Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Глава тринадцатая
ВОЙНА

Дальняя экскурсия по России в августе 1913 года, измена Оли (так с ожесточением говорил он себе: «Измена!»), внезапный отъезд из Минска дяди Алексея Александровича, запрет Батхона заниматься активной политической деятельностью – всё это, вместе взятое, обрушилось на Григория Каминского. Обрушилось и – придавило..

Никогда раньше он не знал себя таким. Ничего не хотелось. Апатия, сонливость. Он лежал целыми днями на широком диване в комнате, предоставленной ему Тыдманами, засыпал, просыпался...

«Что ты наделала, Оля!..»

Звали обедать или ужинать – шёл, без аппетита ел что-то, не чувствуя вкуса. Неохотно, вяло отвечал на вопросы Димы. Обратил только внимание: Павел Емельянович к столу не выходил, просил еду приносить ему в кабинет, «срочная работа».

«Срочная работа, – усмехнулся про себя Григорий. – Не желает со мной сидеть за одним столом. А! Пускай. Всё равно...»

Возвращался в свою комнату, опять ложился на диван. Думалось: «Надо подыскать квартиру. Ерунда какая-то получается – жить в доме её отца, который, выходит по рассказам Дмитрия, и разлучил нас». Однако дальше рассуждение не шло – абсолютно ничего не хотелось предпринимать.

Илья Батхон или люди от него тоже не появлялись...

Поднимался с дивана, распахивал окно, выходившее в старый запущенный сад. Стояли душные августовские дни, в комнату дуновением ветра приносило густой аромат разогретых солнцем высоких трав.

«На речку, что ли, пойти? Искупаться?»

Он возвращался на диван, ложился на спину, смотрел в потолок. Лепные амурчики с натянутыми луками украшали углы потолка. У амурчиков были лукавые, загадочные физиономии.

«В кого вы целитесь, дураки? Нет никакой любви».

Григорий отворачивался к стене.

Появлялся в комнате Дима, понимая состояние друга, старался развлечь его разговорами на самые разные отвлечённые темы. Каминский отвечал кратко: да, нет. Или отмалчивался. Бесед не получалось, Дима, обиженный и раздосадованный, уходил.

Так прошло три недели.

...Курган над Волгой – вот странно! – весь был усыпан красными маками. Григорий и Оля сидели на плоском камне с тёмно-коричневыми прожилками (он разыскал этот камень, поднявшись на курган, и вспоминалось потом, что его поверхность влажна и прохладна). Сейчас, наоборот, камень был тёплым, даже горячим, вокруг него знойный ветер с заволжских степей раскачивал красные маки. Оля положила голову на плечо Григория, ощущалась блаженная тяжесть и на плече, и на груди, Олины волосы щекотали ухо, но он боялся пошевелиться – так счастливо, так радостно было ему! «Но, когда же здесь успели вырасти красные маки? – подумалось Григорию. – И ведь они что-то означают. Зачем они выросли на нашем кургане?..»

«Это не маки! – сказала Оля. – Это совсем не маки! – Она уже трясла его за плечо. – Неужели ты не понимаешь, что это?..»

Он проснулся в поту, с часто бьющимся сердцем, голова съехала с подушки, ухо щекотали перья, вылезшие из перины.

За плечо его тряс Дима:

   – Просыпайся! Да просыпайся же! Война!

   – Что?! – В одно мгновение он был на ногах. – Что ты сказал?

   – Ты всё проспал на своём диване! – В руках Димы была стопка газет. – Вот! Россия объявила войну Германии. И Англия с Францией тоже! Ты понимаешь, что это значит?

   – Погоди, погоди, Дима... Дай сосредоточиться. – В одно мгновение он стал прежним. Как бы очнулся после долгого томительного обморока. – Сначала – к Илье. Батхон, наверно, тоже сменил квартиру?

   – Я знаю, где его найти! – сказал Дима.

