Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Военный духовой оркестр, занимавший деревянный помост, во всю мощь наяривал: «Славься ты, славься, наш русский царь!»

   – Вон самолёт! – прошептал Володя.

Действительно, аршинах в пятидесяти от зрителей, прямо напротив трибуны, где располагалась особенно нарядная публика (как потом выяснилось, находился там сам генерал-губернатор Минской губернии с супругой), стоял двухкрылый самолёт на небольших колёсах – Грише показалось, что они от велосипеда. Пропеллер, заключённый в металлическое кольцо, был похож на лопасти ветряной мельницы маленького размера. Перед самолётом расстилалась широкая выкошенная полоса, уходящая в глубину Комаровского поля.

   – Давайте как можно ближе! – Туманский был само нетерпение.

Мальчики протиснулись к красной ленте у самого края главной трибуны и, потеснив группу мастеровых в праздничных картузах, расположились на траве.

Самолёт находился аршинах в шестидесяти от них. Возле него никого не было.

   – Чудно всё это, – сказал Лёша. – Совершенно незнакомая конструкция. Колеса непропорциональны корпусу. И фамилия авиатора мне никогда не встречалась. Тадеуш Машевский... Нет, определённо не встречалась...

В это мгновение смолк оркестр, по трибунам и публике, сидевшей и стоявшей на траве, пробежала волна восклицаний, и всё смолкло.

К самолёту шли трое: высокий стройный человек в кожаном костюме, лицо которого скрывали шлем и большие очки (походка у него была стремительная и лёгкая), по правую руку от него колобком катился низенький полный человек, тоже весь в коже, только без шлема, поблескивая лысиной, по левую руку размашисто шагал представительный господин в клетчатом костюме и шляпе-канотье.

Этот господин, не доходя до самолёта, остановился, зашагал обратно, замер напротив главной трибуны и протянул руку вперёд и вверх, требуя абсолютной тишины.

   – Внимание! Внимание! – Голос у клетчатого господина был зычным и слегка хрипловатым. – Смертельный трюк (у него получилось «трук») начинается! Полёт несравненного Тадеуша Машевского, связанный с риском для жизни, начинается! Оркестр!

Оркестр грянул туш.

Под его бравурные звуки клетчатый господин сгинул, Гриша не заметил, как и куда, потому что всё его внимание, как и остальных зрителей, было приковано к самолёту.

А у самолёта картинно стоял авиатор-конструктор Тадеуш Машевский, широко расставив ноги в гетрах, правда почему-то всё время поглядывая на небо, особенно на западный край, где громоздились чёрные грозовые тучи. Но до грозы было далеко...

Тем временем толстяк в коже, посверкивая лысиной, возился в моторе, что-то там, внутри кабины, дёргал, подкручивал.

Мотор не заводился...

   – Ерунда какая-то, – прошептал Лёша Туманский. – Где же у них зажигание?

И тут мотор, фыркнув раз, другой, третий, наконец завёлся, начал подвывать, нота этого подвыва летела всё выше и выше, а пропеллер, вздрогнув, принялся вращаться, сначала медленно, потом всё быстрее, быстрее, быстрее! И лопасти его слились в сплошное серое кольцо.

Тадеуш Машевский в последний раз посмотрел в сторону грозовых туч, но они прочно сидели на западном крае горизонта. Тогда он помахал рукой в кожаной перчатке трибунам – там зааплодировали, особенно неистовствовали дамы, посылая герою воздушные поцелуи, – и, легко вспрыгнув на крыло, втиснулся в кабину самолёта...

Всё дальнейшее для Гриши и, очевидно, для остальных произошло мгновенно, потом последовательность событий, подробности и детали память отказывалась восстанавливать.

...Мотор самолёта взревел ещё громче и натужней.

Корпус воздухоплавательного аппарата «Зося» (это имя алыми буквами было написано на белом боку самолёта латинскими буквами) мелко задрожал, потом его стало трясти рывками.

Лысый полный механик молниеносно – откуда прыть взялась? – отбежал в сторону.

Наконец самолёт рвануло с места, и он помчался по взлётной полосе, оставляя за собой сизую полосу дыма...

И тут несчастную «Зоею» начало подбрасывать вверх и опускать на землю, она прыгала, как огромный заяц, и вдруг завалилась на левое крыло, которое мгновенно переломилось пополам.

