Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

   – Слышь, Семён! Вот большевики дадуть землю... Я чо посею, отгадай? – Семён Воронков молчал отрешённо, потирая большими пальцами белый шрам на щеке. – Гороха посею, вот чего! Нихто яво у нас в Луковке не садит, а я... Уж больно горох люблю, ежели со свининой в печи томить...

На эстраде гармонисты – филимоновские игрушки – как раз ожили и пели дружно, в лад растягивая мехи своих инструментов:

 
Гармонист, гармонист —
Шёлковый платочек!
Молодеческий свист,
Медный кистенёчек!
Нам свобода дана —
Отпирай лабазы!
Выгребай всё до дна,
Выноси всё разом!..
 

   – Что же, Прокофий Николаевич, должен констатировать. – В голосе Григория Каминского появилась горечь. – Факт есть факт – мы с вами по разные стороны баррикады.

   – И всё же давайте договорим! – Редактор газеты «Свободная мысль» был полон решимости. Решимости и отчаяния. – Сделайте... Прошу вас, сделайте последнюю попытку понять меня! Очевидно, нужно как-то переключить сознание. Не знаю... – Мигалов повернулся к Ольге Розен. – Я рассчитываю на вас. Женское сердце более чуткое. Итак... Самое великое завоевание свершившейся в России Февральской революции – демократия. Она только становится на ноги... Мучительно и трудно становится на ноги. И вот сейчас наша молодая демократия под угрозой. Угроза эта – вы, большевики!

   – Но почему? – ужаснулась Ольга.

   – Я уже говорил... – Прокофий Николаевич резко рубил рукой воздух. – Потому что вы – партия крайних левых убеждений. При этом для вас не существует мнения других. Правы только вы, те, кто с Лениным. А кто не с вами, тот против вас! – Он повернулся к Каминскому. – Ведь так?

Возникла тяжкая пауза, заполненная невнятным гулом трактира – народ всё прибывал: закончилась смена на оружейном заводе.

   – Так... – сказал наконец Григорий.

   – Но неужели вы не понимаете, что это путь к анархии? – воскликнул Мигалов. – К гражданской войне! А такая война у нас – самоубийство нации! Надо знать русский национальный характер. Или мало нам в прошлом Разина, Пугачёва и иже с ними? Нет, достаточно крови... Россия не должна оказаться в состоянии гражданской войны! Россия не должна преступить свою клятву Временному правительству и оставить без поддержки людей, взявших на себя всю тяжесть и проклятие власти! Ни один класс в России не смеет претендовать отныне на диктатуру власти и, основываясь на праве захвата, объявлять себя новым привилегированным сословием!

   – Весь трудовой народ – не сословие! – непримиримо сказал Каминский.

   – Да поймите вы! – Прокофий Николаевич говорил громко, и его уже слушали за соседними столами, два солдата и Евдокия Заикина – тоже. – Государству, где классовые организации стремятся вырасти в болезненно раздувшиеся бюрократические опухоли, грозят неминуемая смерть и разорение. Россия нуждается не в классовой борьбе, а в исцелении всех классов общества, не в господстве одних над другими, а в бескорыстном и самоотверженном сотрудничестве всех во благо всем. Иначе – пропасть, гибель и нескрываемое проклятие народов, поверивших в нашу революцию и связавших свою судьбу с ней.

   – Сначала революция должна победить! – убеждённо сказал Каминский.

   – Боже мой! – Теперь в голосе Мигалова было одно полное отчаяние. – Что же делать? Я чувствую, что стучусь в глухую стену!.. Да уразумейте же! Ваша программа – это система социальных реформ, которые вы хотите осуществить силой, грубой силой! Навязать их России! Осознайте тысячелетнюю истину: широкие социальные реформы есть дело знания, опыта, осторожности и ответственности! Социальная жизнь складывается веками, она вся пропитана многолетними традициями, внедрявшимися в характер народа. Она покоится на слишком стихийных, бессознательных основах, чтобы можно было ломать и перекраивать её в пылу борьбы, под стимулом зависти, ненависти и мести!

