и вечной душой (Vogler 1986, 194 s.).

В Финляндии той эпохи, когда значительная (если не подавляющая) часть народа сохраняла языческие представления, подобные увещевания, созданные под влиянием популярной на континенте душеполезной литературы, могли восприниматься как что-то достаточно непривычное. Дело в том, что среди финского крестьянства, составлявшего подавляющее большинство населения страны, сохранялась сложившаяся еще в языческую эпоху “культура смерти” с характерными для нее почитанием усопших предков (vainajat), развитой традицией причитаний (itkuvirret) и особой ролью знахарей-шаманов. Характерно, что ни Агрикола, ни другие финские реформаторы фактически не отменяли обычая поминовения усопших, т.к. в церковном календаре был оставлен (и остается по сию пору) день всех святых (pyhinpiv), совпадающий с древним праздником окончания аграрного года и одновременно почитания предков (kekri). В “культуре смерти”, свойственной аграрной Финляндии той эпохи, присутствовал выраженный коллективный момент: смерть воспринималась как событие, важное для всего сообщества и переживалась совместно. Нетрудно себе представить смущение евангелического пастора, посещавшего людей этой культуры со словами утешения вроде тех, что приведены в Требнике Агриколы.

В дальнейшем в Финляндии, как и в других протестантских регионах, тексты, предназначавшиеся для широкого читателя (и слушателя) – прежде всего молитвенники и сборники религиозных песнопений (составителем финских книг этого типа, ближайшим к Агриколе, был Яакко Финно), – будут содержать специальный раздел, посвященный переходу в мир иной, причем тексты такого рода отличаются чрезвычайной простотой и доходчивостью.

Третий из переведенных фрагментов проливает свет на восприятие и функционирование института брака в Финляндии первых реформационных десятилетий. Из рассуждений Агриколы видно, что он следовал главным положениям учения о браке, развитого Лютером.

Лютер резко осуждал монашеское безбрачие, отголоски чего явственно слышатся и в переведенном нами финском тексте (когда сам Агрикола сделался епископом, в Финляндии, к слову сказать, оставался лишь один действующий монастырь бригитского ордена в Наантали). Браку же, напротив, он придавал особое значение, хотя и исключил венчание из числа церковных таинств (на этом обстоятельстве в рассматриваемом тексте настаивает и Агрикола). С другой стороны, нельзя забывать, что Лютер и его последователи рассматривали брак как особую форму религиозного служения в этом мире, содействующую устроению общества на подлинно христианских началах. По их мнению, брак подлежал действию “естественного закона”, т.е. закона, запечатленного Богом в сердцах всех людей, принадлежащих к самым разным народам и вероисповеданиям (это и объясняет, почему церемония бракосочетания оказалась лишена статуса христианского таинства). Сталкиваясь с иррациональной сферой взаимоотношений полов и семейного устройства, реформаторы ощущали потребность в регулирующих механизмах и находили их в Ветхом Завете, а также, разумеется, в Евангелии и посланиях апостола Павла. По мысли Лютера, христианин и в браке обязан являть миру свою веру и вести себя в соответствии с ней. При этом семья представляет собой своего рода «мини-общину» во главе с отцом, призванным заботиться о христианском воспитании детей и о том, чтобы дома читалось Слово Божие.

Данные моменты можно обнаружить и в наставлении Агриколы о браке, напоминающем, скорее, краткую проповедь. Бросается в глаза, что его рассуждения на эту тему окрашены страхом перед врагом рода человеческого, стремящимся использовать всевозможные средства – в том числе и сферу семейной жизни, – чтобы заставить людей отпасть от Бога. В свете этого понятны резкие слова осуждения, обращенные Агриколой к тем, кто уклонялся от церковного брака (судя по его реакции, в этот переходный период подобные случаи были весьма нередкими в Финляндии, особенно в отдаленных местах): он абсолютно уверен, что подобные люди неминуемо окажутся добычей темных сил, а их совместная жизнь окончится неизбежным провалом, причем с особым неодобрением говорится о прижитые внебрачных детях. Рассуждения Агриколы об истинно христианском браке отдают известной сухостью и пресным морализмом: в них господствует тема долга и обязанностей, причем особый упор делается на неминуемых опасностях, подстерегающих супругов, от чего их и призвана оградить церковная церемония бракосочетания, а также молитвы за молодоженов, возносимые всей общиной. Семья воспринимается в первую очередь как некая сплоченная единица христианского сообщества, обеспечивающая воспроизводство рода и ограждающая человека от влияния демонических сил. Правда, Агрикола здесь никак не конкретизирует эту тему, которая получит развитие уже у его преемников, в частности, в Катехизисе (1616) Эрика Соролайнена (см. соотв. раздел очерка, посвященного последнему).

