Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Давно хотелось есть, пересохло во рту. А ещё пуще – невмочь хотелось по малой нужде. Тайный осведомитель Шило, постанывая, сбегал за угол, оглянувшись по сторонам, малую нужду справил, быстро вернулся на свой пост. Полегчало. Но долго ли ещё ждать?

Щёлкнула крышка карманных часов – пятнадцать минут девятого.

На ближнем перекрёстке зажёгся фонарь.

«В ентой темноте я и рож их окаянных не разгляжу. Поперевешать бы вас всех, губители отечества».

Чтобы отвлечься от тяжких рассуждений, Митрофан Нилович стал про себя рассуждать на более приятный предмет: прибавит ли Мстислав Николаевич Всесвятский к зарплате рублей несколько на лекарства от ревматизма? Должон прибавить: агент Шило службу сполняет добросовестно. За минувшие годы уже сколько социалистов проклятых проследил, властям с рук на руки передал.

... – Что же, товарищи, ставлю вопрос на голосование. Кто за то, чтобы Григория Наумовича Каминского принять в ряды РСДРП, прошу поднять руки. Так... Семь человек. Кто против?

Руку поднял Шмул Штейнбов.

   – Почему, Шмул, объясни? – тихо сказал Илья Батхон.

   – Если человек, не задумываясь, не готов умереть за дело революции, – непримиримо, жёстко сказал юноша, – он не должен быть в рядах нашей партии.

   – Что же, – несколько растерянно сказал Батхон, – твоё право думать и считать так. – Он помедлил в задумчивости. – Хотя я не могу принять такую максималистскую формулировку. Итак, большинством голосов товарищ Каминский принят в нашу партию.

   – Спасибо! – вырвалось у Григория.

   – А теперь чай! – сказал Стефан Любко. – Самовар у меня готов.

   – Шмул, – сказал Алексей Александрович, – ты незаметно выгляни на улицу. Как там наш старичок?

Юноша бесшумно вышел из комнаты.

На столе появился кипящий самовар, хлеб, на тарелках масло и нарезанный сыр (наверно, из той самой бакалейной лавки, возле витрины которой с утра изнывал Митрофан Нилович Шилин). Вернулся Шмул, сказал:

   – Под окнами гуляет и шепчет чего-то.

   – Тогда вот что я предлагаю, – сказал Алексей Александрович Каминский. – Чайку попьём и разойдёмся. Поступим так: всем разом выйти и быстро в разные стороны. Кроме меня.

   – Это почему же? – спросил кто-то.

   – Он обязательно за кем-нибудь увяжется. А я со своей деревяшкой от него не очень-то упрыгаю. Надо, чтобы кто-то из вас его увёл, а я подожду, когда хозяева вернутся... Через часок примерно и отправимся на новую квартиру.

   – Старикашка за мной пойдёт! – азартно сказал Григорий.

   – Что же, так и поступим, – заключил Илья Батхон.

...Уже совсем стемнело. Звёзды высыпали на весеннем небе. Становилось прохладно. Совсем невмоготу стало бедному агенту, тайному осведомителю Шилину по кличке Шило: ноги подкашиваются, хоть на землю садись, перед глазами розовые круги плывут, от голода живот окончательно подвело.

И тут... Наконец-то! Дверь хлопнула, голоса громкие, смех («Ишь, нехристи! Веселие у них...»). Митрофан Нилович, можно сказать, на полусогнутых на другую сторону улицы дунул.

Калитка открылась, и всей галдящей ватагой на улицу высыпали. Пересчитать бы, да куда там! В один момент в разные стороны зашагали.

«Стой! Стой!» – заорать хотелось, и рука в карман за полицейским свистком сама нырнула (он у всех жандармских агентов имеется – на крайнюю ситуацию) – еле сдержался.

«Да что же делать-то?» – заполошно, затравленно думал Митрофан Нилович. Никогда он в таком идиотском положении не был. – А! Вот ты, голубчик, мне в самый раз!» – возликовал агент Шило, и профессиональный подъём обуял его, вернул силы.

