Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

   – Подойдите к столу. Доктор, приступайте. Нагнитесь.

   – Ниже!

   – Да вы что?..

   – Молчите!

Уже двое держат его за плечи, пригибая голову и туловище к полу.

   – Да что же это?

   – Откройте рот! Шире! Шире, вам говорят! Одевайтесь!

Из ботинок вынуты шнурки, из брюк ремень, и их приходится подтягивать и придерживать; на пиджаке отпороты пуговицы.

   – Да как вы... На каком основании?

   – Повторяю: вопросов не задавать.

На столе в куче: его партбилет, другие документы, карманные часы-луковица, бумажник, носовой платок, расчёска с несколькими выломанными зубьями, немецкая авторучка, купленная в Гамбурге в двадцать пятом году; блокнот участника Пленума ЦК...

   – Проверьте в протоколе перечисление вещей, денег в бумажнике девяносто рублей. Проверьте. Распишитесь.

   – Я требую... Мне надо позвонить жене...

И вот после этих его слов прозвучал смех, который не мог принадлежать человеку. Так люди не смеются...

   – Идите! К двери.

Он сам открыл дверь и оказался в длинном тёмном коридоре.

   – Вперёд! Идите! Не оглядываться!

Двери, двери, двери с номерами...

   – Налево.

   – Ещё налево. Остановитесь у лифта.

В кабине лифта тот, кто сопровождал его, сказал:

   – Лицом к стене, не оглядываться!

И тогда коротко пронеслось в сознании: «Как покорно я всё выполняю! Повернуться и задушить...» Но Григорий Наумович Каминский стоял, не шевелясь, лицом к стене лифта, который летел куда-то вниз, в бездну, и придерживал сползающие брюки. Сопровождающий дышал ему в затылок, и Каминский ощущал тошнотворный запах гнилых зубов.

Лифт остановился, загремела дверь.

   – Прямо! Налево!

Двери, двери, двери...

   – Стойте!

На двери цифра «72». Возник второй человек в штатском, пожилой, с безразличным, обрюзгшим лицом. В правой руке – связка ключей.

Дверь распахнулась, и он оказался в «своей» камере. Железный грохот сзади, звук ключа, который поворачивается в скважине.

...Каминский резко обернулся – на двери, с наружной стороны, опустилась на глазок железная заслонка: очевидно, несколько мгновений за ним наблюдали.

Стены густо выкрашены зелёным, потолок белый с ослепительной электрической лампочкой. Узкая кровать, серое протёртое одеяло, табурет. В углу у двери ведро, накрытое деревянным кругом. «Параша», – понял он.

Понял – и заметался в узком давящем пространстве, понимая как бы со стороны, что сейчас похож на сильного дикого зверя, попавшего в клетку.

...Время провалилось, исчезло. Он, всегда умевший владеть собой в любых обстоятельствах, сейчас потерял себя: ненависть, ярость, бессилие, жуткое, чудовищное понимание, что всё пропало, истины нет, – всё это вместе, смешавшись в жаркий, тугой клубок, парализовало волю, ослепило...

Он ходил и ходил из угла в угол, ложился на кровать, смотря, не мигая, на лампочку, и она постепенно превращалась в чёрное пятно, которое всё разрасталось. Вскакивал, опять мерил несколькими шагами камеру из угла в угол, налегая на стены. Мысли путались...

Григорий Наумович почти не обратил внимания на стражника, грубо сказавшего: «Ужин». В алюминиевой миске серая бурда и кусок чёрного хлеба. Он, кажется, не заметил, как миска с нетронутой бурдой и кусок хлеба исчезли за дверью.

Наконец Каминский лёг на кровать, повернулся боком к стенке, подтянул колени к животу – и полная, липкая, густая апатия поглотила его. Он закрыл глаза. Однотонный серый мрак плавал вокруг него, и в нём то тут, то там вспыхивали яркие электрические лампочки, проникая в мозг жалящими укусами.

...В этом странном мраке Григорий Наумович услышал скрежет открываемой двери и бесстрастный голос:

   – Выходите! На допрос.

Коридоры, переходы, лестница вниз. Никого. Только он, идущий впереди, и второй – его конвоир, почти бесшумно шагающий сзади.

