Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

   – Дык гляди! – возбуждается Прохор. – Нынче в карауле одне мы! Большевики, другими словами ежели. Только ты из меньшевистского лагеря. Да Егорка Пахомов – беспартийный. С него какой спрос? После контузии к нам, голова чугунная, не работаить... И выходит, Семён, скрозь нас, большевиков то исть, боле: и в карауле, и в Совете, и, должно, по всей Расее. От чо ты на ета скажешь, меньшевистская твоя натура?

Молчит Семён Воронков...

   – Ну, ладноть, – говорит обиженно Прохор Заикин и вдруг продолжает с некоторым даже восторгом: – Давай тады об луне!

Действительно, в ясном небе белёсом, кажется замершем, стоит большая бело-розовая луна с щербинками на круглом загадочном лике. Вот ведь перемены в погоде: с утра – пасмурно, хмуро, низкие тучи, дождь со снегом, а к вечеру поднялся ветер, и пожалуйста: над головой ни облачка, зыбкий бело-голубой свет, в котором, между прочим, ни хрена не различить, всё странно слилось: дома со слепыми оконцами, заборы, деревья... очень даже легко подкрасться к арсеналу и караул разом снять, если, конечно, у противника человек двадцать. Представил Прохор Заикин эту кровавую историю при лунном свете, даже в животе похолодело, потому и пристал опять к напарнику по караулу:

   – Слышь, Семён, вот как ты соображаешь? На луне люди живуть?

Семён повозился, повздыхал тяжко и сказал наконец:

   – Откель нам знать?

   – А я так полагаю. – Прохор, прищурившись, всмотрелся в невозмутимое ночное светило. – Беспременно живуть! Ты, Семён, мозгами-то шевельни: земля наскрозь круглая, шар то исть. Учёные определили и взвесили. И мы на ей обретаемся. Идём дале: луна, гляди, тоже круглая! Смекаешь? Делаем беспременный вывод: живуть там люди! Должно, и у их – большевики, меньшевики. Вот антиресно, кого там боле? Ты как предполагаешь, а, Семён?

Не успел ответить Семён Воронков: за углом улицы послышался натужный рокот моторов, по забору, по окнам домов пробежала полоса яркого электрического света, и тут же возникли два ярких глаза, за ним – ещё два и ещё...

К арсеналу приближались одна за одной грузовые машины, покачиваясь на колдобинах дороги.

   – Тревога! – закричал Семён Воронков, вскидывая винтовку и щёлкая затвором. – Стой! Кто вдеть?

Его примеру последовал Прохор Заикин, ощутив отвратительную дрожь в коленях. Суетились солдаты караула и у других ворот арсенала.

А четыре грузовых машины остановились одна за другой, фары поумерили свет, однако продолжая светить перед собой, и прямо к Прохору и Семёну шли три человека, двое в чёрных кожаных куртках и один в штатском, огромный, без шапки, с лохматой головой, похожий на медведя.

   – Стой! – отчаянно закричал Семён Воронков. – Стрелять буду!

   – Погоди, погоди, солдат, – спокойно и, показалось, насмешливо сказал тот, что был похож на медведя, тем временем подходя всё ближе. – Бумагу вот привезли. Давай нам старшого! Кто тут у вас?..

Оказывается, от тёплого помещения, где комендатура помещается, уже шагал к ночным гостям Павел Панкратович Сергеев, комендант арсенала, большевик, в шинели без погон, на плечи накинутой.

   – В чём дело, товарищи? – сказал он очень даже спокойным и бодрым голосом. И добавил уже шутливо: – Что за шум, а драки нет?

   – Мы от Тульского Совета, – сказал похожий на медведя Иван Михеев, непроницаемо, отчуждённо глядя на Сергеева. – А вы...

   – Комендант арсенала! – козырнул с лёгкой небрежностью Павел Панкратович.

   – Тогда это вам. – Михеев протянул бывшему поручику лист бумаги. – Постановление Совета... – Он помедлил. – ...Его большевистской фракции. Отгрузить в Москву товарищам по борьбе четыре машины винтовок, пулемётов, патронов.

Сергеев в свете фар прочитал «постановление».