Оказывается, гармонист этот в фуражечке, лихо на ухо сдвинутой, вроде бы никуда особо не спешит, покачивается – похоже, пьянёхонек. «Очень даже одобряю! Вот мы с тобой и погуляем, хлопче...»

Гармонист в самом деле не спеша побрёл по улице, перекинув свою гармонь через плечо.

За ним, отпустив «объект» на привычное расстояние, сажен на двадцать – двадцать пять, последовал Митрофан Нилович, весь подобравшись, и про голод забыл, боль в ногах отпустила.

Погоня! Охотничий азарт... Служба ответственная во благо и спасение отечества от социалистической заразы.

Гармонист за угол свернул, не оглянулся. Агент Шило поприбавил шагу. Тоже за угол бредёт его «объект», не торопясь, даже, стервец, насвистывает что-то. Опять свернул за угол. И торопиться особо не надо, никуда не денется.

И Митрофан Нилович за угол свернул – нет «объекта»! Да как же? Глухие заборы. В окнах домов свет потушен. Что он, сквозь землю провалился? Тайный осведомитель туда, тайный осведомитель сюда – нет «объекта»! В один миг всё навалилось: живот свело, ноги подламываются, во рту кошки нагадили, по большой нужде приспичило – хоть кричи.

Потерял себя Митрофан Нилович Шилин, вынул из кармана полицейский свисток, заиграл во всю ивановскую, с переливами получилась. Пуста улица, ничьих шагов не слышно. Только собаки стали, да и то лениво, брехать.

Впереди, аршинах в пятидесяти, был совсем тёмный переулочек. Туда и помчал агент Шило.

И когда его поглотила темнота, высокий забор со стороны сада легко перемахнул Григорий Каминский со своей гармонью и, перевесив её через плечо, быстро пошёл к перекрёстку улиц, где тускло светил одинокий фонарь.

...Был сдан последний экзамен – по истории (естественно, получена пятёрка). Итак, впереди лето, каникулы и с осени пятый, предпоследний класс гимназии.

Июнь, как обычно в этих местах, начался тёплыми грозами, ливнями, которые чередовались с влажной жарой, ветрами с юга, ослепительными солнечными днями. Белорусская земля буйно зеленела, изумрудный цвет преобладал во всём: в лесах, на полях, в сёлах, да и в самом Минске – в городе было много скверов, бульваров, окраины утопали в садах.

Июнь Григорий Каминский намеревался провести в Минске – намечалась забастовка в кузнечно-слесарных мастерских, и Гриша принимал активное участие в её подготовке. А в Сосновицы, к родителям, решил он, – в июле.

...Сходка кузнецов и слесарей за городом кончилась поздно, и домой Каминский возвращался в десятом часу вечера. Странно! Все окна освещены, похоже, никто не спит.

«Что-то случилось!..» От дурного предчувствия сильнее забилось сердце, бросило в жар. Он рывком открыл дверь.

Да, всё семейство было в сборе, бестолково толкалось вокруг Алексея Александровича, который сидел на своём рабочем стуле, отставив в сторону деревянный протез. Все смотрели на него, молчали.

   – В чём дело? – вырвалось у Гриши.

   – Письмо от твоих, – сказал Алексей Александрович, и говорить ему было трудно. – Тебе нужно срочно ехать в Сосковицы.

   – Что-нибудь с мамой?..

   – Нет. С Екатериной всё в порядке. – Алексей Александрович поперхнулся. – Арестован Иван.

Григорий ринулся в свою комнату – собираться. В дверях спохватился.

   – В письме есть подробности? За что брат арестован? Какие обвинения?

   – Никаких подробностей. Да на, прочитай сам.

Письмо написала сестра Клава. Оно было совсем коротким. Строчки прыгали перед глазами:

«Здравствуйте, дорогие родные!

У нас беда: арестовали Ивана. Гриша, приезжай скорее. Мама хотя и здорова, но очень переживает. Врач говорит, у неё депрессия. Она всё не может Любу забыть, и вот теперь Ваня. Остальные все здоровы, шлют вам привет. И я шлю.

Клава».

Два года назад умерла сестра Люба, ласковая, весёлая девочка, любимица всей семьи, а Екатерина Онуфриевна в ней просто души не чаяла. Может быть, потому, что последний ребёнок, роды были тяжёлые, малышку тогда еле спасли. Потеряв Любу, мать убивалась так, что опасались за её жизнь.