   – Стойте. В эту дверь.

Дверь была обита белым алюминием, без номера.

И, кажется, за ней прозвучало:

   – Милости просим!

Комната, и которой он очутился, была огромной. Он увидел письменный стал, стоящий не у стены, а, очевидно, на самой середине. Настольная лампа в металлическом колпаке на эластичной ножке освещала кипу бумаг, чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Рядом стоял стакан в серебряном подстаканнике, чай был янтарного цвета, в нём плавал кружок лимона. Холёная рука, запястье которой сжимал манжет белой рубашки с запонкой (в ней чёрной блёсткой отсвечивал драгоценный камешек), серебряной же ложкой неторопливо помешивала чай.

Тот, кому принадлежала рука, был скрыт мраком, лишь угадывался силуэт.

Белый табурет стоял перед столом.

Неожиданно – к чему угодно приготовил себя Григорий Наумович Каминский, пока его вели по лубянским коридорам, но только не к этому... неожиданно довольно приятный баритон пропел:

 
Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулемётным дождём...
 

Пение оборвалось, и тот же баритон сказал:

   – Табурет для вас. Прошу.

Каминский сел и теперь увидел, хотя и неотчётливо, лицо обладателя баритона: одутловатые щёки, пухлые губы, аккуратный пробор чёрных волос; глаза были скрыты тенью; чёрный галстук, пиджак, кажется, накинутый на плечи.

   – На улице жара, а в наших апартаментах собачий холод. – Голос звучал устало и чуть-чуть брюзгливо. – Ладно. Приступим. Фамилия, имя, отчество...

   – Товарищ следователь, к чему... – перебил Каминский. Он уже собрался с мыслями. Он уже знал, что сейчас скажет. И на краю стола телефон. Отлично... – К чему эти формальности?

   – Во-первых, – и голос уже наполнился ледяным звоном, – гражданин следователь. Я – Родос. Родос Борис Вениаминович. Следователь по особо важным делам. Во-вторых. Здесь вопросы задаю только я. Итак... фамилия, имя, отчество?

   – Каминский Григорий Наумович.

Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая мелкие фиолетовые точки. Но вот перо остановилось.

   – Вы еврей?

   – Нет, я белорус.

Каминскому показалось, что следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос вздохнул с некоторым облегчением.

   – В каком году пробрались в партию?

Ослепительный красный свет вспыхнул перед Каминским.

   – Если вопросы будут задаваться в такой оскорбительной форме... – он не узнал своего голоса. – ...я отказываюсь от дальнейшего разговора.

   – Скажите, какие нежности, – усмехнулся следователь. – Впрочем, понимаю. Для первого раза... Вы, Григорий Наумович, просто ещё не осознали, где находитесь. Ладно! Всё у нас с вами впереди. А вот одного, хоть убейте, я не понимаю. На что вы надеялись? Там, в Кремле? Предположим, что все неопровержимые обвинения, которые мы предъявим вам...

   – Какие ещё обвинения?! – яростно перебил он.

   – ...Предположим, что все эти обвинения отпадут, – бесстрастно продолжал следователь. – Впрочем, не надейтесь, не отпадут. Раз вы у нас, докажем всё. Но... – Борис Вениаминович коротко хохотнул. – Сделаем немыслимое допущение: все обвинения отпали. Вы чисты. Чисты перед партией и товарищем Сталиным. Да поймите же! Достаточно вашего чудовищного выступления сегодня... – Он взглянул на часы. – Да, ещё сегодня: сейчас без семнадцати одиннадцать. – Да, да! Достаточно того, что вы сегодня сказали на Пленуме... буду с вами откровенен. Первой фразой, произнесённой там, вы поставили себя к стенке! И я хочу понять: зачем? В моём мозгу не укладывается. Я вас спрашиваю... Не для протокола, ист... Я вас спрашиваю: зачем? Цель? Какая цель?

Каминский молчал, тяжко, до конца осознавая всё, что его ждёт. Из этого осознания его вывел бешеный, срывающийся крик:

– Отвечай! Фашистский шпион! Ублюдок! Троцкистская сволочь! Отвечай... твою мать!