   – Наверно, это так... – прошептала Ольга Розен.

   – Социальную жизнь недопустимо ставить на карту, – продолжал Прокофий Николаевич Мигалов, – в угоду прямолинейной программе, чтобы её можно было бессовестно приносить в жертву сомнительным экспериментам. Социальные реформаторы не смеют выдавать неоплатных векселей, не смеют быть демагогами, играющими на слепых вожделениях возбуждённой толпы!..

   – Всё это абстракция, – перебил Григорий Каминский. – Народ, который вы называете слепой толпой, ждёт конкретных дел. Ждёт именно социальных реформ. Там всё просто: долой войну, землю крестьянам...

Теперь перебил, в крайнем нетерпении, Мигалов:

   – Народ нуждается прежде всего в разумном освещении того, что свершается, в сознательном отношении как к своим нуждам, так и к силам, средствам и возможностям реформ. Социальных революций ещё не было в России, и то, что воспалённому уму фанатиков рисуется как социальная революция, в глазах историка и социолога является только погромом и гибелью культуры!

   – Мы революционеры-практики! – воспалённо сказал Каминский. – Выйдите со своими общечеловеческими проповедями к рабочим, крестьянам. – За соседними столами прозвучало несколько одобрительных возгласов. – Что они вам скажут?

   – Верно... – тяжко вздохнул Прокофий Николаевич. – Тут вы правы. Непросвещённому уму и тёмному народу... А сегодня русский народ... Не только русский, все народы, населяющие огромную империю, – это тёмная, озлобленная нуждой и гнетом сильных мира сего многомиллионная масса.

Опасная, непредсказуемая стихия, без всякого опыта политической жизни, без демократического мышления...

   – Как вы боитесь собственного народа! – перебил Каминский и посмотрел по сторонам, ожидая поддержки.

Но за соседними столами молчали.

   – И однако же я постараюсь закончить. – Теперь голос Мигалова звучал спокойно. – Естественно, большевистские лозунги такому народу близки и понятны. Главное – понятны... Земля – крестьянам! И, значит, силой забрать её у землевладельцев. Заводы – рабочим! Смерть буржуям! Словом, «грабь награбленное». Ведь так? Штыки в землю, и не надо защищать отечество. А ещё лучше – направить штыки против внутренних врагов... Да минует нас чаша сия. Но если... если это произойдёт... Россия будет залита реками крови. Русской крови...

   – Но ведь невозможно, – перебил Каминский, и голос его был полон страсти, – завоевать социализм без насилия, без борьбы и крови.

   – Социализм как великое будущее мировой демократии неоспорим! – Десятки напряжённых взглядов были устремлены на редактора газеты «Свободная мысль»; его голос звучал в полной тишине. – Но социализм не вводится в результате насилия, запуганности и растерянности! Он – дело органического совершенствования всей жизни и каждой человеческой личности в отдельности, он – вопрос вековой эволюции и постоянного прогресса разума и гуманности!

   – Вы правы... – тихо сказал Каминский. – Может быть, вы правы. Но у истории каждой страны, очевидно, свои законы. Их не переделать, их действия не отменить. Сегодня, сейчас Россия жаждет социалистических преобразований. Народ не может ждать ещё десятилетия. Он изнемог... Его уже не остановить...

   – Вот-вот!.. – перебил Мигалов. – Не остановить! И вы хотите возглавить эту поднявшуюся народную стихию, в которой сейчас разбужены все самые низменные инстинкты и жажда мести за вековые унижения, подчинить её себе, своим целям, а в конечном итоге использовать для захвата власти...

   – Для захвата власти? – перебила на этот раз Ольга в крайнем изумлении.

   – А разве не так? – усмехнулся Прокофий Николаевич. – Ведь это ваш Ленин говорит: «Главный вопрос всякой революции – вопрос о власти». И самое трагическое... трагическое для России – это то, что ваши цели и методы борьбы за них не разделит ни одна отечественная партия. Разве что левые эсеры.

