Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

По шоссе будут ехать на своих лошадях другие крестьяне, мужики и бабы, каждый со своими заботами, тревогами, нуждами. Евдокия затеряется в их неудержимом потоке. Будет мгновение – покажется ей: из этого потока не вырваться, если захочешь даже, не свернёшь в сторону...

Ранним утром 30 апреля 1917 года предстанет вдали Тула, и сначала увидит Евдокия дымы, трубы, кауперы Косогорского металлургического завода, он будет надвигаться на неё грохочущей безжалостной мощью, огнями, хаосом железа и грохота, и почудится Евдокии Заикиной: рушится, падает в бездну её жизнь...

* * *

РЕЗОЛЮЦИЯ СОБРАНИЯ КРЕСТЬЯН СИМОНОВСКОЙ ВОЛОСТИ АЛЕКСИНСКОГО УЕЗДА ТУЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ

   1. Мы, крестьяне Симоновской волости, Алексинского уезда, Тульской губернии, собрались на волостном сходе 30 апреля, обсудив положение, признали, что революция ещё не закончена, и решили поддерживать революцию вплоть до завоевания всех политических прав всего трудового народа всей России.

   2. По отношению к Временному правительству – мы поддерживаем его постольку, поскольку оно будет идти в тесном контакте с Советами рабочих и солдатских депутатов и не будет расходиться с требованиями крестьян в земельном вопросе.

   3. По отношению к войне постановили приветствовать воззвание Совета рабочих и солдатских депутатов г. Петрограда ко всем воюющим народам о свержении ими своих правительств, о заключении мира на основе равенства и братства.

30 апреля 1917 года

РЕЗОЛЮЦИЯ ПЕРВОГО КРЕСТЬЯНСКОГО СЪЕЗДА ТУЛЬСКОЙ ГУБЕРНИИ О СОЦИАЛИЗАЦИИ ЗЕМЛИ

Считая, что частная собственность на землю противоречит народным интересам, съезд высказывается за социализацию земли, то есть за изъятие её из товарного оборота и обращение из частной собственности отдельных лиц и групп в общенародное достояние на следующих началах: все земли поступают в заведование центральных и местных органов народного самоуправления, начиная от демократических организованных бессословных сельских и городских общин и кончая областными центральными учреждениями. Пользование землёй должно быть уравнительно-трудовым, то есть обеспечивать потребительскую норму на основании приложения собственного труда – единоличного или в товариществе; рента путём специального обложения должна быть обращена на общественные нужды; пользование землями, имеющими не узкоместное значение (обширные леса, рыбная ловля и т.п.), регулируется широкими органами самоуправления; недра земли остаются за государством, земля обращается в общенародное достояние без выкупа; за пострадавшими от этого имущественного переворота признается лишь право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым условиям личного существования.

6 апреля 1917 года

ИЗ ПРОШЕНИЯ ПОМЕЩИКА В. А. БАЛАШОВА ТУЛЬСКОМУ ГУБЕРНСКОМУ КОМИССАРУ

Сего 15 апреля я послал Вам письменное заявление об оказании мне защиты против самовольных действий крестьян, чьи надельные земли окаймляют моё имение при селе Ржеве и пустоши Ясенках, и присылки от Вашего имени уполномоченного для вразумления крестьян и прекращения их самовольных выступлений. Ржевский волостной старшина, единственное лицо, коему доверено ныне наводить порядок в деревне, уже более недели тому назад уехал в Тулу, и неизвестно, когда вернётся. Таким образом, никакой власти на месте нет, и царит безудержный произвол.

Из моей Ясенковской рощи выжит лесной сторож, под влиянием угроз ушедший оттуда, лесная сторожка растаскивается по частям, равно как и двор при ней; выбраны двери, оконные рамы, перегородки, потолок, расхищен омшаник, где хранились пчелиные ульи и колоды, а также забор вокруг пасеки, порублено и увезено несколько сажаных берёз; народ безвозбранно ходит в мой лес за хворостом и дровами, и лес мой теперь остался без всякой охраны.