   – Всё в порядке, – сказал он. – Будем сразу грузить?

   – Да! – резко, даже воспалённо сказал человек в чёрной кожанке, передёрнув плечами. – Немедленно! Надеюсь, солдаты караула помогут? Время...

   – Помогут, товарищ Нацаренус, – перебил Иван Михеев, покосившись на Прохора Заикина и Семена Воронкова. – Как могут солдаты не помочь делу революции?

В тот же миг произошло непредвиденное: Семён Воронков быстро отступил в темноту, под стену арсенала, вскинул винтовку вверх, грохнул выстрел. Все шарахнулись в стороны, и проворнее всех – Прохор Заикин.

   – Отыди! – кричал Семён. – Караульцы! Сполняй приказ! Есть разъяснения! Без приказа начальника оружейного завода – никому... ета... Ни винтовки, ни патрона! Али присягу не давали? Сполняй, говорю, приказ... – Щёлкнул затвор. – По моей команде...

Не докричал Семён Воронков – сильный удар в ухо сбил его с ног, загремела винтовка, выпавшая из рук, медведь по имени Иван Михеев сидел на нём, тяжело, азартно дыша, и руку до жгучей боли за спину свернул.

   – Что с ним делать? – спросил.

   – В караулку! – приказал комендант арсенала. – И в чулан. Заикин, Федорков! Тащите его туда! И дверь шкафом приприте!

Всё в момент получилось: Семёна Воронкова, меньшевика, односельчанин Прохор Заикин, большевик, и солдат Егорка Федорков, беспартийный, контуженный, в чулан караульного тёплого помещения поволокли – ноги по земле скребут мелкими шажками, из уха чёрная кровь капает, глаза очумелые, никак не очухается, сообразить не может: чего эта с ним? Только в дверях упираться стал. Тут ему по физии Егорка Федорков съездил, и Прохор Заикин по второму уху добавил, в большом возбуждении и азарте:

   – Ты шо, Семён, ай сдурел? Супротив революции? Говорил же: отшатнись к нам! Не слухал...

Затолкали Семена Воронкова в тёмный чулан, а в нём мышами воняет, дверь тяжёлым шкафом припёрли: сиди, контра!

Побежал, весь в революционном энтузиазме, Прохор Заикин к воротам арсенала. А там уже суета: створки ворот открыты, один грузовик задом подкатил, борт отбросили; в глубине помещения с каменными влажными сводами огни мелькают, солдаты, шофёры и те, что в чёрных кожанках, в ряд выстроились, друг дружке ящики передают.

«Пулемёты в разобранном виде», – определил Прохор Заикин, в ряд вставая, и оказался у самого кузова с открытым бортом.

   – Шевелись, ребятки! – кричал Иван Михеев, принимая ящики в кузове. – Революция торопит.

От машины, чуял Прохор, натруженно, ново, тревожно пахло бензином...

...Семён Воронков тем временем окончательно очухался в тёмном вонючем чулане. Правда, в голове гудело, левое ухо, похоже, ничего не слышало, и в нём временами что-то щёлкало, отдаваясь болью в зубах и в нижней челюсти.

«Ну, паскуда Прошка! – наперво подумал Семён, пытаясь корявым мизинцем выковырять глухоту из уха. – Сродственник называется. Погоди! Я те попомню... – Но тут новые мысли обуяли Семёна Воронкова. Товарищ Пестун, руководитель их ячейки среди солдат караула, на тайном сходе говорил: «Обнаружите, что большевики пытаются оружие заполучить, – сразу в Совет, ко мне. Знайте: если так, значит, они контрреволюционный мятеж замышляют». «Получается, уже замыслили, – ужаснулся Семён Воронков. – На машины оружию грузят. Вокруг пальца обвели!..»

Заметался в тесном чулане, мышами провонявшем, Семён, налетая на стены. Что делать? Толкнул дверь – не поддаётся. Толкнул посильнее, вроде там, снаружи, что-то тяжёлое сдвинулось... Навалился на дверь Семён Воронков всем телом, ногами в пол по-бычьи упёрся – поддалась дверь! Ещё и ещё... С грохотом опрокинулся тяжёлый шкаф. Из последних сил поднатужился Семён, сначала плечо, потом голову в образовавшуюся щель просунул и – вышел вон.

