Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

Разошёлся с Лениным!.. Это не укладывается у меня в голове. Ведь и ты наверняка знаешь этого человека, во всяком случае слышал о нём. Гавриил Давидович Лейтейзен старейший член Российской социал-демократической партии, до революции он был больше известен под псевдонимом Линдов. А какая биография! Диплом врача получил в Парижском университете, в эмиграции близко сошёлся с Плехановым, был его учеником и последователем. С 1902 года – соратник Ленина, представитель редакции «Искры» в Париже. Ваня, ведь это на его даче Вааза, которую он снимал близ Куоннала, скрывались Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

В Туле Гавриил Давидович объявился с семьёй в 1908 году, был выслан сюда под надзор полиции, возглавил местную социал-демократическую организацию. А сейчас... Нет, повторяю: я не могу понять сегодня этого человека, хотя безмерно уважаю его.

Теперь, я думаю, ты понимаешь, что из себя представляет большевистская фракция в Туле, если в самом её ядре такие непохожие люди. Но я не унываю, я верю: мы, то есть те, кто с Лениным, – победим!

Ты просишь написать о Туле и о нашем с дядей житье-бытье.

Город бурлит. Каждый день митинги, шествия, вся Тула оклеена афишами, призывами, лозунгами разных партий и организаций. Особенно много народу собирается в кремле, возле домов женского монастыря, и из узких окошек своих келий на этот кипящий людской котёл с ужасом взирают монашки. Второе место больших митингов – цирк. Впрочем, митингуют и в Петровском парке (кстати, парк тут замечательный, заложил его, как мне говорили, земский врач, кажется, по фамилии Белоусов), митингуют и в Новом театре, на заводах, просто на улицах и площадях. Я выступаю раз по пять в день, сорвал голос, охрип. Однако чаще всего в словесных баталиях с меньшевиками и эсерами одерживаю верх. Насобачился, брат, речи говорить. Да и есть что сказать: правда – за нами!

Что же касается политической ситуации, то она в Туле как и во всех губернских городах: фактическое двоевластие – Исполнительный комитет общественных организаций, созданный сразу после революции (во главе его всё тот же кадетствующий меньшевик Дзюбин), и Совет рабочих и солдатских депутатов. В Исполнительном комитете верховодят кадеты и эсеры, представители буржуазии, хотя есть там и социал-демократы. В Совете полные хозяева эсеры и меньшевики, его председатель – меньшевик Обрезков, бухгалтер по профессии, личность абсолютно бесцветная. Нас там – пока, пока! – несколько человек. Вот тебе и наша стратегическая задача: борьба за Совет, мы там должны постепенно одержать верх, и Совету рабочих и солдатских депутатов в будущем будет принадлежать вся полнота власти. Ничего, брат, свернём постепенно голову Исполнительному комитету, разгоним эту камарилью. Не сразу, конечно. Летом в Туле выборы в Городскую думу, а осенью – уже для всей России – Учредительное собрание. И на этих выборах мы, большевики, должны победить во всей стране. Обязаны – для счастья народа. Теперь понимаешь, Иван, какая впереди грандиозная работа, какие бои!

Дядя наш, Алексей Александрович – он по инерции так и живёт в Туле под именем Петра Игнатьевича Готлиевского, хотя подполье кончилось, – деятелен, полон сил, семью держит в строгости (как ему кажется), располнел немного, однако свои знаменитые усы холит, как и раньше, и посему бравого вида не теряет. По-прежнему сапожничает, и клиентов у него полным-полно. Естественно, принимает дядя Лёша самое активное участие в работе нашей большевистской фракции. Кстати, он был и на сегодняшнем (нет, уже на вчерашнем, – посмотрел на часы, без четверти час ночи) «объединительном» собраний тульских социал-демократов, деятельно поддерживал мою позицию, но, но...