Вслед за наставлением о браке в Требнике Агриколы излагались «Правила и предписания» (Regulat ia oienuxet), соблюдение которых требовалось для заключения брака.

Этот пункт имеет для нас особый интерес: дополняя содержание переведенного раздела «О браке», он позволяет более наглядно представить себе брачные нормы и обычаи, существовавшие в Финляндии в эпоху Реформации. Так, особый упор в нем сделан на недействительности браков, заключенных в отсутствие священника: судя по всему, в ту эпоху подобное было явлением нередким. Специально подчеркивается значение официального, публичного обручения (многие молодые люди норовили тогда обручиться втайне, без участия священника и общины). Минимальный возраст вступления в брак для мужчин определен «Правилами» в 14 лет, а для женщин – в 13. Особому осуждению подвергнуты браки между кровными родственниками; с другой стороны, в отличие от предыдущей эпохи, признается возможность заключения брака между кумовьями, крестившими младенца. Примечательно, что осуждая кровосмесительных браки, Агрикола ссылается на Моисеево законодательство (3-я Книга Моисеева, гл. 18), которое он отождествляет с “естественным законом” (Loonnon Laki); не случайно в сборнике ветхозаветных переводов “Пророки”, вышедшем уже после Требника, оказались включены и статьи Моисеева законодательства, осуждающие кровосмешение.

Сам Агрикола вступил в брак уже зрелым мужем в бытность свою ректором кафедральной школы, т.е. когда он был одним из самых авторитетных людей Турку. Трогательные упоминания о первенце Агриколы, Кристиане, встречающиеся в нескольких предисловиях финского реформатора, с наглядностью показывают, что лютеранская семья отнюдь не была лишь идеальной, схематичной «мини-общиной», беспрекословно подчиненной отцу-хозяину, как это виделось Лютеру: в ней вполне находилось место и для проявления самых теплых человеческих чувств. Внутренне спаянная и в то же время открытая миру пасторская семья на протяжении нескольких столетий была примечательным явлением финской жизни, особенно в сельских районах: многие видные церковные деятели вышли как раз из таких семей (типичный пример – епископ Турку Эрик Соролайнен, действовавший уже на исходе эпохи Реформации: см. ниже очерк, посвященный ему). Да и собственный сын Агриколы также впитал благотворную атмосферу родного дома, что позволило ему в дальнейшем достойно продолжить дело отца, сделавшись ректором той же самой кафедральной школы Турку, а затем епископом Таллинским.

Глава II

Паавали Юстен (ок.1516 – 1575)

1. Паавали Юстен (Paavali Juusten, или Рaulus Petri в латинизированной форме) родился приблизительно в 1516 году в Выборге: он был земляком Агриколы, но, в отличие от него, происходил из семьи, принадлежавшей к бюргерской верхушке этого города. Отца его звали Петер Юстен (Juusten, или Justen, писали также Justin, либо, на финский манер, Juusti – дома у них могли говорить по-фински, что было тогда не редкостью среди бюргеров Выборга): он был зажиточным купцом, и суда, нагруженные его товарами, ходили по всей Балтике. Кроме того, Петеру Юстену принадлежала усадьба Юстила (Juustila) под Выборгом, название которой, очевидно, было производным от родового имени Juusti. В самом городе отец будущего епископа владел каменным домом поблизости от доминиканского монастыря (прилегающая улица, кстати сказать, до осени 1944 года носила имя Паавали Юстена). В Выборге, население которого традиционно было многонациональным и разноязыким, в начале XVI в. довольно существенный процент жителей составляли выходцы из крестьян, говорившие по-фински, причем, по свидетельству источников, некоторые из них, подобно отцу будущего лютеранского епископа, уже занимали видные должности в магистрате (Suomen historian pikkujttilinen 1987, 115 s.).