«Али не слышали, как грохнуло тута?»

Крадучись вышел Семён на крыльцо караульного помещения, к стене прижимаясь. Выходит, не слышали! Да и где им! Вон какая суматоха у ворот арсенала: уже вторая машина к ним пятится, мотор фыркает, и Прошка, змей ползучий, среди прочих суетится, длинный ящик – с винтовками – на плече тащит.

«Ну, большевички, погодитя...»

Шмыгнул Семён Воронков за угол, в тень – от луны этой окаянной. Вроде не заметили.

«Слава те, Господи!»

Теперь – ноги в руки. Однако далеко бечь до Народного дома, где Совет заседает.

Было без четверти двенадцать ночи, кончилось тридцатое октября 1917 года. На заседании Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов только что закончилось поимённое голосование за резолюцию меньшевиков и эсеров.

Зал по-прежнему был полон – никто не уходил.

На трибуне стоял взволнованный и торжественный Сергей Родионович Дзюбин с поднятой рукой, призывая собравшихся к тишине.

И тишина – в который раз! – неохотно наступила.

   – Итак, товарищи, – сказал Дзюбин, – подводим окончательную черту. Таким образом, голосование показало... За резолюцию фракции большевиков подано сто девять голосов. За резолюцию блока меньшевиков и эсеров – сто сорок восемь голосов. Принимается, следовательно, резолюция меньшевиков и эсеров! – Шквал аплодисментов, негодующих и восторженных выкриков слились воедино. Сергей Родионович уже кричал сорванным голосом: – Наше последнее, окончательное слово: революционная Тула против единоличной однопартийной власти большевиков!

В зале многие повскакивали с мест, кричали, в конце зала, у выхода, началась драка. В общем гвалте, хаосе, сумятице мало кто заметил солдата с размазанной по щеке кровью, который вбежал в беснующееся столпотворение и стал искать кого-то...

И его увидел тот, кого он искал: меньшевик Валентин Павлович Пестун, постоянно работавший с солдатами караула арсенала, членами партии меньшевиков. Расталкивая людей, он бросился к Семёну Воронкову, который от долгого бега никак не мог отдышаться, вытирал руками потное лицо.

   – Что?.. Что там?

Семён Воронков нагнулся к уху Валентина Павловича, быстро зашептал, заикаясь от волнения.

Через минуту Пестун уже ворвался на сцену, встал перед президиумом как раз у середины длинного стола, и вид его был столь негодующ, что зал очень быстро стих, замер.

   – Мы тут разговоры, дебаты, голосования... – Голос у Пестуна был хриплым, но слышали его всюду. – А большевики тем временем свои дела обделывают... Мы рассуждаем, всякие высокие материи... А большевики в арсенале оружие грузят! В Москву своим отправляют!

Буря разразилась в зале Народного дома. Кричали, свистели, топали ногами, опять многие повскакивали с мест, с разных концов неслись возгласы:

   – Кто позволил?

   – Бонапартисты!

   – Лишить большевиков депутатских мандатов!

   – Требуем объяснений!

На трибуну, покинутую Дзюбиным, поднялся Григорий Каминский.

Наверно, прошло не менее четверти часа, прежде чем зал успокоился. Глава тульских большевиков, похоже, не очень-то был огорчён этим обстоятельством.

Наконец он заговорил, спокойно и твёрдо:

   – Итак, нужны объяснения. Что же, извольте. На изложение нашей позиции по данному вопросу мне нужно около часа...

Негодующий рокот прокатился по рядам. Кричали:

   – У нас регламент!

   – Укладывайтесь в двадцать минут!

   – Чего тут долго разговаривать?

И тогда в зале поднялось сразу несколько большевиков, заранее записавшихся в прения:

   – Мы отдаём товарищу Каминскому своё время!..

Григорий Каминский откашлялся: в зале давно было душно, спёртый воздух пропитался керосиновой вонью, несколько ламп уже еле чадили.