Тем не менее одна его инициатива на собрании получила полную поддержку. Дело в том, что Гавриил Давидович Лейтейзен начал издавать газету «Голос народа» и на собрании предложил сделать её органом комитета Тульской объединённой организации РСДРП. Все дружно проголосовали «за», я – тоже. Партии свой печатный орган необходим. Правда, каким станет «Голос народа», когда большевики выйдут из организации? А это, Ваня, произойдёт неизбежно. И очень скоро. Каким станет, можно догадаться... Да ладно, поживём – увидим, и сейчас я о другом. Лейтейзен сказал: «С одним беда: почти нет средств на издание газеты». Вот наш дядя и предложил: для начала всем социал-демократам отчислить в фонд «Голоса народа» дневной заработок и тут же сделать разовые пожертвования. Положил свой картуз на стол, в него рубль, спрашивает: «Кто следующий?» Собрали 34 рубля 48 копеек. Вот такие дела.

Хотел тебе, брат, подробно рассказать об одном обстоятельстве в своей личной жизни, да, увы, сил нет, вон сколько написал, рука отсохла. В следующем письме. Скажу кратко: её зовут Олей. Ольга Розен. Она учится в последнем классе гимназии. Иван, я влюблён! Жизнь для меня теперь наполнена через край. Я счастлив! Она замечательная девушка. Я просто убеждён: она – моя судьба.

Всё, всё! Ты обязательно пиши.

Крепко обнимаю тебя —

Твой брат Григорий».

«Правда», 23 марта 1917 года. ВОССТАНИЕ КРЕСТЬЯН. В имении графа Владимира Алексеевича Бобринского (Тульской губернии, Богородицкого уезда) во время восстания 8—9 марта крестьяне и солдаты, пришедшие сделать у него обыск, встретили со стороны графа и бывших в его распоряжении военнопленных сильное сопротивление. По ним был открыт сильный огонь из ружей и пулемётов, вследствие чего пришлось потребовать из Тулы артиллерию, и только после этого солдаты и крестьяне могли войти в имение.

Им представилась следующая картина: нашли 40 пулемётов, много оружия, полные амбары хлеба, в омётах нашли около 800 сгнивших овец, которых Бобринский отбирал у крестьян для отправки в действующую армию. Бобринский успел скрыться, а военнопленные сказали, что граф их накануне предупреждал о восстании, что мужики и солдаты идут их бить и чтобы они защищали его, и платил им жалованье по 25 рублей в день.

Из «Резолюции Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов об отношении к войне и Временному правительству»:

«Считая, что данная война преследует интересы буржуазии и вредит интересам трудового народа, Совет рабочих и солдатских депутатов будет добиваться скорейшего её окончания, причём мир должен быть заключён без всяких контрибуций, аннексий и насилий над национальностями, которым мирные условия должны предоставить полную возможность распорядиться своей судьбой.

Для этого, не бросая вооружённой активной защиты, необходимо:

Оказывать давление на правительство, дабы оно немедленно, в согласии с союзниками, начало переговоры о мире на названных выше условиях.

Бороться с захватническими стремлениями как в самой России, так и в других воюющих странах.

Призывать трудовые классы всех других воюющих стран к давлению на свои правительства в указанном направлении.

Требовать от Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов немедленного созыва международной социалистической конференции.

Дело обороны страны должно немедленно быть взято под контроль Совета рабочих и солдатских депутатов.

Временное правительство должно вести мирные переговоры с участием Совета рабочих и солдатских депутатов».

23 марта 1917 года.

«Голос народа», 28 марта. Из передовой статьи: «Наша газета выходит с сегодняшнего, десятого номера как орган Тульского Комитета Российской социал-демократической партии. Наша программа, как и наша тактика и наша линия поведения, диктуются как интересами пролетариата, так и интересами революции русского народа. Наш орган будет стоять на позициях международной революционной социал-демократии. Мы видим во Временном правительстве центр государственного механизма, управляющего страной до установления окончательной формы правления; мы будем содействовать ему в деле закрепления победы революции и скорейшего созыва Учредительного собрания. Стремясь к скорейшему окончанию войны, мы в то же время признаем, что пока монархия Гогенцоллернов не низвергнута германским народом, – наш революционный долг отстаивать всеми силами и всей энергией дело нашей свободы и дело революции как от врага внутреннего, так и от врага внешнего».

«25 марта 1917 г. Тула.

Дорогой Морис!