...В несколько дней Минск, расположенный совсем близко от западной границы, неузнаваемо изменился. Город наводнили войска, гремела полковая музыка, по улицам шествовали патриотические демонстрации – с портретами Николая Второго, хоругвями, Андреевскими флагами. И войска, и демонстрантов приветствовали восторженные толпы, женщины утирали слёзы, махали платочками, бросали солдатам и демонстрантам цветы. Мужчины с красными возбуждёнными лицами кричали:

   – Война до победного конца!

   – Бей пруссаков!

   – Вперёд, на Берлин!

Однако скоро иные потоки людей хлынули в Минск – с запада: вереницы беженцев, которых с каждым днём становилось всё больше и больше, полевые госпитали – на первых порах их размещали в пустующих гимназиях и реальных училищах, даже здание городского театра до открытия сезона отдали под самый большой госпиталь. Газеты были полны противоречивыми сообщениями с театра военных действий. Но и сквозь барабанную патриотическую фразеологию пробивалась очевидная истина: русское воинство терпит поражение. «Временные неудачи», – прочитал в одной бойкой статье Григорий Каминский.

...Польша оказалась отрезанной. Родители, сестры остались в Сосновицах, и от них не было никаких вестей. И уже второй год ни одного письма от брата Ивана, который, на закрытом суде получив пять лет каторги, был отправлен на остров Сахалин.

С каждым днём Минск преображался: беженцы всё прибывали и прибывали. Городские власти размещали их в сараях, складах, снимали для людей убогие квартиры и селили по нескольку семей в одной комнате.

Однажды Григорий в поисках нужного ему человека оказался в клубе коммерческого общества, гоже отданного беженцам, и был просто потрясён увиденным. Люди вповалку спали прямо на полу, кто на перинах, кто на тюфяках, кто подстелив под себя пальто. Среди скарба, узлов, чемоданов копошились дети, старухи и старики со скорбными лицами сидели возле своего имущества, и никакой надежды не было в их застывших позах. Молодые матери с безумными глазами, не отворачиваясь, кормили младенцев. Ругань, плач, вонь...

«Вот что означает война для народа», – думал Григорий Каминский, и, казалось, сами собой сжимались кулаки.

По улицам ходили сёстры милосердия в серых платьях и белых косынках, в руках у многих из них были жестяные кружки с красным крестом на боку: они собирати пожертвования в пользу раненых воинов. Кто опускал в кружку монеты, получал от сестёр милосердия раскрашенные металлические шарики – их проворные женские пальцы прикалывали к одежде.

«Не такая помощь нужна искалеченным войной, – думал Григорий. – Благотворительностью здесь не поможешь».

Пустели полки магазинов. У продовольственных лавок с утра выстраивались очереди. Стали закрываться некоторые мастерские и фабрики. Всё больше особняков аристократической части города оказывались без хозяев, – их обитатели отбывали кто в Питер, кто в Москву, кто в имения родственников в глубину империи. Толпы подозрительных оборванцев слонялись по вокзалам и торговым улицам. Иногда поздними вечерами или ночью слышался истошный крик: «Караул!», случалось, гремели выстрелы...

Григорий Каминский был поглощён опасной и напряжённой работой: встречи с солдатами, отправляющимися на фронт, – их, рискуя жизнью, организовывали местные большевики; в паровозном депо действует социал-демократическая группа, и её необходимо снабдить литературой, доставленной из Москвы. Начались занятия в гимназиях и реальных училищах – предстоит возобновить занятия кружков; оборудованы подпольная типография, Григорию поручено написать две листовки – обращённые к солдатам и к рабочим Минска.

   – И что бы мы ни делали, – говорил Илья Батхон, – цель у нас одна: разъяснять всем и каждому – начата преступная империалистическая война. У пролетариев, у всего трудового народа единая задача – превращение этой войны в гражданскую, против монархии и буржуазного правительства...

   – Революция! – нетерпеливо перебивал Каминский.

   – Да, Гриша, революция...

