Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Ночью заснуть не могу, голова раскалывается. Перебираю варианты, возможности – не получается! Обманул академиков... Но что-то надо придумать. Что? Пока не знаю... Когда же у нас ответственные решения – да и любые решения! – принимать будут профессионально, специалисты, а не...» (дальше зачёркнуто).

Вспомните полемику Каминского со Сталиным (если это полемика) на июньском Пленуме ЦК в 1937 году. Партийная дисциплина, решение партии для коммуниста, особенно коммуниста-функционера, облечённого властью, – незыблемый, непререкаемый закон, решение надо «проводить в жизнь» без всяких сомнений, хотя совесть, понимание проблемы сопротивляется этому решению: коллективизация по-сталински, «уничтожение кулачества как класса» (в которое записан середняк, основной производитель хлеба и всего, что даёт в русской деревне земля) и недавний опыт кооперирования сельского хозяйства – по ленинскому плану (знаменитая статья вождя «О кооперации»), Каминский, недавний руководитель Колхозцентра, через который и осуществлялся этот план, знает, видит, что директивная, стопроцентная коллективизация – гибель сельского хозяйства страны, только начавшего вставать на ноги после гражданской войны, разрухи и «военного коммунизма». Вставать на ноги с помощью ненасильственной коллективизации. Но Григорий Наумович подчиняется «мудрому решению», одобренному лично товарищем Сталиным. Мучительный компромисс, раздвоение личности, бессонные ночи...

Впрочем, этот компромисс, понимание, что деревенскую кооперацию в будущем ждёт крах (если только не произойдёт чудо), были с самого начала работы в Колхозцентре: ссылаясь на Ленина (нэп – это «всерьёз и надолго»), а кооперирование сельского хозяйства в начале 20-х годов было возможно только в условиях новой экономической политики, прикрываясь Лениным, Каминский прекрасно знал стратегическую позицию вождя в этом вопросе: он был давно и хорошо знаком с Владимиром Ильичём...

«Всерьёз и надолго» – это, по-ленински, на несколько лет; успокоить крестьянство, прекратить «мужицкие бунты» против советской власти, а главное – поднять экономику, влив в неё частный капитал презренных нэпманов. Выжить. А потом... Ленин всеми фибрами души (если она у него была) ненавидел «частный капитал», его трясло при словах «частник» и «частная торговля», а тем более «частная собственность»; интересно было бы собрать на одной странице – впрочем, страницы не хватит, – все ленинские определения и ругательства в адрес этого словосочетания.

Короче говоря, Ленин ненавидел своё вынужденное детище нэп и, безусловно, как только бы появилась первая возможность, прикрыл бы эту экономическую лавочку, сквозь двери которой – обратный путь в капитализм. (И это верно.) Можно не сомневаться, что вождь мирового пролетариата поступил бы именно так. В этой связи только одна цитата из «бессмертного» наследия неистового Ильича:

«Не спит ли у нас НКЮст[19]19
  НКЮст – Народный комиссариат юстиции.


[Закрыть]? Тут нужен ряд образцовых процессов с применением жесточайших мер. НКЮст, кажись, не понимает, что новая экономическая политика требует новых способов, новой жестокости кар.

С коммунистическим приветом. Ленин».

Написано это было в феврале 1922 года. Не успел Владимир Ильич расправиться со своим незаконным экономическим дитятей, – помер.

Дело сделал умело и с размахом, по правилам «жестокости мер» верный ученик и продолжатель задуманного Лениным переустройства мира Иосиф Виссарионович Сталин: к концу 1929 года с нэпом в основном было покончено, частный сектор в советской экономике был уничтожен полностью. В повестку дня коммунистические хозяева страны «поставили» коллективизацию деревни, то есть и там искоренение частника. К чему это привело страну и народ – известно.