Видишь, как получилось: объединение всех истинных социал-демократов в Туле прошло без тебя. Понимаю – твоя поездка в Москву к друзьям по студенческой поре тоже весьма важна и наверняка интересна, однако жаль, что так совпало. Мой сын, Лейтейзен-младший, не присутствовал на собрании, наверняка историческом, таким я его считаю. Я полон веры, что с Тулы начнётся дело объединения всей социал-демократии России накануне решающих событий, которые определят судьбу нашей родины на многие десятилетия вперёд.

Главная задача – придать революционному процессу организованный, по возможности мирный характер, всеми силами устранять стихийность, выплеск наружу людского гнева, что, по очень точному определению А.С. Пушкина, в условиях России, с тёмным, непросвещённым народом, неизбежно превращается в «бунт бессмысленный и беспощадный».

Однако, увы! – есть в русской социал-демократии силы, которые уже раскололи наш единый фронт, и эти силы – большевики во главе с Лениным. В последнее время я постоянно думаю о Владимире Ильиче. Какой гигантский ум! Какая энергия мысли! Какая полная самоотдача идее! Но... Только сейчас, вспоминая наши долгие разговоры, дискуссии, уже на определённом временном расстоянии, я всё больше вижу, ощущаю одну черту в характере Владимира Ильича, которая несёт в себе разрушительное начало. Это его непримиримость к противникам. Заблуждаются те, кто считает, что Ленин способен на компромиссы. Вернее, он на них способен только по тактическим соображениям: отступить на время, чтобы не проиграть, а потом, в благоприятных условиях, вернуться на прежние позиции. Я окончательно понял: Ленин не знает сомнений, когда принято решение, себя он считает безусловно правым. И вот это ленинское упрямство сегодня стало знаменем большевиков, создало некий феномен большевизма, который, с моей точки зрения, не поддаётся логическому объяснению. Минуя стадию буржуазного демократического развития, к социализму – и точка! Всё, что возникает на дороге к этой цели. – Временное правительство, парламентский путь по западноевропейскому образцу, создание в будущем, после выборов Учредительного собрания, коалиционного правительства из представителей партий, стоящих на социал-демократических позициях, – всё долой, если это препятствие на пути к немедленному русскому социализму.

И эта ленинская психология своей неконтролируемой правоты создала тип революционера, который в русской истории разве что имеет корни в нечаевщине. И больше нигде...

А теперь, сын, о главном. Для этого я и взялся за немедленное письмо к тебе – сразу после исторического объединительного собрания.

Есть в Туле человек, которого можно сегодня назвать стопроцентным ленинцем. Ты его хорошо знаешь, больше того – вы, познакомившись, сразу стали друзьями. Ты догадался – это Григорий Каминский, обаятельный Гриша, частый гость нашего дома. Наверняка личность сильная, целеустремлённая. И – разрушительная. Да, да! Не спорь со мной! Разрушительная. Хотя он, как и Ленин, не осознает в себе этого разрушительного начала. До поры...

Если ты думаешь, что я прямолинейно осуждаю Григория Каминского, – ты глубоко ошибаешься. Я знаю: в своих поступках он абсолютно честен, он убеждён, что действует в интересах пролетарской революции, во благо рабочих и крестьян.

Надо было слышать его сегодня! Один, почти один, против всех. Некоторые из его сторонников – в вопросах о расколе, о том, что большевикам не по пути с русской социал-демократией, – во многом колеблются, не уверены в абсолютной ленинской правоте. А Каминский! Какая страсть! Какое искреннее, глубокое убеждение, что Ленин прав во всём. Убеждение, граничащее с фанатизмом. И тут я хочу сказать тебе, Морис, с полной убеждённостью: сегодня – это фанатизм в страстных речах, в непоколебимой позиции во время партийной дискуссии, когда все оппоненты равны. Но если безоглядную веру в свою правоту, ослепляющий разум фанатизм соединить с полученной властью... Боюсь быть пророком. Но думаю: эти люди, интеллигентные, с набором всяческих достоинств морального качества, обрети они власть, могут встать, по логике занятой позиции, на путь насилия, даже физического уничтожения своих противников. Они применят силу на пути внедрения своих идей в народные массы. Как бы я хотел ошибиться!..

