Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

   – Долой!

   – Авантюристы! Большевики проводят политику авантюр!

   – Позор Временному правительству!

В зале царил хаос. Сергей Родионович Дзюбин уже ничего не мог сделать, несмотря на весь свой авторитет.

Как ни странно, тишину восстановил смех. Громкий смех.

Озадаченно смолкали голоса, прекращался шум. А смех звучал... Постепенно все увидели источник этого смеха – на трибуне неудержимо хохотал Григорий Каминский.

Теперь все смотрели на него в полной недоумённой тишине.

Каминский провёл рукой по лицу и как бы стёр свой неуместный смех.

   – Ну? – спросил он у настороженного зала. – Я спрашиваю вас: можем мы все вместе находиться в одной партии? Мало вам разногласий в позициях по войне и Временному правительству? Хотите ещё? Извольте! Разрешение аграрного вопроса. Или меньшевики согласны с нами: передать землю крестьянам без всякого выкупа, экспроприировав её у помещиков? А национальный вопрос? Есть у нас единство точек зрения в его решении? – Зал хранил молчание. – Наконец ещё два вопроса: о власти и о немедленном перерастании буржуазной революции в социалистическую... – Послышались протестующие возгласы, опять нарастал шум. – Всё! И я понимаю: довольно! По всем этим вопросам мы никогда не договоримся. – Опять Григорий Каминский выдержал долгую паузу. – Мне поручено сделать заявление от имени нашей большевистской фракции... Мы выходим из объединённой организации тульских социал-демократов и образуем свою...

Буря разразилась в зале: аплодисменты, крики протеста, многие снова повскакивали с мест.

   – Товарищи большевики! – Шурдуков уже был на сцене, ему что-то пытался сказать Дзюбин, но он грубо отмахнулся от него. – Товарищи большевики! Нам нечего делать в этом зале! Выходи!

   – Пошли отсюда! – крикнул и Каминский.

Они вдвоём – Григорий и Михаил Шурдуков – уже шагали между рядами. За ними поднимались со своих мест их единомышленники, уже большая толпа шла к выходу.

 
Смело, товарищи, в ногу! —
 

прорезал шоковую тишину зала зычный густой бас.

Подхватили другие голоса:

 
Духом окрепнем в борьбе...
 

Пели уже все покидающие зал:

 
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!..
 

И опять зал взорвался криками, шиканьем, аплодисментами, топаньем ног. Вслед кричали:

   – Раскольники!

   – Дезорганизаторы!

   – Сектанты!

...Хлопнула дверь, и этот звук, как выстрел, прервал шум и движение в зале.

Сергей Родионович, лицо которого залила мертвенная бледность, постучав по графину с водой карандашом, сказал нарочито буднично, спокойно:

   – Продолжим, товарищи, нашу работу. Поступило предложение обсудить финансы организации... Слово имеет товарищ Пастухов...

Работа в белоколонном зале Дворянского собрания – теперь всё чаще говорили – бывшего – продолжалась.

Скоро стало известно: собрание покинуло восемьдесят девять человек; большевики собрались рядом, в малом зале: провозглашено образование независимой самостоятельной организации большевиков в Туле; избран её комитет во главе с Григорием Каминским. После этого ошеломляющего известия слова попросил Гавриил Давидович Лейтейзен.

   – Произошло событие, которое несёт в себе разрушительное начало... – голос Лейтейзена дрожал от волнения, – ...не только для нашей организации, но и всей российской социал-демократии. Тула после Февраля оставалась, может быть, последним оплотом единства социал-демократических сил отечества. Мы могли бы послужить примером для всех. И вот... – Оратор беспомощно развёл руками. – Но мы будем бороться до конца. Считаю: необходимо сделать всё, чтобы вернуть большевиков в наши ряды. – По залу прокатился неодобрительный рокот. – Да, да! Сделать всё! Давайте не будем подозревать их в сознательном стремлении развалить социал-демократию. Они заблуждаются. Так поможем им! – Гавриил Давидович закашлялся. – Я предлагаю создать Согласительную комиссию, скажем, из трёх человек... Выработаем предложения, может быть, компромиссные, которые послужат фундаментом для объединения.

