Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

Решение всех экономических проблем империализма было найдено в мировой войне.

«Другое дело, – пишет автор, – насколько удачно. Ибо вывод был продиктован не слепой экономической необходимостью, а соотношением сил, сложившихся на почве известных экономических отношений».

И для проницательного читателя – ведь журнал «Наше дело» легальный – вывод содержится, как бы сказали сегодня, «за кадром»: чтобы не было почвы для войны, необходимы новые экономические условия, которые могут быть созданы только новым политическим строем.

Прописные истины? Да, прописные с высоты нашего тяжкого исторического опыта в самом конце двадцатого века. Но не забудем – не забудем! – что статья «Экономические факторы войны» писалась девятнадцатилетним юношей Григорием Каминским в конце 1914 года или в январе 1915 года, когда, кстати, произошёл взрыв российского ура-патриотизма после знаменитого Брусиловского прорыва...

...Статья была отправлена в северную столицу, и потянулись дни и недели ожидания. Впрочем, сказать «ожидание» – неверно. Слишком загружены делом были дни и ночи – именно дни и ночи – Григория Каминского в ту пору. Добавим: как и вся оставшаяся жизнь.

В январе 1915 года два выпускника мужской гимназии, Александр Криницкий и Григорий Каминский, сдавали экзамены за последний класс экстерном, опередив своих товарищей по учёбе на четыре месяца. Последний экзамен был сдан 23 января. Нет, Каминский не получил золотой медали – в аттестате зрелости было несколько четвёрок, но это обстоятельство нисколько не огорчило нашего героя. Главное – выиграно время и развязаны руки.

Александр и Григорий готовились к отъезду в Москву.

Отъезд ускорили два обстоятельства, и дальняя дорога Каминского пролегла по другому маршруту. Ненадолго пути будущих медиков разошлись.

...Однажды воскресным вечером – на дворе стоял серый промозглый февраль – он последним покидал конспиративную квартиру, где собрались руководители нескольких большевистских групп Минска. Обсуждалась работа в воинских частях, проходящих через город на фронт.

Закрыв калитку, Григорий по уже укоренившейся привычке незаметно оглянулся. Вроде всё спокойно, улица пуста. Подняв воротник пальто, он быстро зашагал к перекрёстку улиц. Пройти два квартала, и – госпиталь в купеческом особняке. Договорился с Александром и хирургом, что будет сегодня ассистировать на ночных экстренных операциях: днём привезли много раненых, прямо с близких позиций.

В тишине улицы чётко раздавался звук его шагов. И вдруг показалось: он сделал шаг, и тут же сзади прозвучал шаг – кто-то шёл в ногу с ним и вот сбился.

Григорий резко оглянулся. За ним следовали двое. Саженях в двадцати виднелось две фигуры, оба одинакового роста. Шедшие сзади, похоже, в нерешительности приостановились.

Сомнений быть не могло: эти двое – по его душу.

«Выследили, мерзавцы! – лихорадочно думал Каминский, соображая, как поступить. – И, коли их двое, значит, была засада. Очевидно, сыщики пошли за всеми товарищами. Но почему же они не попытались взять нас на квартире?»

...И тут необходимо сделать маленькое отступление.

На следующий день на массивном столе из красного дерева в кабинете. начальника департамента полиции по Минской губернии полковника Мстислава Николаевича Всесвятского лежало донесение, подписанное секретным агентом Крысой. В нём говорилось: «Сим довожу до Вашего сведения. На квартире слесаря Иванова В.П. вчера собрались руководители большевистских групп, всего четырнадцать человек. Нас было восьмеро. Действовал согласно инструкции и разработанного плана. Как только стало ясно, что собрались все, кого тут ждали, послал Зайца за большим нарядом полиции. Мы с вами такой случай обговорили. Однако наряд прибыл через один час сорок восемь минут! А наблюдаемые стали расходиться через один час десять минут. Действовали по обстановке. Шестерых послал по следу за теми, кто вышел первыми. Сам с Верблюдом остался ждать полицейский наряд, чтобы арестовать хозяина квартиры Иванова В.П. Но тут из калитки вышел ещё один. И я узнал его! «Гимназист». Не единожды он уходил от нас, и, как я уже докладывал Вашей светлости, личность «гимназиста» не установлена. Мы с Верблюдом пошли за ним. Верблюда я специально взял вторым. Для верности: понимал, что «гимназиста» надо выследить до конца или брать. Но он ушёл от нас! Вернее, убежал. Убежал в открытую, и мы не могли за ним угнаться. Такого в моей практике за многие годы ещё не было никогда. Чтобы наблюдаемый устраивал открытые бега. Сукин сын этот «гимназист». Удушил бы собственными руками. А меня, Ваша светлость, казните или милуйте. Отдаюсь в Вашу волю. Только знайте: ничего другого на этом свете я делать не умею».