Следователь по особо важным делам товарищ Родос сделал так рукой (сверкнул в манжете рубашки драгоценный камешек, украшающий запонку) – и из глубины комнаты возникни два человека в синих галифе и до глянца начищенных сапогах, в белых рубашках с закатанными по локоть рукавами.

Каминский не успел разглядеть их – страшный удар в лицо опрокинул его на пол, рот наполнился густой кровью, что-то захрустело на зубах, захотелось выплюнуть, но он не успел. Теперь его били сапогами, от удара в живот он, наверно, потерял сознание, потому что в клубке боли, гула в голове, во вспышках маленьких молний уже через мгновение он услышал следователя: «С головой осторожней!» И теперь он сам, скорее всего инстинктивно, старался закрыть голову руками. А удары всё сыпались и сыпались... Однако постепенно непостижимым образом боль стала уходить, отступать, и он только слышал удары сапог по своему телу, которые тоже звучали всё глуше и глуше...

Из теоретического наследия И. В. Сталина: «Разве не удивительно, что о шпионской и заговорщической деятельности верхушки троцкистов и бухаринцев узнали мы лишь в последнее время, хотя, как видно из материалов, эти господа состояли в шпионах иностранной разведки и вели заговорщическую деятельность уже в первые дни Октябрьской революции? Как могли мы проглядеть это серьёзное дело?

Чем объяснить этот промах? Обычно отвечают на этот вопрос таким образом: мы не могли предположить, что люди могут пасть так низко, но это не объяснение и тем более не оправдание, ибо факт промаха остаётся фактом. Чем объяснить такой промах?..»

...Он вернулся в реальность из клубящейся багровой мглы, и первое, что увидел, были два его зуба в чёрном сгустке крови совсем рядом – щека была придавлена к полу, он казался раскалённым, хотелось скорее оторвать голову от пола, но первое же движение оглушило его рвущей на части огненной болью, и Григорий Наумович как бы со стороны услышал свой глухой стон.

«Молчи, молчи!» – приказывал он себе, но стон помимо воли исторгало его истерзанное тело.

Совсем рядом он увидел коричневые полуботинки с потёртыми шнурками, аккуратно завязанные бантиком; от ботинок явственно пахло гуталином. По ботинку и серым шевиотовым брюкам ударил пару раз металлический стек, продетый в тонкую кожу, как в ножны. Вверху над ним прозвучат спокойный, даже сочувствующий голос Бориса Вениаминовича Родоса:

– Видишь, ублюдок, эту штуку? Ею я из тебя, фашистская курва, выбью второй орден Ленина. Замаскировались, мерзавцы? Затаились? Ничего! Всё раскопаем... Прошлым твоим поинтересоваться? Вот я и интересуюсь. Повторяю вопрос: в каком году пробрался в партию большевиков?

Стек со свистом рассёк воздух. Режущий удар расчётливо рухнул на шею и ухо. И уже сокрушающий удар сапогом пришёлся между ног.

Григорий Наумович потерял сознание.

Глава первая

18 марта 1917 года

В этот день в Туле вышел первый номер газеты «Голос народа». В статье от редакции говорилось: «Задача нашего органа пропаганда социал-демократических идей, освещение русской революции с социал-демократической точки зрении, организация широких рабочих масс вокруг единого социал-демократического знамени».

В тот день, как всегда, рано утром почтальоны доставили и подписчикам очередной номер газеты «Тульская молва», которую считали своей как в городе, так и во всей губернии самые разные слои общества, приобщённые к грамоте.

«Голос народа», 18 марта. ТРЕЗВОСТЬ НАВСЕГДА. Петроградскому городскому самоуправлению сообщено, что на днях воспоследует опубликование закона об укреплении навсегда всех запретительных мер по продаже алкогольных напитков, которые были введены на время войны. Городская дума избрала особый комитет с участием гласных и представителей рабочих депутатов для лучшего осуществления этих мероприятий. В демократическую эру своего существования Россия вступит трезвой державой.