Прозрение – в разные годы – приходило ко многим руководителям Советского Союза. Одни, большинство, подчинялись «партийной дисциплине», смирившись с раздвоением своей личности и постепенно перестав замечать её, превратились в некую новую популяцию верховных олигархов противоестественного государства, в советских мутантов. Другие, пройдя через это раздвоение, окончательно прозрев, делали тяжкий выбор, пытаясь или свергнуть, или модернизировать коммунистический режим. Таких были единицы. «Заговор» Пятницкого, Каминского и их единомышленников против Сталина – тому пример. Единицы, потому что в раздвоенном сознании – мутанты, всё равно мутанты! – было понимание, что их отчаянные попытки спасти страну обречены на провал. А они сами обречены на мучительную смерть. Но предполагаю – они принимали решение: «Лучше смерть...»

...И я ловлю себя на страшной мысли: все мы, дети чудовищной сталинской эпохи, тоже мутанты «советского образа жизни» в той или иной степени. Все мы жили в постоянном раздвоении сознания, в тяжкой атмосфере компромиссов – с собой и с системой. Даже на грани её неминуемого краха, во время горбачёвской перестройки.

Первый вариант повести о Каминском и пьеса о нём писались ещё в советское время, при полном и безраздельном господстве КПСС в стране. Для повести, правда, в 1987—1988 годах только собирался материал, а вот пьеса была уже написана. И она – это сейчас я особенно понимаю – была полна компромиссов, уступок власти, мучительных переделок текста уже во время работы с театром. Пришлось убрать единственный эпизод о «красном терроре», в котором Каминский исполнял ленинские директивы, был тем, кем он был тогда. Но всё равно и в оскоплённом виде спектакль чудом «вышел», был принят художественным советом: в нём было немало представителей «общественных организаций», и обкома КПСС в том числе. Однако новые свежие ветры уже веяли над страной.

Перечитав свою статью «Альтернатива Каминского», я вижу, что и она отражает мой тогдашний компромисс с системой, «игру с властью»: я в ту пору уже почти всё знал и о самом Григории Наумовиче, и о нэпе, и о ленинском плане кооперации. Я в статье тоже прикрывался именем вождя. А попросту – лукавил. Лукавил, чтобы сказать главное. Но всё равно это «правда» из пяти букв.

Да, никуда от этого не уйти: все люди моего поколения – мутанты того страшного времени.

Конечно, без особого ущерба для повествования я мог бы изъять из текста статью «Альтернатива Каминского». Но я специально оставляю её: есть в ней то, что характеризует не только моего главного героя, но и нашу с ним эпоху, хотя и в разные временные периоды.

...Этот комментарий – коли в нём речь зашла и о театре – я хочу закончить весьма характерной ленинской цитатой, вернее, фразой Владимира Ильича; в письме наркому просвещения Луначарскому 26 августа 1921 года он писал:

«Все театры советую положить в гроб».

* * *

... – И вот, представь, Леворский вырвал из правительственной брони два билета...

   – Что, действительно звонили из Кремля? – перебила я Григория.

   – Нет, конечно, – засмеялся он.

   – Доиграется твой Леворский, – сказала я.

   – Обошлось! – Он всё ходил по комнате. – Зато поедете с Ленкой как заправские дипломаты: двое в купе мягкого вагона Москва – Берлин. Или ты не рада?

   – Рада... – выдавила я из себя.

   – А где Ленка? – спросил он.

   – Заснула в бабушкиной комнате. Ты не кричи – разбудишь. Впрочем... – Я чувствовала, чувствовала: надвигается чёрная волна и сейчас она накроет меня с головой... – Впрочем, шумом её разбудить трудно...

   – Оля! – перебил меня Григорий. – Всё будет отлично! В Германии замечательные врачи. В нашем посольстве помогут, да и рекомендательные письма ты везёшь. Будет Ленка слышать, как все нормальные люди!

   – Хорошо бы, – вздохнула я.

...Наша дочь Лена родилась в Баку двадцать первого августа 1921 года. Родилась с дефектом слуха, но обнаружили мы недуг гораздо позже, уже в Москве.

А рухнуло всё в моей жизни там, в Баку. Ненавижу этот город!

Первый приступ моей идиотской ревности произошёл раньше, в пути, в поезде. Ведь никогда ничего подобного не было в Туле.

