Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

«Что-то случилось...»

Пожали друг другу руки, обнялись.

   – Тебя не узнать, – сказал Илья Батхон.

   – Ты как с курорта, – сказал Митя и отвёл взгляд в сторону.

   – Где Оля? Что с ней?

   – Ничего... – сказал Митя.

   – Она получила мою телеграмму?

   – Я получил твою телеграмму. – Митя подавил вздох. – Оли нет в Минске, она в Италии.

   – В Италии? – ахнул Григорий.

   – Да, в Италии. – Митя заговорил быстро, ему необходимо было всё скорее сказать. – Её туда отправил к матери отец. Он каким-то образом узнал о том, что она ходит на занятия кружков, делает там доклады... Потом нашёл в её комнате листовки, которые она должна была передать в депо...

   – Кто нашёл? – перебил Григорий. – Павел Емельянович в комнате Оли делал обыск?

   – Нет конечно! Как ты мог подумать? Отец зашёл к ней, а на столе эта стопка листовок...

   – Да как можно! – вырвалось у Каминского. – Сколько раз ей говорил о предельной осторожности!

   – Всё равно бы это произошло, Гриша, – сказал Митя. – Отец почти сразу начал догадываться, ещё весной.

   – И о тебе он всё знает? – спросил Каминский.

   – Думаю, знает. Но со мной на эту тему разговоры не заводит. А про Олю сказал, когда её на вокзале провожали: «Дочь социал-демократам, ведущим страну в бездну, я не отдам». Вот такие дела...

   – И Оля безропотно согласилась поехать?

   – Безропотно? – Митя задумался. – Не знаю. В последние дни отец часто уединялся с Олей в библиотеке. Для долгих бесед. Меня на эти беседы не допускали.

   – Ладно! – не сумев подавить ожесточение, сказал Григорий Каминский. – Пошли!

И тут заговорил молчавший до сих пор Илья Батхон:

   – К дяде тебе возвращаться нельзя. Вернее... Алексей Александрович уже не живёт там, его вообще нет в Минске...

   – То есть как нет? – Григорий ничего не понимал.

   – Мы устроили его вместе с семьёй в Витебске, у надёжных людей. Временно...

   – Да что случилось? – перебил Каминский.

   – Среди наших товарищей идут аресты. Нависла угроза над твоим дядей. – Батхон вздохнул. – После ареста Стефана Любко и Шмула Штейнбова.

   – Их арестовали?

   – Не только их. Можно предположить, что и тобой заинтересовались. Поэтому...

   – Поэтому, – перебил Митя, – поживёшь у нас. Комната для тебя готова, и дом Тыдманов вне подозрений у полиции и жандармов.

   – А как же Павел Емельянович? – в некотором замешательстве спросил Григорий.

   – Он согласен, я с ним говорил.

   – Ничего не понимаю! – Каминский был в полной растерянности. – Он обо мне ничего не знает?

   – Думаю, отец знает главное. И о тебе, и обо мне.

   – Ладно, поехали! А там разберёмся.

   – Вы отправляйтесь вдвоём, – сказал Илья Батхон. – У меня здесь есть дела. Пока, Гриша, никакой инициативы, постарайся быть как можно незаметней. Все занятия твоих кружков мы отменили. Не волнуйся – до времени. Через несколько дней встретимся. Я сам найду тебя.

...Молча ехали на извозчике. Наконец Григорий сказал:

   – Я поживу у вас неделю, пока не подыщу квартиру попроще.

   – Живи сколько надо. – В голосе Мити прозвучала обида.

«Оля, Оля! Что ты наделала!..»

Глава одиннадцатая

30 – 31 октября 1917 года

Воззвание Военно-революционного комитета «К гражданам России!», написанное В.И. Лениным:

«Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов – Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства – это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов.

25 октября 1917 г., 10 часов утра».

«Тульская молва», 30 октября. Театр «XX век» на Киевской улице. Рекордная драма в шести больших частях с участием знаменитого артиста Бонар – «Пляска любви – пляска смерти».