...Однажды к ужину пожаловал Павел Емельянович, сел на свой стул во главе стола. Горничная Клава в белом переднике поставила перед ним прибор, хозяин дома, как всегда, был безукоризненно одет: серый французский костюм-тройка, седые волосы аккуратно причёсаны на косой пробор; пахнуло крепким мужским одеколоном, наверное, тоже французским. Весь облик Павла Емельяновича, волевое и спокойное выражение его лица говорили: война войной, а интеллигентный человек при любых обстоятельствах должен оставаться самим собой.

Отбросив в стороны фалды длинного пиджака и опускаясь на стул, Павел Емельянович сказал:

   – Добрый вечер, молодые люди. Приятного аппетита. – Дмитрий и Григорий не успели ничего ответить: хозяин дома продолжил без паузы: – Пришёл проститься. Завтра отбываю в Крым, в Севастополь. Туда через Босфор из Италии возвращаются супруга и Ольга. – Он не смотрел на Каминского, обращался вроде бы только к сыну. – В Европе война – не проедешь...

   – Папа! – вырвалось у Дмитрия. – И я с тобой.

   – Ты заканчивай гимназию. Каждому своё. – Под чисто выбритыми щеками Павла Емельяновича заходили желваки. – Гимназистам учиться, солдатам воевать, революционерам свергать правительства и подводить отечество к катастрофе...

   – К катастрофе? – не выдержал Григорий. – Разве начавшаяся война – не катастрофа? И разве не буржуазные правительства, и российское в том числе, ввергли свои народы в эту катастрофу?

   – Понятно, понятно. – Хозяин дома побарабанил пальцами по столу. – Нет, для дебатов времени нет: ещё не собрался в дорогу. Да и бессмысленно.

   – Что бессмысленно? – тихо спросил Дмитрий.

   – Бессмысленно спорить с большевиками. Имею горький опыт.

«Откуда ему известно, кто я? – поразился Григорий. – Ведь и Дима не знает».

   – Так вот, Дмитрий, – продолжал Павел Емельянович, ловко орудуя ножом и вилкой в тарелке со свиной отбивной. – Планы наши такие: мать поживёт в Крыму, я уже снял дачу в Коктебеле, а Оля отправится прямиком в Петербург...

   – Как? – вырвалось у Дмитрия.

А Григорий почувствовал, что у него медленно перехватывает дыхание. Он закашлялся.

   – Я её сам отвезу в столицу, – невозмутимо продолжал глава семьи. – Оля поступит на женские курсы, будет готовиться в университет, думает посвятить себя изучению отечественной истории. Кстати, Григорий... – И Павел Емельянович прямо, спокойно, жёстко посмотрел на Каминского. – Теперь Ольга на многое смотрит иначе, чем... – Он подыскивал слова. – Словом, я имею в виду самые последние события в нашем любезном отечестве...

   – Это её личное дело! – непримиримо, грубо перебил Григорий, сам проклиная себя и за непримиримость, и за грубость, но повторил: – Это её, и только её личное дело.

   – Разумеется, – спокойно сказал Тыдман-старший. – Она уже совсем взрослый человек. И в этой связи... В Ницце Ольга познакомилась с сыном князя Воронцовского, Алексеем. Он студент второго курса Императорского университета, занимается российской историей в средние века. Собственно, курсы, история – это их общие планы...

Григорий Каминский сорвался со стула, вихрь вынес его из комнаты.

На улице был поздний тёмный вечер конца августа: пахло увяданием; по мостовой ветер гнал сухие листья.

Он шёл не разбирая дороги, сам не зная куда...

На следующий день Григорий переехал на новую квартиру – небольшая комната с отдельным входом у знакомого механика из железнодорожного депо в рабочей слободке.

«Работа, борьба, – говорил он себе. – Решается судьба отечества. Всё остальное выкинуть из головы».

Но, как ни боролся с собой, перед глазами стояла Оля, и этот образ Григорий не мог отогнать никакими силами.