Да, позади было три года нашей тульской жизни, счастливой, опьяняюще счастливой, бурной, мятежной, нет у меня каких-то точных слов, чтобы определить её. Надо признаться, уже тогда для Гриши главным, всепоглощающим была его работа, его дело. Какое время, какое неповторимое, потрясающее время! Трудная победа советской власти в Туле, гражданская война – Деникин уже приближается к Новосилю, и на пути белой армии только город оружейников... Боже, каким он был в ту пору! Секретарь губкома партии, председатель губисполкома, редактор газеты «Коммунар», член Военного совета, мой двадцатитрёхлетний муж... Как его только хватало на всё! Но он был мой, мой! Он любил меня всегда – я это чувствовала на расстоянии, днём и ночью. Днём и ночью...

Довольно, довольно об этом! Летом двадцатого года его срочно вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии, к Ленину.

...И вот новое ответственное назначение. В апреле 1920 года в Азербайджане, в Баку, была свергнута власть мусаватистов – в результате вооружённого восстания бакинских рабочих, которое поддержала военной силой 11-я Красная Армия.

Вернувшись из Москвы, Гриша сказал: «Едем в Баку ставить советскую власть».

Григорий позвал в Азербайджан верных тульских соратников: Леонида Рузова, Ивана Севастьянова, Романа Синогейкина. Так мы и ехали – дружной, шумной, молодой коммуной. Ехали в раздрызганном вагоне, зато купейном, даже, помню, со шторками на окнах.

Это был долгий, утомительный путь, суток пять или шесть. Медленно, натужно тащился паровоз, подолгу стояли на узловых станциях. В Ростове к поезду прицепили два вагона с охраной, состоящей из матросов довольно анархического вида, – на пассажирские составы часто нападали всяческие банды...

После Ростова началась невыносимая жара, и меня замучила мигрень, такая головная боль, что я пластом лежала в нашем купе, обливаясь потом и часто теряя сознание.

Вот тогда Лёня Рузов и привёл «доктора – мага и волшебника», как сказал он, из соседнего вагона. Передо мной появился рослый красавец с тонкими ухоженными усами на бледном лице. Позже такие лица я видела на картинах, изображающих польских шляхтичей, – сдержанность, скрытая надменность, пристальный, изучающий взгляд. Он представился: «Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич». Сказал: «Головка недужит, сударыня? Один момент!» Его белые прохладные руки опустились на мои виски и лоб, потом медленно проплыли перед глазами, один раз, второй. И терзающая мою голову боль сначала как бы отступила в непонятную глубину, куда-то в затылок, а потом исчезла. Я почувствовала невероятную слабость. «Вот и славно, – сказал Александр Фадеевич, скупо улыбнувшись. – Теперь, сударыня, вам надо немного поспать, а к вечеру милости прошу к нам в гости. Такой путь коротать в компании – и легче и любопытней. Верно, сударь?» – повернулся он к Грише.

Мой целитель-волшебник говорил ещё что-то, но я уже не слышала – утонула в сладком сне.

А вечером мы пошли в гости, в соседний вагон.

Александр Фадеевич Михайлов-Станкевич следовал в Баку со своей женой, он её представил: «Моя супруга Ядвига. Ядвига Санковская, актриса». Я была поражена – впервые в жизни я видела такую абсолютную, совершенную женскую красоту. Вот странно... Сейчас я не могу восстановить в памяти образ Ядвиги Санковской. Помню одно: ослепление, восторг, невозможно оторвать взгляда. Они вдвоём занимали купе, мы, трое или четверо, стояли в дверях, и возникла долгая пауза, наполненная какой-то завораживающей тишиной (только колеса поезда мерно перестукивались в ней), – мы не могли оторвать глаз от этой ослепительной женщины. А она скромно, но с достоинством улыбалась нам, как бы говоря: «Я вас понимаю». И тогда я увидела, как мой Гриша смотрит на неё... О, это тёмная сила – ревность... Первый раз в жизни я испытала её испепеляющий приступ. Никакого повода. Только его взгляд – на эту женщину...

Не знаю, как всё это объяснить и возможно ли тут объяснение? Да!. Вспомнила: у Ядвиги были чёрные глубокие глаза. Кто-то из наших сказал: «В таких очах повально тонут все мужчины». Чёрные цыганские глаза. Иногда я встречала их спокойный снисходительный взгляд. Ничего плохого не сделала мне Ядвига, наоборот, была ласкова и внимательна ко мне. Как, впрочем, и ко всем. Я вроде бы видела, что она никак не выделяет из других мужчин моего Гришу. И он ведёт себя обыкновенно, как всегда. Но мне казалось, я воображала, придумывала... И – ревновала, ревновала, черно, тупо и бессмысленно.