Самолёт тут же развернуло на сто градусов, он, описывая дугу, ринулся со взлётной полосы и, подминая траву, вспахивая искалеченным крылом землю, устремился в самую гущу зрителей возле левой трибуны.

Раздались истерические крики женщин, чей-то бас гремел «караул!», всё смешалось, люди, давя друг друга, бросились в разные стороны.

Гриша, весь охваченный ужасом, увидел, как в последнее мгновение пилот-конструктор Тадеуш Машевский выпрыгнул из кабины и кубарем покатился по траве.

В то же мгновение «Зося» врезалась в толпу...

И самое последнее, что увидел Гриша, был мужчина, падающий, летящий на землю с окровавленным, смятым лицом.

Стремительная сила несла мальчика через густую траву в глубь Комаровского поля, он слышал грохот своего сердца и частое дыхание Володи и Лёши, которые бежали рядом.

Наконец они, не сговариваясь, рухнули в густую траву и долго не могли отдышаться.

Перевернулись на спины. Бездонное, вечное, таинственное небо раскинулось над ними, и там, в недосягаемой высоте, чёрными точками носились ласточки.

   – Страшно... – нарушил молчание Володя, и зубы его отбили мелкую дробь.

И навсегда запомнил Гриша слова, сказанные тогда, на Комаровском поле, Алексеем Туманским:

   – Я всё равно, что бы ни происходило, стану пилотом[3]3
  Алексей Константинович Туманский действительно стал выдающимся русским советским лётчиком-испытателем, отдавшим авиации 36 лет жизни.


[Закрыть]. – В голосе его была непоколебимость.

...На следующий день минские газеты наперебой сообщали подробности: на Комаровском поле в результате катастрофы «Зоей» погибло пять человек, было большое число раненых и пострадавших во время паники. «Авантюрист из Гданьска пан Машевский, – писали газеты, – прихватив всю огромную выручку от продажи билетов, скрылся со своими сообщниками в неизвестном направлении».

С того дня у Гриши интерес к авиации и воздухоплаванию пропал. И совсем не из страха, нет. А Тадеуш Машевский – он и самому себе стыдился признаться в этом – непонятное дело! – был Грише симпатичен, интересен. Что он за человек? Всё равно герой. Так рисковать! Так смертельно рисковать, хотя и из-за денег! Нечто особенное в характере этого человека привлекало Григория Каминского.

Но всё равно – авиация не его призвание. Почему? Наверно, для другого дела родился он на этой земле. Уже с осени 1906 года Гришу всё больше увлекало то, чем тайно занимался его старший брат Иван.

Сначала они ехали на извозчике, потом долго шли окраинными улицами, заросшими пахучей густой ромашкой. Перекликались петухи, лениво, через силу побрёхивали собаки – клонился к вечеру знойный августовский день, и оранжевое солнце низко висело над крышами в сиреневом застывшем небе.

Кончился город, перед Иваном и Гришей лёг знакомый зелёный луг, тропинка вела к овражку, в котором протекал безымянный чистый ручей с густой ольхой по берегам. Пересечь его – и начнутся бахчи, покрытые полосатыми шарами созревающих арбузов.

За бахчами – низинка, скрытая от глаз, вся в густом кустарнике. Вот здесь обычно и собирались нелегальные сходки.

На них старший брат часто брал с собой Гришу, и всё тут было мальчику знакомо: вытоптанная поляна, пустая бочка, на которую взбирались ораторы, разгорячённые, непримиримые лица; многих из собравшихся он знал по именам и отчествам. И их все знали. Так и встречали появление братьев:

– А вот и наша гимназия!

В 1907 году Гриша перешёл во второй класс казённой гимназии (в Минске, осенью 1906 года, его приняли только в подготовительную группу, потому что в Екатеринославе он учился в фабричной школе, а подготовка воспитанников там, считало гимназическое начальство, ниже средней, что, впрочем, было близко к истине). Иван к тому времени перешёл в пятый, предпоследний класс гимназии.

То, что старший брат занимается «политикой», Гриша понял ещё в Екатеринославе. В бурном девятьсот пятом году за семейным столом часто велись разговоры о Кровавом воскресенье в Петербурге, о демонстрациях, баррикадных боях в Москве на Пресне. Иван часто спорил с отцом... Впрочем, хотя Гриша смутно понимал смысл разговоров, он чувствовал: Наум Александрович и брат спорят по мелочам, а в главном едины, и мама не одобряет их. Именно в ту пору в сознание запали слова «социал-демократия», «революция», «забастовка»... Хотя, что кроется за этими понятиями, он тогда не постигал, социальная несправедливость жизни не задевала его или, правильнее сказать, почти не задевала...