«Тульская молва», 18 марта. Театр «Двадцатый век» на Киевской улице. Только один день! Фурорная лента с участием знаменитой артистки Елены Маковской и кумира тульских гражданок Полонского: «И угрожала, и ласкала, и опьяняла, и звала» в четырёх частях. Первая – «Заветные грёзы», вторая – «Любовь и деньги», третья – «Миг ласки», четвёртая – «Пепел остывшей любви». Картину иллюстрирует маэстро Пивальди, рояль.

«Голос народа», 18 марта. Новый театр Благородного собрания. В понедельник, двадцатого марта, культурно-просветительной комиссией Совета рабочих и солдатских депутатов дан будет общественный спектакль «Авдотьина жизнь», драма в четырёх действиях, сочинение Найдёнова. Весь сбор поступит в фонд Совета рабочих и солдатских депутатов. Перед спектаклем гражданин Кауль прочитает краткий реферат по поводу пьесы. В антрактах играет оркестр музыки.

«Тульская молва», 18 марта. Ассенизатор, прибывший из Гомеля с собственным ассенизационным обозом, производит по весьма дешёвым ценам очистку клозетов, помойных ям и прочего. Обращаться: Старо-Павшинская улица, дом № 122.

«Голос народа», 18 марта. МИЛИЦИЯ. Запись в милицию идёт довольно оживлённо. До сего времени записалось около 350 человек. По штату будут получать 100 рублей в месяц, а имеющие казённые квартиры 75 рублей в месяц.

«Тульская молва», 17 марта. Сбежал поросёнок, белой масти, весом около двух пудов. Доставившему или указавшему дано будет вознаграждение. Набережная Хомутовки, дом № 15.

«Голос народа»,18 марта. ВОЙНА. Сообщение из Ставки. Западный фронт. В районе деревни Голдовичи, двадцать вёрст юго-восточней Барановичей, в ночь на шестнадцатое марта нами была произведена газовая атака. Одновременно с выпуском газа артиллерия вела огонь по окопам противника химическими снарядами. Румынский фронт. Перестрелка и поиски разведчиков. В районе деревни Бурки, на 35 версте севернее Фоншан, нашей артиллерией сбит германский самолёт. Кавказский фронт. Перестрелка и поиски разведчиков. Действия лётчиков. Наши самолёты бомбили Тульчу.

«Тульская молва», 18 марта. В Туле организуется Союз прогрессивно-демократических групп, выдвигающий следующую программу: 1) поддержка Временного правительства, 2) укрепление нового строя в стране, 3) организация тыла для продолжения войны до победного конца, 4) расширение и углубление политического самосознания населения, 5) достижение полного демократического равноправия и всех свобод для граждан отечества, 6) объединение всех групп населения на основе упразднения классовой розни, 7) подготовка к выборам в Учредительное собрание. Организационный сбор состоится в зале коммерческого училища 21 марта в восемь часов вечера.

«Голос народа», 18 марта. Продаётся тарантас на рессорах, при нём два хода колёс (железныя и резиновыя), заново отремонтированный. Видеть можно в экипажном заведении Флитлер, Петровская улица, 12. О цене узнать в магазине Чугунова, Чулковская площадь.

«Тульская молва», 18 марта. Общественное собрание в Сапуновском переулке. В субботу 18 и в воскресенье 19 марта имеют быть Семейные вечера и сеансы кинематографа: «Муж напрокат», весёлый фарс в восьми частях, «Среди бсзмолвныя пустыни», драма, «Макс повесился», комедия. Начало в восемь с половиной часов. Цена за вход: в субботу – кавалеры 75 копеек, дамы 50 копеек, в воскресенье – кавалеры 1 рубль, дамы 75 копеек.

«Голос народа», 18 марта 1917 года. Гражданки! Сегодня в Новом театре состоится собрание женщин нашего города. Гражданки, обретшие свободу в феврале сего года! Спешите на свой митинг, первый после революции! Каждой желающей гражданке будет предоставлено слово. Ждём вас! Начало в 17 часов 30 минут. В перерывах работает буфет. Мороженое и прохладительные напитки.