После бурных дебатов Согласительная комиссия была выбрана. В неё вошли Лейтейзен, Степанов и Александров. Разработали предложения, которые могли бы послужить основой для договорённости с большевиками о новом объединении.

Согласительная комиссия отправилась в малый зал, где заседала большевистская фракция, а теперь самостоятельная организация тульских большевиков-ленинцев.

...Было без четверти двенадцать ночи.

Дверь в малый зал оказалась закрытой. Постучали. Их впустил молодой рабочий с лицом, на котором все прочие чувства подавило одно – азарт. «Азарт борьбы!» – так определил Лейтейзен.

Каминский, Кауль, ещё несколько человек облепили стол, заваленный листами бумаг. Остальные кучно сидели в первых рядах. Появление комиссии оборвало гвалт, разноголосицу. Все смотрели на них.

   – Не ждали? – улыбнулся Лейтейзен, хотя голос его прерывался от напряжения.

   – Признаться, не ждали, – холодно ответил Каминский. – Чем обязаны?

   – Мы – Согласительная комиссия, – сказал Сергей Иванович Степанов твёрдо и спокойно. – Мы уполномочены вступить с вами в переговоры о выработке платформы для объединения...

   – Необходимо преодолеть раскол! – страстно воскликнул Гавриил Давидович. – Я не сторонник резких формулировок и не стану повторять то, что говорят о вашей акции в зале...

   – Эта акция – предательство! – перебил Александров, и его узкое лицо с бородкой клинышком нервно задёргалось.

   – У вас, Александров, – сказал Михаил Фёдорович Шурдуков, – как что, сразу предательство и измена.

   – Да! – запальчиво воскликнул Александров. – Измена! Вы раскалываете единство социал-демократии, ведёте фракционные интриги, разъединяете рабочий класс, в конце концов предаёте революцию! Вы...

   – Погодите, Александров, – резко оборвал его Лейтейзен. – Мы не с обвинениями сюда пришли. И, кстати, я ваши обвинения не разделяю.

Александров[9]9
  Меньшевик Илья Александров в конце 1917 года был изобличён как тайный сотрудник царской полиции, осведомитель под кличкой Варшавский. С охранкой сотрудничал с 1910 года, получал 40 рублей в месяц. Был арестован (в декабре семнадцатого), судим, приговорён к расстрелу, но умер в тюрьме при загадочных обстоятельствах...


[Закрыть] оскорблённо отвернулся к окну.

   – Мы вас слушаем, доктор, – сказал Кауль.

   – Товарищи! – убеждённо заговорил Гавриил Давидович. – Нас больше соединяет, чем разъединяет...

   – Простите! – перебил Каминский. – Кого – нас? Вы, интернационалисты, одно, и у нас с вами во взглядах действительно много общего. Например, на войну как на империалистическую. Да и Временное правительство вы считаете буржуазным, верно?

   – Да, это так, – согласился Лейтейзен.

   – Но у меньшевиков-то на эти вопросы другая точка зрения! – продолжал Каминский. – И вообще, Гавриил Давидович... У меньшевиков, по крайней мере, есть чёткие позиции по всем вопросам тактики и стратегии. А у вас? Просто многое непонятно. Вы вроде против продолжения войны, хотя сейчас при голосовании по нашей резолюции воздержались. Как это понять?

   – Мы против войны... – Доктор Лейтейзен побледнел. – Но мы и против вашего лозунга о превращении империалистической войны в войну революционную! Мы против вооружённого восстания, к которому вы так целеустремлённо готовитесь.

   – Почему? – тихо спросил Кауль.

И абсолютная напряжённая тишина воцарилась в зале.

   – Почему? – Гавриил Давидович заглядывал в лица собравшихся здесь людей, стараясь найти понимание. – Неужели вы не видите? Сегодня пролетариат России изолирован от остальных классов страны, прежде всего от крестьянства. Ведь рабочий класс – малый, просто ничтожный процент от населения бывшей империи! Он в такой же степени изолирован от действительных сил демократии...