Первое соприкосновение чуткой души мальчика с тёмными силами действительности произошло в Екатеринославе в том же 1905 году, вписанном в российскую историю раскалёнными красными буквами.

Семья Каминских жила в рабочей слободе, недалеко от Днепра. Обитал здесь трудовой люд самых разных национальностей: украинцы, русские, евреи, татары, армяне. Всех этих людей объединяло одно – тяжкая борьба за существование, кусок хлеба добывался вечной работой. Сапожники, гончары, портные, рабочие речного порта и екатеринославских заводов, рыбаки... Взрослые трудились с раннего утра до вечера, а детвора, оглашавшая своими криками пыльные улицы, была предоставлена самой себе.

У общительного Гриши Каминского было много друзей, как и недругов. Игра, драки, вечерние налёты на сады. Черноглазый Оська, друг, потому что смелый и бесстрашный. Остап Небийконь трус и может предать. Камиль умный, злой, но справедливый: что добыли в садах, делит поровну, а себе оставляет меньшую долю...

В тот сентябрьский день 1905 года с утра прошёл дождь, а потом распогодилось, заднепровская степь дохнула зноем, поднялся сильный ветер.

Ребята, было их человек десять, играли в «соловьёв-разбойников» и, захваченные поединком народных мстителей с войсками, не обратили внимания на шум, крики, движение в конце улицы, возле еврейской синагоги, не обратили внимания на толпу, собравшуюся там.

А к ним уже бежала мать Оськи, тётя Блюма, растрёпанная, с безумными глазами, за ней с рёвом мчались сестрёнки Оськи, Юдифь и Мария.

   – Ося! Скорее!.. – Тётя Блюма схватила сына за руку и потащила за собой. – Скорее! Сынок!.. Нас Наум и Екатерина сховают...

Теперь тётя Блюма тащила за собой своих детей к хате Каминских: в одной руке Оську, в другой – Юдифь и Марию.

   – Почему? Что?.. – Гриша не понимал происходящего.

   – Погром, – со злой усмешкой сказал Остап Небийконь, самый старший в компании мальчиков. – Жидов будут бить.

   – А разве Оська... этот... жид?

   – Ты шо, Гришуха, з луны звалылся? – Круглое, в крупных веснушках лицо Остапа было самодовольно и грубо. – Колы в Днепри купалысь, нэ бачив, яка у него морковка?

   – Чего? – не понял Гриша.

   – А! – отмахнулся Остап. – Темнота! Обрезанная у твоего Оськи морковка! – И он захохотал.

Гриша опять ничего не понял и спросил:

   – За что же... – Голос отвратительно дрожал. – За что же их бить?

   – Воны Христа продалы. И вси социялисты. Мий брат Мыкола...

Остап не успел договорить: по улице на сытых жеребцах ехали двое полицейских и кричали победными, распалёнными голосами:

   – Православные! Выставляй в окнах иконы!

   – С лампадами! Чтоб видать!

   – Где нету жидов, всё ставь в окна иконы!

Улица мгновенно опустела. Только ветер с Днепра, неся в лицо раскалённый жар украинской степи, всё набирая силу, гнул деревья.

А от синагоги уже валила по улице толпа, пока смутно различимая. Над ней колыхались хоругви. Нарастал гул голосов, вырывались из него отдельные выкрики, которые разобрать ещё было невозможно.

Гриша, не помня себя, бросился к дому.

В хате уже было всё семейство Гутманов, которые жили рядом с Каминскими, напротив: тётя Блюма и шестеро её детей, Оська самый старший, родители тёти Блюмы, совсем старые люди – седой старик был абсолютно спокоен, он сидел в углу на корточках, держа в руках толстую книгу в тёмном кожаном переплёте, и что-то шептал, а все дети, кроме Оськи, плакали, и вместе с ними плакали сёстры Гриши, Люба и Клава.

Екатерина Онуфриевна дрожащими руками отодвинула на окне занавеску и поставила на подоконник икону Владимирской Богоматери с мерцающей лампадой.