О первой половине жизни будущего епископа мы знаем по принадлежащей его перу Хронике епископов финляндских, заканчивающейся на его собственной биографии. Он сообщает, что в конце 1520-х годов родители определили его в местную городскую школу, которой в то время заведовал Йоханнес Эрасми (Johannes Erasmi). Школа как главный очаг образования в городе и во всей Восточной Финляндии не могла остаться в стороне от новых религиозных веяний, активно проникавших в Выборг в те годы. В первой части нашей работы (гл. 1, § 2.5.) мы говорили об особой роли Выборга и его несколько отличной от Турку духовной атмосфере в период с середины 1520-х до середины 1530-х гг. В выборгской школе Паавали Юстен проучился до 1536 года: к тому времени он успел лишиться обоих родителей (его отец скончался в 1530 году, а мать умерла от чумы тремя годами позже), и опекуном его стал старший брат, принявший дела отцовской компании (впоследствии он даже сделался бургомистром Выборга).

В 1536 г. в жизни младшего Юстена произошла крупная перемена: он перебрался в Турку и поступил в тамошнюю кафедральную школу. Можно предположить, что это в немалой степени связано было с изменением общей обстановки в Выборге. Дело в том, что шурин короля, граф Йоханнес, до того практически единолично управлявший Выборгом и всей Восточной Финляндией, выступил на стороне врагов Густава Вазы в начавшейся войне между Швецией и Любеком (т.н. “Графской войне”). Много позже, в середине 1560-х гг. Юстен в своей “Хронике епископов финляндских” неодобрительно скажет об измене правителя Выборга: “...граф отложился от Шведского государства и вступил в союз с коварными любекцами – как будто мало ему было власти над Выборгским леном, областями Саво, Сатакунта и округом Порвоо” (Juusten 1988, 79 s.). После поражения Любека графу Йоханнесу пришлось бежать из Выборга. Вместе с ним и его женой Маргаретой, сестрой Густава Вазы, город покинул также придворный проповедник, одновременно выполнявший обязанности ректора тамошней школы, датчанин по имени Клеменс. Юный Паавали был свидетелем боев между отрядами графа (в них служили в основном немецкие наемники) и королевскими войсками под командованием Нильса Граббе – того самого, который в начале 1520-х гг., соединившись с братьями Флемингами и графом Йоханнесом, возглавил борьбу против датчан и очистил от них территорию Финляндии. Бегство правителя Выборга коренным образом изменило статус этого города, что сказалось и на положении школы, лишившейся щедрого покровителя. Отрицательный эффект имел прежде всего отъезд ректора Клеменса, который, как Юстен сообщает в своей биографии, постарался придать образованию более гуманистическую направленность, в духе новых веяний, доходивших из Германии и Нидерландов; после его отъезда общий уровень школы неизбежно понизился. Вообще же, как отмечалось в соответствующем месте первой части (§ 1.2.5.), по окончании “графской войны” главным центром реформационных преобразований в Финляндии окончательно стал епархиальный центр Турку, в то время как значение Выборга уменьшилось. Стоит ли упоминать, что учеба в кафедральной школе Турку из-за ее близости к епархиальному начальству сулила лучшие жизненные перспективы, не говоря уже о более высоком уровне преподавания в ней, позволявшем ученикам находиться в курсе новейших религиозных веяний в Германии и Швеции. Паавали Юстен, происходивший из городского патрициата (что в условиях страны с подавляющим аграрным большинством имело особое значение) претендовал на высокое социальное положение и обладал приличествующими тому честолюбием и способностями. По всей видимости, уже тогда он избрал для себя духовную стезю.