«Земля и воля», 30 октября. Расследование о захвате мельницы. Министр внутренних дел предложил местному комиссару произвести расследование по делу о захвате крестьянами деревни Рябово Венёвского уезда у члена Союза мукомолов Любимова мельницы, арендуемой у гражданина Бетринского. И, в случае установления данного факта, срочно принять меры к возврату мельницы арендатору, при необходимости употребив силу. Принято из Петрограда по телеграфу 24-го числа сего октября.

«Тульская молва», 30 октября. Гастроли Смирновой, Юрьева и других переносятся. О дне гастролей будет объявлено особо.

«Голос народа», 30 октября. Совещание Продовольственной комиссии. Под председательством члена городской управы А.П. Ванинова состоялось совещание Продовольственной комиссии. Обсуждался вопрос о проведении в жизнь постановления Городской думы об изменении способов использования тех или иных суррогатов, могущих собой заменить муку для выпечки хлеба. Мера эта вызвана недостатком муки и несвоевременным подвозом ея в связи с аграрными беспорядками в губернии.

«Тульская молва», 30 октября. Спектакли в Новом театре труппы знаменитых актёров под главным режиссёрством Лайна «Дни нашей жизни», сочинение Леонида Андреева, и «Война», сочинение Арцыбашева, отменяются.

«Земля и воля», 31 октября. Из передовой статьи: «Большевики-ленинцы с первого дня своей власти спешат спрятаться под покров ночи. Ночью они расстреливали Зимний дворец, теперь они хотят создать ночь трудового народа, чтобы обследовать свои дела. Они закрыли почти все петербургские газеты, они ввели цензуру, захватили телеграф и в нём тоже установили свою цензуру. Они организовали прослушивание частных разговоров по телефону. Зато они завалили столичные улицы своими «Правдами». Они боятся света, боятся критики? Разве трудовому народу уже не нужна сознательность, которая складывается лишь после знакомства с разными взглядами на один и тот же вопрос?»

«Тульская молва», 31 октября. Продаются с торгов дома. Громадный выбор! В центре города: каменные, доходные, деревянные особняки с садами, а также земля 1700 кв. сажен с постройками. За всеми справками обращаться: Тула, Киевская улица, дом Грибанова, телефон 3-52.

«Голос народа», 31 октября. Электротеатр «Триумф», 31 и 1 ноября: «Вампиры, или Кровавая свадьба», драма в четырёх больших частях. 1 и 2 ноября: «Шальная» – роскошная боевая драма в шести больших частях. Картину иллюстрируют пианист Ян Ландер и пианистка Шереметьева.

«Земля и воля», 31 октября. Без заголовка, вне очереди, циркулярно. Из Москвы по прямому проводу. В Москве идёт бой. Центр уже в руках правительственных войск. Вокзалы заняты большевиками. Потери правительственных войск – около тридцати человек убитыми и около ста ранеными.

«Голос народа», 31 октября. Театр «XX век». Сенсация! Невиданно! «Маска, которая смеётся, или Железный Коготь». Кинороман в 32 частях. Эта картина в 100 раз лучше картины «Тайны Нью-Йорка». (Такой картины мир не видел). Такие захватывающие моменты и ужасы, где американские актёры рискуют жизнью каждую минуту, мир не видел! Эта картина сейчас идёт в Москве в кино «Арс» 30 дней подряд при переполненном зале. Премьера в Туле 10 ноября.

«Тульская молва», 31 октября. Сегодня Исполнительный комитет учащихся в здании Боровиковской гимназии – Жуковская улица – устраивает лекцию Марцинековского «Революция духа – новый строй и нравственные задачи молодёжи». После лекции беседа-спор.

Ассенизатор, прибывший из Гомеля с собственным ассенизационным обозом, производит по весьма дешёвым ценам очистку клозетов, помойных ям и прочего. Спешите до морозов сделать заказы. Обращаться: Старо-Павшинская улица, дом № 122».