А отец с братом Иваном открыли крышку погреба на полу, Екатерина Онуфриевна засветила керосиновую лампу.

   – Там сухо, – спокойно сказал отец. – Можно сидеть на мешках с картошкой, и я сейчас одеяло дам, чтобы детей накрыть. Спускайтесь.

Старик, закрыв книгу, поднялся, что-то тихо сказал на своём языке, тоже спокойно, даже с достоинством, и первой стала спускаться по лестнице старуха с отрешённым замершим лицом. Её поддерживали под руки Наум Александрович и тётя Блюма.

По щекам тёти Блюмы катились слёзы, чёрные густые волосы растрепались, рассыпались по плечам и спине, она говорила:

   – Илья... Он сейчас пойдёт с работы...

   – Успокойся, Блюма... – Отец помогал спускаться в погреб старику. – Илья умный человек, на рожон не полезет. И на пристани у него друзья. Если что, спрячут. Да туда эти громилы и не сунутся. Теперь ты, и мы передадим тебе детей.

Тётя Блюма послушно спустилась в погреб, и отец с Иваном стали передавать ей малышей, переставших плакать.

   – Я останусь здесь! – сказал Ося.

   – Ты что, сынок? Если они войдут... – В голосе тёти Блюмы был ужас.

   – Я останусь здесь! – Оська сжал кулаки. – Если они сунутся, я буду защищать вас!

   – Правильно, хлопец, – сказал Наум Александрович. – Оставайся. Но в нашу хату они не войдут, не волнуйся, Блюма.

И крышка погреба опустилась. Мама накрыла её половым ковриком.

Нет, Гриша не мог постичь смысл происходящего. Все Гутманы такие хорошие, добрые, весёлые люди! А Оська – его лучший друг. Дядя Илья работает грузчиком в речном порту, и какой он сильный! Иногда, если выпадает свободное время, он возится с детворой, и их любимая игра – «Лезь на гору!». Оська подаёт команду: «Лезь на гору!» – и все ребята бросаются на дядю Илью, повисают на нём, как виноградины на стволике грозди. «Держись крепче!» – кричит дядя Илья и начинает кружить ребят – хохот, радостные крики...

И этих людей хотят убить? За что?.. И не могли они продать Христа. Ведь это было давным-давно: Иисус Христос в Иерусалиме... Батюшка на уроке закона Божьего рассказывал...

Послышался звон разбитого стекла, рёв толпы.

Гриша пулей стрельнул к двери – никто не успел остановить его – и оказался во дворе. Он прокрался к плетню, встал босыми ногами на первую жердину, выглянул на улицу.

Разъярённая рваная толпа стояла у хаты Гутманов: жёлтые рубахи на детинах с красными, бородатыми, пьяными рожами. («Почему так много в жёлтых рубахах?» – успел подумать Гриша.) Был среди толпы молодой высокий священник с красивым опрятным лицом, большой крест на груди слегка раскачивался из стороны в сторону. Присутствие священника среди этих людей особенно поразило мальчика. Толстая баба, по щекам которой тёк пот, держала в руках икону в золочёном окладе с изображением распятого Христа. Колыхались над толпой хоругви, портреты Николая Второго, огромный детина размахивал белым с голубыми полосами Андреевским флагом.

Толпа хаотически перемещалась, тяжко двигалась, орала.

А у калитки с колом в руке стоял Микола, старший брат Остапа Небийконя, кряжистый, зловещий, в жёлтой рубахе, прилипшей к потной волосатой груди, и кричал дурным сорванным голосом:

   – Гутманы! Выходь! Усих порешим! Илья, жидовское отродье! Выноси своих гадов!

   – Бей! – ревела толпа.

   – Спасай мать-Расею!

В хату полетели булыжники. Затрещало разбитое стекло.

   – Одного царя-батюшку порешили, теперя за другого!..

   – Кровь наших дитёв пьють! – истошно вопила толстая баба с иконой в руках.

   – Социялисты проклятые!

   – Усю Расею иноземцам продали! – неистовствовала толпа.

Гришу трясло мелкой дрожью, он стал плохо соображать: этого не может быть! Не может...

Микола Небийконь вышиб плечом калитку, ринулся к хате, и за ним, опрокинув плетень, топча палисадник, бросилась, тяжело, угарно дыша, толпа.

   – Круши! – ревели нечеловеческие голоса.