Полковник Мстислав Николаевич Всесвятский и в ярости и в смятении расхаживал по своему просторному кабинету.

Ну, Крыса! Ну, пан Тадеуш Яновский! И это лучший агент!.. А каково донесение? Положительно этот Крыса записался в беллетристы. Никогда в нашем департаменте профессионалы не пишут таких пространных донесений, напичканных эмоциями и переживаниями. Или у пана Яновского мозги расплавились от неудачи? Действительно, есть от чего: упустил большевистских руководителей, не угнался за «гимназистом».

Полковник Всесвятский невесело усмехнулся. Тут не ноги нужны, а голова. Вот Шило... был бы на месте Крысы Митрофан Нилович Шилин... Ничего, что ноги больные, на бега давно не способен. Шило сообразил бы, как поступить. Если не «гимназист», то кто-либо из главарей у него не сорвался бы. А то – извольте бриться: пока что ни одного рапорта от тех шестерых, кто пошёл за «объектами». Шило, Шило! Незабвенный Митрофан Нилович! Нет тебя, почил в Бозе. Можно сказать, на посту: довёл «объекта» до явочной квартиры, и – на тебе! – прислонился к забору, видать, почуял, что конец настаёт, успел на клочке бумаги адрес написать и имя «объекта». Из последних сил карандашом водил – еле разобрали каракули. Там, под забором, и испустил дух. Бывало, посмеивались над Шилом, на инструктаже подковырки всякие. Так и не прибавили старику к жалованью «рублей несколько» на лекарства от ревматизма.

Совсем затосковал полицейский полковник: ведь на таких, как Митрофан Нилович Шилин, российский сыск от века держится.

И что же, господа, получается? Два года ведём в Минске и губернии беспощадную войну с социал-демократами всех мастей, и с большевиками, и с меньшевиками, и с эсерами, и с полячишками, которые тоже, извольте бриться, социализма захотели, и с бундовцами, этими жидовскими выродками. Выслеживаем, арестовываем, судим, ссылаем. А результат? Их всё больше и больше. Чума какая-то, эпидемия. Особенно с четырнадцатого года, когда война началась. Нет чтобы защищать отечество, с честью служить русскому оружию, добывая славу на полях сражений!.. Нет, им революцию подавай. И что возмутительнее всего, молодые с ними, студенты, гимназисты. Слава Богу, дочь Елизавету отправил в Москву, к тётушкам – и от войны подальше, и, судя по сведениям, порядки там в гимназиях построже, минует дочку это поветрие дьявольское – увлечение социал-демократией.

Мстислав Николаевич вынул из ящика своего необъятного стола папку, на которой значилось: «РСДРП. Большевики». Сел в кресло, развязал шнурки твёрдого кожаного переплёта, стал не торопясь перелистывать страницы донесений тайных агентов...

...Да, в тот февральский воскресный вечер Григорий Каминский принял единственно правильное решение: в открытую убежать от преследователей. Ведь их двое, улицы пусты. Делать вид, что он их не заметил, и «водить» по городу – бессмысленно.

«Остаётся одно, – решил он тогда, – ноги в руки. Что же, померяемся, господа сыщики, в беге».

Не преодолев мальчишеского азарта, Григорий, быстро повернувшись к тем, кто шёл по его следу, крикнул:

   – Эй, вы! За мной! – И он припустился по улице изо всех сил. Сзади – топот ног, частое дыхание. Потом крики:

   – Стой! Стой!