И вот теперь – арест Ивана.

Рано утром Григорий отправился в путь, и всю недолгую дорогу мысли его были о старшем брате. Он любил Ивана и гордился им. Именно Иван приобщил его к революционной борьбе, дал прочитать первые подпольные книги о классовой борьбе, от него он услышал имена Маркса, Энгельса, Ленина, Каутского, Розы Люксембург, Бернштейна. И сколько разговоров было у них о работах этих авторов, прочитанных Григорием в последние годы. Даже споры порой разгорались.

Иван арестован... Но ведь арест революционера всегда возможен, он как бы присутствует подспудно в его судьбе.

«И меня могут арестовать», – с внезапным холодком в груди подумал Григорий Каминский.

Удивительное дело! Он знал об арестах, постоянно случавшихся среди минских социал-демократов. Но почему-то казалось, что с ним-то этого не произойдёт, он всегда улизнёт от полиции и жандармов. Илья Батхон постоянно внушал ему: «Революционное дело – не игра. Зря никогда не рискуй. Постоянная бдительность, предельная конспирация. Мы имеем дело с опытным и умелым противником». Григорий в душе не соглашался: откуда в полиции и у жандармов умные люди? И – сейчас он признавался себе в этом – во всём, что он делал по поручению партии, были элементы азартной, захватывающей игры.

«Нет, это не игра, – думал он сейчас, покачиваясь в извозчичьем тарантасе, вёзшем его в Сосновицы. Прозрачный берёзовый лес ещё в молодой листве стоял по бокам дороги, рябея бело-серыми стволами. – Это не игра... Трижды арестовывался Батхон, бежал из сибирской ссылки Стефан Любко (каким же он оказался замечательным парнем!), дядя Алексей, оказывается, еле-еле ускользнул от ареста в одиннадцатом году, срочно выехав с семьёй, можно сказать, бежав из Екатеринослава, для полиции – «в неизвестном направлении». А брат Иван? Ведь сколько раз он уходил от, казалось бы, неминуемого ареста. Почему я серьёзно не задумывался об этом?..»

Григорий стал вспоминать о случае, происшедшем в прошлом году. Когда всё было позади, сам Иван за семейным столом рассказывал об этом шутливо, легко. Все смеялись, и он, Григорий, тоже. Только мама молчала, хмурилась.

...Иван работал на заводе Тульчинского, на закалке пружин. Однажды он и несколько его товарищей социал-демократов проводили прямо в цехе во время обеденного перерыва беседу с рабочими. Речь, конечно, шла «о политике». Говорили о варварском расстреле рабочих на Ленских приисках. Судя по всему, нашёлся доносчик: внезапно на заводе появились конные казаки, оцепили его плотной стеной, началась паника, рабочие бросились врассыпную. Иван тоже выбежал из цеха. Как потом выяснилось, искали именно его. Иван заскочил в рабочий двор – казаки были где-то рядом, слышался цокот копыт, лошадиный храп, выкрики. Перед Иваном была уборная, и он нырнул туда. Казаки обыскали цех, рабочий двор, все сараи, заглянули в уборную – и никого не обнаружили. Иван, оказывается, ухватился руками за балки и, упёршись ногами в выступ, висел над выгребной ямой.

Да, полиция давно охотилась за старшим братом Григория Каминского и вот настигла его.

...Впереди показались в зелени садов красные черепичные крыши, замаячили две высокие колокольни католического костёла. На перекрёстке шоссе с просёлочной дорогой под деревянным навесом с крестом стояла скорбная фигура Матери Божией, и перед ней мерцали огоньки нескольких свечей. Сосновицы...

Дома он сразу попал в объятия заплаканной матери и ужаснулся переменам, которые обнаружил в ней. Ведь в этом году Екатерине Онуфриевне исполнится только сорок пять лет, а его обнимала старая поблекшая женщина, совершенно седая, со скорбными складками у рта, глаза лихорадочно, странно блестели, она ничего не могла говорить.