«Земля и воля», 31 октября. Постановление центрального комитета партии эсеров. Все члены партии, которые принимали участие в большевистской авантюре и не ушли со съезда Советов после расстрела Зимнего дворца, ареста членов партии и других мер насилия, принятых Военно-революционным комитетом во главе с большевиками против демократии, – за грубое нарушение партийной дисциплины исключаются из партии. 27 октября 1917 года.

«Тульская молва», 31 октября. Продаётся ослик, цена двести пятьдесят рублей. Справиться: ватная фабрика Эффа, близ Курского вокзала.

...Весть о падении Временного правительства, о Втором съезде Советов пришла в Тулу двадцать седьмого октября – телеграф работал со сбоями. Два дня город оружейников бурлил митингами, шествиями, никогда центральные улицы и площади не знали такого великого скопления народа. Красные флаги, плакаты, лозунги, призывающие поддержать большевиков, и лозунги, предающие большевиков анафеме, листовки всех направлений, которыми буквально была засыпана Тула. Яростные споры ораторов, иногда переходящие в драки. Всеобщее возбуждение, радость, растерянность, гнев... Хмурые осенние дни, небо в тяжёлых тучах, дождь, иногда с мокрым снегом, грязь, порывистый ветер, тревожный колокольный звон. Закрыты все продовольственные лавки и магазины. Электростанция работает с перебоями, на Курском вокзале на запасных путях скопились поезда, и пассажирские и товарные, – машинисты, железнодорожники на митингах...

30 октября в два часа дня откроется заседание Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов третьего созыва, на котором будет решаться вопрос о власти: поддержать или отвергнуть решения Второго съезда Советов в Петрограде.

А в ночь с 29 на 30 октября во двор бывшего ресторана «Хива» на Миллионной улице в Заречье еле втиснулись четыре грузовых автомобиля, прибывшие из Москвы. Тут же состоялось краткое совещание. Грузовики сопровождал Нацаренус, представитель Московского военно-революционного комитета; с ним, кроме шофёров, было ещё трое, все, как и Нацаренус, в чёрных кожаных куртках, с воспалёнными бессонницей глазами, стремительные и нетерпеливые. «Скорей!» – вот что было написано на их лицах.

– Необходимо оружие, – сказал Нацаренус. – Как можно быстрее. Не привезём из Тулы винтовки и пулемёты, патроны – восстание в Москве захлебнётся. Сейчас все решают уже не дни, а часы. Вот письмо Ногина. Просил, товарищ Каминский, передать вам лично.

На этом совещании были Кауль, Степанов, Шурдуков, Иван Михеев, бывший унтер-офицер, огромный, медведеподобный, но быстрый в решениях – в последние недели он работал от большевиков среди караульных частей арсенала.

   – Оружие будет, – сказал Григорий Каминский, – любым путём достанем. Недавно командиром арсенала стал наш человек, Павел Сергеев, мы его недавно в партию принимали.

   – Трудность одна, – сказал Александр Кауль, как всегда невозмутимый и спокойный, – среди солдат караула много меньшевиков...

   – Надо подавить! – сказал Нацаренус. – Преодолеть любое сопротивление, если оно возникнет!

   – Подавим. – Каминский повернулся к Степанову. – Верно, Сергей Иванович?

   – Сейчас обмозгуем, как всё это провернуть. – Степанов потёр большой лоб ладонью. – Пока ясно одно: оружие надо вывозить ночью. Это раз. А второе – меньшевики и эсеры в Совете ничего не должны узнать. Поэтому сегодняшнее заседание надо затянуть до глубокой ночи.

   – Затянем! – засмеялся Григорий. – В этом деле опыт у нас имеется.

   – Тем более, – сказал Кауль, – что дебаты предстоят жаркие. Хотя наша фракция на этот раз и самая представительная, имеем сведения: меньшевики и эсеры объединились, они предложат совместную резолюцию о власти, заранее можно сказать какую...