   – Стрелять будем!

И действительно. Грохнул выстрел. За ним второй...

Каминский сделал резкий зигзаг, нырнул за угол.

Сзади послышался полицейский свисток, снова крики: «Стой!», но уже Григория и преследователей разделяло порядочное расстояние. Поворот за угол кирпичного дома, ещё поворот. Он оказался в лабиринте узких переулков деповского посёлка, затеряться тут ничего не стоило. Да и топота сзади, криков, свистков уже не было: незадачливый Крыса вместе с Верблюдом бегунами оказались никудышными: потеряли свой «объект».

Возвращаться домой? Но где гарантия, что его там не ждут?

«Да что это я? – остановил себя Григорий. – Надо идти в госпиталь. Там, после операций, если получится, засну часа на два. А завтра найду Илью, что-нибудь придумаем. Утро вечера мудренее».

Всю ночь он провёл в госпитале, ассистируя с Александром Криницким у операционного стола. Александр ничего не знал о его политической борьбе, вернее, знал в общих чертах, он никогда не проявлял интереса к этой стороне жизни своего друга, хотя Каминский чувствовал, что Александр не одобряет всё то, что он называет «занятиями политикой». Тем не менее утром оба немного поспали тут же, в операционной, на жёстких кожаных диванах.

Каминский сказал Александру:

   – Вот эту записку надо передать по адресу... Адрес лучше запомнить.

Криницкий без всяких вопросов сказал:

   – Говори адрес.

Записка была адресована Илье Батхону.

Они встретились в суете Виленского вокзала, в буфете взяли чай, сели у стола, на всякий случай поближе к выходу. После того как Каминский поведал о том, что произошло вчера вечером, Батхон сказал:

   – Уже трое суток идут аресты. Тебя наверняка ищут. Поэтому поступим так. К себе не заявляйся. Вот адрес. – Он передал Григорию свёрнутый листок. – Поживёшь пока там. Дом вне подозрений, семья учителя реального училища. За твоими вещами через пару дней пошлём кого-нибудь из женщин на извозчике. Бережёного Бог бережёт. А вообще, Гриша, чем скорее ты уедешь из Минска, тем лучше. Значит, решено: поступаешь в Московский университет, будешь врачом?

   – Да.

   – Одобряю. Очень даже одобряю. Ты выбираешь себе замечательную профессию. – Илья Батхон сухо покашлял в кулак. – Только вот что, Гриша... Может быть, тебе вначале придётся заехать в Питер...

   – В Питер? – в волнении перебил Каминский.

   – Именно. Недели через две-три. Надо будет отвезти очень важные партийные документы. Наш обычный связной, судя по всему, арестован. Или в пути, или в самом Петербурге. Сведений пока нет. Ты понимаешь, какая ответственность ляжет на тебя? Две явки, документы, деньги получишь перед самым отъездом. А из Петербурга – да будет с тобой удача! – в Москву. Кстати, мы тебе дадим и московские явки. На первый случай. Ведь у тебя там никого нет?

   – Как говорит Александр Криницкий, в Москве замечательное минское землячество студентов.

   – Вот и отлично. – Батхон внимательно посмотрел на Григория. – Криницкий знает о тебе всё?

   – Все, кроме главного.

   – Больше вопросов нет, – засмеялся Илья. – И последнее. Приказ: до отъезда прекращаешь всякую партийную работу. Занятия твоих кружков, увы, тоже отменяются.

   – А госпиталь? – спросил Каминский.

   – Разве что госпиталь. Но, Гриша, предельная осторожность. Они ни в коем случае не должны найти тебя.

   – Они меня не найдут. Я изменю внешность.

Неожиданно ещё одно событие сделало поездку в северную столицу особенно желанной.

...Однажды, в конце марта, в госпиталь пришёл Дмитрий Тыдман. Григория и ещё двух гимназистов он застал во дворе сазоновского особняка – братья милосердия пилили и кололи дрова.

   – Гриша, мне надо поговорить с тобой, – сказал Дима.

Они сели на высокое крыльцо дровяного сарая. Был полдень, стоял ясный, по-весеннему тёплый денёк.