Школой Турку в то время заведовал недавно вернувшийся из Виттенберга Томас Кейои (Францсон) – он был одним из тех финских клириков, кто в 1532 году после продолжительного перерыва, вызванного смутами предшествовавшего десятилетия, на деньги капитула отправился учиться в колыбель протестантизма. О нем Юстен в своей “Хронике” сообщает, в частности, следующее: “... он направлял своих учеников к усердному изучению основ грамматики, дабы они, продолжив (в дальнейшем) свои гуманистические штудии, не забывали об основах и первоисточниках и изучали новое, следуя определенной методе. Столь же ревностно стремился он прививать своим слушателям основы христианского учения, каковые, изложенные искусным образом, он сам усвоил в Виттенбергском университете” (Juusten, 1988, 79 s.). Именно Томас Кейои окончательно направил преподавание в новое евангелическое русло. В первой части нашей работы мы отмечали ту роль, которую этот ученый клирик, входивший в состав кафедрального капитула, сыграл в литургических преобразованиях второй половины 1530-х гг. и, в частности, его возможное участие в первых переводах на финский язык богослужебных текстов (см. гл. 1, § 3.5.). Поступив в кафедральную школу Турку, молодой выборжец стал свидетелем крупных богослужебных перемен: вспомним, что именно в 1536 г. в кафедральном соборе месса впервые в Финляндии была отслужена на национальном языке (по-шведски), о чем много позднее он отдельно упомянет в “Хронике епископов финляндских”. Сказанное отнюдь не означает, что Юстен лишь в это время впервые соприкоснулся с новым евангелическим богослужением: вполне возможно, что с какими-то вариантами новых немецких богослужений он столкнулся уже в Выборге в “графское” время. В кафедральной школе Турку Юстен проучился два года, пока в 1538 г. на него не обратил внимание его земляк (что в условиях того времени имело не последнее значение) Симо Хенриксон по прозванию Выборжец (Viburgensis), который незадолго перед тем вернулся из Виттенберга: он рекомендовал Паавали чтецом (lector mensae) к епископу Мартину Шютте. Одновременно Паавали назначили также помощником преподавателя (hypodidascalus) в кафедральной школе. О престарелом епископе Юстен говорит в самых почтительных выражениях, называя его “досточтимым отцом” (reverendus pater). Можно полагать, что это не чисто этикетный прием, поскольку в 1540 году Шютте оказал молодому Юстену неоценимую услугу. Дело в том, что прагматичный король Густав Ваза, в это время всецело полагавшийся на мнение своих новых немецких советников, издал распоряжение, по которому епархиальным властям вменялось в обязанность поставить короне определенное число выпускников или даже учащихся кафедральных школ, еще не окончивших полного курса наук, для работы писарями в королевских канцеляриях в виду острой нехватки в Стокгольме грамотных людей.

Вспоминая на склоне своих лет данный эпизод, Юстен весьма неодобрительно выскажется об этой практике: “Тогда при дворе существовал не очень похвальный обычай забирать прямо посреди занятий на (государеву) службу способных юношей, не считаясь с их желанием и не принимая во внимание, пригодны ли они более к королевской службе или к гуманитарным наукам. Чтобы воспрепятствовать тому, господин епископ, принявший Паавали к себе на службу, позаботился о том, чтобы его рукоположили в священники. Случилось это в лето Господне 1540-е.” (Juusten, 1988, 79 s.). Выражение “позаботился о том” употреблено не случайно, поскольку, строго говоря, епископ нарушил опубликованный до того королевский запрет рукополагать молодых людей, не достигших возраста двадцати четырех лет.

В следующем году молодому священнику, оставшемуся в долгу перед епархиальным начальством, пришлось подчиниться решению кафедрального капитула, назначившего его временно исполняющим обязанности ректора городской школы Выборга. По всей видимости, возвращение в удаленный от культурных центров – хотя и родной ему – Выборг не особенно обрадовало Паавали Юстена, если судить по тону рассказа об этом событии в “Хронике”: “Досточтимый капитул определил его (Юстен говорит о себе в третьем лице – И.М.) на место подавшего в отставку Симона Лете в ожидании, пока не подыщут более подходящего ректора. Он подчинился этому распоряжению, хотя и без особой на то охоты, сознавая, что не годится для подобной деятельности, требовавшей познания во многих науках. При всей своей молодости он сделал на этом посту все, что было в его силах, хотя и меньше, чем ему самому хотелось” (Juusten 1988, 79 s.).

Но судьба осталась благосклонна к нему и здесь: два года спустя, в 1543 г. он получил письменное распоряжение епископа оставить не особенно любимую должность, явиться в Турку и готовиться к поездке в Виттенберг, поскольку капитул выделил ему стипендию для учебы за границей. Не исключено, что помимо епископской благосклонности, здесь вновь не обошлось без протекции земляков. Речь идет, с одной стороны, о Микаэле Агриколе, к тому времени сменившем Кейои на посту ректора кафедральной школы и одновременно сделавшемся канцлером престарелого епископа Шютте: с Юстеном он успел познакомиться еще до отъезда последнего в Выборг. С другой стороны, определенную роль могла сыграть и рекомендация уже упоминавшегося Симо Выборжца, который, получив стипендию капитула Турку для завершения учебы, к тому времени успел вновь перебраться в Виттенберг (в 1530-е гг. по неизвестной нам причине он не получил степени магистра): впоследствии он остался там преподавать, но умер довольно рано, в 1546 г. Именно Симо Выборжцу было поручено опекать студентов, прибывавших в Виттенберг из Швеции и Финляндии.