   – И всё-таки, – опять перебил Нацаренус, – сегодня дело пролетарской революции решается в Москве. Поэтому действуйте, товарищи! И немедленно.

   – Операцию по изъятию оружия из арсенала, – сказал Сергей Иванович, – предлагаю поручить Ивану Михееву.

...Ещё с утра в Народном доме, где заседал Тульский Совет, под самыми стенами оружейного завода, набилось народу – не протолкаться. Кроме делегатов тут было много приглашённых рабочих, солдат, демократической интеллигенции, и люди всё шли и шли.

В половине второго уже, как говорится, яблоку негде было упасть. Стоял возбуждённый гул голосов, чувствовалось крайне нетерпение – ждали...

В боковой комнате рядом со сценой, с единственным окном, за которым большими серыми хлопьями лепил мокрый снег, уединились два человека – Сергей Родионович Дзюбин, лидер тульских меньшевиков, и глава тульских эсеров Константин Александрович Восленский, высокий, представительный брюнет лет сорока, с офицерской выправкой и бледным лицом, на котором глубоким светом мерцали умные внимательные глаза.

До начала заседания оставалось десять минут.

   – В целом, Константин Александрович, – говорил Дзюбин, – абсурдная ситуация. Меньшевиков в Туле – две тысячи триста тридцать человек...

   – Эсеров по всей губернии, – перебил Восленский, – более пяти тысяч.

   – Но от вас откололись левые...

   – Ерунда! – отмахнулся Константин Александрович. – Их ничтожная кучка!

   – Большевиков в городе еле наберётся тысячи полторы, и то с натяжкой. – В голосе Дзюбина смешались возмущение и негодование. – И поди ж ты, верховодят в Совете!

   – Да, их фракция насчитывает около ста человек. Но, Сергей Родионович... – Восленский скупо улыбнулся, его щёки чуть-чуть порозовели. – Сегодня мы окончательно вместе. Потом... В ближайшие дни многое будет решаться. Увы, увы! Военной силой. Сейчас я вам покажу, какова ситуация. – Он достал из внутреннего кармана карту Тулы, выполненную от руки умело и точно. – На данный момент мы имеем вооружённую дружину, эсеровскую, а у нас, батенька, и кадровые офицеры, и члены групп экспроприаторов. Молодцы своё дело знают. Дружина уже взяла под свою охрану банк, почту и телеграф. – Он показал на карте: – Здесь, здесь и здесь. Далее. Наш бронированный поезд с вооружённым отрядом патрулирует Курский вокзал и железнодорожный узел...

   – А в гарнизоне? – перебил Дзюбин.

Константин Александрович помрачнел.

   – В гарнизоне хуже. На собраниях полковых и ротных комиссаров прошла большевистская резолюция о поддержке Петроградского военно-революционного комитета. Притом – восемнадцатью голосами против восемнадцати. Факт, будем правде смотреть в глаза, тревожный...

   – А что у нас в арсенале? – спросил Дзюбин.

   – Вам, Сергей Родионович, лучше знать. Эсеров среди солдат караула там нет, а вот меньшевики, если я правильно информирован, имеются.

   – Да, да! – поспешил Дзюбин. – Положение в арсенале мы надёжно контролируем, хотя я и не знаю подробностей. Надо спросить у Астахова, он ведает военными делами.

Восленский взглянул на часы:

   – До начала заседания остаётся три минуты. Я убеждён... – Голос Восленского дрогнул от волнения. – Коли мы вместе, большевики не устоят. И у нас в руках два козыря, на пленарном заседании цеховых комитетов оружейного завода резолюция большевиков о поддержке Советов Петрограда отклонена семьюдесятью шестью голосами против пятидесяти трёх. То же на патронном заводе: там мы провалили резолюцию большевиков ста шестьюдесятью тремя голосами против семидесяти трёх...

   – Но в низовых партячейках, – перебил Дзюбин, – картина совсем иная: там главенствуют большевики.