Григорий протестующе замахал рукой:

   – Мы готовы сотрудничать с любой партией, принимающей нашу программу и тактику борьбы!

   – Добавляйте уж... – Мигалов невесело рассмеялся, – и конечную цель этой борьбы. Надеюсь, вы всё-таки понимаете: партия, принимающая вашу программу, тактику и конечную цель, перестаёт быть самостоятельной партией. И если предположить невозможное... Но сделаем такое допущение: вы получили власть. Завоевали! В этом случае вы остаётесь одни! И – неизбежно! – диктатура вместо демократии. Потом... Что вы сможете одни? Вы неизбежно начнёте совершать одну ошибку за другой. Вас некому будет поправить. Ваши вожди перегрызутся, пожрут друг друга, как пауки в стеклянной банке. И может создаться среда для любого исторического авантюризма...

   – Ну, – нетерпеливо перебил Григорий Каминский. – Эти мрачные предсказания господ кадетов мы слыхали. И не раз.

   – Значит, только наши предсказания... Один момент! – Прокофий Николаевич достал из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги. – Готовлю статью, собираюсь полемизировать с Ульяновым-Лениным. Скажите, для вас Фридрих Энгельс авторитет?

   – Безусловно! – поспешно сказал Каминский.

   – Прекрасно... Вот что он писал Вайдемейеру в 1853 году. – Мигалов начал читать: – «Мне думается, что в одно прекрасное утро наша партия вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий...»

   – Очень верные слова! – с напором перебил Каминский.

Редактор «Свободной мысли» продолжал читать:

   – «...вследствие беспомощности и вялости всех остальных партий вынуждена будет встать у власти, чтобы в конце концов проводить всё же такие вещи, которые отвечают непосредственно не нашим интересам, а интересам общереволюционным и специфически мелкобуржуазным...»

   – Мы не мелкобуржуазная партия! – сказал Каминский.

   – А вот здесь позвольте с вами не согласиться! – сказал Прокофий Николаевич. – Ведь, как вы утверждаете, большевики борются за интересы рабочего класса и крестьянства. Крестьянская же среда, преобладающая сегодня в России, – мелкобуржуазная по своей психологии и социальной сути. Кстати, это не устаёт повторять ваш Ленин. Однако дослушайте. Далее Энгельс пишет: «В таком случае...» – то есть когда коммунисты одни остались у власти – «...в таком случае под давлением пролетарских масс, связанные своими собственными, в известной мере ложно истолкованными и выдвинутыми в порыве борьбы печатными заявлениями и планами, мы будем вынуждены производить коммунистические опыты и делать скачки, о которых мы сами знаем, насколько они несвоевременны. При этом мы потеряем головы – надо надеяться, только в физическом смысле, – наступит реакция, и, прежде чем мир будет в состоянии дать историческую оценку подобным событиям, нас станут считать не только чудовищами, на что нам было бы наплевать, но и дураками, что было бы гораздо хуже. Трудно представить себе другую перспективу». – Мигалов свернул листы бумаги и спрятал их в карман. – Вот такое, молодые люди, пророчество. – Он повернулся к Каминскому. – У вас есть что мне, вернее, Энгельсу, возразить?

   – Это теория, – сказал Григорий. – Предположение...

   – Извините! – перебил Мигалов. – Приведённые слова – выводы, основанные на анализе революции в Германии в 1848 году.

   – Пусть! – упрямо сказал Каминский. – Тогда в Германии была определённая историческая обстановка. Энгельс, очевидно, исходил из неё. Сегодня у нас другая обстановка. Мы – партия практического действия. Мы исходим из той ситуации, которая сейчас сложилась в России. Что же прикажете делать, если прочие партии отказываются от сотрудничества с нами? Медлить? Ждать у моря погоды? И у нас есть союзник – народ. А народ – высший судья истории.