Крестьянская скотина пасётся, вопреки моему письменному запрету, на моих угодиях, вытравливая корма, причём пренебрежение к чужому достоянию настолько безгранично, что крестьянские лошади и коровы пускаются на выпас даже на мои поля, засеянные пшеницей и рожью, и мои посевы озимого хлеба вытравливаются и вытаптываются крестьянской скотиной.

Крестьяне запахали мои пахотные земли под посев овса, причём худшие десятины бросили необработанными, а выбирали только лучшие земли. Они запахали даже мой клевер на соседнем клине. Теперь мне негде будет кормить свою рогатую скотину и лошадей.

Я прошу вразумить крестьян, с коими до сих пор всегда жил душа в душу, по-добрососедски, и остановить расхищение моего леса и уничтожение моих посевов, остановить вспашку и засев овсом моего парового клина. Прошу о принятии решительных мер. Ибо если сейчас не будет сделано, потом поздно будет для всей России.

20 апреля 1917 года.

Владимир Андреевич Балашов.

* * *

...Весна была поздняя. Стоя у перил моста над Упой, Григорий Каминский смотрел на бурную мутную воду, по которой изредка проплывали последние льдины – ледоход прошёл, зато всё прибывала и прибывала вешняя вода, грозя затопить улицы Заречья на левом, низком берегу, который полого спускался к реке. Дул сильный влажный ветер; ему было приятно подставлять разгорячённое лицо.

Только что закончился митинг в казармах 30-го пехотного запасного полка, расквартированного в Туле, Каминский выступил там, яростно споря с меньшевиками и эсерами, – основные вопросы, естественно, отношение к власти и войне, и сейчас Григорий заново переживал все подробности этого азартного поединка. Перед глазами возникла возбуждённая, орущая солдатская масса на плацу, который замыкали серые унылые казармы; в этой толпе было много женщин, солдатских жён или невест, и сейчас Каминский подумал: «Они все были на моей стороне. Вот уж кому ненавистна война, так это женщинам».

Он вынул из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка. Без пяти шесть.

«Не должна опоздать, Оля никогда не опаздывает».

И действительно, уже быстро шла, почти бежала к нему по мосту Ольга Розен, придерживая на голове шляпку с широкими полями, – её, того и гляди, сорвёт и унесёт в реку шальной весенний ветер.

«Как она спешит ко мне! И какая она прекрасная!»

   – Простите, Григорий! – Дыхание её было частым. – Я не опоздала?

   – Нет, нет.

   – Еле убежала из гимназии. Там у нас торжественный молебен.

   – По какому случаю?

   – Разве вы не знаете? – Глаза её сияли, устремлённые на него. – На фронт отправляют женский батальон сестёр милосердия. Среди них много наших старшеклассниц...

   – Вот этот квасной патриотизм, – перебил Григорий, – и погубит революцию.

Похоже, Ольга не обратила внимания на эти его слова, она спросила:

   – Почему свидание на мосту? Мы куда-то идём?

   – Да. В трактир Соборнова. Здесь рядом, на Луговой улице. Вполне демократическое заведение, с хозяином мы приятели. Я там часто бываю, когда оказываюсь в Заречье, есть где перекусить. Вы, Ольга, голодны?

   – Нет... И я никогда не хожу в трактиры.

   – У Соборнова я назначил встречу с одним человеком. Вам будет интересно. Идёмте, идёмте! – Он взял Ольгу за руку, увлекая девушку за собой.

Трактир был совсем рядом – спуститься с моста, немного пройти по Московской, свернуть направо за угол. Двухэтажный опрятный дом с широкими окнами на реку. Вывеска: «Трактиръ Соборнова» с лубочными самоварами по краям.

Зал бы просторен, чист, безлюден в этот час. Лишь у среднего окна за столом вокруг самовара сидели трое: два солдата и деревенская женщина с озабоченным усталым лицом.

Хозяин трактира, высокий, худой, с лысеющим черепом и гибкой спиной, провёл Григория и Ольгу мимо этого стола, и Каминскому показалось, что солдата и женщину он только что видел на митинге; те вроде бы тоже узнающе взглянули на него и о чём-то тихо заговорили.

   – Вот-с, прошу-с, гос... – Соборнов тут же поправился: – Прошу-с, граждане. Мы очень даже сочувствуем новой власти. Очень-с!