Гриша увидел, как несколько человек во главе с Миколой выломали дверь, застряли в тёмном проёме... И все ввалились в дом. Толпа замерла. Прекратились выкрики.

Ждали...

   – Ненавижу! Ненавижу!.. – шептал Гриша, и бессильные, злые слёзы туманили его глаза. – Убью!..

На пороге показался Остап с пуховой периной в руках.

   – Никого! – гаркнул он. – Поховалысь! – И своими огромными ручищами с хрустом разодрал перину.

Мгновенно ветер набросился на охапки пуха, всё – и ревущая толпа, и кусты жасмина под окнами, и растерзанный палисадник – покрылось белым пухом, его несло, кружило, поднимало вверх...

...В дальнейшей жизни этот сентябрьский снег из перины Гутманов снился Григорию Каминскому в редких кошмарных снах.

   – Теперя к Ромбауму! – завопил Остап. – У их дед паралитик! Небось у хати сидять, двери сундуками поприперли!

Гогочущая, изрыгающая ругательства толпа, окутанная облаками белого пуха, повалила к углу соседней улицы, где находился дом аптекаря Ромбаума, лечившего всю округу.

Вечером, за ужином, когда уже всё было позади, когда все знали о мученической смерти аптекаря Ромбаума, о гибели его семьи и в окраинную рабочую слободку Екатеринослава понаехало много полиции, четырнадцатилетний брат Иван, резко отодвинув тарелку с мамалыгой, сказал:

   – Так быть не должно! И так жить дальше – нельзя!

   – Я согласен с тобой, сын. – Наум Александрович положил на плечо сына тяжёлую руку.

   – И я, папа, буду с теми, кто борется с этой мерзостью! Я за социализм!

Отец промолчал. Мама плакала.

«И я с тобой! И я, Иван!» – твердил про себя Гриша.

...Позади остались бахчи, тропа вильнула в заросли кустарника, ещё немного пройти по низине. Уже издали братья услышали возбуждённые возгласы, крики одобрения.

Путь им преградили трое парней. Один из них, смуглый, с рябинками на щеках, улыбнувшись, сказал:

   – А, гимназия! Проходи!

Лужайка была заполнена людьми. Преобладали здесь рабочие, и молодые, и пожилые, в их единую массу были вкраплены студенческие кители и светлые цивильные костюмы «господ из благородных» (так, с некоторым недоверием и предубеждением, тут называли учителей, инженеров, служащих контор – словом, представителей интеллигенции).

На бочке стоял пожилой худощавый рабочий в синей сатиновой косоворотке, подпоясанной тонким ремнём, штаны были заправлены в сапоги, в правой руке он сжимал фуфайку.

Двенадцатилетний Григорий Каминский уже многое понимал из того, что говорили и о чём спорили на нелегальных сходках.

   – Куда зовут нас меньшевики? – говорил рабочий на бочке, энергично жестикулируя рукой с зажатой в ней фуфайкой. – К парламентской борьбе! Берите пример с рабочих европейских стран, говорят они мам! Мирным путём добивайтесь всеобщих демократических выборов, посыпайте в Государственную Думу своих депутатов... Меньшевики даже против всеобщей забастовки...

   – Долой! – закричали в толпе.

   – Даёшь забастовку!

   – Гони меньшевиков!

   – Да здравствует революция!

   – Товарищи! – поднял руку оратор, и толпа неохотно стихла. – Российская социал-демократическая партия готовится к своему пятому съезду. Он будет работать в одной из стран Европы. Думаю, на нём позиции меньшевиков и наши, большевистские позиции прояснятся окончательно. Нам, социал-демократии Минска, предстоит избрать на съезд своих депутатов. Я призываю послать товарищей, стоящих на большевистской платформе!

Толпа загудела. Со всех сторон кричали:

   – Большевиков – на съезд!

   – Долой соглашателей с буржуями!

   – Николаич, читай фамилии!

Но в это время раздался пронзительный свист, на поляне появился один из парней, встретивших Ивана и Гришу на тропе к поляне, и закричал:

   – Казаки! С трёх сторон жарят! Бахчами уходить надо!

Толпа, на мгновение замерев, ринулась в разные стороны.

Затрещали кусты.

   – Товарищи! Прикрывай Николаича! У него документы!

Вокруг Гриши и Ивана всё двигалось, мелькали испуганные решительные потные лица.