Очень важно, чтобы ты, сын, правильно понял меня. Сегодня вы друзья с Григорием Каминским, я ни в коем случае не выступаю против этого. Однако, согласись, в дружбе двух мужчин всегда кто-то ведомый. Я знаю: сегодня ты разделяешь политические взгляды Каминского. Так вот. Я очень надеюсь, что, взвесив всё, всё обдумав, ты примешь мою точку зрения. Вернее, нашу – точку зрения интернационалистов. И в дальнейшем сможешь оказывать влияние на Григория с наших позиций.

Сегодня Каминский подчинился партийной дисциплине. А завтра? Ты понимаешь: как в ближайшее время пойдёт дело в Туле, во многом зависит от вашей дружбы. И последнее. Не скрою от тебя – в отличие от Ленина и ленинцев, я полон сомнений. А что, если большевики в исторической русской перспективе правы? Убеждён: уже в ближайшее время история, народ, участвующий в истории, разрешат эти мои – и не только мои – сомнения.

В заключенье: знай, Морис, если ход событий подтвердит правоту Ленина и его соратников, я вернусь к ним[7]7
  В апреле 1918 года Г.Д. Лейтейзен выходит из партии интернационалистов и возвращается в стан большевиков. Ему восстанавливается партийный стаж с 1894 года. Семья Лейтейзена переезжает в Москву. Первая должность Гавриила Давидовича в Советской России – член коллегии и заведующий отделом социального страхования Народного комиссариата труда. Июнь 1918 года – Лейтейзен назначается председателем Чрезвычайной комиссии ВЦИК по Саратовской губернии, задачей которой является борьба за хлеб. С августа 1918 года Гавриил Давидович – председатель Реввоенсовета и политический комиссар 4-й армии Восточного фронта. Погиб 20 января 1919 года во время мятежа Орловско-Курского полка, отказавшегося выполнять приказы командования. Г.Д. Лейтейзен с воинскими почестями похоронен на Новодевичьем кладбище.


[Закрыть].

Но сегодня я убеждён, что только в единстве русской социал-демократии залог достойного будущего России, в конечном итоге торжество социализма и в нашей стране и во всём мире. Верю, что и ты в конце концов придёшь к этому убеждению[8]8
  Морис Гавриилович Лейтейзен после Октября 1917 года на советской дипломатической работе – Финляндия, Швейцария. В 1923 году поступает в Военно-воздушную академию. М.Г. Лейтейзен – один из основателей Общества по изучению межпланетных сообщений при Академии военно-воздушного флота. Переписывается с К.Э. Циолковским, изучению космоса и идее межпланетных связей собирается посвятить жизнь. Арестован как «враг народа» в 1937 году. Погиб в сталинских лагерях.


[Закрыть].

С нетерпением ждём твоего возвращения.

Обнимаю тебя твой отец Г. Д. Лейтейзен».

Глава четвёртая
ОТРОЧЕСТВО. ГИМНАЗИЯ

...Летом тридцать седьмого года, приходя в себя после очередного «допроса», в камере на Лубянке, Григорий Наумович Каминский призывал на помощь далёкие воспоминания из своего детства и юности – другой жизни, на иной планете...

И всё-таки, когда начался его путь в революцию? Брат Иван? Конечно! Но первым человеком, взявшим его за руку и поведшим на эту дорогу, был отец.

Наум Александрович происходил из династии деревенских кузнецов. Но если его деды и прадеды трудились в сельских кузнях, то он, освоив кузнечное дело, оказался в Екатеринославе на металлургическом заводе, в кузнечном цехе, он пополнил армию российских пролетариев – кончался XIX век, неповоротливая империя Романовых громоздко, тяжко, но неуклонно вступала в стадию капиталистического развития.

Да, это воспоминание относится тоже к тому времени, когда они ещё жили в Екатеринославе. Сколько тогда ему было лет? Наверное, восемь или девять.

Матери зачем-то срочно понадобилось видеть отца, и она отправилась на завод. С Екатериной Онуфриевной увязался Гриша.