Наум Александрович держался молодцом, всё такой же широкоплечий здоровяк с бравыми усами, только, заметил Григорий, погас взгляд, нет в нём прежнего задора и веселья.

   – Свидания не дают? – спросил Гриша отца, когда они остались одни.

   – Не дают.

   – Где он сейчас?

   – Через знакомого, у него сын в местной тюрьме работает, узнали: пока Иван здесь. Но вроде бы собираются отправить в Минск, и суд будет там, закрытый...

   – Постараюсь сегодня же узнать все подробности у местных товарищей, – сказал Григорий. – Наверное, в тюрьме содержится ещё кто-нибудь из социал-демократов. Что-нибудь придумаем, отец! Но вот как быть с мамой?

   – Прямо не знаю, Гриша, – вздохнул Наум Александрович. – Одно заметил: когда вспоминаем с нею Ваню, всякие ваши проделки, шалости, ей становится лучше, утешается. Даже, бывает, забудется и смеётся. Редко в последнее время я слышу её смех.

Теперь, когда семья собиралась за столом, все наперебой начинали вспоминать всякие забавные истории, происходившие с Иваном, украдкой поглядывая на Екатерину Онуфриевну.

   – Помните, – начинает Клава, – лет пять или шесть назад, какой Ваня с Гришей устроили переполох в первый день Пасхи?

   – Что-то на ум нейдёт, – неуверенно говорит Екатерина Онуфриевна, но уже в ней проснулся интерес, в глазах засветилось ожидание.

   – Да как же! – продолжает Клава. – Отрезали у двух папиных шляп поля, напялили их на самые глаза, нарисовали себе усы, приклеили бороды, закутались в какие-то плащи и прямёхонько явились в столовую, ну вроде бы служители церкви. А в столовой были одни мы, девочки. И представляете!

Мы совсем не узнали братьев. Они же, охальники, поздравили нас с Пасхой, на красный угол старательно перекрестились, освятили стол, сели, закусили как следует и удалились. А через некоторое время настоящий священник пришёл. Мама, да вспомни! Мы – к тебе, говорим: у нас уже были из церкви. А батюшка всё слышит...

   – Вспомнила, вспомнила! – уже улыбается Екатерина Онуфриевна. – Я тогда батюшку Кондрата Платоновича еле за стол усадила!

   – А помните ещё? – включается в разговор Наум Александрович. – На Рождество что шалопаи наши сотворили? У нас полон дом гостей, а Ваня и Гриша прокрались в переднюю и у всех пальто рукава зашили.

   – Было, было! – смеётся Екатерина Онуфриевна. – И когда гости собрались уходить, какой переполох поднялся! А бедная Мария Станиславовна Цимбаловская! Помните? Она дама тучная, стала в своё пальто залезать, рукава не пускают, она и завалилась от испуга на пол. И смех и грех...

   – Я ещё вспомнила! – хохочет Клава. – В день крестин Володи... Или забыли?

   – Что же такое было? – говорит Наум Александрович, поглядывая на жену.

   – А вот и было! – хлопает в ладоши Клава. – Ваня и Гриша знатной парой нарядились и здрасьте-пожалте! – поздравлять заявляются! Иван – важный господин, приклеенные усы нафабрены, шляпа набекрень, сюртук модный. И откуда он его взял? Ведёт господин даму, под руку осторожно держит. Дама в длинном платье до пят, вся в завитых белых локонах, вовсю задом виляет. И дама сия – Гриша!

   – Правильно! Вспомнил! – говорит Наум Александрович. – Я ещё подумал, на эту пару глядючи: кто же такие? Вроде незнакомые. Направляюсь к ним, думаю: сейчас познакомимся. А дама подол своего платья подхватила, господин шляпу в руки, чтоб с головы не упала. И как они дунули! Вмиг след простыл!

Теперь за столом смеются все.

   – А помнишь, Клава, – спрашивает Григорий, – какой мы с Ваней однажды маскарад устроили? В беседке?

   – Помню, помню!

   – Мы в саду в беседке играли, – рассказывает Клава. – И вдруг заявляются два городовых! Все ребята от испуга разбежались. Городовые, конечно, наши братики. Собрали они нас снова, прикатили пустую бочку, по очереди взбирались на неё – и давай речи произносить!