   – Не будем сейчас, Сергей Родионович, – поморщился Восленский, – вдаваться в эти подробности. На этот исторический час мы имеем пусть формальный, но козырь: рабочие оружейного завода и патронного – против перехода власти к Советам. К это – главное!

Явственно прозвенел колокольчик, послышался зычный голос:

   – Товарищи депутаты! Прошу занять свои места!

...На последнем заседании Тульского Совета Константин Александрович Восленский был избран председательствующим, и сейчас ему предстоит вести заседание.

   – Пора! – сказал он дрогнувшим голосом.

Дзюбин молча пожал ему руку, и оба вышли из комнаты.

Стол президиума был длинный, во всю сцену. Его освещало несколько керосиновых ламп. Меньшевики, эсеры, большевики сидели кучно и в президиуме, демонстрируя раскол Совета на фракции. Впрочем, Восленский оказался рядом с Дзюбиным, а по бокам Каминского сидели Кауль и Степанов.

Рядом со сценой, уже в зале, два справа, один слева, стояли небольшие столы для секретарей основных трёх фракций Совета, и за столом, который стоял слева, сидела Ольга Розен, разложив перед собой чистые листы бумаги и отточенные карандаши; она неотрывно смотрела на Каминского, надеясь встретиться с ним взглядом, но Григорий о чём-то горячо говорил с Сашей Каулем, упрямо встряхивая головой.

...Посмотрев на наручные часы, Восленский зазвонил в колокольчик. Переполненный зал, слабо освещённый керосиновыми лампами, поставленными на стульях в проходах, неохотно смолк.

   – Слово для доклада о событиях в Петрограде и Москве, – сказал председательствующий, – предоставляется товарищу Максимовскому, члену Московского комитета Российской социал-демократической партии... – Константин Александрович выдержал паузу. – ...Фракция большевиков. – По залу прокатилась волна невнятных голосов, и непонятно было, что в ней преобладает: одобрение или осуждение. – Затем для оглашения текста резолюции большевиков о власти будет предоставлено слово товарищу Каминскому.

На трибуну поднялся совсем молодой человек, которому очки на длинном носу и густая чёрная борода придавали строгий академический вид. Он зашуршал стопкой листов бумаги, потом отложил их в сторону, посмотрел в глубину зала, тонущего в тусклом желтоватом свете.

Была полная тишина, казалось таящая в себе угрозу.

...А в это самое время Иван Михеев стремительной походкой шагал в Тупиковый переулок, который был вторым от угла на улице Ствольной, подошёл к калитке с медной затейливой вывеской «Злая собака», сдвинул старую доску, засунул, с трудом правда, в образовавшуюся щель свою внушительных размеров ручищу; звякнула металлическая щеколда, калитка открылась.

Загремела цепь по проволоке, радостно взлаял лохматый пёс и, неистово крутя хвостом, кинулся к Ивану с объятиями.

   – Ладно, ладно, Полкан, – успокаивал собаку Михеев. – Очумел, что ли? С ног свалишь!

   – Тебя свалишь!.. – К нему от дома с тремя подслеповатыми окошками уже шёл молодой статный человек в офицерской шинели без погон, накинутой на плечи. Его чисто выбритое лицо светилось доброжелательностью. – Как раз самовар вот-вот закипит. Погоняем кипяточку. И порошок сахарина имеется.

Это был Павел Сергеевич, комендант Тульского арсенала.

   – Кто у тебя сегодня в карауле? – сразу приступил к делу Михеев. – Необходимо, чтобы были только наши...

   – Не тарахти, не тарахти! – перебил Сергеев. – Давай в дом, за самоваром обо всём поговорим. Я уже в курсе. У меня человек от Каминского был.

...В пять часов вечера, после доклада Максимовского и дебатов по резолюции о власти, предложенной фракцией большевиков, которую зачитал Каминский, на заседании Тульского Совета был объявлен перерыв на тридцать минут.