Начались занятия в гимназии. Последний класс. Казалось, всё по-старому: те же классные комнаты с высокими потолками, огромный портрет Николая Второго в актовом зале, чопорные педагоги, латынь. («Вот уж действительно великий мёртвый, – думал Каминский. – Он, этот древний язык, всегда постоянен, неизменен, что бы ни происходило в мире».) Да вроде бы учебный год начинался как всегда. И, однако гимназия, воспитанники, учителя жили ощущением неизбежных, неотвратимых перемен. Что-то произойдёт в ближайшее время. Что? Неужели немцы могут занять Минск? Или... Грянет революция? Листовки расклеены прямо на стенах гимназии: «Долой прогнившую монархию!» И – неслыханное дело! – директор гимназии не наливается злой кровью, не орёт, как бывало: «В моей гимназии смутьяны? Содрать немедленно!» Тоже чувствует приближение перемен?..

...В их классе появился новый ученик – Александр Криницкий, беженец из Варшавы. Отец Александра в Польше занимал какой-то высокий пост, и семья Криницких получила для проживания несколько комнат в доме самого генерал-губернатора Минска.

Высокий, медлительный, с бледным анемичным лицом, со спокойным ровным голосом, Александр сразу понравился Каминскому: в нём ощущалась основательность, вера в свои силы, достоинство. Григорий заметил, что помимо занятий Криницкий поглощён ещё каким-то делом: он никогда не задерживался в гимназии после уроков, всегда спешил куда-то, поглядывая на наручные швейцарские часы. Иногда Григорий ловил на себе внимательный, изучающий взгляд нового ученика.

«Может быть, этот Криницкий тоже...» – закрадывалась мысль.

Григорий искал повода ближе познакомиться с Александром.

Однако Криницкий сам первый заговорил с ним. Случилось это на большой перемене.

   – Григорий, – подойдя к нему, спокойно сказал Александр, – мне необходимо потолковать свами, – новый ученик всем говорил «вы», и это обстоятельство старшеклассников повергло в великое удивление. – Вот давайте устроимся у окна, здесь нам не помешают.

   – Я тебя слушаю, – демонстративно упирая на «тебя», сказал Каминский.

Александр и глазом не моргнул.

   – У меня к вам два предложения. – Голос его звучал по-прежнему спокойно. – Только давайте сразу выясним одно обстоятельство. Вы занимаетесь политикой. Сразу хочу подчеркнуть: каждый сам определяет, чем ему заниматься. Вольному воля...

   – Чем же занимаетесь вы? – перебил Григорий, на этот раз сделав ударение на «вы».

Криницкий едва заметно улыбнулся.

   – Я занимаюсь медициной. Моя будущая профессия – врач. И политика меня не интересует. Врачи, смею вас заверить, будут нужны людям при любых политических режимах.

Каминский хотел возразить, но сдержался.

   – И вот, Григорий, моё первое предложение. Я намерен сдать выпускные экзамены экстерном, к Новому году. Предвижу ваш вопрос: почему? Объясню: на фронтах положение неустойчивое, всё идёт к тому, что весьма скоро противник может оказаться здесь.

«Это похоже на правду», – подумал Каминский.

   – Мне кажется, – продолжал между тем Александр, – у вас тоже есть конкретные планы-на ближайшее будущее. Кстати, где вы собираетесь продолжать образование после гимназии?

   – Честно говоря... – смешался Григорий, – ещё не решил окончательно. – На лице Криницкого промелькнуло недоумение. – А вы?

   – Я поступлю в Московский университет, на факультет медицины. Я предлагаю вам, Григорий, вместе готовиться к экстерну. Здесь нужен напарник. – Он помолчал. – Напарник, наделённый целеустремлённой волей. А такая воля у вас есть, я это понял…

   – Польщён, – не сдержался Григорий.

   – Значит, вы принимаете моё предложение? – спросил Александр.

   – Принимаю! – Григорий ничего не мог поделать с собой – вызов прозвучал в его голосе.

   – И отлично, – невозмутимо сказал Каминский. – Сегодня же и приступим. Необходимо составить план занятий и определить время. Для меня лучше подходят поздние вечера. Днём занят.

   – Я тоже занят весь день. А где будем заниматься?

   – Предлагаю у меня. – В голосе Александра прозвучало смущение. – Комната в нашем распоряжении, все книги, необходимую литературу я приготовил.