Оставшиеся два или три дня мы проводили много времени в их купе. Было весело, непринуждённо, Александр Фадеевич играл на гитаре, они вдвоём пели русские романсы и томительные польские песни. У них с собой были изысканные вина в длинных тёмных бутылках, много всякой еды, о существовании которой мы давно забыли. Вообще оба они были загадочные, непонятные. Зачем едут в Баку, в Азербайджан, где сейчас всё вверх дном, почти война? Об этом, кажется, были разговоры, смутно вспоминается даже, что Григорий предлагал доктору работу, а тот отшучивался... Нет, не помню. Помню одно: мне было и бесконечно интересно у них в гостях, в их купе с неведомыми винами и запахом французских духов, и страшно, и... Глядя на Ядвигу, на лёгкое порхание её рук над столом, когда она сервировала его, раскладывая серебряные вилки и ножи, встречая, казалось, приветливый взгляд её чёрных глаз, я испытывала ужас, непонятный страх. «Она колдунья, – твердила я себе. – Она мне наколдует беду, отнимет Гришу. Зачем она едет с нами?»

Я боялась неведомого Баку, я не хотела туда приезжать. И – признаюсь, я ненавидела, теперь понимаю, без всякой причины, Ядвигу Санковскую, а заодно и её гостеприимного мужа, который осязаемо излучал могучую жизненную энергию и жажду деятельности. Но так было лишь во время приступов моей ревности.

Я не желала им зла и тайно любовалась ими.

«Коммунист» (орган Коммунистической партии Азербайджана), 19 июля 1921 года. По советскому Азербайджану. Ленкорань. От нашего корреспондента.

11 июля закончилось слушание в выездной сессии бакинского революционного трибунала громкого дела политического авантюриста А. Ф. Михайлова-Станкевича по ряду обвинений, как-то: незаконное присвоение звания доктора медицины и медицинское шарлатанство, ряд подлогов официальных документов, присвоение яркого имущества, растрата народного достояния и др.

Перед судом прошло более двадцати свидетельских показаний лиц самого разнообразного общественного положения. Умный и ловкий, с широко развитой фантазией, обвиняемый сумел импонировать своей самоуверенностью и твёрдостью характера, – он даже втёрся в компанию, которая в 1920 году назначает его на должность заведующего лекторским отделом здравоохранения. Выходец из Литвы, сын известного политического деятеля шестидесятых годов, он, по его словам, будто бы окончил краковскую Ягеллонскую академию, защитил в Варшаве диссертацию, но потом, оставив медицину, бросился в политическую работу в самых разнообразных партиях: анархистов, польских националистов, польской социалистической и, наконец, коммунистической. Со своей супругой, артисткой Санковской, он объехал немало мест и наконец прикатил на Мугань, в Покровку, где и начал свою «медицинскую» карьеру. Эта карьера его продолжалась почти полгода и сходила с рук «доктору» довольно удачно при обширной клиентуре, хотя экспертизой было установлено отсутствие у него необходимых знаний.

Кроме врачевания и политического шантажа Станкевич занимался артистической и литературной деятельностью, имея несколько печатных трудов.

Суд, после долгого совещания, вынес приговор о высшей мере наказания. Таким бесславно-печальным и глубоко справедливым аккордом закончилась богатая различными приключениями ловкая авантюристическая деятельность этого преступника. Приговор приведён в исполнение.

* * *

Ольга Розен

– ...Да, да! – напористо повторил Григорий. – С Ленкой всё будет в полном порядке. А сейчас... – Он уже суетился у стола, появилась бутылка шампанского, шуршала обёрточная бумага. – В Елисеевском миноги взял, копчёные языки. – Он прямо-таки захлёбывался словами от возбуждения. – Если хочешь знать, Оля, завидую: Германия, Берлин! А со знанием языка ты там будешь чувствовать себя свободно... Почти свободно. – Он уже достал из шкафа тарелки, ножи, вилки. – И работа у тебя интересная: технический секретарь акционерного издательства «Книга» при торгпредстве. Всяческие рауты, приёмы...