В маленькой комнате за сценой собрался весь комитет тульской большевистской организации. Теперь в нём было около трети новых товарищей, недавно избранных. Первые мгновения – толкотня, все говорили разом... И в хаотическом, нервном, воспалённом разговоре прошли почти все полчаса. Вдруг кто-то сказал:

   – Посмотрите в окно!

Окно под углом смотрело на далёкий берег Упы, и сейчас над рекой и над Заречьем странно, неестественно очистилось небо, ставшее зловеще фиолетовым, по нему неслись разорванные, клочковатые тучи, и сквозь них, над самым краем земли, вернее, над низкими, путаными зареченскими крышами стояла, то возникая на фиолетовом холсте, то исчезая в топких тучах, но всё равно просвечивая сквозь них, большая белая луна с левым замутнённым, как бы выщербленным краем.

   – Какое-то библейское небо, – сказал Александр Кауль.

И неожиданно стало тихо.

В этой тишине, казалось наполненной электрическими разрядами, прозвучал высокий нервный голос:

   – Я должен сделать заявление!..

Все оглянулись на голос.

Пётр Вепринцев, служащий конторы оружейного завода, совсем недавно принятый в партию и введённый в комитет как представитель трудовой интеллигенции, высокий, худой, сейчас с пылающим от смущения и решительности лицом, повторил в полной тишине:

   – Я должен сделать заявление... От себя... И ещё... Нас пятеро. Кроме меня, Найденкин, Лобанов, Орлов...

   – Что за заявление? – перебил Каминский.

   – Мы против перехода власти в руки Советов, – уже твёрдо, убеждённо сказал Вепринцев. – Мы не справимся! Получается, мы против всех революционных сил России. Действительно может начаться гражданская война. А это...

   – Что? – резко, яростно перебил Григорий Каминский. – Вчера мы на общем собрании приняли решение... А сегодня... Это – предательство! Удар в спину! Я требую, чтобы вы немедленно отказались... – Ему не хватало слов. – Если вы с нами...

   – Я не могу отказаться от своих убеждений, – сказал Вепринцев. – И если так ставится вопрос... Я выхожу из партии.

Уже несколько секунд требовательно звенел колокольчик председательствующего.

   – Ладно, – проговорил Каминский, стиснув зубы, – пошли. Потом разберёмся...

...Зал по-прежнему был переполнен.

   – Слово предоставляется от блока фракций меньшевиков и эсеров, – сказал Вепринцев, когда собравшиеся в Народном доме наконец угомонились, – товарищу Дзюбину.

Сергей Родионович поднялся на трибуну.

   – Итак, – начал он спокойно, сдержанно, но нервное напряжение оратора мгновенно передалось залу, – резолюция, предложенная большевиками о переходе всей власти к Советам, оглашена. Прежде чем будет зачитана резолюция блока меньшевиков и эсеров, я имею честь сделать заявление от комитетов партии социалистов-революционеров и меньшевиков... Товарищи! Товарищи по борьбе за свободную Россию! Нас приглашают поддержать переворот в Петрограде, утвердить единоличную власть большевиков, которые с первого дня встали на путь насилия...

Каминский вскочил со своего места в президиуме, крикнул:

   – Революция всегда насилие по отношению к свергнутым классам!

В зале поднялся шум, движение зыбью прокатилось по рядам.

И в это время из-за кулис появился молодой человек в чёрном парадном костюме, за спинами президиума. быстро подошёл к Дзюбину и передал ему записку, что-то шепнув на ухо.

   – Простите, Константин Александрович. – Дзюбин повернулся к Восленскому. – У меня экстренное сообщение. Только что из Москвы передано по телефону в редакцию «Голоса народа». – Мгновенно стало тихо. Дзюбин развернул записку и прочитал: – «Всем! Всем! Всем! Положение в Петрограде. Войсками комитета «Родина и революция» освобождены все юнкерские училища, казачьи части, занят Михайловский манеж, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института, последних убежищ большевиков...»