   – Про что речи? – спрашивает Наум Александрович.

Григорий поднимается из-за стола, выпячивает живот, вытаращивает глаза и хриплым голосом говорит:

   – Господа! Мы, жандармы, значица, дубины стоеросовые и обжоры. Нас необходимо, значица, свергать! Господа, мы призываем вас к свержению жандармов, значица, с престола этой бочки!

Снова все смеются...

Однако только за семейным столом во время подобных воспоминаний оживлялась совсем ненадолго Екатерина Онуфриевна. В остальное время была она задумчива, рассеянна, плохо спала, совсем лишилась аппетита, ходила по комнатам бесцельно, как в воду опущенная.

Как-то раз Григорий застал её за странным занятием: она, открыв шкаф, перебирала детские вещи Ивана, рубашки, трусики, рукавички, ласково гладила их, целовала и плакала.

Он сказал отцу:

   – Надо бы маму увезти куда-нибудь, хоть ненадолго. Все ей тут Ивана напоминает. Отвлечь бы.

   – Я думал об этом, – ответил Наум Александрович. – Только Ваня здесь. Может быть, ещё свидание дадут...

   – Не дадут, – перебил Григорий. – Вчера всё узнал. Его уже нет в Сосновицах. Увезли в Минск. Никому из наших товарищей связаться с ним не удалось. Его в одиночке содержали и одного выводили на прогулки. Маме обо всём этом лучше не говорить.

   – Согласен. – Наум Александрович задумался. – Тогда вот что. У меня как раз отпуск. Есть в Поронине знакомый крестьянин, пан Домбровский. Дом у него большой, сад. Давно на лето к себе зовёт, приезжайте, говорит, всей семьёй. А места там – только больную душу лечить. Да и вы все отдохнёте. Как тебе такое предложение?

   – Я обеими руками «за». Лишь бы мама согласилась.

   – Если мы все «за», – сказал Каминский-старший, – она согласится.

* * *

Лето 1913 года выдалось дождливое, пасмурное, редко выпадали солнечные деньки, но всё равно – правы оказались Наум Александрович и Григорий: в Поронине Екатерина Онуфриевна ожила, как бы очнулась, посветлело лицо, чаще теперь слышался её смех. Об Иване однажды за ужином Екатерина Онуфриевна сказала:

– Сон видела. Идёт Ванечка по лугу, трава высокая, цветы, бабочки порхают. А он весёлый, в рубашке белой-белой, как тутошние крестьяне носят. Хороший сон, вещий. Чует моё сердце: скоро вернётся к нам Ванечка, вот увидите!

Никто её, конечно, разубеждать не стал.

Дом пана Домбровского был деревянным, просторным. Каминские занимали две комнаты и террасу, из окон открывшая величественный вид на Татры, и горный пейзаж наверняка врачевал душу, особенно в вечерние часы, когда все собирались за чаем и было видно, если распогоживалось, как за горы, покрытые лесом, садится оранжевое солнце, окуная мир в волшебное, нереальное освещение.

Поронино было большой деревней, населённой гуралями. Так называли польских крестьян – горных жителей. Незатейливый деревенский быт, чистейший воздух, пропитанный запахами татрских лесов. Соломенные крыши, босые женщины и детишки, степенные мужчины в неизменных белых суконных штанах и таких же накидках. Мычание коров, петушиная перекличка, струи неторопливого дыма из труб по ранним утрам и вечерам.

Наум Александрович и Григорий (Клава больше занималась домашними делами) старались почаще уводить Екатерину Онуфриевну на дальние прогулки – в горы, к озёрам, в соседние деревни.

Впрочем, скоро в этих прогулках сопровождал Екатерину Онуфриевну только муж – у Григория появились новые заботы и интересы...

Дело в том, что через Поронино, а дальше Краков, шла из Закопане железная дорога на Варшаву и далее – в Петербург. В Поронине было почтовое отделение, и по утрам и вечерам к поездам, доставлявшим почту и свежие газеты, собирался на станцию прелюбопытный народ, спешивший поскорее узнать последние новости из двух столиц.