   – Мы не власть, – засмеялся Каминский. – Ещё не власть.

   – Понимаем-с! Здесь вам будет удобно. – Стол был тоже у окна, близко от того, за которым чаёвничали солдаты и женщина. – Что подать-с?

   – Пока ничего, – сказал Каминский, взглянув на Ольгу, и она ему согласно кивнула. – Мы ждём одного человека.

   – Как изволите. – Соборнов легко, бесшумно удалился.

Его остановила женщина за соседним столом:

   – Хозяин! Нам ишо самовар. Ентот испили.

   – Момент-с! – Он забрал пустой самовар и на ходу сделал знак гармонистам.

Оказывается, в дальнем углу на маленькой эстрадке сидели, замерев, три гармониста в ярких подпоясанных рубахах и блестящих сапогах-бутылках. Они сидели так неподвижно, что их не заметили ни Григорий, ни Ольга. Сейчас гармонисты задвигались, переглянулись, приняли живописные картинные позы, разом рванули мехи своих инструментов и согласно, лихо запели частушечным речитативом:

 
Гармонист, гармонист,
Ягодка-калинка!
Кучеряв и речист,
Прямо как картинка.
Революция у нас —
Послабленье вышло.
Нынче царь не указ —
В душу ему дышло!
 

Пропели гармонисты, посмотрели друг на друга и опять замерли, просто окаменели. Здорово это у них получалось!

   – Как тут интересно! – прошептала Ольга. – Знаете, на кого они сейчас похожи? На филимоновскую игрушку. Видели на базаре филимоновские игрушки?

   – Не приходилось, – сказал Каминский.

   – Ой! Это же прелесть! Я вас в воскресенье обязательно на базар сведу. – Она помолчала. – Григорий, а кого мы ждём?

   – Придёт Прокофий Николаевич Мигалов, редактор газеты «Свободная мысль». Он сам попросил о неофициальной встрече, без свидетелей. Звал к себе, а я, раз уж так, предложил этот трактир. Вполне нейтральная территория...

   – Подождите! – перебила Ольга. – «Свободная мысль» – кадетская газета! И сам Мигалов – кадет. Сидеть за одним столом и беседовать с врагом?

   – Врага надо знать... – Каминский помедлил, внимательно глядя в глаза Ольги. – Потом, он сам предложил встречу. Любопытно – зачем? И Мигалов человек стоящий... Стоящий нашего пристального внимания. Профессор истории, два университетских образования. Нельзя, Оля, просто отмахнуться от конституционных демократов.

   – Ну и ну! – Ольга Розен даже развела руками. – Или я чего-то не понимаю...

Между тем за соседним столом, на котором появился кипящий самовар, принесённый молодым половым, и миска с сероватыми бубликами, разговор шёл достаточно громко, и Каминский сказал:

   – Давайте послушаем. Интересно!

Женщина разливала чай по чашкам, а солдат с дёрганым, подвижным лицом говорил:

   – Семён, а Семён! Слышь, Семён?

Второй солдат, постарше, покрупнее, с белым шрамом на левой щеке, от уха до рта, помалкивал.

   – Ты ай оглох, Семён?

   – Да чо тебе? – откликнулся наконец Семён.

   – Чудно мне!

   – Сызнову ему чудно! – завелась с полуоборота Евдокия Заикина, потому как это была именно она, и, поставив перед супругом чашку с чаем, грозно спросила: – Ты скоро ль домой вернёшься, бесстыжи твои глаза! Уж, считай, все мужики повертались! Только ты с Сёмкой, – зло кивнула на солдата со шрамом на щеке, – охламоны... Сарай нечиненый, детям нихто давно ремнём не стращаить, совсем от рук отбилися. Скоро сеять – усе на моём горбу, да?

   – Служба, – сурово перебил Прохор – так звали, как уже известно читателям, мужа Евдокии, за которым она приехала в Тулу.

   – Ты глянь – служба у яво! – Евдокия шумно отпила чай из своей чашки. – Служба у мужика на земле, по хозяйству своему. Вон Николай Пряхин дом железом кроить...

   – Постой, сестра, – перебил её Семён, тот, что со шрамом, и всем тяжёлым корпусом повернулся к Прохору Заикину. – Так чо тебе чудно?