В разных концах зала загремели аплодисменты, послышались протестующие возгласы, крики «Ура!» и «Позор!». Многие повскакивали с мест, всё смешалось...

Константин Александрович Восленский звонил в колокольчик.

Зал не мог утихомириться несколько минут.

Дзюбин читал дальше:

   – «Всем военным частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры и желающим послужить делу революции и свободы, приказываем немедленно стягиваться в Николаевское инженерное училище и Инженерный замок. Всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечёт за собой принятие самых решительных мер. Председатель Совета республики Аксёнов. Председатель комитета «Родина и революция» Гоц...»

У Константина Александровича Восленского, всё ещё стоявшего за столом президиума, вырвалось:

   – Слава тебе, Господи!

А Дзюбин повысил голос:

   – Господа! – Он поправился без всякого смущения. – Товарищи! Вторая телеграмма из Москвы. – Голос Сергея Родионовича звучал торжественно: – «Кремль в руках юнкеров. В центре, на Пресне, в районе Патриарших прудов – ожесточённые бои. Правительственные войска теснят большевиков!»

Странно – после этого сообщения в зале сохранялась полная, казалось, тяжёлая тишина.

В президиуме поднялся Григорий Каминский, отбросил рукой прядь волос, упавших на лоб; лицо его было мертвенно-бледным. Ольга Розен не отрываясь смотрела на него, чувствуя, как холодеют кончики пальцев, и не осознавая, что такая же бледность заливает и её лицо.

   – Что же. – Голос Каминского был полон горечи и сарказма. – Как тут было правильно сказано... Что же, господа, гражданская война? И кто её развязал? Кто выступил против народной власти? Большевики?

   – Да! Большевики! – раздался голос из зала.

   – Полно! – продолжал Каминский. – Я думаю, здесь всем понятно, чьи интересы защищают так называемые правительственные войска!

   – Они защищают революцию и демократию от деспотии однопартийной власти! – опять закричали из зала.

   – Сейчас на улицах Петрограда и Москвы, – твёрдо и, казалось, спокойно говорил Григорий, – льётся русская кровь... И эта кровь на совести тех, кто предал интересы восставшего народа! А разве в деревне по вине Временного правительства, по существу, не идёт гражданская война? Кто от пробудившегося крестьянства военной силой защищает интересы помещиков и прочих землевладельцев?

   – В этом виноваты вы, – повернулся к Каминскому Восленский. – Именно большевики провоцируют несознательные слои крестьянства на бунты и погромы!

Каминский не обратил внимания на эти слова.

   – Если вы, меньшевики и эсеры, революционеры, то чему радуетесь? – Он обращался к залу и к президиуму. – Что революция может утонуть в крови народа? Но революция не погибнет! Она – победит!

Григорий Каминский сел, а зал пришёл в движение, взорвался возгласами:

   – Да здравствует социалистическая революция!

   – Долой большевиков!

   – Мы не раз погибали на баррикадах!

   – И сидели в тюрьмах за народное дело!

   – Вся власть Советам!..

...Восленский звонил в колокольчик. Когда установилась относительная тишина, он сказал Дзюбину, и торжество звучало в его голосе:

   – Продолжайте, пожалуйста.

   – Да, да! – Сергей Родионович зашуршал листами бумаги. – Блок тульских организаций меньшевиков и эсеров по вопросу о власти предлагает Тульскому Совету рабочих и солдатских депутатов следующую резолюцию. – И он стал читать, стараясь за монотонностью голоса скрыть своё волнение: – «Правительство, созданное частью съезда Советов на почве свершившегося переворота, является чисто большевистским. Оно не может встретить поддержки во всей организационной демократии и, признанное одной партией, лишено достаточной опоры в стране. Раскол в рядах демократии толкает правые элементы к новому сближению с имущественными классами. И теперь контрреволюция под предлогом подавления большевистского восстания мобилизует свои силы для удушения революции...»

Тишина в зале была такая, что слышно было потрескивание фитилей в коптящих керосиновых лампах.