   – Кого же, – перебил Григорий Каминский, – вы считаете действительными силами демократии?

   – А вы, конечно, – не удержался Александров, – считаете ими только себя! Себя, и больше никого!

   – Демократические силы. – Лейтейзен старался говорить спокойно, – это многие партии, борющиеся за демократическую и социалистическую Россию. Прежде всего, конечно, партии с социалистическими программами. И в этом смысле первая из них – партия крестьянства – эсеры! Социалистов-революционеров не принимать в расчёт, думая о будущем России, просто невозможно! Нонсенс! Поэтому, говоря о новом правительстве страны, которое будет создано Учредительным собранием, мы, социал-демократы, уже сегодня должны думать о том, каким оно будет. Убеждён, что необходимо бороться за однородное социалистическое правительство, состоящее из альянса партий с социалистическими программами. Сегодня в России три таких партийных силы: эсеры, большевики и меньшевики. Четвёртая сила – мы. Интернационалисты в ближайшем будущем организуются в свою партию...

   – Постойте, доктор! – снова перебил Каминский. – Вы, если я правильно вас понял, зовёте нас на совместную предвыборную кампанию с эсерами и меньшевиками и, в случае победы на выборах в Учредительное собрание, потом вместе с вами заседать в правительстве...

   – Именно так! – воскликнул Лейтейзен. – Поэтому то, что вы сейчас предприняли, – ошибка! Трагическая ошибка. Раскол, в который ввергнута сегодня социал-демократия, – путь к гибели социализма в России! Поэтому мы предлагаем...

   – Остановитесь, Гавриил Давидович! – Каминский вышел с листами бумаги в руке. – Остановитесь... Видите, мы не можем даже с вами договориться, с интернационалистами. А вы хотите, чтобы с меньшевиками...

   – Я говорил, говорил! Большевики – узурпаторы, которые стремятся к единоличной власти! – истерически закричал Александров. – С ними мы никогда не найдём общего языка!

   – Вот здесь Александров прав, как никогда, – сказал Шурдуков.

   – На все сто процентов. – Григорий помедлил. – Наш ответ, Гавриил Давидович, тем, кто вас послал сюда, – в этих листах бумаги. Мы составили тезисы доклада Московскому областному бюро Российской социал-демократической организации большевиков. С ним завтра я поеду в Москву. Я прочитаю вам выводы, которые будут сделаны в конце доклада. Слушайте внимательно. – Он прочитал в тишине, незримо заполненной непримиримостью и враждой: – «Объединение, состоявшееся в марте не на основах определённой платформы, партийной программы и партийного Устава, а только на благих намерениях, привело организацию объединенцев... – В голосе Каминского всё сильнее звучали металлические ноты. – Первое. К неопределённости и шаткости организации. Второе. К слабости и оппортунистичности организации. Третье. К постоянному колебанию организации и отсутствию всякой дисциплины. Четвёртое. К измене рабочему классу. Вспомните воззвания к армии, где подписались вместе с кадетами тульские эсдеки. Пятое. К отсутствию всякого единства». – Каминский оторвался от чтения, поднял голову и встретил взгляд Лейтейзена, полный такой горечи, что на миг сердце его сжалось. Но он продолжал: – Вывод наш таков: «Раскол не случаен, а следствие длительного процесса разложения объединённой организации и страшного опыта объединения социал-шовинистов и истинных социал-демократов». – Григорий опустил листы бумаги.

Было слышно, как за открытыми окнами ночной майский ветер шумит в тёмных кронах лип.

– Значит, всё напрасно... – сокрушённо сказал Гавриил Давидович Лейтейзен.

Ему никто не ответил.

Согласительная комиссия вышла из малого зала Дворянского собрания. Бывшего, бывшего!