   – Народ постепенно разберётся, что к чему, – убеждённо сказал Мигалов. – Его невозможно долго держать в угарном плену самых соблазнительных лозунгов!..

   – Вот здесь вы заблуждаетесь! – Каминский поднялся со своего стула. Его слушали все, кто был в зале трактира. – Народ всегда будет с нами. Пролетариат в массе своей уже сегодня с партией большевиков. Можете судить по Туле.

   – Правильно! – послышались голоса.

   – Студент дело говорит!

   – И с нами будет крестьянство! – продолжал Григорий Каминский. – Потому что мы, большевики, сделаем то, на что не способна сегодня ни одна партия в России: мы осуществим вековую мечту мужика – безвозмездно, без всяких условий и выкупа передадим ему землю! Это одна из самых главных целей нашей социальной программы!

Шум поднялся в трактире – Прохор Заикин, весь в восторженном возбуждении, толкал в плечо то Семёна Воронкова, то супругу свою, Евдокию:

   – Ну? А я чо говорю? Дадуть большевики, мы то исть, землю... Дадуть! Вот рай-то настанет, Господи, владыко небесный! Ты слышь, Семён, ай нет? Дадим мужикам, нам то исть, землю! И без етого, выкупа!

Семён Воронков хмуро молчал, Евдокия – сказано, баба существо неразумное – тихо плакала, а гармонисты на эстраде разливались вовсю:

 
Гармонист, гармонист —
Будут девки рады,
Коль пожалуешь им
Барские наряды!
Гармонист, гармонист!
Одели, обули...
Нынче наш гармонист —
Первый парень
в Туле!..
 

   – Мне пора, – отчуждённо сказал Прокофий Николаевич Мигалов. – Неотложные дела в редакции. – Он ждал, что глава тульских большевиков что-то ответит, но Каминский молчал. – Прощайте!

   – Прощайте, – сказал Григорий.

   – До свидания, – сказала Ольга Розен.

Редактор газеты «Свободная мысль» горько усмехнулся:

   – Свидание вряд ли состоится. – И он зашагал к двери.

Григорий, Ольга, Прохор и Евдокия Заикины, Семён Воронков и ещё многие смотрели ему вслед.

За окнами трактира совсем стемнело, половые ставили на стол керосиновые лампы – электростанция в этот вечер из-за нехватки топлива не работала.

* * *

...Была уже майская ночь, потому как за дальним горизонтом нарождался первый денёк самого зелёного месяца в в году – там, на востоке, бледнело небо, еле заметной розовостью окрашивало его, заволакивало. Однако над головой пока была тёплая, безветренная ночь, вся весенняя, с густым чарующим духом прогретой солнцем земли, первых трав и раскрывшихся почек; ночь была полна таинственных шорохов, звуков; перекликались птицы, в тёмной дубраве слева от дороги раз щёлкнул соловей, кинул короткую трель и смолк – видать, настраивался.

Буран плёлся шагом, наверно, спал на ходу, и Евдокия Заикина не понукала его, забылась. Иногда она поднимала кверху заплаканное лицо – небо над ней было звёздным и бездонным, вечный вселенский покой струился оттуда, из бездн мироздания, но не приносил он успокоения смятенной душе Евдокии. Ещё бы поплакать, но слёзы кончились...

Нет, не увезла она в Луковку, к родному очагу, к детишкам, к своему земельному клину, непутёвого мужа Прохора Заикина. Поди ж ты, вон как упёрся, настырный, куда её власть над ним подевалась? Выходит, громадной силы революция ихняя: совсем мужика завертела, не отпускает. Только и сказал на прощанье: «Вернусь, когда всех помещиков порешим и на земле наша, большевистская власть будет!» И весь сказ. Прямо как околдованный.