   – Тут уже не раз было сказано... – Оратор повернулся к президиуму, потом обвёл неторопливым взглядом первые ряды. – Все мы, собравшиеся в этом зале, революционеры. И вот восставшие пролетарии и крестьяне берутся за оружие, чтобы защищать власть, вырванную из рук эксплуататоров. А оружия не хватает. Как в этой ситуации поступают настоящие революционеры и как предатели революции, соглашатели и капитулянты? Рассмотрим психологию и действия последних...

...Часом раньше у ворот арсенала была загружена ящиками с патронами, винтовками и наганами последняя машина.

   – Всё! – еле разгибая спину, сказал комендант арсенала Павел Сергеевич. – Да, будет у меня сегодня денёк... Как бы под трибунал не угодить.

   – Не угодишь! – перебил его Нацаренус, уже садясь в кабину машины. – Революция все грехи спишет. Спасибо, товарищи! Передайте оружейникам: Москва не забудет!..

...Все четыре машины тронулись разом.

Огромная луна стояла в зените, и рассеянный свет машинных фар тонул в её нереальном свете.

Павел Сергеев и Иван Михеев молча проводили взглядами последний грузовик, пока он не скрылся за углом. Некоторое время ещё слышен был натужный, со сбоями, рокот моторов; наконец его поглотила осенняя тишина. Только в русских провинциальных городах бывает она такой полной и глухой...

   – Убёг! – К ним спешил Прохор Заикин с отвратительной дрожью в коленях. – Убёг Сёмка! Шкаф завалил и...

   – Так... – перебил комендант арсенала, недобро глядя на Прохора. – И куда же он подался? Как соображаешь, Заикин?

   – Соображаю, что в Совет...

   – И я такого мнения, – сказал Иван Михеев. – Значит, мне тоже туда надо.

   – Правильно! – согласился Сергеев. – А мы тут порядок наведём. – Он повернулся к обступившим их молчаливым солдатам: – Караул! По местам!..

...Было без двадцати два ночи.

Григорий Каминский находился на трибуне третий час...

Он говорил:

– ...Таким образом, как я показал на примерах Великой французской революции, революции в Германии в одна тысяча восемьсот сорок восьмом году, а также подкрепил свои аргументы ссылками на труды Маркса и Энгельса... Словом, восставший народ всегда имеет право на оружие. А какими средствами он его получает – это уже вопрос тактики. И в связи с этим я хочу заявить следующее...

Зазвонил председательствующий колокольчик. Сергей Восленский пылал негодованием, но тем не менее сдерживал себя.

– Товарищ Каминский, – сказал он, – мы вас довольно слушали. – Он посмотрел в почти наполовину опустевший зал: оставались делегаты Совета и самые терпеливые гости; посмотрел, ища там поддержки, и получил её – на трибуну и президиум дохнуло рокотом и шиканьем. – Теперь послушайте нас. И я предлагаю вам прервать затянувшееся выступление.

   – Раз предлагаете... Подчиняюсь. – Каминский не спеша вернулся на своё место в президиуме.

Сергей Константинович появился на трибуне.

   – Блок меньшевиков и эсеров, интернационалистов, предлагает Совету принять следующую резолюцию о возмутительном поступке большевиков... – Восленский зашелестел листами бумаги.

В это время в зале появился Иван Михеев, быстро прошёл к сцене, неся боком своё медведеподобное тело между рядами, оказался возле стола, за которым сидела Ольга Розен, что-то тихо, кратко сказал ей, и Ольга уже побежала к боковой двери, чтобы через несколько мгновений возникнуть на сцене...

Сергей Константинович Восленский начал читать предлагаемую резолюцию:

   – «В связи с тем, что большевики встали на прямой путь обмана Совета, всех революционных трудящихся Тулы, действуют сепаратистски, в духе ленинского революционно-военного комитета в Петрограде, мы решительно требуем возвращения машин с оружием в арсенал и привлечения к революционному суду лиц, причастных к этой противозаконной акции...»

...Ольга Розен уже была на сцене, за спинами президиума она подошла к Григорию Каминскому, что-то быстро сказала ему на ухо и убежала.

   – «Притом мы настаиваем, – читал Восленский, – на публичном суде, чтобы сами рабочие, солдаты...»

Каминский взял председательствующий колокольчик, лежавший на столе, зазвонил в него.