2. Годы, проведенные Юстеном в “лютеранских Афинах”, оказали решающее влияние на формирование его мировоззрения. Именно здесь он усвоил главные богословские темы тогдашнего лютеранства, которое еще не успело разделиться на несколько враждовавших направлений. К восприятию новых идей он был уже вполне подготовлен общением в Турку с первыми финскими магистрами Виттенбергского университета, вернувшимися на родину, а также общей атмосферой церковных перемен, совершавшихся в Финляндии во второй половине 1530-х – начале 1540-х гг. В Германии ему даже посчастливилось застать в живых самого Лютера, который, правда, уже не читал лекций, но, тем не менее, принимал деятельное участие в жизни университета. В “Хронике” сообщается о том, что Паавали Юстен присутствовал на похоронах Лютера 22 февраля 1546 года. Главной фигурой в университете в эти годы был, безусловно, Филипп Меланхтон. Сохранилось свидетельство за подписью Меланхтона о том, что Юстен в течение трех лет проходил курс наук в университете Виттенберга, причем отзыв прославленного “Наставника Германии” о студенте из Финляндии был весьма лестного свойства.

В названной бумаге отмечается, что Юстен проявил себя в древних языках, астрологии (к которой сам Меланхтон питал серьезный интерес, что, естественно, сказалось и на программе университетского преподавания), догматических вопросах (их рассмотрение велось, разумеется, в новом, евангелическом духе) и особенно в церковной истории: “Он овладел необходимыми языками Церкви, прослушал изложение пророческих и апостольских писаний, равно как и разногласий, в разные времена проявлявшихся в Церкви. ... Особый интерес он проявляет к вопросу единомыслия католической Церкви Христовой, каковому единодушно и единогласно следует наша Академия вместе с католической Церковью Христовой, отвергая все фанатичные мнения, осужденные католической Церковью Христовой” (цит. по: Heininen 1988 (2), 15 s. – в эти годы, заметим, под “католической Церковью Христовой” виттенбергские реформаторы подразумевали именно свое собственное направление).

Всё это – за исключением разве что астрологии, о занятиях которой в последующие годы нам попросту ничего не известно, – сделало Паавали Юстена убежденным сторонником лютеранской проповеди и повлияло на его последующую деятельность уже дома, в Финляндии. Можно полагать, что такие характерные особенности мировоззрения Юстена (в полной мере проявившиеся позднее, во время его епископства), как интерес к церковной истории, уважение к гуманистической образованности, идея преемственной связи между новым направлением и древней церковью, поиск позитивных моментов в национальной церковной традиции и настороженно-консервативное отношение к изменениям внешних атрибутов церковности, сформировались у него под непосредственным воздействием Меланхтона.

Примечательно, что в последние десятилетия историки эпохи Реформации (и не только лютеранские) склонны положительно оценивать роль Меланхтона в формировании лютеранской традиции. Приведем характеристику Меланхтона, данную православным архиепископом Михаилом Мудьюгиным – как нам представляется, она поможет лучше понять духовное влияние «Наставника Германии» на нашего героя: «Можно с достаточной степенью уверенности говорить о влиянии прокатолических тенденций Меланхтона на современные нам устройство, структуру, богослужение и даже догматику Евангелическо-Лютеранской Церкви; под конец жизни Лютер испытывал влияние своего ученого, доброго и деятельного друга в еще большей степени, чем в более молодые годы … Трудно, конечно, определить, в какой степени (можно только предположить, что в весьма немалой) именно доброму влиянию Меланхтона и других умеренных реформаторов Лютеранская Церковь обязана сохранением в ней такого наследия католицизма, как почитание Креста, сохранение священных изображений в качестве элементов церковного убранства …» (Мудьюгин 1994, 12).