И у старшей сестры не погостила Евдокия – беда в доме Лукерьи: по-чёрному запил её Иван, хозяин колбасной лавки. «Все прахом! – кричал. – Все пропадёт! Забирайте, антихристы! Чур! – кричал. – Вон уж и лезут из печи, с тряпками своими красными. Сокрушу!..» Ихний работник Фёдор Зайцев с дворником Ильёй к кровати ремнями привязали Ивана, а он своё: «Лезут, из-под пола лезут, из всех щелей! Чур! Чур! Отворяй им амбар, Лукерья. Всё одно кончился закон в Расее».

   – Вот так уже вторую неделю, – заливаясь слезами, говорила сестра. – Отойдёт – и опять за водку, опять они у него скрозь лезут. Как с Совета пришли и колбасы в амбарах описали... Ад у меня дома, Евдокия, ты уж не обессудь.

Выходит, и дня не пробыла в Туле деревенская женщина Евдокия Заикина, вдова при живом муже. Одна теперь радость: уже сегодня к вечеру деток своих увидит, обласкает. Как они там, кровинушки, без «её?

   – Ты, Буран, совсем обнаглел. Ай спишь? – Евдокия подёргала вожжи, мерин недовольно фыркнул, затряс головой, звякая удилами, хлестнул хвостом и перешёл на неторопливую рысь. – Бежи, бежи! – подбадривала его Евдокия, и думы о доме, о ребятишках, о скором севе постепенно стали отогревать её душу.

«Ничего, – думала она. – Все как-нибудь образуется, с нами Бог. И революция ихняя не на века же! Вернётся к нам Прохор, куды денется?..»

Орловское шоссе было пустынно. Давно осталась позади Тула, растаяли вдали бессонные огни Косогорского металлургического завода. Только мерный стук Бурановых копыт по накатанной твёрдой дороге. Только звёздное небо над головой. Только поднявшийся предутренний ветерок, который сушит на щеках последние слёзы.

«Всё, всё образуется, – думает Евдокия Заикина. – Будем живы, не помрём».

* * *

«30 апреля 1917 г. Тула.

Дорогой Арнольд!

Уж и поверить не могу, что из нашего российского пожара и вавилонского хаоса это письмо попадёт в благословенный Париж, что будешь ты читать его в своём доме на авеню Клобер.

Итак, первое, о чём просишь сообщать, – о вашем имении. И ты и Анна – все вы оказались правы, продав в прошлом году Батурине за полцены и поспешно – уж не сердись – бежав из России. Да, наверно, твой рациональный немецкий мозг помог тебе заглянуть вперёд и всё это предвидеть. Словом, Батурино разорено крестьянами с чудовищным вандализмом, я был там неделю назад. Новый хозяин купец Копаев успел лишь вывезти мебель, рысаков с конюшни, несколько сельскохозяйственных машин, ещё что-то. Я же застал полный разгром. Ходил и глазам своим не верил: бильярдная сожжена, остались одни головешки, ваш чудесный яблоневый сад наполовину варварски и бессмысленно вырублен, деревья валяются тут же, они им не нужны, рубили просто так, вымещая злобу... Все теплицы порушены, кругом битое стекло, истоптанные гряды, кучи мусора. А в вашем цветнике, где было столько благоухающих роз – как они цвели в конце мая! – помнишь? – я нашёл изуродованный труп горного козла, доверчивого и ласкового Геракла. Мне рассказывал ваш садовник, старый Игнат Фатеевич – он только один и остался из прислуги, живёт в своём флигельке, чудом уцелевшем. Рассказывал, плача: пьяные мужики и солдаты затащили Геракла на второй этаж и, раскрутив за рога, сбросили на клумбу и уже на клумбе добили его дубинами, приговаривая: «Вот те, барская забава!» Нет и в помине павлинов и фазанов, что величаво разгуливали перед домом...

Понимаю, как невыносимо читать всё это, но правду нам с тобой необходимо знать до конца. Дом тоже весь разорён дотла, даже рамы и двери повынимали, в нижнем зале выломали паркет, а белый рояль, на котором так дивно играла Катенька, исковеркан, искромсан топором, и на полу возле него нагажено...