   – Только раутов мне не хватает! – зло перебила я.

Но Григорий на моё раздражение, казалось, не обращал никакого внимания:

   – Так! Всё готово. Что ещё? Ясно! Нам нужна музыка...

Этот старый граммофон с огромным медным раструбом подарил кто-то из его друзей в прошлом году на мой день рождения. Граммофон стоял на неуклюжей дубовой тумбочке у окна, на подоконнике – стопка рыжих пластинок. Григорий покопался в них, поставил пластинку, покрутил ручку музыкального ящика...

Господи! И сейчас слышу этот романс! Вадим Козин? Или кто-то другой?

В общем, мужской голос – через потрескивания, шорохи, всхлипы саксофона:

 
Я поднимаю бокал
За нашу встречу,
За переполненный вокзал
И поздний вечер...
 

И тут он подлетел ко мне, подхватил на руки, закружил по комнате:

   – Да здравствуют путешествия! Да здравствует Европа, в которой мы обязательно дождёмся революции!..

   – Пусти! Не надо!.. – Я вырвалась из его рук, подлетела к граммофону, сорвала с жёлтого диска головку с иглой – мужской завораживающий голос оборвался. – Не надо...

Мы стоят и у празднично сервированного стола.

«Сейчас! – приказала я себе. – Сейчас!»

   – Сядь, Гриша, – спокойно сказала я.

И он послушно сел на диван. Со страхом, с непонятной мольбой смотрел на меня.

   – Лучше сейчас... – сказала я, не узнавая своего голоса. – Лучше я скажу всё сейчас. Из Германии я не вернусь к тебе. Молчи, молчи!.. Мне трудно говорить. Я – до конца. Скажу до конца. Я не люблю тебя! С тех пор... В Азербайджане, в Баку...

– Что – в Баку? – перебил он, и отчаяние было в его голосе.

Баку. Ноябрь 1920 – август 1921

«Бакинский рабочий» (Орган Бакинского Совета рабочих и солдатских депутатов), 27ноября1920 года. Из речи первого секретаря Коммунистической партии Азербайджана Г.Н. Каминского на конференции партячеек Азербайджанской железной дороги: «Советской власти в Азербайджане по существу нет. Особенно в провинции, в деревне, и причина тому – глубокая отсталость мусульманских крестьянских масс. Ещё нет полной экспроприации ханов, беков и кулаков. Для внедрения советской власти на местах огромное значение имеет железная дорога, но она находится в катастрофическом состоянии: крушения поездов происходят чуть ли не каждый день. Нужно повести решительную борьбу со взяточничеством, которое имеется и которого мы не станем скрывать. Нам известно также о бедственном положении партийцев и рядовых железнодорожников в смысле продовольственного снабжения. Не поправим тут дела – потерпим поражение...»

«Коммунист», 16 января 1921 года. Из речи Г.Н. Каминского на пленуме Бакинского Совета с повесткой дня «Состояние партийного хозяйства и наши задачи на хозяйственном фронте»: «Положение с нефтью отчаянное. Надо добывать 170 миллионов пудов в месяц, в декабре прошлого года добыто 10 миллионов пудов. Мировая буржуазия ждёт, что трудности разрешения хозяйственных забот задавят пролетариат своею колоссальностью. «Чумазый не выдержит» – вот на что рассчитывает наш враг. Глупцы перегрызутся – вот что ждут вчерашние хозяева бакинских промыслов. Может ли бакинский пролетариат хоть на минуту допустить выбор: «За полуголодную Москву или за сытый Париж»! Наше спасение и выход к лучшей, красивой жизни, по которой стосковалось всё человечество, – труд, труд коммунистический, всепобеждающий».

«Бакинский рабочий», 6 февраля 1921 года. В городском театре состоялась конференция «Неделя красной казармы». Из приветственной речи Г.Н. Каминского: «Пролетариат с ружьём в одной руке и с молотом в другой руке выдержит последнюю трудную борьбу. Великий союз рабочих и красноармейцев будет лучшим ответом нашим врагам. Пусть же лозунгом нашей сегодняшней конференции будет: мы победили Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля, – мы победим нищету и разруху. Все на помощь красному бойцу, все на борьбу с разрухой!»