   – Бежим! – Брат схватил мальчика за руку.

Они мчались, не разбирая дороги, напрямки – к бахчам. По лицу больно стегали ветки, с боков и сзади тоже бежали люди, но постепенно их становилось всё меньше...

Братья вылетели к арбузному полю, и Гриша успел заметить – это чрезвычайно удивило его: в глянцевых боках светлополосатых арбузов отражается заходящее солнце.

   – Прямо по бахче! – крикнул Иван. – Вот к тем вербам!.. Там край оврага глубокий... Лошади не пройдут! Швыдче, Гриша!

Они бежали по бахче, ноги цеплялись за арбузные плети.

Гул, тяжкий топот и гиканье нарастали сзади...

Гриша оглянулся – по полю бежали к оврагу рабочие, среди них студент в белом кителе. И за ними намётом шла цепь казаков на, показалось мальчику, огромных лошадях, казаки размахивали нагайками, их лица в густых бородах казались красными пятнами с чёрными кругами орущих ртов.

Один казак на сером, в яблоках, жеребце резко натянул узбечку, так что у лошади задралась морда и с губ полетели клочья пены, гикнул страшно, победно и помчался в сторону Ивана и Гриши!

   – Надбавь! – прокричал Иван. – Совсем немного!..

До спасительных верб оставалось аршинов десять.

Ещё раз оглянувшись, Гриша увидел, что казак совсем близко, под копытами жеребца разлетались с треском арбузы, брызгая в стороны кровавыми ошмётками, и у лошади все ноги были красные...

Он успел разглядеть казака. Оказывается, совсем молодой, картинно красивый, в густой рыжеватой бороде, и лицо его было азартно-воспалённым, злобно-восторженным, казак, размахивая нагайкой, склонился на бок, готовясь нанести удар.

«Они травят нас, как зайцев», – подумал Гриша со жгучей ненавистью, целиком захлестнувшей его. И в это время рука брата подтолкнула мальчика, под самым стволом вербы, чуть не ударившись о него, он вслед за Иваном прыгнул с крутого берега и кубарем покатился вниз, на дно балки, в густую траву.

Не чувствуя боли от ушибов, от глубоких царапин на руках, Гриша лихорадочно вскочил, поднял голову и увидел: на самом краю балки нервно топчутся ноги жеребца, кроваво-красные от арбузного сока, вниз сыплются рыжие комья земли, слышится лошадиный храп, но ни жеребца, ни казака не видно, только длинная колышущаяся тень нависает над ним и братом, который на всякий случай схватил мокрую узластую корягу...

   – Эй, Мыкола! – послышался отдалённый крик. – Вишь, тры дядька тикають до граду? Ходь за мной, що достанем!

Прозвучал удар плетью, всхрапнула лошадь. Тень исчезла, только топот копыт, удаляясь, таял в тишине. Стало слышно, как на дне оврага успокаивающе лопочет ручей.

   – Иди лицо умой, – сказал Иван, сам опускаясь на колени возле мокрого песчаного бережка.

Вода была чистой, студёной, стало саднить пораненные руки. Гриша опустил в воду пылающее лицо...

Фу! Какое блаженство! Где-то рядом бесконечно, мирно тренькала птаха.

Неужели всё это было только что? И... Что же? Этот молодой красавец казак хлестал бы его нагайкой? Может быть, затоптал бы своей лошадью?

«За что? И... получается, моя жизнь ничего не стоит?»

   – Вот так, брат, – услышал он голос Ивана, и в нём была непримиримость. – Запомни: или мы их, или они нас. Третьего не дано.

«Третьего не дано...» – звучало в его сознании.

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ В КОНЦЕ XX ВЕКА

6 января 1997 года

Есть чудовищная путаница в понимании терминов «капитализм» и «социализм». Смысловое, социально-экономическое содержание этих слов в разные десятилетия XX века создавало и создаёт некий хаос в человеческом мышлении.

Пожалуй, первое массовое ошеломление советского народного сознания – в постижении этих политических «измов» – произошло в конце второй мировой войны, после того как наша гигантская армия, около восьми миллионов солдат-освободителей, сначала вошла с кровопролитными боями в страны Восточной Европы, оккупированные Гитлером, потом в половину Германии (скоро эти территории, оказавшиеся под советским протекторатом, будут насильственно объединены Сталиным сначала в «лагерь народной демократии», потом в «социалистический лагерь», из бараков которого эти страны разбегутся при первой возможности), а потом те, кто уцелел, но было их, счастливцев, тоже миллионы, – вернулись домой, на родину, в Советский Союз, в «первое в мире государство рабочих и крестьян».