Всё, всё, Арнольд, больше не буду. Помнишь, в начале 16-го года, когда в Петербурге начались бесконечные демонстрации и митинги и один за другим следовали поражения на фронтах, ты сказал: «Всё. Россия, в которой мы живём и которую любим, кончилась». Я спорил с тобой: «Кончается не Россия, а российское самодержавие». Сейчас я убеждён: правы мы оба. Кончилось самодержавие, кончается и Россия. Прежняя Россия, которая стала подниматься на диво миру после реформ императора-освободителя Александра Второго. Но как мало, Боже, как мало нам было отпущено для свободного развития! То, что в Англии началось в двенадцатом веке, с Хартии вольностей, в большинстве европейских стран в пятнадцатом – шестнадцатом веках и завершилось Великой французской революцией, – у нас в России свершилось лишь во второй половине девятнадцатого века. Только первые шаги! Всё равно в Двадцатый век мы вступили если не рабами, то с рабской психологией. И от этого не уйти – таков рок российской истории.

Что же сейчас происходит в России? Куда мы идём? Вот, Арнольд, как я всё это понимаю. У России два пути. Первый: путь европейского парламентаризма, эволюционный путь к демократии, к демократическому устройству общества. Мы встанем на него, если в конце года состоятся, не будут сорваны выборы в Учредительное собрание, которое создаст коалиционное многопартийное правительство. Сейчас в стране около двадцати партий, из них пять по крайней мере имеют реальную силу и вес. Но есть второй путь – и, увы, с каждым днём он становится всё реальней – это революционное развитие событий. Ломка, экспроприация, насилие, уничтожение «эксплуататоров», и в результате должна родиться новая Россия, где «хозяином» будет – какая иллюзия! – народ. Разгром вашего Батурина – зримый образ этого второго пути, и на него уже становится Россия, вернее, готова встать.

А самое ужасное – есть конкретная сила, возглавившая всероссийский бунт, да, да! – «бессмысленный и беспощадный» – он и есть второй путь, о котором я говорю. Эта сила – партия большевиков во главе с Ульяновым-Лениным. В этой партии до конца осуществился тип русского революционера, который наша история начала формировать на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Сегодня у меня была встреча с ярчайшим представителем этой новой плеяды российских революционеров, но, прежде чем рассказать тебе о нём, несколько соображений.

Где причины появления в России партии большевиков, партии революционеров-максималистов? И кто конкретно виноват, что эта партия уже есть, уже мощная данность нашей действительности?

Причина её появления одна: многовековое рабство русского народа. Большевики, если представить в голом виде конечную цель их борьбы, – яростные противники этого рабства, разрушить его – их главная задача, разрушить всеми средствами, и насилие, революция, считают они, из всех средств самое действенное, что, увы, подтверждает и отечественная, и мировая история. В этой яростной борьбе, туманящей разум, у них нет понимания, что уничтожение рабства насилием ведёт к новому насилию и, в конечном итоге, к новому рабству. То уже доказано историей нашей цивилизации. Заколдованный круг...

Теперь – кто же виноват, что они теперь не только данность, но и действующая данность? Виноваты в этом, на мой взгляд, две силы – русское самодержавие и русская так называемая передовая интеллигенция.

Монархи большинства европейских стран ещё в средние века встали на путь компромиссов с новыми социальными силами, ремесленниками, купцами, конечно, с буржуазией прежде всего. (Знаю твои возражения, однако по-прежнему готов утверждать: первая буржуазия в современном понимании появилась у нас ещё при Екатерине Второй, а уж при Петре Первом в марксистском толковании она становится классом.) Без насилия или в результате локальных революций, как, например, германская 1848 года, которой я сейчас занимаюсь, рождались демократические, парламентские формы правления, где монархи или короли постепенно, сохраняя определённые династические и материальные привилегии, становились лишь символами государства, нации, притом символом, скрепляющим их, как это имеет место сегодня в Англии или Испании.