...Ещё в Сосновицах местные социал-демократы дали Григорию Каминскому несколько рекомендательных писем «к своим» – в Поронине, соседнем Закопане, даже в Кракове (вдруг случится и там побывать).

Было у Григория письмо к Борису Вигилёву, человеку, как потом оказалось, удивительному. Русский эмигрант, убеждённый сторонник большевиков, Вигилёв происходил из семьи революционной в прямом смысле слова: его старший брат погиб в тюрьме, сестра умерла в ссылке, вот тогда их отец вынужден был оставить Москву, приехать в Вильно. Борис попал в среду польских социал-демократов, легко и с удовольствием овладев польским языком.

В 1904 году Борис Вигилёв на IV Объединительном съезде РСДРП представлял виленскую партийную организацию, вернувшись со съезда, угодил в тюрьму, где заболел туберкулёзом. Освобождение, поездки для лечения сначала в Финляндию, потом в Италию, на Капри; там жить случилось по соседству с виллой Максима Горького. Вернувшись в Польшу, Борис оказался в Кракове, закончил филологический факультет Ягеллонского университета.

Болезнь лёгких привела Вигилёва на постоянное жительство в Закопане. Свободно, как бы само собою, усвоил он местные обычаи (видно, таково было свойство его натуры), превратился в типичного жителя Галиции, навсегда полюбив чудесный горный край. Борис стал страстным почитателем Татр, геологию которых скрупулёзно изучал – в ту пору эти таинственные горы были ещё мало исследованы. Собирал он также изделия местных мастеров, и дом его постепенно превратился в своеобразный этнографический музей; им была создана первая здесь метеорологическая станция.

Но и общественную, политическую деятельность не оставил Борис Вигилёв: в его небольшом скромном домике на улице Сенкевича в Поронине, в котором он поселялся на весну и лето, постоянно собирались и местные социал-демократы, и русские политические эмигранты; бывали здесь и проводившие отдых в горах польские писатели Стефан Жеромский, Ян Касирович, Владислав Оркан, Анджей Струк.

Всё это о Борисе Вигилёве Григорий узнал позже, когда они стали, несмотря на разницу лет, друзьями.

А началось всё с их знакомства на станции Поронино, возле почтового отделения, где оба дожидались вечернего поезда из Петербурга. Когда Григорий узнал, что высокий худощавый человек с бледным нервным интеллигентным лицом, которое окаймляла рыжая бородка, и есть пан Вигилёв, он ему тут же передал, представившись, рекомендательное письмо.

Прочитано оно было мгновенно; быстрый изучающий взгляд карих глаз, исполненный доброты, крепкое пожатие немного влажной руки.

   – Прекрасно, Гриша... Вы не возражаете, если я к вам без отчества?

   – Да ради Бога! – Каминский невероятно смутился: его ещё никто и никогда не величал по имени и отчеству.

   – Вот что... – Вигилёв внимательно осмотрел публику, собравшуюся в ожидании поезда. – Вам непременно и срочно надо познакомиться с одним человеком. А он, похоже, не приехал из своего Белого Дунаеца.

   – Как не приехал? – не понял Каминский.

   – Да на велосипеде! – засмеялся Вигилёв. И немного задумался. – Поступим так. Завтра он обещал у меня быть. У нас шахматный турнир. Приходите и вы, познакомлю.

Уже слышался шум приближающегося поезда.

   – Часика эдак в три. Улица Сенкевича, двенадцать. Договорились?

   – Договорились.

Жаркий паровоз, окутанный паром и грохотом, тормозя, плыл мимо платформы.

«Надо было спросить, с кем он хочет меня познакомить», – подумал Григорий Каминский, устремляясь, как и все тут собравшиеся, к почтовому отделению: свежие петербургские газеты расхватывали быстро.

...Следующий день, двадцать седьмое июля, капризничал: то солнце, то порывистый ветер, вместе с ним тучи, брызгавшие внезапным тёплым дождём. И опять солнце, чистая голубизна неба, всё мокро, зелено, сверкает; на вершинах Татр сидят тяжёлые облака с фиолетовыми ажурными краями.