   – А то самое! – Прохор даже пристукнул кулаком по столу. – Вот мы с тобой с одной деревни, с Луковки, сестру твою в жёны взял...

   – Аль недовольны? – перебила Евдокия. – Али я тебе плоха?

   – Идём дале, – не обратил внимания на супругу Прохор. – Я большевик, а ты меньшевик. А одно стерегём – оружию в арсенале. Чудно! Отчо так, а, Семён?

Семён задумался, насупив лоб, потом сказал тяжко:

   – Откель нам знать?..

   – Откель? А я те скажу! – возбудился Прохор. – Тёмный ты, Семён, хошь и приходскую отгрохал, вроде грамотный, однако ж ничо не кумекаешь. Ты к нам отшатнись. Твои меньшевики чо? А ничо! А наш Ленин? Землю крестьянам! – грит. Стал быть, дадуть большевики, мы то ись, землю...

   – Дадуть они! – зло, непримиримо перебил Семён. – Держи карман.

   – Семён, да ты ета чо? – чрезвычайно удивился Прохор Заикин. – Везде, повсеместно объявлено!

   – Объявлено... – Снова долго, тяжко подумал Семён. – Вон к твоему братану на мельницу большевики заявились... У Евдокии спроси, она про дела своего деверя обскажет...

Опять Евдокия на подхвате:

   – Заявилися! – чуть не запричитала она дурным голосом. – Ох уж и заявилися!..

   – Дуло в рожу! – перебил её брат. – Всю муку последнего помола подчистую вымели. Расписку в зубы... А на кой она ляд? Куды с ей? Ты погодь... Отшатнись к вам... Поглядеть ишо надо, за кем сила.

   – Ну, Семён, – возмутился Прохор Заикин, – ты прям тёмный. Дык народ голодует, наш брат рабочий. Накормить всех – текущий момент дня. Тут мы всем миром, дети труда. Видать, у старшого мово братана Василия нетути... ентой... революционной сознательности.

   – Ох, Господи! – рубанул рукой трактирный воздух Семён по фамилии Воронков. – Я б на тя поглядел! Вот вам большевики землю дали...

   – Ета как? – опешила Евдокия.

   – Ну, вроде бы... Дали вам землю. Ты, Проша, её вспахал посеял, собрал хлебушко. А большевики твои приходят и грят: отдай задарма всё подчистую на дело революции...

   – Дык, Семён... – Прохор Заикин круто поскрёб пятерней в голове. – Не дали ишо землю-то. Ты чо тако мелешь, а, Семён?

   – От дурни! – совсем тут раззадорилась Евдокия. – От два дурня! Нет шоб крестьянску работу справлять... Ладно, Сёмка... Яму б тольки на сходках глотку драть, на работу не дюже злой. Сказано, семейства голопузая.

   – Сестра, ты ета... – смутился Воронков.

   – Шо «ета»? Али неправда? И мово сманул. Туды ж – абы языком молоть.

   – Цыть! – проявил мужскую власть Прохор.

   – Вы на яво поглядитя! – И Евдокия даже оглянулась на стол, за которым сидели Каминский и Ольга Розен, как бы приглашая их принять участие в конфликте. – Вы только на ентого охламона поглядитя! Я те покажу «цыть»! Я тя научу! – И она ловко схватила муженька за ухо. – Совсем от рук отбился с революцией своей! Я тя отутюжу!..

   – Окстись, Евдокия! – угомонил сестру Семён Воронков, освобождая от цепкой руки женщины ухо товарища, вмиг покрасневшего. – Не дома, в обчественном месте. – И миролюбиво добавил: – Нет, Прохор, ишо глядеть будем, за кем идтить...

И все трое молча продолжали чаепитие.

А к столу, за которым сидели Григорий и Ольга, в сопровождении хозяина трактира подходил высокий человек лет сорока пяти в безукоризненном тёмном костюме-тройке, с галстуком, скреплённым брошью; интеллигентное, волевое лицо, густая копна седеющих волос, внимательные, глубокие серые глаза, во всём облике – напряжение, скрытое полуулыбкой.

   – Вот-с! Вас ждут-с! – Соборнов отодвинул стул.