«Коммунист», 8 февраля 1921 года. Разное. Икра рабочим. Продсовещание Баксовета постановило распределить между рабочими частиковую икру.

У пищевиков Баку. На заседании президиума правления союза принято постановление: предложить правлению сократить громоздкий состав президиума, члены которого получают особпайки, до пяти человек.

Гонят отовсюду. В Китае состоялась грандиозная демонстрация китайских граждан, требующих изгнания из пределов Китая белогвардейских банд и колчаковского генерала Каппеля.

На железной дороге. Дербентский участок. Станция Акстара. Число прогулов резко сократилось – до пяти процентов. Дезертирство методом расстрелов совершенно искоренено.

* * *

...14 декабря 1920 года на Каспийском море бушевал шторм, ураганный холодный ветер нёсся над Баку, наполняя пустые улицы прерывистым завыванием и стонами.

В кабинете первого секретаря Коммунистической партии Азербайджана, просторной комнате, обстановку которой составили: массивный письменный стол с тремя телефонами, сейф в углу, несколько разномастных стульев, широкий кожаный диван с протёртыми валиками по бокам, маленький столик секретарши у голого окна с громоздкой пишущей машинкой, – в этой аскетической комнате было прохладно, хотя топилась печь.

В кабинете находилось двое – его хозяин и Серго Орджоникидзе. Орджоникидзе стоял у окна с газетой в руке, казалось прислушиваясь к завыванию ветра. Каминский прохаживался из угла в угол, и весь его облик являл нетерпение и сдерживаемый гнев.

   – Вот изволь! – нарушил молчание Орджоникидзе, ударив рукой по газете. – «Бакинский рабочий» пишет... – Он прочитал: – «Причина пожара на промыслах остаётся невыясненной». – И спросил, стараясь казаться спокойным: – Сколько мы их ждём?

Каминский достал из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка:

   – Скоро час.

   – Безобразие! – взорвался Серго. – Что себе позволяют Багиров и его заместитель? Вообще в ЧК творится чёрт знает что! Я говорил по прямому проводу с Дзержинским. Феликс Эдмундович сказал: если вас Центральный комитет поддержит – Москва пришлёт комиссию...

   – Надо бы самим понять, – нетерпеливо перебил Каминский, – что происходит. Знаешь, Серго, от тебя не скрою: трудно мне в Баку. Этот чёртов языковой барьер! Я привык говорить прежде всего с рабочими, а тут... Первый секретарь партии – и на собраниях, митингах через переводчика. А комиссия... Да, похоже, без неё не обойтись, хотя приезд товарищей из Москвы осложнит обстановку. И ты прав: в ЧК что-то не так, чую нутром.

   – В органах безопасности. – Орджоникидзе не мог скрыть тревоги в своём голосе, – мы упускаем из-под контроля некую силу... Особенно на местах. Нет механизма проверки... Разобраться! Понять, в чём дело. Пока не поздно...

И опять нетерпеливо перебил Каминский:

   – Спешим всё. Кто – да здравствует революция! – уже наш. Ты знаешь, Серго, я всё больше понимаю... Ещё в Туле. Да и не один наш маленький опыт... Во все времена. Революция развязывает в народе не только высокие чувства. Если бы... Её волны поднимают наверх не одних ратоборцев за людское счастье. И в хаосе борьбы получается, что революция и контрреволюция рядом! Переплетаются! Как отделить одно от другого? И, Серго, какая ответственность! Какая безмерная ответственность ложится на нас!

   – Именно так! – Орджоникидзе теперь говорил спокойно. – Задача конкретна: оружие для защиты революции мы должны, мы обязаны вручать лучшим из лучших. Только с чистыми руками... Как это сделать? Где решение? Ведь не залезешь в душу каждого. А время не ждёт!