В числе своих прочих университетских преподавателей Юстен называет Каспара Круцигера, читавшего историю догматических споров древней Церкви, Георга Майора – автора жизнеописаний святых отцов, очищенных от папских “искажений”, и Маттиаса Флациуса (Флация) – руководителя работы над грандиозным протестантским трудом по истории Церкви, известным впоследствии как “Магдебургские центурии”: всё это был цвет тогдашней виттенбергской профессуры, трудившейся на благо распространения новых реформационных идей и их дальнейшего развития. Паавали Юстен с сожалением сообщает, что в конце 1546 года ему, как и другим учащимся и преподавателям университета, пришлось покинуть Виттенберг в связи с началом т.н. Шмалькальденской войны между императором Карлом V и протестантскими князьями Германии (“Музы бежали войны” – впоследствии лаконично отметит он в своей “Хронике епископов финляндских”). Зиму и весну 1547 г. он провел в Магдебурге, куда переместились Меланхтон и другие преподаватели университета, a затем, навсегда распростившись со столь много давшим ему академическим миром раннего лютеранства, перебрался поближе к родине, в недавно основанный протестантский университет Кенигсберга. Там он все лето посещал занятия, а осенью вернулся, наконец, в Финляндию.

В феврале 1548 года королевским распоряжением Юстен был назначен ректором кафедральной школы Турку вместо Микаэля Агриколы, причем, как не преминул он заметить в своей “Хронике”, вопреки желанию последнего. По-видимому, с этого момента взаимоотношения Агриколы и Юстена значительно и бесповоротно испортились. В пользу этого предположения говорит хотя бы достаточно сдержанный тон, в котором Юстен повествует об Агриколе в своей ”Хронике епископов финляндских” – подробнее об этом мы будем говорить в комментарии к переводу жизнеописания Агриколы пера Юстена (см. ниже). Помимо должности школьного ректора, Паавали Юстен получил также место секретаря кафедрального капитула и стал, таким образом, членом этой привилегированной корпорации, которая, правда, вследствие целенаправленной политики короля уже лишилась значительной части своего былого авторитета и жизненных благ. Тем не менее, членство в ней оставалось почетным (да и материально выгодным) для любого финского клирика: в качестве члена капитула Юстен получил пребенду, что, естественно, значительно улучшило его материальное положение. Примечательно, что полученная им пребенда была до этого уже отчуждена в казну: на фоне тогдашнего общего материального оскудения церкви этот факт должен быть расценен не иначе как еще одно проявление монаршей милости (Pirinen 1976, 67 s.). Собственно говоря, само обстоятельство, что король позволил создать еще одно место каноника, тогда как ранее он только и делал, что сокращал число членов капитула, выглядело весьма необычайно. В то же самое время Агрикола не только не сумел добиться столь желанной для себя должности кафедрального пробста, но, напротив, после своего смещения с поста ректора школы формально числился лишь обычным каноником, что означало ухудшение его материального положения (а ведь именно стараниями Агриколы король незадолго перед тем отменил собственное распоряжение о лишении членов капитула Турку традиционных пребенд). Эта история лишний раз демонстрирует степень зависимости церкви Финляндии от нетерпимого к самостоятельным суждениям и злопамятного Густава Вазы (то же самое происходило, впрочем, и в Швеции).

Место секретаря капитула позволило Юстену впервые прикоснуться к богатым материалам кафедрального архива, которые впоследствии он использовал при создании своей “Хроники епископов финляндских”. Таким образом, уже вскоре по возвращении в Турку Юстен смог развить и конкретизировать свой интерес к церковной истории, отмеченный Меланхтоном, от которого он, как уже говорилось, перенял устремленность к поиску всего позитивного – с точки зрения реформаторов – в средневековом христианстве. Безусловно, всеми этими назначениями и связанными с ними материальными выгодами Юстен вновь был обязан покровительству Мартина Шютте: епископа могла раздражать чрезмерная активность Агриколы в епархиальных делах (об этом см. в очерке, посвященном последнему), вследствие чего, как бы в противовес Агриколе, он стал продвигать более молодого Юстена, вернувшегося на родину в звании магистра. В свете этого можно даже предположить, что, учитывая прохладное отношение к Агриколе также и короля, честолюбивый Паавали Юстен мог иметь некоторые виды и на епископскую кафедру, т.к. вопрос о преемнике Шютте в эти годы стоял на повестке дня. Правда, после смерти последнего (точнее, по происшествии четырех лет после кончины Шютте) Густав Ваза все же назначил на его место более опытного и старшего Агриколу, заслужившего хорошую репутацию в церковных кругах Швеции.