   – Спасибо, любезный! – Пришедший, отбросив в стороны фалды пиджака, сел. – Добрый вечер! И за опоздание извините. На Киевской ни одного извозчика. – Он повернулся к Соборнову. – Раз уж аудиенция здесь... Немного водочки и что-нибудь закусить.

   – Слушаюсь!

   – А нам чая и бубликов, – сказал Каминский.

   – Один момент-с! – Хозяин трактира бесшумно исчез.

Возникла неловкая пауза.

   – Да! – спохватился Григорий. – Я же вас не представил. – Прокофий Николаевич Мигалов. А это Оля... Ольга Розен.

   – Гимназистка второй женской гимназии! – с вызовом сказала Ольга.

   – Весьма рад. – Мигалов еле заметно усмехнулся. – Новые времена: гимназистки в трактирах...

   – И на демонстрациях! – перебил Каминский.

   – Да, да... – Прокофий Николаевич отбил по краю стола дробь длинными белыми пальцами. – На демонстрациях. – И он вдруг продекламировал нараспев: – «Юноша бледный со взором горящим! Ныне тебе я даю три завета... Первый завет: не живи настоящим...»

   – «Только грядущее область поэта»? – подхватил, перебив, Григорий. – Прокофий Николаевич, если вы предложили встречу для того, чтобы я выслушивал...

Мигалов протестующе замахал руками:

   – Что вы! Что вы! Простите великодушно! Просто не могу преодолеть... Чёрт знает! Некоторой робости. И – не могу скрыть: вы для меня – загадка. С самого начала. Я был на женском митинге, когда состоялось, так сказать, первое явление народу...

   – Это было замечательное явление! – перебила Ольга и – смутилась: румянец залил её щёки.

   – Не спорю, замечательное. – Прокофий Николаевич с понимающей улыбкой посмотрел на девушку, Ольга смутилась ещё больше; Мигалов повернулся к Григорию. – Потом я вас много раз слышал на всяческих митингах. Невероятно! За месяц в Туле воссоздана большевистская организация, и во главе большевиков – студент! Ведь вы студент?

   – Бывший студент.

   – Бывший студент... – повторил Мигалов. – Тот факт, что вы незаурядный, талантливый человек, господин Каминский, чувствуется сразу. Я увидел в вас страстного, умного гражданина новой России, искренне желающего блага обществу, преданного революции...

   – Позвольте уточнить, – перебил Каминский, – социалистической революции!

И тут у стола появились двое: молодой половой с самоваром в одной руке, с чашками и тарелкой с сероватыми бубликами в другой – то и другое на подносах. А хозяин трактира ставил перед Мигаловым гранёный штоф водки, тарелку с квашеной капустой, другую – с варёной картошкой и жирной селёдкой, посыпанными бледно-фиолетовыми дольками репчатого лука, ворковал:

   – Прошу-с! Закусочка, уж извините – революция...

   – Спасибо, голубчик! – Прокофий Николаевич потянулся к штофу. – Разберёмся.

   – Приятного аппетита и доброй беседы-с!

Соборнов и молодой половой, за всё время звука не проронивший, ушли.

   – У меня есть тост! – бодро сказал Мигалов.

   – Я не пью алкоголь. – Каминский стал разливать чай по чашкам. – Мы вот чайку. Оля, вы не против?

   – С большим удовольствием! – Ольга уже откусила бублик. – Хоть и из плохой муки, а тёплые, недавно испекли.

   – Ладно, – вроде бы вздохнул редактор газеты «Свободная мысль». – Тогда я, с вашего позволения, в одиночестве. – Он налил себе рюмку водки. – Словом, так... Страна идёт к выборам Учредительного собрания, созыв которого назначен на ноябрь сего года. В нём будут представлены все партии России. Впереди первые в российской истории демократические выборы. И мой тост краток: за демократию в России!

Мигалов опрокинул рюмку в рот, стал закусывать.

Ольга и Каминский пили чай с тёплыми бубликами, которые оказались очень даже вкусными. Затягивалось молчание. Григорий сказал:

   – Провозглашённый вами тост не наш. Уж извините... Если вы согласны на единственную поправку: за социалистическую демократию...