* * *

Восемнадцатого марта 1917 года поезд из Москвы в Тулу прибыл в пятом часу дня на Курский вокзал. Отправившись из белокаменной рано утром, он, вне всякого расписания, тащился двести вёрст целый день, долго стоял в Подольске, ещё дольше в Серпухове и часа на дна застрял уже совсем под городом оружейников, на станции Ревякино.

   – В чём дело?

   – Куды власти глядять? – волновались пассажиры вагона третьего класса, в котором следовал Григорий Каминский, молодой человек в чёрной студенческой шинели нараспашку, с чёрным же бархатным галстуком, который был повязан большим небрежным узлом – точно такой галстук он видел на поэте-имажинисте (имя из головы вылетело) в кафе «Стойло Пегаса», что в подвале Столешникова переулка.

   – Едак мы второго пришествия дождёмся!

   – Начальника поезда подавай! – шумел пожилой солдат с бледно-жёлтым и донельзя озлобленным лицом. – Мы с германцем бьёмся, а тута всё прахом!

Шумел, возмущался уже весь вагон, дымил самокрутками и папиросами.

Проводник, тучный, невозмутимый, с круглым лоснящимся лицом, на котором, отметил Каминский, ехидцей и непонятным злорадством посверкивали умные глазки неопределённого цвета, не то серые, не то зелёные, «водой налитые» – определил Григорий, – так этот проводник разъяснял гражданам обновлённой России:

   – Тихо, любезные, без переживаний. Революция у нас. А при ей всяческие безобразия и возмущения спокойствий даже беспременны.

Напротив Григория Каминского сидела премиленькая барышня с личиком нежным и испуганным, прятала носик в заячий воротник длинного пальто, сшитого по комариной талии.

Рядом с ней здоровая баба в плисовой кацавейке кормила чёрным хлебом и репчатым луком двух сопливых ребятишек, которые все почёсывались. И вообще этот раздерганный старый вагон третьего класса до отказа был набит людом простым: солдатами, ехавшими с фронтов в родимые деревни – кто на короткий отпуск, кто насовсем, без руки ли, без ноги – словом, покалеченные во славу Отечества; мужиками и бабами тульских деревень, коих сорвали с мест революционные события, а может, какая иная нужда гнала в Москву, а кого в Питер – правду сыскать, управу на акцизного чиновника стребовать, а то и на урядника, который до февраля семнадцатого смотрел на тебя, как на пустое пространствие. А нынче – шалишь, братец! К народу образом своим ясным жизнь поворачивается. Детей тоже много в вагоне было – и чего их-то по свету таскать в такие лихие времена? – писк, крик, брань, а то и потасовка прямо на грязном, заплёванном полу в шелухе от семечек. Ещё были в вагоне люди мастеровые, в картузах и косоворотках из тёмного ситца, пожилые из них являли достоинство и неспешность, беседовали в общем гвалте голосами тихими, а молодые взглядом, прямо скажем, охальным, все миленькую барышню обсматривали: ты, мол, нос не очень-то вороти, в мех его не засовывай, нынче порядки революционные – все равны и перед законом, и перед етой... любовью.

А барышня чувствовала себя ужас как стеснённо, неловко, всё поглядывала, смущаясь и розовея, на Григория, ища сочувствия и понимания. Наконец сказала голоском тихим и робким, к нему обращаясь:

   – Воздух... Абсолютно дышать нечем.

Каминский улыбнулся ей ободряюще и продекламировал довольно громко, так что и соседи некоторые вместе с барышней послушали:

 
Здесь русский дух!
Здесь Русью пахнет.
 

Барышня – вот же беда с ней! – совсем застеснялась, прямо так бы и выпорхнула из вагона, да невозможно. Отвернулась к замызганному окну.

Григорий Каминский испытал некоторый конфуз: «Может, зря я?» Однако тут же подумал: «А так и надо! Чего на тех, кто есть хозяева жизни, смотреть с высоты своего мнимого превосходства?»

Опять Григорий стал слушать разговоры вокруг себя, чем и занимался всю долгую дорогу. Интересно, поучительно.