В доме на улице Сенкевича, двенадцать, Григорий Каминский появился ровно в три часа, и хозяин, Борис Вигилёв, встретил его у калитки:

   – Добрый день, Гриша! Вы точны, что весьма похвально. Идёмте, идёмте! Мы вас ждём!

Вигилёв провёл Григория через небольшую террасу; за неплотно прикрытой дверью в комнату слышались возбуждённые мужские голоса.

Непонятное волнение охватило Каминского. Волнение, предчувствие. Предчувствие важнейшего события в его жизни...

Он оказался в просторной комнате. Большой круглый стол, заваленный книгами и газетами, шахматная доска с хаосом фигур. На диване, в креслах – несколько мужчин... но взгляд Григория как бы помимо его воли приковал человек, который склонился над шахматной доской. Коренастая фигура, пиджак накинут на плечи, белая рубашка, чёрный галстук. В момент, когда Вигилёв и Григорий появились в комнате, он оторвался от шахмат, вскинул лысеющую голову. Огромный мощный лоб, чётко очерченные скулы, резкий прищур глаз, которые прямо, изучающе смотрели на Григория.

   – Это и есть тот самый Гриша Каминский. Знакомьтесь, Владимир Ильич.

«Ленин!» – ахнул про себя Григорий, сказав всей комнате осипшим голосом:

   – Здравствуйте, товарищи!

И все засмеялись, непринуждённо и просто. Пожимая руки, Григорий Каминский сразу ощутил эту атмосферу простоты и дружественности, царящую в комнате. Имена и фамилии, названные Вигилёвым, не запомнились, наверно, от волнения. Он лишь отметил: поляки, русские, один, кажется, немец. Всего в комнате было человек пять или шесть.

Каминский выделил рукопожатие Ленина – крепкое, короткое. Властное.

   – Вот что, дружок Боря, – сказал Ленин, делая ход ладьёй. – Таким образом, и я предлагаю почётную ничью. – Он быстро повернулся к Каминскому. – В шахматы играете?

   – Да нет, Владимир Ильич... – Смущение вернулось к Каминскому. – Не приходилось.

   – Обязательно, батенька, обучитесь. Шахматы тренируют мозги, приучают логически мыслить. – Ленин в упор, Григорию показалось, насмешливо, разглядывал его. – А сколько вам лет?

   – Восемнадцать.

   – Отличный, отличный возраст! – Владимир Ильич счастливо засмеялся. – Время наступает для самых решительных, энергичных действий, и из сего следует, что у таких молодых людей, как вы, всё самое главное впереди. Поступим так. У нас тут один интересный разговор, сейчас мы его завершим, и вы нам наиподробнейшим образом расскажете о минских делах. Заодно обсудим, как пошире да попроворней нашу большевистскую «Правду» распространять и в самом Минске, и в губернии.

Все смотрели на Ленина, и Григорий, которого усадили в кресло у круглого стола, понял, ощутил, что Владимир Ильич – центр собравшихся в комнате. Или магнит. Он и сам ощущал это непонятное, даже тягостное притяжение: хотелось неотрывно смотреть на Владимира Ильича, и в этом была некая неловкость и даже насилие над собой...

   – Ввожу нашего юного друга в курс дела, – продолжал Ленин. – Обсуждаем статейку в газете «Промышленность и торговля». Вот она. – Владимир Ильич с явным отвращением стукнул пальцем по газете, лежащей перед ним. – Издают её сатрапы нашего промышленного капитала. Заголовок статейки весьма демократичен, прямо за душу берёт: «Как увеличить размеры подушного потребления в России?» О благе народа пекутся господа капиталисты. Сначала они чрезвычайно удивляются: как же так? На сегодняшний день Россия по уровню производства чугуна, нефти и других продуктов занимает одно из ведущих мест среди великих и передовых держав, а по душевому потреблению становится соседкой Испании, одной из самых отсталых стран Европы. В то же время в явном противоречии с российской действительностью хозяева нашей промышленности прямо-таки заходятся от восторга по поводу индустриального развития страны после отмены крепостного права. Однако вынуждены сами себе задать вопрос: каковы результаты этого развития? И сами же приводят примеры. В одиннадцатом году в Американских Соединённых Штатах на душу населения потреблялось чугуна двести тридцать три килограмма, в России всего двадцать пять! Мы, несмотря на весь наш промышленный бум почти за полвека, остаёмся невероятно, невиданно отсталой страной, нищей и полудикой, оборудованной средствами производства вчетверо хуже Англии, впятеро хуже Германии, вдесятеро хуже Америки!