   – Только в госпитале тебя и можно найти, – продолжал Тыдман, преодолевая неловкость. – Где ты? Что ты?.. Хотя бы зашёл когда-нибудь.

   – Всё дела. – Каминский прямо посмотрел в глаза давнишнего друга. – Ерунда какая-то, Дима. Это всё я виноват, прости. – И огромное облегчение испытал Григорий. – Да, да! Не перебивай, пожалуйста, – только я. В общем, всё как прежде, верно?

   – Да! – Дмитрий порывисто обнял Каминского за плечи. – Наша дружба не может кончиться вот так, по-идиотски.

   – Верно, всё, что было, – идиотство, – засмеялся Каминский. – Ну, рассказывай, что у тебя и как? Есть новости в гимназии?

   – Никаких особых новостей. Готовимся к экзаменам. Зубрим, братцы, зубрим. – Дмитрий заглянул в глаза друга. – А ты, значит, в Москву, в университет?

   – Да.

   – И скоро?

   – Скоро.

«Нет, даже Диме я не могу сказать про Петербург», – подумал Каминский.

   – Значит, расстанемся. – Дмитрий помедлил несколько мгновений. – Я за последнее время получил несколько писем от Оли. Она спрашивает о тебе...

   – Обо мне? – вырвалось у Григория. И сразу колоколом забухало в груди.

   – Да, почти в каждом письме. Вот в последнем – тоже. Я потому и пришёл к тебе. Прочитай, если хочешь. Там секретов нет.

   – Неудобно как-то... – Григорий ничего не смог поделать с собой: лицо его пылало.

   – Нет, ты всё-таки прочитай, – настаивал Дмитрий.

«Милый брат! – читал Каминский. – Всего лишь несколько строк, чрезвычайно занята. У меня, если можно так сказать, всё хорошо: курсы поглощают свободное время, да ещё вторые курсы – учусь на сестру милосердия. Собралась в действующую армию. Отцу пока ничего не говори. Не надо лишних семейных волнений...

Что ещё? Бываю в театрах, на литературных вечерах. Ваш Маяковский мне просто претит: крик, поза, всех бы ему раздражать. А вот Игорь Северянин – прелесть.

Вообще Питер кипит. Митинги, демонстрации, по вечерам Невский заполнен народом. Все, по-моему, раздражены и ждут чего-то.

Да! Почему же ты ничего не пишешь мне о Г.К.? Можешь передать ему, что хуже всех из политических партий ведут себя большевики. Надо же додуматься: призывать к поражению в войне! Желать позора собственному отечеству! И всё-таки я хотела бы с ним увидеться, поговорить. Я бы даже сама написала ему, да не знаю адреса.

Передай отцу, что деньги у меня кончаются. Писать ему об этом я не намерена. Мы, как ты знаешь, с ним крупно поссорились из-за Алексея, и первой на примирение я не пойду.

Засим обнимаю тебя. Сдавай экзамены только на отлично.

Твоя старшая сестра Ольга».

   – А что у неё с этим Алексеем? – спросил Каминский, стараясь казаться совершенно спокойным.

   – Не знаю. Она о нём никогда ни полслова. Только вот а этом письме упомянула.

   – Ты дашь мне Олин адрес?

   – Конечно! Напишешь ей?

   – Напишу.

   – А сейчас, если ты не возражаешь, я включусь в работу по заготовке дров. – Дмитрий поднялся с крыльца. – Ты вообще зря пренебрёг мною в госпитальных делах.

   – Считай, что ты уже с нами, – весело сказал Каминский. – Если не возражаешь, конечно.

...Вечером он написал в Петербург короткое письмо.

«4 марта 1915 года. Минск.

Здравствуй, Оля!

Не знаю, обрадует ли тебя такая новость: через неделю, крайнее дней через десять, я буду в Питере. Ты хотела увидеться со мной? Значит, увидимся.

В граде Питера я пробуду несколько дней, а потом – в Москву. Собираюсь на медицинский факультет университета. Хочу коренной ломки жизни. События в России назревают чрезвычайные.

Итак, до встречи. Григорий К.»