Из Резолюции об отношении к войне, предложенной большевиками на собрании Тульской объединённой организации РСДРП 28 мая 1917 года:

1. Настоящая война была начата командующими классами всех воюющих стран за преобладание на внешних рынках. Все заверения капиталистических классов Англии, Франции, Германии, России, Австрии, Америки, Японии и др. воюющих стран, что война эта ведётся ими во имя права и справедливости, ради защиты и освобождения мелких народностей, против империализма, лживы и прикрывают империалистические стремления этих классов.

2. Война привела и ведёт дальше к колоссальному истреблению людей и богатства и разрушает производительные силы воюющих стран, обогащая капиталистов всего мира. Пролетариат и крестьянская беднота, носители производительного труда и созидатели всех богатств, не могут поддерживать империалистическую войну.

3. Ещё до русской революции передовые рабочие всех стран протестовали и боролись против этой империалистической войны. Разразившаяся во время войны русская революция решительно поставила вопрос о мире и усилила во всех странах борьбу против империалистической войны, за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов...

«Голос народа», 30 мая. Из статьи Лейтейзена «Драма раскола»: «С чувством глубочайшего волнения берёмся мы за перо. То, что начиналось давно, стало свершившимся фактом: люди, которые горят одним и тем же желанием, у которых впереди одна и та же цель – восстановление Интернационала, – оказались по разные стороны баррикады. Судьба русского пролетариата глубоко трагична: он сам себя разрывает на части, в то время, когда нужно употреблять все усилия на то, чтобы сплотиться в единое целое перед лицом общего врага... Единой партии угрожает опасность расколоться на две фракции. Но мы твёрдо стоим на том, что раскол не может быть допущен, нужно употребить все усилия для того, чтобы восторжествовало центростремительное течение, чтобы найти ту линию поведения, которая дала бы возможность партии сделаться действительно единой... только единая социал-демократическая партия сможет повести за собой русскую пролетарскую армию. Мы твёрдо верим в то, что соглашение будет достигнуто, потому что таково всеобщее желание. Эта жажда единства партии, эта вера в достижение единения и дают нам бодрость для продолжения работы!..»

Отрывок из ненаписанных мемуаров С.И. Степанова:

Оказывается, момент смерти для сознания неуловим. Я, Сергей Иванович Степанов, председатель Московского областного суда, не помню мига катастрофы. И теперь мне понятно, что уже тогда, утром девятнадцатого июля 1935 года, смерть могла забрать меня полностью. Сейчас я лишь вспоминаю дорогу от дачи: сосны Серебряного бора, по бокам гладь воды, в которой играют солнечные блики, ржаное поле, начинающее желтеть. Я сижу рядом с шофёром, у меня на коленях внук Володя. Сзади жена, сын Борис, сестра Вера, второй внук Серёжа. Все мы едем по своим делам в Москву, разговариваем, смеёмся...

И всё. Больше никаких воспоминаний. Я открываю глаза и вижу палату в Кремлёвском отделении Боткинской больницы. Нет боли – только невозможно пошевелиться.

   – Всё будет в порядке, Сергей Иванович, – слышу я ласковый мужской голос (это мой лечащий врач, профессор Готье). – Двигаться не надо, вы в гипсе, сломано четыре ребра. Все ваши целы...

Я ничего не могу понять, ничего не могу вспомнить. Уже потом, когда приходят близкие, узнаю: наш лимузин столкнулся с встречным грузовиком-бюсингом. Шофёр, недавно демобилизовавшийся танкист, пытался обогнать автобус. Я вспомнил: впереди пылил по неасфальтированной дороге неуклюжий, медленный итальянский автобус жёлтого цвета. Да, когда дочь Соня рассказывала подробности автомобильной катастрофы, я вспомнил, вернее, увидел впереди этот автобус. А вот встречный грузовик... Нет, не помню...

Ещё профессор Готье сказал:

   – Поставим вас на ноги, голубчик, только извольте слушаться. – Но что-то такое прозвучало в его голосе... Или мне показалось? Не знаю, как объяснить. Только я понял, почувствовал: я не выйду из этой палаты, я умру... А доктор между тем говорил: – Однако лечение займёт порядочно времени. У вас ещё осколком ребра повреждено правое лёгкое. – Профессор Готье улыбнулся. – Самое время писать мемуары. Уйма свободного времени.