Впервые он попал в кузнечный цех – мальчику показалось, что земля разверзлась и он непостижимым образом оказался в аду, о котором повествуется в Священном Писании. На него дохнуло нестерпимой, обжигающей жарой, кругом скрежетало, бухало, лязгало металлом, и расслышать в разрывающем слух грохоте даже собственный голос было невозможно. Разверстое чрево печи было похоже на солнце, которое – вот оно, рядом, и сейчас испепелит тебя... Летели огненные искры, по узкому жёлобу струился раскалённый ручей, и в его конце рабочие в кожаных фартуках, с голыми, мускулистыми, лоснящимися потом руками ловили расплавленный металл в огромные ковши, ухватив их длинными щипцами. Гигантский пневматический молот, методически, неумолимо взлетая вверх, радостно-победно устремляясь вниз, ухал по наковальне, через которую протекала, извиваясь, ярко-малиновая лента с бегающими голубыми искорками по краям, эту ленту двое кузнецов ловко двигали крюками, подставляя её под удары молота.

В одном из кузнецов Гриша не сразу узнал отца. Он был в грубой брезентовой робе, прожжённой во многих местах, в брезентовых рукавицах, волосы были подвязаны лентой, как у священников, по лицу струился пот, пропадая в густых чёрных усах. Движения отца были ловкими, точными, но Гриша видел, как при каждом движении тяжёлого крюка напрягается всё его тело, жилы взбухают на шее, шары мышц проступают под брезентовой робой на спине и руках. Наум Александрович заметил Гришу и мать, кивнул им, подозвал молодого рабочего, тоже одетого в робу, что-то прокричал ему на ухо, передал крюк.

– Выйдем! – с трудом расслышал Гриша голос отца, когда он оказался рядом с ним.

Мальчик шагал за родителями, уже весь мокрый от пота, в прилипшей к спине рубахе. Скорее, скорее на свежий воздух! Он посмотрел вверх – высокий потолок цеха терялся в смраде и дыме, и казалось, что нет там никакого потолка, что до самого неба, до настоящего солнца – только смрад, дым, копоть и этот грохот, настигающий тебя со всех сторон, разрывающий голову на части...

Но вот дохнуло навстречу прохладой, стало светлее, впереди обозначились широкие ворота, из которых всё надвигался и надвигался естественный мир с синевой неба и шумом ветра в чахлых тополях, высаженных вдоль дороги, ведущей к цеху.

Наконец они оказались на воле.

Недалеко от ворот цеха в тени тополей было несколько скамеек.

   – Сядем, Катерина, – сказал отец. – И ты, сынок, сидай да отдышись.

Гриша действительно не мог отдышаться, прийти в себя. Першило в горле, слезились глаза, и перед ним плавали растянутые замысловатые круги.

   – Папа, у вас тут как в аду.

Отец внимательно посмотрел на сына.

   – Это и есть ад, Григорий, – ответил он, всё так же внимательно глядя на мальчика. – И работаем мы здесь по десять часов в смену. Соображай, соображай, сынок, можно ли так с рабочим человеком...

Родители тихо разговаривали, а Гриша потрясённо думал: «Десять часов вот так! Да разве же можно это выдержать? Значит, так трудиться их заставляют хозяева завода?»

Он хотел спросить отца: как же так? Почему? Но – постеснялся.

Однако вечером Наум Александрович пришёл с работы, как всегда, аккуратно одетый, чисто вымытый, с причёсанными усами, весёлый... Некоторое разочарование испытал Гриша, возникло даже такое чувство: на заводе, в цехе, отец был богатырём, пролетарием – Гриша уже знал это слово, и оно в его детском сознании ассоциировалось с чем-то грозным, справедливым, с борьбой за счастливую долю простых людей, которые живут на его улице в рабочей слободе.

С тех пор Гриша невольно стал пристальнее присматриваться к отцу, старался вникать в суть взрослых разговоров, и оказалось, что эти разговоры и за обеденным столом, когда собирались всей семьёй, и во время встреч отца с рабочими из цеха (а они часто появлялись в доме Каминских), можно сказать, постоянно касались политических тем.

Запомнил Гриша, как отец за ужином – и было это вскоре после того дня, когда мальчик впервые увидел кузнечный цех и рабочих в нём, – сказал брату Ивану, гимназисту второго класса:

   – Пока, Ваня, уразумей одно: труд человеческий всему голова. Всё, что есть на земле нашей ценного, трудом создаётся. Будь то хлеб насущный, машина какая или умная книга. Делаем вывод: кто должен быть хозяином жизни?

   – Те, кто трудятся, – ответил Иван.