А говорили вокруг него больше всего о войне: скорей бы конец ей, окаянной, сколько народу перегубила, перекалечила, мужика от дома оторвала, от земли. А весна-то, вот она, не за горами, оглянуться не успеешь, как уже в поле выходи, а кто в нонешнюю весну выйдет, чтоб за плугом идти, борозду поднимать на своём наделе? Безмужичной русская деревня стала по войне этой, чтоб её вовеки не видать. А бабы, само собой, о своём: с каждым днём в лавках и магазинах всё пустеет да пустеет, за хлебом, сахаром, ситцем, керосином с ночи очереди выстраиваются. Когда это стряслось, чтоб очереди в Туле или Москве? То, бывало, приказчики силком к прилавку тянут, разлюбезные, только бы денежки при тебе были – любых товаров и съестного прямо-таки завались. А нынче? Купцы да торговые люди три шкуры дерут, морды злые, нахальные. И нет на них ни управы, ни Бога. Или вправду от революции псе это сподобилось? Вверх тормашками перевернулось?

«Не от революции, – хочется вмешаться в разговор Григорию Каминскому. – Война во всём виновата».

Однако помалкивает наш герой – до времени.

Наконец радостно прокричал паровоз, вагон дёрнуло, лязг прокатился под полом. Поплыла мимо окна деревянная платформа, по которой носилась, беззвучно лая на поезд, шустрая лохматенькая собачонка. Колеса стучали всё быстрее.

На привокзальной площади было людно, шумно, вереницей стояли легковые извозчики, покрикивали: «Куда изволите, ваше степенство? Доставим-с!» Смеркалось. Несло в лицо редким снежком. Из лошадиных ноздрей валил пар; клубы его вырывались также из двери трактира, когда распахивалась она настежь разудало. Зажглись тусклые фонари.

И всё же где-то близко была весна – то ли в густо-сиреневом небе, то ли в ветре, весёлом, порывистом, а может быть, в самом Григории Каминском бродили весенние молодые силы, некие чудотворные токи, предвестники перемен. Так уже бывало с ним на пороге нового ответственного дела: возбуждение, жажда деятельности, сердце бьётся сильнее.

Направляясь к извозчику – шинель по-прежнему распахнута, в руке потёртый саквояж с нехитрым скарбом, а главное, с важными бумагами, – он задержался у афишной круглой тумбы, прочитал с интересом и неким предчувствием, отчего как бы жаркая волна прокатилась по телу (крупные буквы ярко-фиолетовой краской, чуть заваливающиеся набок): «18 марта 1917 года. Новый театр. Первый женский митинг. Протянем руку помощи солдаткам! Выступить могут все желающие. Начало в 17 час. 30 мин.».

«Так-так... Очень интересно! – Каминский вынул из карманчика брюк часы-луковицу, щёлкнул крышкой. – Опаздываю, а надо бы успеть».

Извозчик оказался молодым парнем с разбойным заросшим лицом.

   – Куда прикажете, господин студент?

   – Посольская улица, дом Коврижина. Рядом с полицейской частью. Знаешь?

   – Как не знать? – усмехнулся извозчик. – Мы все полицейские части в городе знаем. Положено.

   – Вот и отлично! Гони, братец, опаздываю. За быструю езду прибавлю малость. Хотя, сам понимаешь, не миллионер.

Опять усмехнулся извозчик:

   – Сторгуемся как-нибудь!

Пегий жеребец, тряхнув головой с подстриженной гривой, взял с места крупной рысью.

...Это был второй приезд Григория Каминского в Тулу. Первый пришёлся на лето прошлого года, когда в сей град пожаловал наш студент со специальным заданием Московского областного бюро РСДРП, ещё точнее – с заданием его большевистской фракции.

И в тот раз, и сейчас всё облегчалось одним обстоятельством: в Туле под именем Петра Игнатьевича Готлиевского проживал родной дядя Григория – Алексей Александрович Каминский, личность весьма и весьма примечательная, и о ней ещё будет рассказано подробно в своё время.