Писать мемуары...

Я закрыл глаза и, кажется, опять провалился в небытие, потому что, когда снова вернулся в реальность, палата была пуста. На белом столике горела лампа под синим стеклянным колпаком, и о него билось несколько серых бабочек.

Почему-то опять в сознании прозвучала эта фраза: «Писать мемуары».

«Какой из меня писатель? – подумал я. – И времени совсем не уйма, – продолжал я рассуждать про себя, находя в этом странное успокоение. – Потом... Чтобы писать мемуары, наверно, должна быть спокойной совесть. Спокойна ли у меня совесть? Нет...»

Я снова закрыл глаза. И новая пронзительно-радостная и страшная мысль поразила меня: больше никогда я не войду в зал Областного московского суда в качестве его председателя. Какое облегчение! Какая тяжесть падает с плеч! Не прозвучит указующий звонок сверху. Не войдёт без стука в мой кабинет человек неопределённого возраста, куратор НКВД...

Спасительный сон снова наваливался на меня.

...Нет, это был не сон, а небытие. Шли дни, лечение не давало результатов. Что-то с лёгкими. Не ощущая никакой боли, я слабел, постоянно был в испарине, дыхание стало свистящим, и я сам ощущал его гнилостный запах. Всё чаще я проваливался в бессознательное состояние: сон не сон... Небытие.

И однажды, открыв глаза, я увидел, что рядом с кроватью, на белом табурете, сидит красавец мужчина, показавшийся мне огромным.

Я сразу узнал его, хотя мы не виделись многие годы. Сколько? Наверно, с 1920-го, когда он уехал из Тулы в Азербайджан, в Баку.

Да, я сразу узнал его: Гришка. Григорий Наумович Каминский, теперешний нарком здравоохранения страны.

Потом мне стал понятен этот визит: дочери Соне показалось, что профессор Готье неправильно меня лечит, у неё возникли какие-то подозрения... Тогда, после недавнего убийства Кирова, подозрение становилось незримым знамением нашей жизни. В семье, естественно, знали о нашей совместной работе с Каминским в Туле во время революции и гражданской войны. И вот...

Я всматривался в его лицо. Всё тот же красавец, только заматерел, раздался в плечах, исчезла юношеская хрупкость, отличавшая его в ту пору, когда он стоял во главе тульской большевистской организации, и... Как определить это? В чертах лица появилась жёсткость, даже... Не могу найти нужного слова. Непримиримость, что ли? Или властность? И я поймал себя на мысли, что эти черты возникали на лицах многих крупных партийных и государственных работников, с которыми мне приходилось встречаться. Знак нашего сурового времени?

Пришёл Готье, чрезвычайно нервный и взволнованный, с целой свитой людей в белых халатах, начались медицинские разговоры с непонятными мне латинскими терминами. В конце концов было решено назначить консилиум с привлечением всяческих светил.

   – Все необходимое, – сказал нарком здравоохранения, – медикаменты, лекарства – достанем.

Потом мы остались одни.

   – Как время-то летит, Сергей Иванович! – сказал Каминский. – А помните... Тула, революция, восемнадцатый год...

Мгновение одна картина мелькнула перед моим внутренним взором. И я тут же усилием воли разрушил её. Я не хотел вспоминать восемнадцатый год.

Мы поговорили ещё. О разном. Нейтральном. Недолго – нарком здравоохранения спешил, у него, как всегда, как и у нас всех, было много дел и неотложной работы.

Однако во время нашего короткого разговора я всё рассматривал Григория Наумовича и вдруг понял, почувствовал: от народа, который бедствует в жёсткой хватке карточной системы, от страны, которой отданы все наши силы, мы, партработники высшего этажа, тем не менее отделены стеной. Эта стена – наши городские квартиры, госдачи, личные машины, ложа в Большом театре, продовольственные пайки, спецобслуживание во всём – медицина, отдых... И всё вроде бы произошло незаметно, постепенно и теперь воспринимается как должное. Однажды на даче за завтраком зашёл об этом разговор, и сын, будущий военный командир, сказал шутливо:

   – Отец! За что ты боролся, то и получил. А как ты работаешь сейчас? День и ночь. Все справедливо.