А наше тупое самодержавие, наши цари, монархи, помазанники Божии, вплоть до последнего, кровавого Николая? Кстати, представь, если бы в январе 1905 года он вышел к народу, а не встретил его пулями и казаками? Если бы не было Кровавого воскресенья, а разговор, поиск компромисса? Ведь «царский манифест» – это уже постфактум, от животного страха перед начавшейся революцией. История России могла бы развиваться мирно, не было бы сегодняшней кошмарной действительности. Словом, и последний русский самодержец был по психологии своей рабовладельцем. И все они – русские цари, начиная с князей, были рабовладельцами, один меньше, другой больше, отсюда всё: культ цезарианской власти, нежелание с кем-то делиться ею, пренебрежение к новым социальным силам, страх перед любым компромиссным решением и просвещением нации (рабами легче управлять), чванство, спесь, скрытый ужас перед «тёмным» народом. Словом, все наши самодержцы – сами порождение многовекового русского рабства, которое для них было единственной родимой средой. Даже Александр Второй, даже он не исключение. Я занимался его эпохой, и у меня есть твёрдое убеждение: он сам испугался своих реформ, испугался проглянувшей в результате их русской свободы – иначе он не тянул бы почти четверть века с принятием Конституции, пошёл бы за блистательным Лорис-Меликовым, не оглядывался бы на Победоносцева, и я утверждаю: он сам стал причиной своей гибели от метательного снаряда первомартовцев, потому что он и породил «Народную волю». То есть, Арнольд, русское самодержавие на протяжении всего своего существования, укрепляя в России рабство (крепостничество – рабство, и ничто другое), провоцировало народ – справа – на бунты, акты насилия, революцию, само формировало в стране целые поколения революционеров, если хочешь, совершенствовало их, и вот, в конечном результате, мы имеем партию большевиков.

А что же русская интеллигенция? Её передовые светочи? Вместо того чтобы быть посредником между самодержавием, властью и народом, революционерами от народов – в поисках компромиссных решений, конституционной монархии (как первый шаг к демократии это было бы прекрасно!), в поисках мирного решения развития демократической государственности, вместо всего этого призыв к борьбе и крови, в конечном счёте к революции. И это после всей нашей предыдущей истории! После Разина, Пугачёва, Болотникова, всяческих бунтов и погромов, которые ни к чему не привели, кроме взаимного ожесточения.

Стоит только вспомнить Некрасова: «...Дело прочно, когда под ним струится кровь!» Что-то не видно этого дела – доброго дела! – скреплённого русской кровью. А Чернышевский: «К топору зовите Русь!» Дозвались... Вон как порезвился мужицкий топор в вашем Батурине. А знаменитый Буревестник?

«Буря! Скоро грянет буря!..» И грянула. Сегодня сотрясает эта сатанинская буря многострадальную Россию.

В общем, я хочу сказать: все революционные силы России, наша «передовая» интеллигенция, едва возникнув в тёмной безграмотной стране, провоцировала народ на активные насильственные действия – слева. Своим «правдивым» словом она на протяжении двух поколений воспитывала их, совершенствовала. Тип русского революционера рос на глазах общества: декабристы, народники, первомартовцы, анархисты, уже в наше время – эсеры, наконец – процесс завершился! – большевики.

И вот уже их партия рвётся к политической власти, чтобы вести борьбу за русский социализм, вернее, возглавить в России социалистическую революцию.

Кто же они, большевики? Что это за новый – окончательный, стопроцентный – тип русского революционера, созданный отечественной историей, а ещё точнее – самодержавием справа и «революционной, передовой» и ещё как угодно русской интеллигенцией слева?

И вот теперь о конкретном представителе этой новой разрушительной породы людей, с которым, как я уже писал, у меня была встреча.