Сейчас же ограничимся вот чем. Причастен был к революционному делу Алексей Александрович, то бишь Пётр Игнатьевич, потому и проживал в городе оружейников под чужим именем. Притом вот ведь что произвёл, объявившись в Туле в 1915 году: возьми и сними квартиру в двухэтажном доме, неказистом правда, под самым боком полицейской части. Кому тут в голову придёт подозревать сапожника – а мастером сапожных дел был Алексей Александрович, простите, Пётр Игнатьевич, замечательным, – да ещё обременённого многими чадами и домочадцами, инвалида к тому же (деревянный протез вместо левой ноги), кому в голову ударит подозревать этого человека в деятельности, угрожающей императорским персонам и прочим, что пониже, властям предержащим? К тому же с иными полицейскими чинами в приятельстве: и поздороваются, на улице встретившись, поговорят о том о сём, а случается (нынче сказать надо: случалось), что и чарочку пропустят, уединившись в каморке, где Алексей Александрович, он же Пётр Игнатьевич, в каблуки-подковы медные гвозди ловко заколачивает.

Первый приезд в Тулу летом 1916 года был для Григория коротким, задание конкретное – узнать, что из себя представляет местная большевистская организация. И создать из рабочих оружейных заводов, прежде всего молодых, ячейку, на которую в скором будущем можно будет опереться. «А скорое будущее, – сказали ему тогда в Москве, – не за горами».

«Так и получается, – думал сейчас Каминский, подкатывая к дому, где квартировал дядя, – не только не за горами, а вот она уже, на дворе – революция!»

...Дядя, хромая ему навстречу, и усы для поцелуя родственного расправить не успел – племянник, стиснув Алексея Александровича в коротком крепком объятии, заспешил:

   – Дядя! Умыться, кусок на ходу сжую, и я – на женский митинг. А все разговоры – вечером.

Однако же, пока под рукомойником плескался, чистую рубаху надевал, потом жевал за столом что-то (вроде вкусное) – непоевшего дядя не отпускал, – за этими занятиями первый разговор состоялся.

Выслушав племянника – зачем приехал, надолго ли, какая главная задача, – дядя почесал за ухом, молвил:

   – Получается, ты сюда надолго.

   – А пока не одолеем! – засмеялся Каминский, поглощая вроде бы холодец говяжий с хлебом и запивая квасом еду.

   – Большевикам силу в Туле взять, – размышлял Пётр Игнатьевич, он же, разумеется, Алексей Александрович, – это, брат, задача... Сам понимаешь. Тут у нас с пролетариатом положение особое. Оружейные заводы работают на оборону. А в условиях войны... Во-первых, заработки, это тебе не на текстильных мануфактурах... Одним словом, рабочая аристократия. А во-вторых, – дядя поднял вверх палец, чёрный от сапожной работы, – и сие самое главное: от военной повинности освобождаются оружейники. Вот и попёрли на заводы детки купцов, чиновников, толстосумов разностных. Тут, племянник, чтоб у станка оказаться, без мзды в лапу не обходится. Известно, на Руси дело привычное. Результат? Разбавляется настоящая рабочая кровь вредоносной водичкой. Это тебе не тот рабочий класс, что, к примеру, на заводе Гужона или на Трёхгорке. Ну и делаем, Гриша, окончательный вывод: эсеры и меньшевики на сегодняшний день полные хозяева на тульских оружейных заводах.

   – Вот и поборемся! – дожёвывая уже на ходу, сказал Григорий.

   – Это – истинно, – одобрил Алексей Александрович Каминский своего племянника. – Поборемся!

...К началу женского митинга в Новом театре Григорий Каминский опоздал.

Вход был свободным – демократия. Обратил внимание: у театрального подъезда стояло несколько вполне роскошных экипажей и один автомобиль стального цвета английской фирмы «Роллс-Ройс».

«Интересно, что же тут за женщины такие собрались?»

В пустом гардеробе, сдавая свою шинелишку величественному гардеробщику с седыми бакенбардами, заметил на вешалках котиковые шубки, пальто с соболями и прочее такое.

«Или тут вся аристократия Тулы собралась?»

   – Опаздываете, милс-дарь! – густо сказал ему гардеробщик. – Уже порядочно, как шумят.

Григорий Каминский быстро взбежал по лестнице, зашагал через просторный вестибюль, где в углу у глухой стены торговал буфет, сейчас совсем пустой – вся публика была в зале. А из зала наплывал шум невнятный, слышались аплодисменты, возгласы, звон председательского колокольчика.