Получил я, а народ?

Кажется, я даже не заметил, как ушёл из палаты нарком здравоохранения. Или опять незаметно провалился в свой сон?

...Проснулся ночью. Над дверью горела слабая синяя лампочка. Окно было открыто, ласковый летний ветер играл занавеской.

Гипс сняли, я повернулся на бок и теперь мог смотреть в окно. Там была светлая июльская ночь. Наверно, светила невидимая мне луна. Ничего не болело. Только отвратительная слабость, трудно дышать, я весь липкий от пота.

Если писать мемуары...

Тогда, в июле 1918 года, стояли такие же тёплые ночи. Я уже был переведён на работу в Москву, в Высший совет народного хозяйства РСФСР, назначен председателем Центрального правления медеообрабатывающей промышленности. По долгу службы мне часто приходилось бывать в Туле, да я и сам, не скрою, стремился к своим домой – трудно я вживался в Москву.

Наш ветхий дом стоял на Полевой улице, недалеко от тюрьмы, рядом с богадельней, вокруг которой рос старый сад.

Летом восемнадцатого этот сад был вырублен, вытоптан. В нём по ночам при свете фонарей, которые были у конвоиров, арестанты рыли длинные глубокие ямы. Нет, нет сил вспоминать! Я всё это видел своими глазами единожды. И слышал от других много раз. Когда приезжал из Москвы в Тулу.

Потом эти страшные картины преследовали меня.

Кто были арестанты? В сводках, отправляемых в Москву, – контрреволюционеры, часто – в газетных отчётах – заложники. Все жители нашей Полевой улицы видели их: много обыкновенных мужиков с покорностью на измождённых лицах, молодые парни, старики в обтрёпанных пиджаках и рубахах. Под грубые окрики охраны в мигающем свете фонарей они вяло, но методично орудовали лопатами: яма становилась всё глубже, вырастали холмы свежей земли... Занимался рассвет. И длинная яма была уже готова.

От Толстовской заставы по Киевской уже шли на работу рабочие, из пригородных деревень на базар ехали на телегах крестьяне. В какой-то миг из ворот тюрьмы быстро выбегали красноармейцы, цепью преграждали Киевскую.

Скапливалась толпа. На глазах людей, которых сковывало жуткое оцепенение, арестантов, только что рывших яму, строили в колонну. Из ворот тюрьмы выводили других заключённых со связанными за спиной руками. Их тоже строили в колонну. Раздавалась команда: «Беги!» Арестанты, как в гипнозе, подчинялись ей. И тогда раздавался дружный залп, а за ним стрельба шла беспорядочно: добивали раненых, охотились на тех, кто успел далеко отбежать. Беспорядочная стрельба, стоны, крики: «Спасите! Изверги! Мама!..» И на эту расправу с ужасом, не веря своим глазам, смотрели люди.

Считалось: политику красного террора лучше проводить на виду у толпы обывателей – устрашает, вселяет уважение к новой власти.

...Оцепление снимали, люди скорее спешили разойтись подальше от этого страшного места, чтобы разнести весть о казни по всему городу.

Красноармейцы деловито сбрасывали окровавленные трупы в яму, засыпали её землёй, ровняли, затаптывали сапогами.

Следующей ночью выведут новых арестантов, они будут при свете фонарей рыть новую яму.

Я видел всё – расстрел, акт террора, как говорили тогда, – сам только один раз, но этого раза мне хватило на всю жизнь.

Да, массовый террор был признан, узаконен – если уместно здесь это слово – в ту страшную пору утверждения советской власти. Он проводился по всей стране, а не только в Туле, считался жестокой, вынужденной, но необходимой мерой.