   – Правильно! Молодец. А ты, мать, на меня хмуро-то не гляди. Подрастают сыновья. Надо их к правде поворачивать. И к справедливости. Идём, Ваня, дальше. Как нынче в России? Рабочий человек, будь то крестьянин или мастеровой, спину до седьмого пота гнёт, а хозяева кто? Земля у помещиков, заводы да фабрики у капиталистов. Робят они с нашим братом, что хотят. Несправедливо?

   – Несправедливо... – прошептал Гриша.

   – Так! – скупо улыбнулся отец. – Вот у нас и общий мужской разговор за столом. А с несправедливостью надо бороться. Не отдадут по своей воле помещики землю, хозяева – заводы. Что делать?

   – Революцию! – сказал Иван.

   – Верно, сын, революцию. – Наум Александрович помолчал. – И другого пути нету.

   – О Господи! – только и сказала Екатерина Онуфриевна и стала убирать со стола самовар.

«Революция!..» – повторил Гриша про себя, и с тех пор это слово и его суровый, беспощадный смысл следовали за ним неотступно.

В конце 1905 года, когда первая русская революция потерпела крах, семья Каминских спешно собралась в дорогу.

...Григорий Наумович, лёжа на жёсткой кровати под яркой голой лампочкой (ночью свет в камере не выключался) и глядя на окованную железом дверь, вспомнил, как в ту осень конопатый наглый Остап Небийконь носился под окнами их дома и истошно вопил:

   – Социалисты! Уси Камински – социалисты! С жидами снюхались! Бей социалистов!

Иван рвался к двери, за ним Гриша – Наум Александрович, темнея лицом, удерживал их:

   – Сидите! Не надо нам шума.

И они переехали в Минск.

Много позже Григорий понял: отец был активным участником революционных событий в Екатеринославе и, очевидно, после разгрома революции полиция напала на его след.

В Минске, устроившись на работу в железнодорожном депо, отец очень скоро установил связи с местной социал-демократической организацией, включился в подпольную борьбу, но время было тяжёлое: усилилась реакция, свирепствовали суды, увеличилось число перебежчиков в стан врага и провокаторов.

Однажды поздно вечером в дверь их квартиры раздался требовательный стук. Наум Александрович передал матери свёрток бумаг. Оказывается, Екатерина Онуфриевна была в курсе всех тайных дел отца и Ивана. Вот уж, выходит, не знал и не понимал свою мать Гриша! В дверь продолжали грохать сапогами, кричали: «Отворяйте немедленно! Полиция!» Мать быстро и спокойно спрятала свёрток за косяк двери в прихожей. И только после этого впустила непрошеных гостей.

Полицейские, их было трое, произвели обыск, перерыв всю квартиру, и, молча наблюдая эту картину разгрома, безнаказанного насилия, Гриша еле сдерживал себя, чтобы не броситься на ночных посетителей и не бить, бить их чем попало, что попадёт под руку... Слепая ярость, диктующая бесконтрольные поступки, клокотала в нём. Видя состояние брата, Иван стоял рядом, с силой сжимая его руку.

Обыск ничего не дал.

   – Одевайся, пойдёшь в нами, – сказал отцу полицейский, очевидно старший по чину.

Екатерина Онуфриевна заплакала. Отец ласково провёл рукой по её плечу:

   – Не волнуйтесь. Какое-то недоразумение. Скоро вернусь.

Его увели.

Всю ночь никто не сомкнул глаз.

   – Я знала, что этим кончится. – Но в голосе матери не было укора.

Отец вернулся утром.

   – Впрямую ничего у них против меня нет, – сказал он, – но... Ходят рядом. Назвали несколько имён. Мол, где встречались? Где подпольная типография? Надо предупредить товарищей и что-то сделать.

Через несколько дней Наум Александрович уехал в соседнюю Польшу, вернулся скоро, радостный и энергичный.

   – Нашёл работу в Сосновицах. – Глаза его озорно сверкнули. – Очень симпатичный, чистенький городок. «Металлические мастерские братьев Цембовски и компании». Мастерские! Рабочих всего двенадцать человек, кузнечное оборудование, считайте, времён Петра Первого. Но условия вполне приличные. И квартирку подыскал. Только нет в Сосновицах русской гимназии...