До начала войны с Германией, хотя ещё не существовало понятия «железный занавес», основная, подавляющая масса населения нашей огромной страны жила в полной глухой изоляции от остального мира. Границы социалистической державы каждый год пересекало всего несколько десятков, может быть, сотен, советских граждан: дипломаты, высшие партийные функционеры, учёные, представители литературы и искусства с мировыми именами (единицы), высшие чиновники громоздкой государственной машины; при этом в соответствующих инстанциях с них брались подписки или устные обязательства о неразглашении того, что они увидят в проклятых и враждебных «странах капитализма».

И вот за кордоном, в Восточной Европе оказались миллионы простых советских людей, одетых в солдатские и офицерские шинели: рабочие, колхозники (их большинство), совслужащие. Да, многие города освобождённых от фашизма стран лежали в руинах, весь комплекс материальных послевоенных трудностей – налицо. Но всё равно контраст оказался разительным: и в странах Восточной Европы, и в той части Германии, которая попала в зону советской оккупации, оставались оазисы прежней жизни, которых не коснулась военная разруха, да и осколки порушенного, разбомблённого, например в Будапеште, в Праге, даже в Варшаве и Берлине, давали много пищи пытливому русскому уму. Не говоря уже о тех солдатах, которые оказались в Австрии, почти не тронутой войной, и в Западной и Южной Германии, те, кто встречался с союзниками на Эльбе. Да, контраст был не просто разительным – ошеломляющим: при оплёванном нашей пропагандой капитализме люди жили неимоверно богато (по нашим меркам), удобно, всегда сыто; поражали магазины, заполненные товарами, усадьбы фермеров, заводы в Германии, оборудование которых подлежало демонтажу и вывозу в Россию, – контрибуция с побеждённых. А сельские дороги, все бетонные или заасфальтированные! А простые рабочие, у которых есть своя легковая машина! А квартиры тех же рабочих на уцелевших окраинах Берлина – изолированные, многокомнатные, с холодильниками, радиоприёмниками и телевизорами! И может быть, самое главное – ведь все хозяева собственной жизни! Фермер со своей землёй и скотиной, владелец продовольственного магазинчика, мастер в небольшом цехе, где он с сыновьями ремонтирует велосипеды и швейные машинки. Всё это принадлежит им! И всё заработанное детям их будет передано и завещано. Потом... Свободные они, эти европейцы, обо всём говорят как думают, ничего не боятся. (Разве что подвыпивших освободителей по вечерам на улице – как бы не ограбили или, если женщины, не изнасиловали. Бывало. Мы победители, не обессудьте...)

И на привале во время марша или в «буржуйской квартире», в которой остановились на ночлег, простой русский солдат говорил своим товарищам, оглянувшись по сторонам (как бы парторг или этот, от «смерша», не услышал):

   – Братцы! Что же получается? Это и есть тот самый капитализм, который рабочего человека эксплуатирует? А у нас? При социализме «всеобщего счастья»? Да они в сто раз лучше нашего живут!

   – В тыщу раз, – тихо откликался кто-то из солдат, тоже оглядываясь назад, на дверь.

   – Так за что же... твою мать! мы боролись?

   – За что боролись, на то и напоролись...

   – Да... – чесал солдат-победитель за ухом. – Дела...

Что их ждёт на родине? Это ведь только в песне распрекрасной поётся: «...Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!..»

Лучше всех... Там солдат из крестьянского сословия ждут не дождутся нищие колхозы, где за трудодни – одни палочки, кормись со своего участка, в котором каждая яблонька и курица-несушка налогом обложены. И сразу паспорт отберут, никуда от родного колхозного хомута не подашься, считай, крепостной ты на всю оставшуюся жизнь, только у государства, а не у помещика...

   – В капитализм хочу, братцы!

   – Тише ты! На-ка вот, хлебни из фляги. Не разбавленный. Помогает.