В ту пору я работал в Москве, но знал, что среди нового руководства в Туле далеко не все согласны с тактикой массового террора. Тем не менее большинство руководителей являлись сторонниками террористической тактики, среди них и члены президиума губисполкома: Григорий Каминский, чрезвычайный уполномоченный по продовольствию Александр Кауль и комиссар имуществ в Совете народных комиссаров Тульской губернии Дмитрий Прокудин. Между двумя группировками возник конфликт, из Москвы приехала специальная комиссия. Её выводы были в пользу Каминского, Кауля, Пронякина и их многочисленных сторонников. А выводы комиссии одобрил уже ЦК партии.

* * *

«Ваш план считаю вполне целесообразным. Предлагаю немедленно провести в жизнь.

ЦК. Свердлов».

Из письма С.С. Степановой, дочери С.И. Степанова, журналисту и писателю С. Щеглову, 10 октября 1972 года:

«В 1918 г., особенно летом, почти каждую ночь в Туле производились массовые расстрелы. А осуществлялись они напротив тюрьмы, примерно в 40 – 50 метрах от домов по Полевой улице, где был и наш дом. Днём туда приходили родные расстрелянных, рыдали и причитали, а по ним стреляли и, настигая их у калиток и окон домов, расстреливали. Я не помню, чтобы в то время дома отец высказывал возмущение. Но, конечно, он не мог не переживать всё происходящее. Значительно позднее я поняла, чего ему это стоило. Поняла я также и то, что отец никогда не был против красного террора, он был против такой формы его осуществления... Все эти мысли возникли у меня значительно позднее и вызваны были одним замечанием моей матери, что перевод отца в то время в Москву был не случаен (со слов Альперовича). Кто знает, может быть, действительно, зная цену кристально чистому, честному и преданному партии человеку, понимая причину его ошибки[10]10
  Очевидно, имеется в виду принадлежность в ту пору С.И. Степанова к партии интернационалистов.


[Закрыть] и веря в него, его отозвали из Тулы, помогая в работе пережить внутреннюю трагедию».

Из выступления Г.К. Каминского на 5-й губернской партийной конференции в феврале 1919 года:

«Дело заключается в том, что Октябрьская революция, как и Февральская революция, в Туле была встречена пролетариатом не так, как была встречена московским или питерским пролетариатом. Там действительно шла борьба, было пролетарское восстание, были сражения, проливалась кровь, там шла жесточайшая борьба с буржуазией за диктатуру, за жизнь рабочего класса. В Туле это могло быть, но этого не произошло. В Туле на это шли, но этого не случилось. В Туле пытались создать кровопролитие, но оно не произошло».

* * *

С. И. Степанов. Я не видел своими глазами. Мне рассказывали... На следующий год, весной девятнадцатого, несколько уцелевших яблонь и вишен в богадельническом саду зацвели красным, даже пунцовым цветом и, распустившись в одну ночь, к вечеру следующего дня все облетели, укрыв землю лепестками кровавого цвета.

Да, красный террор. Расстрелы, массовые расстрелы контрреволюционеров, заложников... То есть врагов? Но ведь в заложники часто брались тогда – я это знаю, знаю, знаю!.. – люди прямо с тульских улиц. Соблюдалось лишь одно: заложниками должны быть «социально чуждые элементы». Так говорил Каминский, руководитель тульских большевиков. Ладно... Пусть: красный террор – ответ на выстрел Каплан в Ленина. Но ведь большевики в Туле пролили рабочую, пролетарскую кровь через полтора месяца, почти сразу после того, как в городе оружейников седьмого декабря 1917 года была провозглашена советская власть!..

Хроника событий в Туле 8 – 16 января 1918 года

После провозглашения советской власти в Туле седьмого декабря 1917 года сразу же при Совете рабочих, крестьянских и солдатских депутатов был создан Военно-революционный комитет, который возглавил Григорий Каминский. Под командованием этого комитета находилась Красная гвардия, военная сила новой власти.

Но были свои боевые отряды и у других партий и организаций, прежде всего у меньшевиков, противостоящих большевикам-ленинцам, по существу узурпировавших власть в городе (о том, как это происходило, будет рассказано в последней главе повествования).