Сергей Константинович удивлённо прервал чтение.

   – Простите, – сказал Каминский, – но нет практического смысла читать дальше вашу резолюцию и тем более принимать по ней решение. В повестке дня сегодняшнего заседания Совета есть ещё несколько практических вопросов, которые требуют безотлагательного решения.

   – Я не понимаю... – растерянно сказал Восленский.

   – Чего тут понимать! – Каминский с приветливой, обезоруживающей улыбкой достал часы-луковицу; в полной тишине щёлкнула крышка. – Семь минут третьего. Ночь... Уже тридцать первое октября. Как летит время! Что же касается машин с оружием... они для нас в данный момент, увы, недосягаемы: час назад прошли Окский мост под Серпуховом. Так что... – Григорий развёл руками.

Зал Народного дома, в котором заседал Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов, сковала шоковая тишина...

* * *

Из отчёта Ефремовского уездного комиссара о положении в уезде в октябре 1917 года:

«На циркулярное предложение от 12 сентября 1917 года за № 5880 сообщаю Вам нижеследующее о положении дел в уезде за октябрь месяц с.г.

Ещё в сентябре месяце начались порубки экономических лесов, и это правонарушение, не имевшее прекращения за отсутствием к тому средств, а затем постановление съезда крестьянских депутатов уезда от 28 сентября о передаче имений в ведение волостных земельных комитетов послужило началом самовольных захватов имуществ частных владельцев и разгромления их экономий.

Погромы начались с 4 октября и продолжаются до сего времени. Всего разгромлено в уезде 46 имений. Разгромы совершались всем населением соседних к экономиям селений, как мужчинами, так и женщинами. Скот, инвентарь и всякое имущество расхищалось, постройки ломались или разбивались и в немногих случаях поджигались. Дома владельцев подвергались полному разгрому: окна, двери выбиты, вся обстановка или уничтожена, или расхищена, полы и потолки выломаны, а некоторые дома уничтожены до основания. Расхищенный рогатый скот, свиньи и овцы в большинстве прямо же резались, а частью сбывались на рынках. Сельскохозяйственные машины, как-то: паровые и конные молотилки, сеялки, жатки и прочее разбивались и разбирались по частям. В имениях Навродского, кн. Шаховского, Унковского и Хлюстина разгромлены крахмальные заводы, все машины разобраны, части расхищены и вообще приведены в совершенную негодность; в имении Игнатьева в селе Куркине Куркинской волости разгромлен винокуренный завод, а на заводе Вознесенского в пределах всё той же волости расхищено 24 ведра спирта.

При разгроме имений очень много хлеба расхищено и много же погибло его совершенно. Привести в известность количество и стоимость всего расхищенного и уничтоженного пока не представляется возможным, т.к. милиция занята исключительно прекращением и предупреждением дальнейших погромов, а следственная власть не производит следствий за отсутствием охраны.

...В общем положение в уезде тревожное. Кроме погрома владельческих экономий, в некоторых местах уезда стали появляться шайки в 10—12 человек, которые под угрозой погрома вымогают деньги у населения, а в Хорошеводской волости разгромили хозяйство одного крестьянина; такие шайки грозят самосудом чинам волостных управ, а также разгромом почтовых отделений. Сельские власти и учреждения никаким авторитетом не пользуются; бессудность и неимение средств прекратить самочинства и преступные действия отдельных лиц и групп создают убеждение в полной безответственности и отсутствии правопорядка; уездная милиция перегружена работой как по городу, так и командировками в уезд в связи с беспорядками, волостная же милиция совершенно бессильна.

...Выборы гласных уездного земства полностью не прошли, и поэтому земское самоуправление ещё не образовано. Из преступлений по уезду за октябрь месяц считаю долгом отметить: убийство члена волостного исполнительного комитета Замарайской волости двумя солдатами той же волости, тяжёлое ранение ножом милиционера Силинской волости буйствовавшими жителями той же волости, убийство человека в пределах Староказачьей волости, личность которого ещё не установлена, и похищение из Долгопесковской волостной земской управы в ночь с 29 на 30 октября 29 000 руб. денег, полученных для раздачи пайка семьям солдат.

Уездный комиссар Андреев».