   – Ответственность!.. – В отличие от Серго Каминский не мог справиться со своим волнением. – Давит на плечи, на душу... Всё может погибнуть в самом начале. И история нам не простит... Не скрою от тебя: иногда мне кажется, что мы не владеем ситуацией ни в Баку, ни в республике. Неразбериха, всё перемешалось. И каждый в этой неуправляемой обстановке делает свою игру...

«Бакинский рабочий», 7 января 1921 года. В революционном суде. Особым отделом армии за превышение власти преданы суду реввоентрибунала военком 59-й бригады Шевяков и начпоставок особотделения дивизии Мишин. Оба приговорены к расстрелу. Приговор приведён в исполнение.

Почтовый ящик. Гвоздильный завод. Завкому. Редколлегия просит сообщить: был ли случай отобрания обуви у рабочего вашего завода членом коллегии и какие были к тому основания?

Армейский театр «Форум». Сегодня, 7 января, четвёртый художественный вечер профессора Б.Сибора при участии аотистки-гастролспши Старостиной, лектора Каплана, пианистки Гордон. Программа посвящена французской музыке.

Румыния и Советроссия. Лион, 5 января. Чичерин получил ноту от румынского правительства, в которой последнее обращает внимание Советроссии на скопления большевистских войск на румынской границе.

«Коммунист», 3 февраля 1921 года. Латвия, 1 февраля. В Латвии установлена государственная винная монополия. Частные винокуры могут изготовлять только ликёр и сладкие водки.

Планы хищников. 2 февраля. Японское правительство постановило вывести войска из Сибири, но удержать за собой грабительски захваченный Сахалин.

Сводка Азнефтепрома. За 31 января добыто за сутки на всех площадях: 119 000 пудов нефти. В том числе собрано – 10 000 пудов. Сведений о перегонке и очистке не получено. Вывоза не было.

Местная жизнь. Нуха. 2 января на рассвете нухинские рабочие под руководством более опытных бакинских товарищей организованно приступили к экспроприации буржуазии, находя колоссальные богатства. У рабочих настроение революционное, и они твёрдо убеждены, что только коммунистическая партия может быть их руководителем.

Театр и музыка. Свободный Сатир-Агит-Театр. Основными номерами второго цикла, идущего в театре, являются две инсценировки: стихотворение пролетарского поэта Алексея Гостева-Дозорова «Мы посягнули» и сказка Максима Горького «Мать».

* * *

...Открылась дверь, и в кабинет осторожно вошла Ольга Розен, в руках у неё был поднос, на котором помещались фарфоровый чайник, чашки, блюдца. Она поставила поднос на край необъятного письменного стола, повернувшись к мужчинам, сказала приветливо:

   – Чай, пожалуйста! Сахара, к сожалению, нет. Вот изюм.

   – Спасибо, Оленька! – Орджоникидзе уже спешил к ней на помощь – разливать горячий чай по чашкам. – Хорошо заваренный чай и надо пить без сахара. А где же третья чашка?

   – Нет, нет! – заспешила Ольга. – Я уже пила. И вообще... У меня теперь режим.

   – Замечательно! – Серго хитро улыбнулся. – То-то я смотрю, Оленька у нас хорошеет с каждым днём. И когда ждать?

   – Вроде летом, – смущённо сказал Каминский.

   – Летом, летом! – засмеялась Ольга. – Да разве, Серго, он может знать точно? Лето велико... В августе.

   – Чур, я крёстный отец! – сказал Орджоникидзе.

Ольга в благодарность порывисто сжала руку Серго, зардевшись, отошла к окну, за которым неистовствовал ветер с моря, села за свой столик. Через мгновение кабинет заполнил мерный стук пишущей машинки.

Григорий и Серго неторопливо пили чай, пристроившись у края письменного стола. Оба старались хоть ненадолго отодвинуть заботы, обступившие их со всех сторон, но – не получилось.

   – Каков ущерб от пожара? – спросил Орджоникидзе.

Каминский пожал плечами:

   – Сейчас трудно сказать. Двое суток тушили. Вот последний пиджак в ста местах прожёг.

Ольга забарабанила.

   – И не ври! – прекратив печатать, деланно строго сказала молодая женщина. – Как не стыдно!.. Все дыры я заштопала и залатала.

   – А ущерб... – Каминский отпил глоток чаю. – Подсчитаем, дадим отчёт. Говорят, зарево от пожара на промыслах было видно во всём городе...