И самая большая, хорошо организованная дружина была у железнодорожников. На своём многолюдном собрании восьмого января 1918 года, которое состоялось на Курском (ныне Московском) вокзале, железнодорожники выразили недоверие советской власти: «Нет большевистским Советам!» – 1200 голосов, «Да – Советам» – 2 голоса. На этом же собрании был смещён со своего поста командир военной дружины Кожаринов, эсер-максималист, человек авантюристического склада и по существу агент и ставленник большевиков в среде тульских железнодорожников. Сразу же после смещения Кожаринов примчался в Военно-революционный комитет к Каминскому и доложил «об измене».

– Кто вместо вас возглавил военную дружину железнодорожников? – спросил Григорий Наумович.

Присутствующие при этом разговоре (и среди них Сергей Иванович Степанов) отметили разительные изменения, которые произошли с молодым большевистским вождём буквально в последние дни: Каминский стал резким, нетерпимым, голос его теперь звучал твёрдо, непреклонно, не принимались никакие возражения; лоб пересекла глубокая морщина, губы жёстко сжались, в глазах появился сухой лихорадочный блеск. (Сергею Ивановичу кто-то шепнул на ухо: «Гришка кокаином балуется».)

   – Вместо меня, – сказал Кожаринов, преданно глядя на фактического советского правителя Тулы и Тульской губернии, – поставили Сошникова.

   – Понятно... – Каминский задумался, наморщив лоб. Все молчали. – Вот что, товарищ Кожаринов... Готовы ли вы послужить делу пролетарской революции и советской власти?

   – Так точно, готов!

   – Тогда будет вам боевое задание... Хорошо дело сделаете, отметим, не забудем.

   – Рад стараться, товарищ Каминский!

   – Кроме Красной гвардии, стоящей в Туле на защите завоеваний революции, никакой другой военной силы в городе быть не может! Поэтому необходимо прежде всего обезглавить военные отряды меньшевиков. Начнём с дружины железнодорожников. Надо её распустить. Но сначала – обезглавить! – Голос Каминского звучал как неумолимый приказ. – Давайте все вместе подумаем, как лучше товарищу Кожаринову решить поставленную задачу...

На разработку плана ушла неделя, хотя оказался он прост, как арифметическое действие дважды два...

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое января 1918 года Кожаринов появился в казарме военной дружины железнодорожников – боевик Илларионов, дежуривший при входе, пропустил его, ничего не подозревая, ведь бывшего командира все в дружине знали...

Новый командир дружины Сошников был застрелен Кожариновым из нагана спящим – в упор. Услышав выстрел, в казарму вбежал Илларионов – и получил свою пулю прямо в сердце. Началась паника, и убийца благополучно скрылся.

Через час Кожаринов докладывал Каминскому о том, что задание успешно выполнено.

...Только светало. Начиналось утро четырнадцатого января 1918 года.

   – Партия благодарит вас, товарищ Кожаринов, – сказал Григорий Каминский, щуря воспалённые бессонницей глаза. – Но сделано пока полдела. Они там, на вокзале, наверняка начнут митинговать. Если уже не митингуют. И посему... Отряд красногвардейцев во главе с командиром Максимовским под ружьём и только ждёт команды. Вы назначаетесь помощником товарища Максимовского. Отправляйтесь на Курский вокзал. Митинг разогнать, зачинщиков арестовать... – Молодой большевистский вождь смотрел на Кожаринова в упор, хмуро, не мигая. – Если митинга нет, взять казарму дружинников под охрану, бойцов распустить. Будут оказывать сопротивление – применить оружие. Всё! Выполняйте!

   – Есть! – Кожаринов рвался в «бой».

...Действительно, на Курском вокзале бушевал митинг железнодорожников. В это утро ударил сильный мороз с порывистым северным ветром, и поэтому потрясённые убийством товарищей железнодорожники собрались в здании вокзала. Зал был переполнен возбуждёнными людьми.