Телеграмма помещика Тепелева Тульскому губернскому комиссару.

Из Рассошного, 27 октября 1917 года:

«Убедительно прошу прислать казаков для спасения экономий от погрома. Крестьяне с. Лазовки Судьбищенской волости Новосельского уезда самочинно произвели опись моего имения, отобрали ключи и поставили свой караул.

Тепелев».

Резолюция большевистской фракции Тульского Совета рабочих и солдатских депутатов «О власти», предложенная для голосования 30 октября 1917 года:

«В дни решительной борьбы, когда в Петрограде уже установилась новая народная власть, созданная Всероссийским съездом Советов рабочих и солдатских депутатов и делегатов крестьянских, а в Москве идёт бой революционных солдат и рабочих против вооружённых сил буржуазии, в эти дни Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов открыто и честно становится на сторону нового правительства и считает своим революционным долгом всеми силами поддерживать общероссийское движение, закрепляющее петроградскую победу народа.

Для организации этой поддержки Совет избирает из своей среды военно-революционный комитет 7-ми и передаёт ему все полномочия по ведению борьбы за укрепление народной власти Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

Из дневника Ольги Розен

«31 октября 1917 г., 4 часа 20 минут дня.

Господи! Господи!.. Как страшно. И какая я счастливая! Гриша мой! Мой навсегда... Ещё никто ничего не знает, только я и он. И мама. Нет, она не знает, но, кажется, догадывается... Ведь недавно, за обедом она спросила: «Оля, что с тобой происходит? Почему у тебя так сияют глаза?»

Неужели у меня сияют глаза? Сейчас посмотрю в зеркало. Правда сияют!

Но – по порядку. Попробую всё описать по порядку.

...Мы выбрались наконец из душного Народного дома, и он, как всегда, пошёл провожать меня. И, как всегда, все наши друзья незаметно отстали, мы оказались одни посреди ночной Тулы.

Меня поразила луна. Какая огромная луна стояла в эту ночь над городом! В эту нашу ночь!.. Всё в голубом сказочном свете. Всё какое-то волшебное.

Мы долго молчали. Я уже к этому привыкла: после какого-нибудь важного события ему надо помолчать: он обдумывает всё происшедшее. А потом сам заводит разговор или что-нибудь спросит. И он спросил, когда мы почему-то, не доходя до губернского суда, свернули в тёмный переулок, хотя мой дом совсем в другой стороне... Вернее, он свернул, а я – за ним. Да, он остановился и спросил, вернее, задал вопрос, как бы кому-то третьему:

   – Интересно, который час? – Взглянул на циферблат, щёлкнул крышкой. – Вот это да! Двадцать минут четвёртого! Сколько же заседал Совет?

   – Почти тринадцать часов, – сказала я.

   – А сколько времени ушло на моё последнее слово? – спросил он.

   – Два часа сорок пять минут, – сказала я. – Тебе отдали своё время в прениях семь наших товарищей.

Гриша засмеялся:

   – Здорово мы всех этих Дзюбиных...

И тут я выпалила... Правда, правда: это меня мучило ещё в зале Народного дома. Я сказала:

   – Значит, меньшевиков и эсеров в Совете мы попросту обманывали, дурачили?

   – Дурачили? – Он даже остановился. – Ладно, пусть так! – И голос его стал жёстким, непримиримым. – Но что нам оставалось делать? Если они против отправки оружия в Москву! Пойми, Оля, на календаре истории – пролетарская революция! В Москве наше вооружённое восстание задыхается без оружия. Неужели ты не понимаешь, что у нас просто не было другого выхода?

   – Понимаю... – неуверенно сказала я.

Гриша, похоже, даже не услышал меня: он сделал несколько стремительных шагов вперёд, остановился, подбежал ко мне, обнял за плечи. И у меня закружилась голова – от восторга, от счастья.

   – Очутиться бы сейчас в Москве! – воскликнул он. – Как ты думаешь, наше оружие...

   – Из него уже стреляют, – перебила я, освобождаясь от его рук.

Никак я не могу победить в себе этих приступов обиды. Ведь понимаю: для него главное – революция, можно сказать, смысл жизни. И – хоть убейте! – всё равно ревную его к революции! Идиотка какая-то...