«В доме генерал-губернатора! – весело подумал Каминский. – Ничего себе!»

   – Принимается! – сказал он. – И... Знаешь что? Давай всё-таки на «ты», а? Не очень-то я приучен к церемониям, честно говоря.

   – Ну... – помедлил Александр Криницкий, и слабый румянец появился на его щеках. – Если не приучены... Согласен! – И он сдержанно улыбнулся.

   – Гора с плеч! – засмеялся Криницкий. – А какое второе предложение?

   – Это даже не предложение... Скорее просьба. – Александр внимательно, напряжённо смотрел в глаза Григория. – После занятий я практикую в военном госпитале на Дворянской. В доме купца Сазонова. Знаете?.. Знаешь?

   – Знаю.

   – Там совершенно не хватает медицинских работников. – Теперь Александр Криницкий был само волнение. – Особенно сестёр милосердия. И вот я – брат милосердия. Будь и ты братом. Братом страждущих. Может быть, ещё кто-нибудь из гимназистов согласится, из твоих знакомых, на кого можно положиться...

   – Когда ты идёшь в госпиталь? – перебил Каминский.

   – Сразу после занятий.

   – Пойдём вместе!

...То, что увидел Григорий в военном госпитале, размещённом в доме купца первой гильдии миллионера Сазонова на Дворянской улице, потрясло его. Все комнаты роскошного двухэтажного особняка были тесно заставлены одинаковыми железными кроватями, на которых лежали раненые, искалеченные солдаты. Кровати стояли в коридорах, даже на широких лестничных площадках обоих этажей. Стоны, невнятные выкрики, бормотание. Искажённые мукой молодые и пожилые липа, окровавленные повязки, лихорадочный, воспалённый блеск глаз. Войдя в первую комнату вместе с Александром Криницким, Григорий несколько мгновений не мог дышать: тяжёлый дух гниющей плоти, медикаментов перехватил горло, подкатывала тошнота.

   – Через несколько минут привыкнешь, – сказал Александр. – Дыши ртом.

Им навстречу шла девушка в сером халате с красным крестом; усталое лицо, совсем юное, было отмечено состраданием и терпением.

   – Здравствуйте, Саша! – Голос был тихим, ровным. – Вы с пополнением? Прекрасно! Меня зовут Дарьей. – Она протянула Каминскому узкую руку.

   – Григорий.

   – Тогда я на второй этаж. А вы, господа, здесь... Саша знает. – Она улыбнулась Григорию, и улыбка сделала её очаровательной. – Новых привезли этой ночью.

Дарья ушла.

   – В эту палату поступают новые, – сказал Александр. – Сейчас, я только схожу за халатом.

Григорий Каминский стоял среди изувеченных людей, стонущих, находящихся в беспамятстве, спящих, смотрящих в одну точку бессмысленными глазами. Сердце его разрывалось от жалости, внезапной безысходной тоски. И от полной беспомощности.

   – Братцы! – Он не узнал своего голоса. – Кому что надо?

И сразу задвигались вокруг тела, потянулись к нему руки...

   – Сынок, воды...

   – По нужде бы... Не могу!

   – Письмецо Анастасье отпиши. Жив я! Жив!..

Появился Криницкий с двумя серыми халатами, и...

И всё смешалось, время исчезло. Или получило новый отсчёт.

Он подносил воду в жестяной кружке к спёкшимся чёрным губам, и об её край стучали зубы; приподнимал исстрадавшееся грязное тело и, задыхаясь от зловония, пропихивал под пах судно; вёл молодого солдата с лицом, заросшим редкой чёрной щетиной, в туалетную комнату, солдат повисал на нём тяжёлым неуправляемым телом, обдавал запахом сырой земли, пороховой гари, чего-то удушливо-кислого и всё шептал: «А он нас картечью, картечью!..» Писал под диктовку письмо Анастасье Ивановой в деревню Воробьёвка Сухиничской волости Калужской губернии: «Жив я, Анастасья, здоров. Только левую руку оторвало по самый локоть. А брата твово, Ивана, насмерть положило, так и передай Глафире, куда же теперя деться? Деток береги, Анастасья. Залечат меня, вернусь. Ничо. Как-нибудь обойдёмся тремя руками».