   – Как же быть? – перебила Екатерина Онуфриевна.

События эти происходили в конце августа 1908 года. Гриша перешёл в третий класс гимназии.

   – Поступим так, – сказал отец. – В Минске останутся наши гимназисты, люди они самостоятельные. Впрочем, гимназист у нас теперь один, Гриша. Ничего! Ваня поживёт с младшим братом.

Действительно, в прошлом году Иван, гимназист пятого класса, как говорил Наум Александрович, «отколол номер».

Это было первого мая. Шёл урок «великого мёртвого»: за учителем воспитанники повторяли на латинском языке звучные строки Лукреция. И в это время за окнами – класс помещался на втором этаже – гимназисты увидели рабочую манифестацию.

Красные знамёна, лозунги, возбуждённые голоса.

К изумлению чопорного педагога, которого между собой гимназисты называли Педантом в галоше, Иван выскочил из-за парты, взял в руки чернильницу, спокойно, не торопясь подошёл к большому портрету Николая Второго, выплеснул в него содержимое чернильницы, так что самодержец тут же стал выглядеть весьма плачевно, и с криком: «Господа! Наше место в рядах демонстрантов!» – побежал к двери, за ним последовало несколько гимназистов.

Вместе с демонстрантами они прошагали по центральным улицам города.

В тот же вечер в квартиру Каминских явились полицейские, последовал обыск, ничего не давший. А риск был: нелегальные бумаги Иван спрятал в постели больной бабушки.

На следующий день был объявлен приказ директора гимназии: «За оскорбление Его Величества императора всероссийского Николая Александровича Романова, за срыв занятий и участие в антиправительственной демонстрации воспитанник пятого класса И.Н. Каминский исключается из гимназии без права ходатайствовать о зачислении в оную впредь».

   – Ничего, – сказал Наум Александрович. – Поступок, конечно, мальчишеский, но суть его одобряю. Гимназию закончишь экстерном. Не эту, конечно. На будущий год что-нибудь придумаем. А пока – поработаешь. Поговорю в депо, подберут там тебе дело.

И вот уже два года братья жили в Минске вместе, снимая маленькую квартирку возле Виленского вокзала. Иван работал в железнодорожном депо, Гриша учился в гимназии.

А на летние каникулы он отправлялся в Сосновицы к родителям, и то были самые счастливые месяцы в году.

Польский городок оказался тихим, зелёным, патриархальным. В ласковой речке под древними городскими стенами купали ветви старые ивы с кряжистыми, дуплистыми стволами, в нескольких костёлах с раннего утра начинались службы, и, из любопытства заходя в их сумрачную высокую прохладу, в которой у икон мерцали свечи, глядя на мраморного Христа на кресте с мученическим прекрасным лицом, Гриша ничего не испытывал, кроме любопытства: столько взрослых людей здесь, и неужели они верят, что он был и воскрес, что все люди не умирают совсем, навсегда и их бессмертные души воскресают где-то?

Ничем не отзывалось всё происходящее в костёлах в сознании гимназиста Григория Каминского – он не верил уже тогда ни в Бога, ни в бессмертие. Он рос в атеистической семье, только мать, Екатерина Онуфриевна, ходила в церковь по престольным праздникам, но мальчик чувствовал, что у неё это – дань традиции, привычка.

...Меряя неторопливыми шагами камеру лубянской тюрьмы, Григорий Наумович думал: «Странно... Не было времени проанализировать, а ведь это так: революционер, истинный революционер, и религия, вера в Бога – несовместимы. Потому что наша конечная цель – коммунизм – тоже своего рода религия, только земная. Здесь, на земле, надо рай строить. Но без борьбы его не построишь. Борьба! Война. Вернее, через борьбу, войну, кровь необходимо пройти. Как у Маркса? «Экспроприаторов экспроприируют». И здесь без смертельной схватки не обойтись. Не миновать. А у них? В учении Христа? «Не убий». «Не противься злу насилием». Да, две религии, противостоящие друг другу. И поэтому коммунист не может быть религиозным человеком. А наша уверенность в торжестве конечной цели потому религия, что тоже требует слепой, нерассуждающей веры и преданности, потому что повседневная борьба, грязь и кровь, через которые мы идём, могут, без фанатической убеждённости, сломить волю любого. Любого – без этой фанатической убеждённости в торжестве нашей конечной цели. А та кровь, которая льётся сейчас? То, что происходит в партии? Может быть, всё это и возникло из нашего нерассуждающего фанатизма? Вернее, наша фанатическая вера создала почву для этих людей? Взрастила их? Нет, нет... Не хочу об этом думать, не могу... Не могу! Назад, туда, где ивы купают свои ветви в прозрачной воде, а по утрам одурманивающе пахнет жасмин и его белыми лепестками усыпаны улицы, мощённые звонким булыжником».