А Гриша ничего не заметил!

   – Да! – возбуждённо, даже как-то лихорадочно сказал он. – Уже стреляют! Оля, ты осознаешь, что эта ночь – историческая?

   – Осознаю, – подтвердила я, стараясь проникнуться этим чувством: вокруг нас – историческая ночь.

Гриша засмеялся, сказал торжественно, даже театрально:

   – В эту ночь в Туле светит большая луна, обыватели спят и не ведают... – Он заглянул мне в глаза. – Твои тоже спят?

   – Конечно! – ответила я, представив сонное царство в своём доме. – Давно спят и видят сны про свою блудную дочь. А может быть, не видят. – Порыв, который я не смогла сдержать, толкнул меня: я провела рукой по его щеке. – Ты замёрз... – Щека была холодной. – Пора. Твои тоже спят?

   – Наверно! – Гриша засмеялся. – А дядя храпит. У него храп! Во всех комнатах слышно. – И тут он как-то странно огляделся по сторонам. – Постой! Почему мы здесь?

   – Где здесь? – спросила я, и сердце моё яростно заколотилось в сладостном и страшном предчувствии неизбежного.

   – Понимаешь, Оля... – Я чувствовала: он тоже ужасно волнуется. – Ведь у меня и второй дом есть. Мы оказались... Тут рядом штаб нашей красной гвардии. Бывший полицмейстер сбежал, бросил свои апартаменты. Вот мы и обосновались. Часто приходится поздно возвращаться... Каждый раз своих беспокоить... Вот я...

   – Идём! – перебила я, взяв его за руку. И в лунном небе протрубили трубы. Трубы нашей судьбы. – Идём!.. – повторила я.

   – Куда? – прошептал он.

   – К тебе! – сказала я.

   – Но, Оля... – Мне. почудилось, что Гриша хочет высвободить свою руку.

   – Идём, идём! – Я уже сама вела его вперёд.

...Мы очутились возле тёмного кирпичного дома. У крыльца стоял солдат с винтовкой. Он молча козырнул Грише, едва покосившись на меня без всякого удивления.

Загремел ключ в скважине замка, дверь распахнулась, и тёплая темнота поглотила нас.

   – Осторожно, тут четыре ступени. – Теперь он вёл меня. Коридор был застелен ковром, в нём утонули наши шаги. – Теперь сюда.

Открылась дверь. И мы оказались в большой комнате с тремя окнами, и как раз в среднем из них стояла светло-голубая луна, уже клонившаяся к земле.

   – Сейчас... – Гриша выпустил мою руку. – Света, конечно, нет. Керосина тоже нет. И мы тут по ночам при свечах. В подвале навали целый ящик свечей.

Чиркнула спичка, и одна за другой на большом столе зажглись пять свечей в тяжёлых бронзовых подсвечниках.

Гриша задёрнул окна тяжёлыми бархатными портьерами. И осветилась комната. Вернее, сначала осветился стол, и он поразил меня: старинная посуда, простой деревенский кувшин, бумаги, стопки книг. Но главное – на середине стоял пулемёт «Максим», и его воронёное дуло с мушкой тускло сверкало в трепетном свете свечей.

   – Как интересно! – вырвалось у меня.

И я стала всё рассматривать, осторожно ступая по паркету, будто боялась, что кто-то остановит меня. Или прогонит.

Вокруг стола стояли кожаные кресла, просто огромные, у глухой стены – тоже кожаный широкий диван, на нём лежал тулуп мехом вверх и белели подушки. Шкафы из тёмного дерева. В красном углу – иконостас, я обратила внимание на то, что лампады перед иконами в дорогих окладах не зажжены и лики святых совсем неразличимы, только в золотых нимбах нежно отражается свет свечей. На стенах в тяжёлых инкрустированных рамах портреты людей, кажется, в парадных мундирах, на одном – в золотых погонах тоже затрепетали отсветы жёлтого огня. Но лица на картинах были неразличимы... Не знаю, как всё это передать? Мне стало жутко... Нет, не то. Тревога, даже смятение заполнило душу.

   – А кто на этих портретах? – спросила я.