Потом они вместе с Александром переносили раненых в операционную, врач-хирург, грузный старик с курчавой головой, в грязном халате и в резиновых перчатках, перепачканный кровью, коротко поздоровался с Каминским, и Григорий испытал на себе магнит его изучающего глубокого взгляда.

   – Я Сокольского отпустил поспать часа на три, – сказал он Александру. – Вторые сутки без сна. Вы поассистируйте мне. Начнём вот с этого молодца.

На операционный стол положили пожилого солдата, который находился в беспамятстве, на бескровном сером лице жутко закатились под лоб глаза, обе ноги были спелёнуты единым марлевым куском, и под ним ощущалось кровавое месиво.

Александр и молодая полная сестра стали разбинтовывать ноги.

Григорий Каминский отвернулся...

   – А вы идите в палаты, – сказал хирург, опять внимательно заглянув в глаза. – Помогайте Даше. Она тоже – вторые сутки на ногах. – Старик помедлил. – Вы в госпитале впервые? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Из вас получится врач. Если вы этого захотите.

...Опять всё смешалось: стоны, зловонные судна, умоляющие глаза, бред, ругань: «Ваша благородие, ета за что ж меня так?..»; «Воды, водицы испить...». Кровавые бинты, вши, ползущие по солдатской рубахе на часто, судорожно вздымающемся животе; одобряющая, светлая улыбка Дарьи; «Братцы! Ложись! Артиллерия бьеть!»; горячие, сухие руки хватают его за руки: «Доктор, доктор! Дайте лекарства, чтоб помереть. Нету силов...»

Появился Александр Криницкий, и на его сером халате Григорий увидел пятна крови, как не на месте расцветшие розы.

   – Как тот солдат, с ногами? – спросил Каминский.

   – Он умер, не приходя в сознание. Поздно: гангрена.

Дальше втроём – Дарья, Григорий, Криницкий – делали всё, что надо было делать, и душа Каминского была исполнена добра, гнева, жажды неустанной деятельности во благо людей, и – непостижимо! – смерть, которая была здесь рядом, не воспринималась чем-то мистическим, непостижимым, страшным – она стала такой же естественной, как жизнь.

...Делая всё, что надо делать, Каминский украдкой наблюдал за своим новым другом и не узнавал Александра Криницкого – исчезли медлительность, подчёркнутое хладнокровное спокойствие. Александр всё делал быстро, точно, выверенно и в то же время... Как определить? Всё он делал с поправкой на добро, на внимание и любовь к людям: проходя мимо, поправлял сползшее на пол одеяло, единым точным движением клал голову на подушку и дружески улыбался; во время перевязки, успокаивая, говорил несколько тихих одобряющих фраз. И поражало лицо Александра – оно буквально преобразилось: на нём отражались сочувствие, страстное желание помочь всем, чем только возможно, ощущение чужой боли и страдания как своих. Лицо было прекрасно...

...И это лицо воскрешал в памяти Григорий Наумович Каминский, когда два дюжих молодца приволакивали его из камеры в лубянский подвал и следователь по особо важным делам Борис Вениаминович Родос клал на стол резиновый шланг, через который был продет металлический прут, помешивал серебряной ложкой чай в тонком стакане, говорил ровным тусклым голосом: «Этой штучкой я выбью из тебя, троцкистская сволочь, свой второй орден Ленина!»

«Приди мне на помощь, Саша! – мысленно призывал Каминский. – Встань рядом...» И через кровавую пелену проступало лицо Александра Криницкого – среди стонов и бреда русских солдат, грязных бинтов, мук, надежд и милосердия – в военном госпитале 1914 года, в доме купца Сазонова, который он передал командованию русской армии.