   – «...Гражданская война, грозящая стране неслыханными потрясениями и кровопролитиями, – читал Дзюбин, – ведёт к бессилию демократии и гибели революции. В этих условиях справиться с хозяйственной разрухой, привести страну к миру, разрешить вопрос о земле, обеспечить созыв Учредительного собрания может только демократическая власть, созданная и признанная всеми частями организованной демократии. Фракция меньшевиков и эсеров, отвергая захват власти большевиками, обращается ко всем лагерям демократии с решительным требованием восстановить единый революционный фронт, чтобы революция не захлебнулась в крови солдат, рабочих и крестьян».

Сергей Родионович Дзюбин покинул трибуну.

Зал хранил молчание.

Кауль и Восленский обмолвились несколькими фразами.

Константин Александрович поднялся на трибуну.

   – Приступаем к голосованию, – сказал он. – Голосование будет поимённым и, вместе с подсчётом голосов, займёт много времени. Поэтому гости заседания, которые желают, могут покинуть зал.

Ни один человек не поднялся со своего места...

   – Ставится на голосование резолюция большевиков. – Восленский поднёс к глазам (он был близорук) лист бумаги. – Первой голосует фракция интернационалистов. За или против... – И он начал читать с листа: – Емельянов!

   – Против! – прозвучал голос из зала.

   – Лейтейзен!

   – Против! – сказал Гавриил Давидович, он одиноко сидел в президиуме, единолично представляя там свою малочисленную фракцию.

   – Николаев!

   – Против!..

...Прохор Заикин и Семён Воронков и в казарме были соседями по нарам, и в караул всегда их вместе ставили – так уж повелось: односельчане, неразлейвода, хотя споры у них и разногласия постоянные, всё больше на политической основе: Прохор – большевик, Семён – меньшевик, вот вам и полемика, раздоры и выяснения отношений. Впрочем, словоохотлив да задирист Прохор Заикин. Воронков же Семён всё больше отмалчивался, особенно в последнее время, какая-то большая дума его одолевает, а может быть, настиг разлад с самим собой: не может в чём-то важном, ответственном определиться – и вот хмур, задумчив, на себя не похож. Ведь поначалу, как революция грянула, – первый был Воронков на митингах и сходках, во всё встревал, глотку драл, где надо, а где и помолчал бы, – первое дело, хлебом не корми, только допусти с народом потолковать, душу выкричать. И вдруг примолк, всё в себе переживает.

А Прохор большой охотник до разговоров, впрочем, и не обязательно политических.

Вот и сейчас – а заступили они в караул в ночь с тридцатого на тридцать первое октября 1917 года – вторые ворота арсенала Тульского оружейного завода охранять, – покалякать бы... С боков у них ещё двое ворот, и там тоже по паре солдат караула – прикладами винтовок гремят, тихо переговариваются, иногда цигарка раскурится, подбородок солдатский коротко осветит. Чуть в стороне – небольшой домик о двух комнатах с чуланом, однако ж там и печка тебе топится, и диван мягкий, и самовар горячий – помещение для коменданта арсенала или его заместителей. Обычно в ночь заместитель какой – их три всего – и дежурит, а сегодня сам товарищ Сергеев Павел Панкратович, начальник караула, на ночное дежурство пожаловал, всех караульных обошёл, за руку с каждым поздоровался, в лица внимательно вглядываясь. К чему бы?.. И вот что интересно Прохору Заикину – сегодня в карауле четыре большевика, один беспартийный и всего один меньшевик, Семён Воронков, как вы догадываетесь.

«Отчо так, а?» – думает Прохор Заикин и уже в молчании оставаться не может.

   – Семён, а Семён? Слышь, что ль, Семён?

   – Ну чо тебе? – неохотно откликается Семён Воронков.

   – Видать, совсем мы, большевики, то исть, власть взяли?

   – Ета откель же видать? – неохотно спрашивает Семён, перекладывая винтовку с левой руки в правую.