...Перед самым отъездом в Петербург пришёл второй номер журнала «Наше дело» со статьёй Г. Наумова «Экономические факторы войны».

Только Илье Батхону показал Каминский журнал, остальным не стал показывать, постеснялся. Или даже ощутил суеверный страх, и сам Григорий не мог определить: страх перед чем? Даже Дмитрию Тыдману и Александру Криницкому не показал свой первый большой печатный труд.

Батхон, прочитав статью, пришёл в восторг:

   – Блестяще! Просто блестяще! Ясность и точность изложения – раз, совершенно верная позиция в оценке событий – два! Быть тебе, Гриша, журналистом!

В северную столицу уезжал Григорий Каминский окрылённый успехом, переполненный ожиданием встречи с Ольгой, которую ждал, торопил и – боялся одновременно.

Его провожал Илья Батхон.

   – Итак, – говорил он на перроне вокзала, и поезд «Гомель – Смоленск» (в Смоленске предстояла пересадка) уже был близко, в вечерней мгле возникали огни паровоза. – Всё ты знаешь. Прямо с поезда, осмотревшись, едешь по адресу. Только передать товарищу Матвею свёрток, и всё. Ответа не надо. Два вторых адреса – для жилья. Нужно будет, несколько дней побудешь в Питере. Да! – Батхон даже всплеснул руками. – Чуть не забыл. Дядя твой Алексей Александрович бросил якорь в Туле, там теперь сапожничает. Вот адрес. Будешь в Москве. Тула рядом. Мало ли что...

   – Слава Богу, объявился, – обрадованно сказал Григорий. – Теперь от родителей бы весточку...

Мимо, дыша жаром, с грохотом прокатил паровоз, замелькали вагоны.

   – У меня третий, – сказал Григорий. – Пройдём вперёд. У третьего вагона, в суете, разноголосице, спешке, они остановились.

   – Что же, Гриша, обнимемся перед разлукой. Но мы ещё обязательно встретимся. Обоснуешься в Москве, сразу напиши.

   – Непременно напишу! – Григорий нагнулся к уху старшего друга. – А встретимся мы на баррикадах.

* * *

...Восьмое апреля 1915 года.

По набережной Невы медленно шли Ольга и Григорий. Был десятый час вечера, но небо всё ещё не гасло, в него на противоположном берегу реки чётко был впечатан силуэт Петропавловской крепости.

   – Символ императорской власти, – сказал Григорий.

Ольга ничего не ответила. Долго шли молча.

   – У тебя когда поезд? – спросила девушка, быстро взглянув на Каминского.

   – В половине первого ночи прозвучит третий колокольчик, – с фальшивой торжественностью ответил Григорий.

   – И уже завтра к вечеру ты будешь в Москве.

   – Да, завтра...

   – Вот интересно... – Голос Ольги звучал напряжённо. – Предположим, свершается революция, без которой, как я понимаю, ты просто жить не можешь. Вы – во главе государства. Что, у вас не будет вот таких символов власти? Вы не будете сажать в тюрьмы своих противников?

   – Сначала надо победить, – уклонился от прямого ответа Каминский.

Он не узнавал Ольгу. Третий день Григорий в Петербурге, каждый вечер они встречаются. И вот – только споры. Они всё время спорят на политические темы, постепенно взаимно ожесточаясь.

...Поручение минских большевиков Каминский выполнил сразу, как только приехал: на вокзале взял извозчика, поехал по адресу, который знал на память, в район Финляндского вокзала. Всё получилось до удивления просто. Ему открыла дверь миловидная приветливая женщина, поздоровавшись, провела в светлую комнату, к круглому столу, накрытому белой скатертью, сказала просто:

– Располагайтесь. Вам надо отдохнуть с дороги. Сейчас чай будем пить. – Она улыбнулась. – А Илюша вас в письме описал очень точно. Теперь вот что. Вы хотите немного побыть в Питере? И отлично! Живите у нас, места хватит. А товарищ Матвей будет к вечеру.