...Двухэтажный дом, в котором Каминские снимали квартиру, утопал в зарослях старых разросшихся кустов жасмина. Дом принадлежал пани Ванде Казимировне Бжевской, вдове польского дипломата, погибшего при таинственных обстоятельствах в африканской стране, название которой ясновельможная пани плохо выговаривала. Дом был выстроен буквой «Г» на перекрёстке тихих улиц, целое крыло занимала большая швейная мастерская, собственность Ванды Казимировны, во второй половине на первом этаже размещалась обширная многокомнатная квартира пани Бжевской, где она обитала с двумя дочерьми-курсистками, тоже появлявшимися в Сосновицах только на каникулах, и множеством родственников из Варшавы, Вильно, Львова, которые обожали подолгу гостить у богатой родственницы. На втором этаже были расположены три квартиры, сдававшиеся внаём, одну и занимали Каминские.

Однажды поздно вечером Гриша с Иваном возвращались от знакомых, где под видом вечеринки встретились местные социал-демократы.

Из дверей швейной мастерской выходили девушки-мастерицы – заканчивался их трудовой день. Неожиданно одна из девушек пошатнулась и стала падать... Подруги не успели её подхватить.

Братья бросились на помощь:

   – Что случилось?

   – Марыся опять в обморок...

   – То у неё переутомление.

   – Очень слабая наша Марыся, – тихо, испуганно говорили по-польски девушки, вставляя в свою речь и русские слова.

В слабом свете фонаря лицо Марыси казалось особенно бледным. Но вот затрепетали ресницы, открылись глаза.

   – Что? Я опять...

   – Зайдите к нам! – взволнованно сказал Гриша. – Отдохнёте немного. Мама даст какое-нибудь лекарство.

   – Нет-нет! – Девушка поспешно поднялась. – Не можно, пан. Хозяйка увидит, прогонит меня с работы, а я одна на всю семью...

   – До видзенья, Панове! – заспешили и остальные девушки.

   – Дзенькуемо!

Мастерицы ушли.

За ужином братья рассказали о только что приключившемся.

   – А вы не смотрите, что пани Бжевска французскими духами благоухает, – сказал Наум Александрович. – И дочери её в крокет играют на подстриженной травке. Мастерская – что тебе фабрика. Сорок девушек на машинках ручки крутят. Только работницы эти без всяких прав. Десять часов рабочий день. На обед перерыва не полагается, платит им наша Ванда гроши. Но за свои места все девушки держатся, как могут. По всей Польше безработица, а для женщины найти работу вообще, считайте, невозможно. Вот и пользуется пани Бжевска... Впрочем, чему удивляться? Типичная картина...

Четырнадцатилетний Гриша решил отомстить за Марысю и её подруг. Нет, он ещё не расстался с детством...

За Сосновицами прокладывали дорогу. По плану, проходила она через невысокие курганы, заросшие мелким кустарником, – было их всего пять. И когда землекопы стали сносить курганы, вставшие на пути будущей дороги, оказалось, что это могильники: стали попадаться кости, целые скелеты. Жители Сосновиц, особенно мальчишки, приходили смотреть на это диковинное, страшноватое зрелище. Впрочем, сравнивать курганы тут же прекратили, останки неизвестных людей, погребённых туг, снова закопали, дорогу повели в обход скорбным холмам. Однако Гриша успел завладеть откатившимся в траву черепом, испытывая страх и непонятный восторг, прокрался домой и спрятал свою жуткую находку в дровяном сарае, ещё толком не зная, зачем ему она может понадобиться. Всё это было в прошлом году, и вот, оказывается, череп пригодился!