Для Григория все эти сведения были ошеломляющим открытием, он слушал, боясь пропустить хоть одно слово. Так же внимательно и напряжённо слушали Ленина все остальные.

   – Тут есть некоторое оправдание такого положения, – сказал кто-то. – Всё-таки Россия – крестьянская страна...

   – Правильно, крестьянская! – сердито, непримиримо перебил Ленин. – Вот и наши сатрапы о том же: пять шестых России составляет крестьянское деревенское население. Где, мол, на такую прорву напасёшься железа и всяких современных орудий? – Владимир Ильич побарабанил пальцами по шахматной доске. – Впрочем, воротилы капитала выход предлагают, и с ними в унисон поют наши сладкоголосые либералы всех мастей. Добавлю: в этой же компании и черносотенцы, и народники. Что надо сделать, чтобы россияне перестали быть нищими, стали наконец хоть сколько-нибудь людьми? Извольте! Дружный хор всей этой публики поёт: необходимо культурное развитие страны, дальнейший рост промышленности, городов, подъём производительности труда и прочая, и прочая. Да пустое всё это фразёрство, жалкие отговорки! Давайте поставим вопрос прямо: почему при всём своём вроде бы достаточном промышленном развитии Россия остаётся нищей страной, а народ бедствует? – Ленин обвёл всех, кто был в комнате, жгучим воспалённым взглядом. – Ответ прост, даже элементарен. Наши капиталисты-сатрапы не представители свободного и сильного капитала, вроде американского, а кучка монополистов, защищённых государственной помощью. К тому же они тысячами проделок и сделок связаны с теми именно черносотенными помещиками, которые своим средневековым землевладением и землепользованием – а в их лапах миллионов семьдесят десятин лучшей земли, – своим гнетом обрекают пять тысяч населения на нищету, а всю страну на застой и гниение. – Ленин вдруг встал, быстро заходил по комнате. – Разумеется, и господам помещикам, и господам капиталистам при таком мирном, эволюционном, видите ли, развитии России, которое они имеют наглость называть демократическим, живётся вполне вольготно. По существу, страна вместе с нищенствующим народом принадлежит им. При таком положении почему бы не порассуждать об общем культурном развитии и демократии в тиши своих усадеб и городских дворцов? Тем более к их услугам продажные либеральные писаки вроде того, что настрочил эту гнусную статейку в «Промышленности и торговле». Нет, друзья мои, путь к народному благоденствию есть только один...

   – Революция! – вырвалось у Григория.

   – Именно! – Ленин подошёл к Каминскому и положил ему на плечо руку. Даже через рубашку ощущался жар этой руки. – И другого пути нет. Кабинетная и редакционная демократия – фетиш. Есть одна демократия – демократия масс, вышедших на улицы, на митинги и демонстрации со своими требованиями. Второй шаг, если власть имущие упорствуют, – забастовки, дальше – всеобщая стачка. И наконец, когда мирные средства исчерпаны, – революция! Кто хочет нам с Гришей Каминским возразить?

Комната была наполнена согласным молчанием.

   – И отлично! – Ленин азартно потёр руки. – Есть что ответить господам из «Промышленности и торговли» в нашей «Правде». Она теперь у нас называется...

   – «Северная правда», – подсказал Борис Вигилёв.

   – Так! – Возбуждение не покидало Владимира Ильича. – А теперь – минские дела. Слушаем вас, молодой человек!

...Через несколько часов Вигилёв провожал Каминского до дома. Некоторое время, переполненный впечатлениями, Григорий молчал. Накрапывал тихий тёплый дождик. Борис Вигилёв раскрыл над их головами большой чёрный зонт с ручкой, которая могла служить и тростью.

   – Владимир Ильич в Поронине давно? – наконец спросил Каминский.