Теперь всё это позади: вручение товарищу Матвею (им оказался молодой мужчина богатырского сложения с чёрной окладистой бородой) свёртка с партийными документами; встреча на другой конспиративной квартире с руководителями большевиков столичной организации – Каминский подробно рассказал обо всём, что происходит в Минске; участие по гостевому билету в работе Государственной Думы (Григория поразил и сам Таврический дворец, и накал страстей, бушевавших там)...

И всё-таки – Григорий признался себе в этом в первый же день – главным событием его петербургских дней стала встреча с Ольгой. Она – Каминский пока лишь смутно приближался к пониманию этого – прояснила в его жизни, в нём самом нечто принципиально важное.

Да, да! Он встретил совсем другую, неузнаваемую Ольгу Тыдман.

Неужели под влиянием отца так резко изменились её взгляды? Революция – разрушительная стихия, она, коли произойдёт, погубит Россию. Да, царизм – путы на ногах отечества, Дом Романовых – позор государства, но самодержавие надо устранять конституционным, ненасильственным путём. Война – бедствие для всех народов, но, коль она началась, надо победить, в этом основной завет героической российской истории. И поэтому она станет сестрой милосердия, отправится на фронт, так велит ей долг.

Слушая Ольгу, Каминский видел, чувствовал: всё, что она говорит, что исповедует, – её глубокие убеждения, от них она не отступится. Сильный характер, самостоятельность в суждениях, серьёзное отношение к жизни – всё это было новым в Ольге. Во всяком случае, для Каминского.

«Нет, не Павел Емельянович, – мучительно рассуждал Каминский, – не отец внушил ей эти новые взгляды. Когда бы он успел? Переворот, или почти переворот в мировоззрении, произошёл в ней уже здесь, в Петербурге. Так, может быть, молодой князь Алексей Воронцовский, этот знаток русской средневековой истории?»

Но спросить он не решался, не мог, язык не поворачивался. Вообще – это казалось невероятным – за все три дня Ольга и Григорий ни разу не заговорили о своих отношениях, о, казалось, таком нелепом разрыве, не пытались разобраться в том, что произошло между ними. И уж конечно же ни разу не упоминалось в их разговоре имя Алексея Воронцовского...

...Они обогнули Зимний дворец, пересекли Сенатскую площадь и оказались на шумном и многолюдном Невском проспекте.

   – Я провожу тебя до Николаевского вокзала, – сказала Ольга, – но отправления поезда ждать не буду. Ты не обижайся, так лучше. – В её голосе послышались слёзы. – У тебя вещи где?

   – В камере хранения.

Невский сиял огнями. Мимо проносились роскошные кареты и легковые машины. Из кофеен и ресторанов пахло дорогой вкусной едой. Навстречу валила пёстрая, возбуждённая толпа. Казалось, никакой войны нет, столица живёт своей привычной жизнью. Однако Каминский заметил, что много на тротуарах рабочих и солдат, среди них больше хмурых, решительных лиц...

Они остановились у парапета Аничкова моста, смотрели на тёмную воду канала, в которой медленно плыли пятна льда, – петербургская весна 1915 года выдалась поздняя.

   – И всё-таки я скажу тебе сама, – быстро, горячечно заговорила Ольга. – Вижу, ты сам не спросишь. Понимаю: тебе это... – На слове «это» она сделала ударение. – ...Тебе это уже не важно. Но... Пусть всё будет ясно до конца.

   – Ты о чём, Оля? – Он уже понимал, о чём...

   – С Алексеем мы друзья, только друзья, понимаешь? – Ольга спешила, спешила высказаться. – Нас объединяет общность взглядов...

   – Ах, общность взглядов! – не выдержал Григорий.

   – Да! Представь себе! Всё остальное выдумал отец. – И теперь она говорила совершенно спокойно. – Ещё там, в Италии. Ведь он прожил в Ницце с нами целый месяц. С отцом Алексея, князем Александром Николаевичем Воронцовским, наш папа в давнишнем знакомстве. Вот они вдвоём и напридумывали, так сказать, заочно просватали нас. Без меня меня женили. И – всё! Хватит об этом! – Ольга отвернулась, смотрела на толпу, плывущую мимо них в смутном свете жёлтых фонарей.