Каминский прошёл к двери, что была ближе к сцене, приоткрыл её и – оказался в зале. Видно, он был не один такой опоздавший: у стены стояли и мужчины и женщины; женщин было больше. Григорий устроился рядом с пожилым господином в строгом чёрном костюме, от которого явственно попахивало нафталином.

Наш герой осмотрелся. Зал был переполнен, и галёрка тоже. Действительно, в партере, в первых рядах, сидели вполне роскошные дамы – высокие пышные причёски, лорнеты, обнажённые плечи, драгоценными камнями поблескивали колье; горжетки, пушистые боа. Рядом со многими из них восседали офицеры в парадных мундирах. «Стало быть, офицерские жёны при супругах...» – определил Каминский. Среди этих высокопоставленных посетительниц женского митинга, однако же, попадались и тёмные жакетки, сатиновые платья и платочки. «Надо полагать, фабричные работницы, прислуга, солдатки», – подумал Григорий.

А дальше, к середине зала и к последним рядам, простых женщин становилось всё больше и больше, а галёрка только ими и была заполнена.

Мужчин в зале было немного. «И солдаты присутствуют, – отметил Григорий Каминский. – Это очень даже хорошо!»

В центре сцены стоял стол президиума, покрытый зелёным плюшем, и за ним сидели двое: представительная дама в декольтированном платье из коричневого бархата, с ниткой жемчуга на полной шее, в боа на плечах, и плотный мужчина средних лет в строгом цивильном костюме, с важным интеллигентным лицом.

В тот момент, когда Каминский появился в зале и быстро осматривал его, прикидывая, так сказать, расстановку сил, дама в боа, стоя, звонила в колокольчик, звонкий голос которого никак не мог перекрыть взволнованный шум.

   – Господа! Гражданки! – почти кричала председательствующая. – Соотечественницы! – Постепенно стало тихо. – Я абсолютно согласна с теми, кто говорил с этой сцены: из нашего зала мы обязаны протянуть руку той самой маленькой женщине, которая здесь почти отсутствует, которая осталась там, с нашими детьми, с нашим домашним хозяйством. Да, я говорю о женщине-прислуге, и сердце моё страждет. Эта маленькая обездоленная женщина должна быть нашей сестрой, ея муж нашим другом, ея дети – нашими детьми!

Раздались восторженные аплодисменты в первых рядах партера и в ложах. В середине зала хлопали вяло; задние ряды и галёрка хранили молчание.

«Отлично! – подумал Каминский. – Народ тут разбирается, что к чему».

   – Но здесь мы ещё не услышали голоса наших сестёр. – Дама в боа сделала внушительную паузу и патетически воскликнула: – Сёстры! Гражданки! Выступайте! Говорите обо всём, что мучит вас. Кто? Пожалуйста!

В пятом или шестом ряду вскочила молодая женщина весьма разбитного вида в пёстром платочке:

   – Я, я скажу!

   – Поднимитесь, душечка, на сцену! – попросила председательствующая.

   – Да ну её! – откликнулась молодая женщина. – Непривычные мы. – Она повернулась к сцене спиной, пылающим лицом к залу. – Я прямо отсюдова. Что я хочу выразить? Кругом только и крику: повсеместная свобода! Царя-батюшку скинули! Ладно... А наша жизнь разнесчастная поменялась? Как терпели от своих господ, так и терпим. Вот я... Нанялась делать одно – за малыми детьми ходить. А меня заставляют – и полы мой, и дрова коли. Потом... Я женщина молодая. – В её голосе зазвучали кокетливые нотки. – Придёт ко мне друг, хоть и с чёрного хода, а хозяйка его гонит почём зря взашей: пошёл прочь, немытая физиономия, и так далее... И получается: вот тебе и революция! Бывшая царица и та себе друга имела – Гришу Распутина!

Зал взорвался смехом, шиканьем, аплодисментами, слышались иронические возгласы.

Каминский увидел, что мужчина в президиуме наклонился к уху дамы в боа, что-то сказал ей, та согласно закивала, стала звонить в колокольчик.