   – Такую поправку принять не могу! – перебил Мигалов, налил себе ещё, усмехнулся невесело. – И... Что делать? Вторично пью в одиночестве. – Выпил, стал закусывать. Вдруг резко отодвинул от себя тарелку. – Значит, хотите, используя Советы как инструмент власти, перешагнуть через стадию буржуазно-демократического развития – сразу в социализм?

   – Именно так! – подтвердил Каминский.

   – Не выйдет. – В голосе Прокофия Николаевича зазвучала твёрдость. Твёрдость убеждения. – Во всяком случае, мирным путём – не выйдет!

   – Почему? – спросила Ольга Розен.

   – Буржуазия, которая не последняя сила в революции, будет защищать свою власть. А ведь сейчас Временное правительство – это и есть прежде всего власть буржуазии.

   – То есть, – голос Каминского был полон напряжения, – вы, кадеты, будете защищать свою власть?

   – И мы тоже. – Мигалов прямо смотрел на Григория. – Но не только мы. – Он помедлил. – Однако же главное в другом. Вы, господа большевики, уверены, что наш неграмотный, ожесточённый вековой рабской долей народ способен взять в свои руки политическую власть? А ведь именно этот грандиозный акт в конечном итоге предполагает социализм...

   – Да! – перебил Каминский. – Именно так: народ способен взять политическую власть в свои руки. И это доказал Ленин!

   – Поразительно! – От волнения лицо Мигалова порозовело. – Откуда это прямолинейное мышление? Русской интеллигенции всегда были свойственны сомнения, поиск истины вёлся мучительно... Почему вы, господин Каминский, не допускаете, что ваш Ленин может ошибаться? Он просто плохо знает политическое положение в стране – ведь совсем недавно вернулся в Россию после долгой эмиграции...

   – Ленин не ошибается! – перебил Каминский. – И в той борьбе, которая началась, мы, большевики, не можем колебаться, прикидывать варианты, заниматься словоблудием. А именно так ведут себя прочие партии... Простите, пожалуйста! Надо действовать, надо идти до конца к намеченной цели.

   – Понятно... – Чувствовалось, что Прокофий Николаевич сдерживает себя, стараясь говорить спокойно. – Как сказал предшественник вашего кумира? «К топору зовите Русь!» И – ату! Ату думающих иначе!

   – Простите. – Каминский, наоборот, не смог укротить раздражения в голосе. – Честно говоря, я не могу взять в толк, зачем вам понадобилась эта встреча?

   – Да, действительно, мы увлеклись спором, а самое важное... – Мигалов подыскивал слова. – Понимаете... Повторюсь: я вижу в вас честного, самоотверженного молодого человека, искренне преданного русскому народу. Если искать исторические параллели... Вы мне напоминаете народовольцев.

   – Народовольцы ошибались! – резко сказал Григорий. – Их тактика индивидуального террора...

   – Вот! – поспешно перебил редактор «Свободной мысли». – Совершенно верно! А сейчас ошибаетесь вы! Трагически ошибаетесь! Вы и сотни, может быть, тысячи честных молодых людей, подобных вам, которых увлекли за собой большевики-эмигранты... Для этого я и искал с вами встречи. Предостеречь, убедить, пока ещё не поздно...

   – Может быть, поздно? – насмешливо перебил Каминский.

   – Да, да! – Страстность и убеждённость звучала в голосе Мигалова. – Может быть поздно... За вами идёт всё больше простых людей, крестьян, рабочих. Вернее, за вашими демагогическими призывами... Поймите, наш народ ещё дитя, он только очнулся от многовекового рабства, у него нет никакого опыта политической жизни. Я призываю вас осознать эго. Сейчас, сегодня вы, большевики, создаёте беспрецедентную ситуацию в России, когда одна ваша партия борется за немедленный социализм... его идеи, естественно, привлекают народ. На практике – это борьба за власть, вы рвётесь к ней, прикрываясь социалистическими лозунгами. В народной среде вы провоцируете, вы уже разбудили самые низменные инстинкты...

   – Самые низменные инстинкты?! – с возмущением перебил Григорий.