   – Но почему ты не дождалась меня прошлым летом? – Голос Григория сорвался от волнения.

   – Почему? Тебе сказать почему?

   – Можешь не говорить, и так всё ясно: тебя уговорил отец, доказал, что тебе со мной не по пути. Так, наверно...

   – Так, так! – И он увидел, что глаза Ольги наполняются слезами. – Не по пути. Только не отец!.. Может быть, он лишь помог мне понять окончательно...

   – Что понять? – перебил Каминский.

   – Ты помнишь свои письма, которые писал мне из разных городов? – требовательно спросила Ольга.

   – Ну... Помню... помню, конечно.

   – В каждом письме... обязательно, обязательно! – ваша борьба, новые единомышленники, которых ты приобретаешь к своему делу, положение рабочих, намёки на скорые перемены в России, во всех письмах ожидание революции. Ты её торопишь, торопишь буквально в каждой строчке писем...

   – Но, Оля! – воскликнул Григорий. – Всё, что ты говоришь... Это смысл моей жизни!

   – Вот, вот! Именно! Это смысл твоей жизни. И если бы надо было ускорить наступление твоей революции, ты бы ей в жертву принёс всё! И меня в том числе... Мою любовь к тебе!..

   – Оля, что ты говоришь? Опомнись!

   – Нет, нет, это так. Молчи, пожалуйста! Прошу тебя: молчи, ничего не говори. Или я уйду. Я знаю, я чувствую, что всё именно так. Отец, если уж всё до конца, лишь помог мне разобраться, натолкнул на эти размышления. И в одном он прав наверняка: вы люди особой, страшной породы...

   – Кто это мы? – перебил Каминский, и в нём поднималось ожесточение, непримиримость, он понимал: опять начинается политический спор.

   – Вы – революционеры. – Ольга прямо, враждебно смотрела на него. – Для вас ничего больше не существует, кроме вашей революции. Ведь вы поёте в своём гимне: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...»

   – Но как же иначе, Оля? Мир насилья сам не исчезнет!

   – А дальше, дальше в этом гимне, – не слыша, лихорадочно говорила Ольга. – Какие ужасные чудовищные слова! «Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем!..» Кто был ничем – сразу всем? Интересно, что значит – всем? Какой смысл вкладывается в это «всем»? – Она взглянула на Каминского и вдруг зажала рот рукой. – Всё, Гриша! Всё, прости! Милый, прости меня! Мы больше не скажем об этом ни слова! И – пошли. Пошли! Ты опоздаешь на поезд.

Они шагали рядом по Невскому в бурлящей толпе – чужие, два мира, разделённые баррикадой.

Впереди была уже площадь Николаевского вокзала, заполненная извозчиками; среди лошадей и пролёток, как диковинные экзотические животные, стояли три легковые машины, поблескивая чёрным лаком.

   – Простимся здесь, на углу, – нарушила молчание Ольга. – И я хочу сказать... Давай окончательно не потеряем друг друга. Кто знает, как всё сложится и в России, и у нас с тобой... Ты мне напиши, когда устроишься. Наверно, до конца мая я в Питере.

И они молча обнялись среди спешащей безразличной толпы. Первой отстранилась от него Ольга. Как тогда, в прошлом году в Минске, на железнодорожном мосту, соединяющем Брестский и Виленский вокзалы.

   – Иди, Гриша, – прошептала она. – Да хранит тебя Бог...

Он попытался удержать её.

   – Нет, нет, всё! – Ольга вырвалась из его рук.

Побежала.

Затерялась в толпе...

Неужели навсегда?

...Поезд «Петербург – Москва» летел через светлую апрельскую ночь.

Григорий Каминский бессонно сидел у окна. Бледный рожок месяца нёсся за голыми берёзами и тёмными елями, то появляясь, то исчезая опять.

И с беспощадной ясностью наш герой сказал себе: «Это так... Оля права. Смысл моей жизни – политическая борьба, революция. Но неужели на всё остальное меня нет? И на любовь?..»

По вагону, раскачивая квадратным фонарём, в котором прыгал коптящий красноватый фитиль, шёл заспанный проводник.

   – Господа! Военный патруль. Приготовьте документы!