Григорий Каминский, студент Московского университета, кажется, медик. Недоучившийся, конечно, студент – революция призвала на улицы и площади из академических аудиторий. Красавец, копна густых волос, жгучие глаза (есть в них некий блеск, какой бывает в глазах кокаинистов), артистизм в манерах и в поведении, эрудиция, напор, огромная жизненная энергия. И – потрясающе молод. Двадцать один – двадцать два года, не больше. Приехал в Тулу месяц назад, возглавил местную большевистскую организацию. А она накануне Февральской революции была разгромлена, жалкая кучка. И вот – прямо на глазах – растёт, приобретает авторитет, завоёвывает, как они говорят, пролетарские массы. С крестьянами хуже, но и в деревне большевики не дремлют. И всё он, Каминский. Все крутится у них вокруг него, бывалые заматерелые подпольщики, прошедшие не через одну царскую каторгу, в рот смотрят этому мальчишке. Знаешь, Арнольд, есть в этом студенте какая-то магия, чёрные чары. Я много раз слушал его на митингах. Он блестящий оратор и полемист.

11о именно для сегодняшней русской толпы на улицах и площадях. Он знает психологию этой толпы, её примитивные чувства и стремления. И его уже знают в Туле: «Каминского! – кричат на всех митингах и собраниях, где выступают большевики. – Даёшь Каминского!» В первые дни, случалось, стаскивали его с телеги или помоста, теперь – на руках носят к трибуне. И тут надо признать: большевики – народная партия, вернее, толпе импонирует их погромная программа, их лозунги, насквозь проникнутые русским бунтом. Другое дело, что с этими лозунгами и программой станет, если, упаси Боже, большевики захватят власть, к чему они стремятся совершенно откровенно.

И вот, наблюдая, изучая Григория Каминского как врага своего дела и той России, которую я хотел бы увидеть в будущем, я для себя попытался определить основные черты этого нового в нашем обществе человека, а через него и черты поколения молодых русских революционеров, исповедующих большевизм.

Получилось, Арнольд, у меня следующее.

Главное в Григории Каминском – абсолютная, всепоглощающая преданность идее, которой он служит. И здесь он до конца честен, искренен, не знает – увы, увы! – компромиссов. За свою идею он готов, не дрогнув, отдать жизнь. В этом люди типа Каминского сродни первомартовцам, таким фанатикам, как Желябов, Перовская, Кибальчич. Резюме: главное в характере Григория Каминского – он фанатик своей идеи.

Из этой черты как бы логически следует вторая его черта. Он, а значит, они – не знают сомнений. Они, только они, большевики, правы, всегда и во всём, и даже нет смысла добиваться в споре, в дискуссии с ними изменения их позиции, предлагать компромисс. Бесполезно! Стена! В этом я окончательно убедился сегодня, пытаясь растолковать Каминскому, в чём могут быть трагические для России последствия заблуждения большевиков. Все напрасно. Я разговаривал с пустотой...

Наконец, последнее. Григорий Каминский, как истинный большевик, свято верит, что путь к светлому, достойному свободного человека будущему нашего отечества пролегает только через насилие, через революцию и иного не дано. Мы с: тобой много говорили об этом. Моя точка зрения тебе известна: эволюция вместо революции, постепенность, никакого насилия. Ибо пролитая кровь неизбежно и неотвратимо ведёт к новому, более страшному кровопролитию.

И ты представляешь, какая разрушительная, чёрная сила заключается в большевизме, если соединить фанатическую преданность идее с основным методом достижения её – через насилие и революцию? Сегодня Григорий Каминский так и сказал мне: социализма невозможно достигнуть без крови и насилия. Сказал, может быть, другими словами, но суть такова. Они, не дрогнув, к своей цели пойдут по трупам, а витать над их железными колоннами в этом марше будет всеобщая любовь к будущему свободному, в их понимании, человечеству, и этой любви нет дела до тех индивидуумов, тела которых кромсают победные сапоги.

Да, сейчас невозможно Гришу Каминского, красавца-юношу, недавнего студента-медика с почти нежным интеллигентным лицом, представить в подобных победных колоннах. Но мы с тобой, Арнольд, изучали логику, а у неё неумолимые законы...