   – Значит, диверсия? – перебил Орджоникидзе.

   – Убеждён! – сказал Каминский. – И все нефтяники в один голос – умышленный поджог.

   – А республика задыхается без горючего! – Серго ожесточённо рубанул рукой воздух.

   – Да! Я не сказал тебе, – вспомнил Григорий. – Утром сообщили: на Барючьей косе замёрзло море, караван нефтефлота, который шёл в Астрахань, затёрт льдами. И опять же... – Он выдвинул ящик стола, порылся в бумагах. – Вот! Лоцманская служба предупреждала, а караван кто-то направил...

   – Кто? – перебил Орджоникидзе.

   – Сейчас нет связи, но – выясним. Хотя не наша это прямая работа.

За дверью, в коридоре, послышались быстрые энергичные шаги.

«Коммунист», 7 февраля 1921 года. Из передовой статьи «Первая в мире держава»: Неужели наше слово пропадает зря? Неужели с нами происходит то же, что с крыловским поваром? Мы пишем, бичуем, указываем, требуем, а в пыльных канцеляриях и учреждениях завтра будет делаться то же, что сегодня, а сегодня то же, что вчера? Неужели?!

Порою заглядываешь в эти конторы и замечаешь: пыль, разгильдяйство, преступное равнодушие. Ты всё это отмечаешь на страницах печати, требуешь исправления. Проходит день, другой, неделя, месяц – и всё по-старому, по заведённому кругу. Поневоле теряешь веру в силу печати, в искреннее рабоче-крестьянское слово.

...Буржуазия полагала, что её печать – «седьмая держава». Наша же печать, честная, пролетарская, – первая держава в мире! Должна такой быть! Труженики печати должны проникнуться этой мыслью, должны ею руководствоваться. Рабоче-крестьянские органы найдут в себе достаточно сил, чтобы кое-кого заставить считаться с волею пролетариата, с его справедливыми указаниями. Печатное слово не пасынок республики, а плоть от плоти и кровь от крови самого пролетариата.

Такая печать имеет право на власть, имеет право диктовать свою волю.

«Бакинский рабочий», 10 февраля 1921 года. Красный Дон. Меры против труддезертирства. Ростов, 8 февраля. В Ростове приняты самые суровые меры по отношению к труддезертирам, которые будут отправляться на работы в шахты.

Почтовый ящик. Редакция отвечает. Исаю Писману. Вместо мяса кости? А требовал ли товарищ выяснения этого случая у своего комрабслужа? или комиссии при столовой? Или он полагает извещать об этом через газету? Нет. Надо самим научиться действовать и искоренять наши недостатки, а в газету идти в последнем случае.

В революционном суде. От районной чрезвычайной комиссии паспортов и азербайджанских железных дорог. Постановлением судебного заседания коллегии районной транспортной чрезвычайной комиссии в ночь на 8 февраля сего года расстреляны бандиты Владимир Емельянов, Евдокия Зубкова и Рихард Гельба, совершившие ряд грабежей с убийствами мирно трудящихся граждан. Революционные законы и впредь будут беспощадно карать паразитов, терроризирующих граждан республики.

Объявления. В понедельник, 12 февраля, членам Центрального бюро Евсекции тов. С. Доманштейном в помещении Центрального дома красной молодёжи будет прочитана лекция на тему: «Коммунизм и сионизм». После лекции прения. Начало в, 6 часов вечера. Вход свободный.

Герои труда. Москва. Слесарь депо Актарска тов. Дерюгин, отказавшийся два раза от разрешённых ему по болезни отпусков и всё время работавший в депо, занесён на Красную доску.

Царицын. Рабочий Желтков царицынского металлургического завода поправил мотор, от починки которого отказались инженеры завода.

* * *

...Дверь распахнулась резким уверенным движением, и в кабинете оказался плотный молодой человек в чёрном плаще с поднятым воротником и в серой фетровой шляпе, которую он тут же снял, обнажив голову, покрытую густыми чёрными волосами, коротко постриженными; на слегка одутловатом смуглом лице поблескивали стёкла пенсне, скрывавшие глаза.