* * *

...Из госпиталя вышли поздним вечером. Гудела голова, от усталости и нервного напряжения всё тело налилось свинцовой тяжестью, и – неотступно – перед глазами стояли истерзанные страданиями солдатские лица, всё, что происходило в комнатах сазоновского особняка – теперь с такими подробностями, которые там вроде бы не замечались. Например, Григорий отчётливо увидел сильную крестьянскую руку, свесившуюся с кровати, которая судорожно тискала, мяла сорванный с шеи медный нательный крест.

Было совсем темно, тихо, накрапывал редкий холодный дождь. На углу улиц тускло светил одинокий фонарь.

Некоторое время Григорий и Александр молча шагали вдоль домов со слепыми, чёрными окнами.

Молчание нарушил Каминский, он даже остановился:

   – А что же мы не проводили Дарью? Где она живёт?

   – Княгине Дарье Андреевне Голицыной и двум её подругам отведена комната при госпитале, – ответил Александр. – Раньше в той комнате жил сторож.

   – Она княгиня? – изумился Григорий.

   – Да. И её подруги из знатных дворянских семей. Все воспитанницы Института благородных девиц. Добровольно пошли в сёстры милосердия. Кстати, всем курсом. Многие попали на фронт. – Каминский по голосу понял, что Александр усмехнулся. – Или в вашем... Я имею в виду политическую партию, к которой ты принадлежишь. Или в вашем понятии все дворяне – классовые враги народа?

Каминский молчал, он просто не знал, что сейчас надо ответить.

...Прошло несколько дней. Теперь вместе с Александром и Григорием в госпиталь ходило ещё пятеро – трое гимназистов и два ученика реального училища, из тех, с кем сдружился Каминский во время своего летнего путешествия.

Среди новых братьев милосердия не было Дмитрия Тыдмана. Странно! Они по-прежнему вроде бы оставались друзьями, естественно, каждый день встречались в гимназии, но отношения стали натянутыми, отчуждёнными. Каминский даже ничего не рассказал Диме о госпитале. Понимал: инициатор новых отношений он, казнил себя: разве Дмитрий виноват в том, что произошло? Наоборот! Григорий знал, что друг одобрял их отношения с Олей, чрезвычайно остро пережил и сейчас переживает их разрыв. Всё понимал Каминский, но ничего не мог с собой поделать. Они почти не разговаривали...

Однажды, когда поздно вечером Каминский и Александр возвращались из госпиталя, Григорий сказал:

   – Я видел у тебя в книжном шкафу разные учебники по медицине. Значит, ты кроме подготовки к экстерну...

   – Разумеется, – перебил Криницкий. – К поступлению в университет тоже готовлюсь.

   – Саша! – Голос Григория прервался от волнения. – Ты не станешь возражать, если я буду готовиться в университет вместе с тобой?

   – На медицинский факультет? – В голосе Александра прорвалось волнение.

   – Да!

   – Я чрезвычайно рад, Гриша! Чрезвычайно! Позволь мне пожать твою руку!

...Это решение он принял уже несколько дней назад.

«Да, – говорил он себе. – Илья Батхон прав. Вторая профессия революционера должна ставить его в самый центр народной жизни. Учитель, юрист, врач. Я буду врачом. Я буду нужен везде, где бы ни оказался: в армии, на баррикадах, в ссылке. И Саша прав: врачи – люди вечной профессии. Пока живо человечество, будем нужны людям мы».

Снова плыли перед глазами картины госпитального быта – теперь купеческий особняк на Дворянской улице стал его вторым домом.

Не хватало времени – Григорий спал по четыре-пять часов в сутки. Политическая борьба, возобновилась работа трёх «литературных» кружков, гимназия, госпиталь, занятия с Александром Криницким – они начинались обычно после десяти вечера и заканчивались к двум часам ночи. Помимо всего прочего, молодых людей сближала огромная трудоспособность и умение чётко распределять время, оба дорожили буквально каждой минутой.

И уже давно, с прошлого года, у Григория Каминского появилось новое страстное увлечение.