   – Не знаю, – беспечно сказал Гриша. – Дворяне какие-нибудь. Оля, ты хочешь есть?

   – Ужасно! – призналась я.

   – Сейчас. – Гриша стал заглядывать в тарелки, две или три из них были закрыты газетой. Я заметила, что у него суетливые движения, и это обстоятельство как-то странно покоробило меня. – Товарищи что-нибудь оставили. Так! Картошка в мундире.

   – Замечательно! – сказала я.

   – Немного хлеба. Кусок жмыха. Ну, это... – Он хотел серый кусок с круглыми краями отодвинуть подальше, но я запротестовала:

   – Оставь. Грызть жмых – одно наслаждение!

   – Изволь. – Он заглянул в кувшин. – Вот это да! Молоко...

   – У нас будет просто пир, – сказала я.

И тут увидела в дальнем углу рояль, подошла к нему, подняла крышку, тронула пальцем белую клавишу – вспорхнул к потолку, растаяв там, звук «ля».

   – Можно? – спросила я.

   – Ты играешь? – удивился Гриша.

   – Дорогой мой! – Я села на круглый стул и, прокрутившись несколько раз вокруг оси, подняла стул до нужного мне уровня, подумав: «Дама, которая играла на этом рояле, была высокого роста. А может быть, это был высокий молодой человек, какой-нибудь юнкер... – Дорогой мой, ведь я почти буржуазная барышня. Класс фортепьяно – у мадам Венуа. Потом... Гимназию заканчиваю. Там, как тебе известно, многому учат. Бальным танцам, например. – Я проиграла первую фразу полонеза Шопена, спрыгнула со стула – играть расхотелось.

Я сделала три бальных «па» и оказалась у стола. Гриша молча наблюдал за мной. Непонятное нервное, взвинченное состояние овладело мной.

Я сначала машинально стала перебирать стопку книг. «Капитал» Маркса, том Плеханова. Библия.

   – Интересно! – воскликнула я. – Библия! Кто же у вас читает Библию?

   – Кауль, – сказал Гриша. – Саша у нас всё читает.

   – Скажи, – прошептала я. – Ты знаешь десять заповедей Христа?

Он немного отстранился от меня, пожал плечами.

   – Знал. – В голосе его было напряжение. – Сейчас забыл, наверно.

   – Эх ты! – И я выпалила одним духом: – Аз есмь Господь Бог твой! Не сотвори себе кумира! Не приемли имени Господа твоего всуе, да благо ти будет и да долголетен будете на земле. Не убий!.. – И спазм сдавил мне горло.

Гриша пришёл на помощь – стал говорить быстро-быстро:

   – Не прелюбы сотвори! Не укради! Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна! Не пожелай жены ближнего твоего...

Я подхватила, как в лихорадке:

   – Ни осла его, ни раба его, ни рабыни его, ни всякого скота его, елика суть ближнего твоего... – И я не могла говорить дальше – рыдания душили меня. – Гриша! Гриша! – закричала я. – Мне страшно! – Я бросилась к нему на шею, он прижал меня к себе. – Мне страшно!.. – И слёзы, неудержимые слёзы затуманили всё передо мной.

   – Успокойся, успокойся! – ласково говорил он, целуя мои мокрые щёки, глаза. – Что с тобой? – Он подвёл меня к роялю. – Ну? Чему тебя учила мадам... Как её?

   – Мадам Венуа. – Я вырвалась из его объятий. – Нет. Я не хочу играть!

Я сама ужаснулась резкости, враждебности, которые прозвучали в моём голосе.

   – Да, конечно! Ведь ты хочешь есть! – Гриша засуетился у стола, загремел тарелками, стал расставлять их перед двумя креслами. – Ну вот! Всё готово. Прошу!

Я подошла к столу, хотела сесть в кресло и тут увидела, что ствол пулемёта смотрит прямо на меня. Я с трудом отодвинула его в сторону и невольно посмотрела, куда оно направлено теперь.

Ствол пулемёта «Максим» нацелился в красный угол, на иконостас...

Некая сила, могучая сила, просияв передо мной малиново-огненным светом, сорвала меня с места, я в два стакана разлила из кувшина молоко...