А те солдаты, что из рабочих? Их что ждёт на «родном заводе»? А вкалывать надо до седьмого пота, план давать – за гроши. Жильё, спрашиваете? Комнатуха в бараке ещё дореволюционной постройки, вся семья в ней ютится, пять человек. Нужник во дворе, с утра в очередь вставай, кухня одна на весь этаж, примусы и керосинки чадят – не продохнёшь. А питание? Вот от жены письмо получил: всё по карточкам, она у меня нянечка в детском садике, норма хлеба – четыреста граммов, столько же детям, а мамаше-инвалидке – триста. По рабочей карточке вроде бы восемьсот граммов получать буду, всё полегче. Другие продукты тоже по карточкам – крупа, сахарок, маслице – по мизеру. И во всех магазинах – очереди, очереди, очереди.

А ещё... Страх со всех сторон. Сколько людей в лагерях сидит – безвинно? На работу больше чем на двадцать минут опоздал – получи свой срок. Баб на колхозном убранном поле объездчик перехватил – оставшиеся колоски в мёрзлой земле выбирали, детишкам дома от голода животы подвело, ревмя ревут – за расхищение колхозной социалистической собственности пять лет обеспечено. На портрет вождя всего прогрессивного человечества косо взглянул да ещё – упаси Бог! – злое словцо от тоски и безысходности сорвалось – все, если кто увидел, услыхал и донёс, считай, десятка по какому-то там пункту статьи номер пятьдесят восемь Уголовного кодекса обеспечена: «За контрреволюционную деятельность».

   – Да пропади оно всё пропадом! Капитализм на землю нашу вернуть надо!

   – Тише ты, Иван! Совсем сдурел...

   – Разливай, солдаты! Живы остались, к жёнам, к деткам едем. А холостые, молодняк наш, на второй день переженятся. Невест их по всей державе ждёт – по три на каждого. Или мы не счастливые? Сколько нашего брата полегло!.. И у себя, и в Европе ихней. Ничего... Живы будем – не помрём. Сообразим что-нибудь. Давайте за Россию нашу!

   – За неё, матушку!

   – Вздрогнули, мужики!

Соединились солдатские алюминиевые кружки со жгучим спиртом в братском соприкосновении.

Ничего... Живы будем – не помрём. Вот уж действительно: загадочная русская душа...

Миллионы, миллионы советских солдат возвращались с таким – или близким к такому – настроением на родину. С великой Победой.

Опасное критическое состояние умов. Это понимает Сталин. И разрабатывается целевая программа превентивных мер. Большинство советских солдат, попавших в плен и освобождённых из фашистских концлагерей своими или союзниками, направляются прямёхонько из плена врага в свои, «родные» исправительно-трудовые колонии обширной империи в империи под названием ГУЛАГ – так спокойней. Генералиссимус, гениальный полководец и военный стратег, не доверяет тем, кто сдаётся противнику: «Советский солдат-патриот не может попасть в плен»... Опускается на всех границах поруганного отечества – и в эфире – «железный занавес»: до критического минимума сведён список подданных коммунистического вождя, которых выпускают за бугор, и списки их, после тщательной проверки и инструктажа, утверждаются на самом верху; беспощадно глушатся «голоса» враждебных радиостанций, а тех, кто тайком слушает эту «гнусную ложь», ждёт один из пунктов статьи номер пятьдесят восемь Уголовного кодекса. Неистовствует огромный пропагандистский аппарат – в газетах, журналах, на радио и набирающем силу телевидении: разоблачается гнусный звериный облик капитализма, империализма, готовых пожрать светлый мир лагеря социализма во главе с Советским Союзом, особенно достаётся агрессивным Соединённым Штатам Америки, этому мерзкому оплоту милитаризма и расизма; внешний враг найден – начинается «холодная война», растёт, как тесто на дрожжах, гонка вооружений, создаётся советская водородная бомба. Но для отвлечения народного сознания от размышлений над собственной судьбой и, в результате, возможных противоправных действий необходимо найти внутреннего врага. И он найден: начинается разнузданная кампания борьбы с космополитизмом, более чем призрачный подтекст которой прост как мычание: «Вот, россияне, кто виноват во всех ваших невзгодах и неурядицах в стране – евреи!» Эта кампания завершается печально знаменитым «делом кремлёвских врачей», позорный провал которой, уже после смерти Сталина, хорошо известен. Однако страна успевает погрузиться во мрак ненависти, подозрений, сгущается атмосфера близкого всероссийского еврейского погрома.