В литературных кружках, которыми он руководил, разбирали, естественно, не только произведения любимых писателей. Здесь часто вспыхивали жаркие политические споры, а в последнее время, осенью 1914 года, разговоры велись чаще всего о войне, о том, что она несёт и России, и всей Европе.

Эта же тема господствовала в листовках, печатавшихся в подпольной типографии, которые среди рабочих и солдат распространяла минская большевистская организация. Всё чаще текст этих листовок поручали написать Григорию Каминскому.

– У тебя явные способности к журналистике, – сказал как-то Илья Батхон. – Их надо развивать. Партии необходимы свои публицисты. Почему бы тебе не попробовать перо в какой-нибудь крупной работе? Статья для газеты или журнала. В минские издания соваться не стоит. Тут вся пишущая социал-демократическая братия у полиции на заметке. Но есть редакции в двух столицах. Рекомендую попробовать.

И он попробовал!

* * *

...Первую небольшую статью о настроениях старшеклассников в минских гимназиях он послал в газету «Студенческие годы», подписавшись инициалами Г.К. И через две недели Каминский, зайдя в читальный зал библиотеки имени Толстого, обнаружил свою статью на второй странице! Она была опубликована без всяких сокращений и изменений. Ей только дали название: «Брожение молодых умов». Название Григорию не понравилось. Но главное – опубликовали! Так непривычно, странно было видеть свои мысли напечатанными газетным шрифтом.

«Значит, могу!» – ликовал Григорий.

Решено! Он напишет большую статью. Для какого-нибудь столичного журнала. О войне. Вернее, о причинах, прежде всего экономических, которые привели к этой разрушительной войне, терзающей сейчас Европу. Можно сказать, статья давно у него в голове. Ведь сколько было разговоров и споров на эту тему во всех кружках, которые он ведёт. В какой же журнал послать будущую статью? Григорий опять отправился в толстовскую библиотеку. И был выбран журнал «Наше дело», издававшийся в Петербурге.

...Увидели свет всего лишь четыре номера этого журнала, который начал своё существование в январе 1915 года.

Семьдесят пять лет тому назад... «Общественно-политический и литературный, стоящий на позициях марксизма». Один из нескольких десятков легальных изданий, объявивших себя социал-демократическими, которые появились в те годы в Москве, Петербурге, других крупных городах Российской империи. Редакторы «Нашего дела» отвергали как большевистскую, так и меньшевистскую платформу. «Журнал стоит на позициях российской и международной социал-демократии» – заявлялось во вступительной статье первого номера. В журнале публиковались статьи Плеханова, Аксельрода, Каутского, и больше всё-таки этот печатный орган смахивал на меньшевистский. Хотя получали его страницы и лидеры большевизма.

Григорий мог знать только первый номер, и не у кого спросить, почему он выбрал именно этот журнал...

Во втором номере «Нашего дела» появилась большая статья «Экономические факторы войны», подписанная так: Г. Наумов.

Да, это была работа нашего героя.

Конечно, сейчас, почти через восемь десятилетий, положения статьи «Г. Наумова» нам покажутся давно знакомыми, христоматийными, хотя и сегодня их трудно оспорить в главном. Однако не забудем: их писал гимназист Каминский в воюющей России, в самый пик шовинистического угара, в атмосфере нашего безоглядного «патриотизма» и шапкозакидательства. Если не одинокий, то почти одинокий голос (особенно в условиях Минска), движение против широкого мутного потока. Ведь ура-патриотическими статьями и «исследованиями» были наводнены все отечественные газеты и журналы. Кроме большевистских изданий, печатавшихся в подполье.

Вот лишь краткие тезисы статьи «Экономические факторы войны».

Война вызвана изменившейся политической обстановкой на мировой арене.

Эти изменения обусловлены экономическими факторами, обострившими противоречия между капиталистическими странами и в конечном счёте приведшими к военному конфликту.

Экономические факторы следующие: политико-протекционизм, перепроизводство товаров как следствие низкой покупательной способности народных масс, колониальная политика империалистических государств, истощение колониальных ресурсов, борьба за мировое господство – как следствие всех этих противоречий, вместе взятых.