   – Протрите глаза, и вы в этом убедитесь. Что происходит в деревне? К чему призывают многие рабочие на митингах ваших площадей? К вселенскому погрому! К попранию закона. И в этой обстановке ваша борьба за власть... получается, за единоличную власть, в вашей же партии неизбежно породит, может быть, уже породила, авантюристов, которые пойдут ради этой власти на всё. И это будет драмой не только большевиков – это станет драмой всей России. Ах, если бы вы меня услышали! Достучаться бы в ваше сердце!..

ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

Лубянка (ночь с 25 на 26 июня 1937 года)

...Он пришёл в себя уже на белом табурете, ощущая, как по раскалённому телу, упоительно охлаждая его, стекает вода. В голове волнами накатывал гул. Глаза с трудом разлепились – перед ним стоял некто в белой рубашке, в синих галифе и надрезанных сапогах с пустым ведром в руке.

Вокруг белого табурета, на котором сидел бывший нарком здравоохранения Советского Союза Григорий Наумович Каминский, растеклась лужа. Вся одежда на нём была мокрой.

Приятный баритон пропел:

 
Смело мы в бой пойдём
За масть Советов!
И, как один, умрём
В борьбе за это!
 

Каминский, преодолевая острую боль, пронизывающую шею и жалящим ударом отозвавшуюся в затылке, повернул голову. Яркий круг света падал на стопку белых листов бумаги и чернильный прибор из коричневого мрамора; к чернильнице была прислонена длинная школьная ручка с пером «Пионер». Холёная рука серебряной ложкой помешивала в стакане, удобно утонувшем в серебряном же подстаканнике; янтарного чая в нём оставалось меньше трети, и там плавал бледно-коричневый разлохматившийся кружок лимона.

   – Повторяю вопрос, – сказал Борис Вениаминович Родос, следователь по особо важным делам. – В какому году... – он помедлил; позванивала ложка в стакане, – в каком году вы вступили в партию большевиков?

   – В тысяча девятьсот тринадцатом. – Каминский не узнал своего голоса: он был хриплым, сдавленным.

   – Так-с... – Скрипело перо по бумаге, разбрызгивая точки маленьких фиолетовых клякс. – Пропустим вашу так называемую революционную деятельность в Минске. – Родос порылся в бумагах на столе, извлёк лист, убористо исписанный. – И в Москве тоже, в студенческую пору. Кто в младые годы... Так! Сейчас меня интересует в вашей жизни Тула. Упростим процедуру. Перечисляю занимаемые вами посты с марта семнадцатого и до конца двадцатого года, когда вы отбыли из Тулы в Баку со своими приспешниками...

   – Я протестую! – перебил Каминский, и слепая ярость огненно-красного цвета чуть не сорвала его с табурета.

Сильные цепкие руки сзади надавили на плечи, и снова оглушительная боль чуть не лишила его сознания.

   – Итак, перечисляю посты. До октября во главе тульской большевистской организации, затем, с восемнадцатого года, – председатель Тульского губкома партии, председатель губисполкома. Всё верно?

   – Да...

   – Далее. Редактор газеты «Пролетарская правда», которая по вашему предложению скоро стала называться «Коммунар». Кстати, интересно, почему не «Коммунист»? Понимаю... Вам милее буржуазная революция французского образца.

   – Какая чушь! – вырвалось у Григория Наумовича.

   – Молчать! – заорал Родос. Возникла долгая пауза. Следователь по особо важным делам отхлебнул из стакана остывший чай. – Следующий вопрос. – Теперь он говорил спокойно. – Когда в семнадцатом году вы вступили в сговор с руководством кадетской организации в Туле с целью перевести социалистическую революцию на рельсы буржуазной?

Григорий Наумович Каминский не смог сдержать короткий смех.

   – Ну, это уж совсем бред, – отсмеявшись, сказал он, одновременно подумав: «Значит, материалы на меня у них собраны давно».

   – Бред, говорите? – Родос многозначительно молчал. – Вы отрицаете свои встречи накануне Октября с лидером тульских кадетов, редактором газетёнки «Свободная мысль» господином Мигаловым?

   – Не отрицаю. Только не встречи. Была всего одна встреча, и я о ней, вернее о нашем политическом споре, опубликовал статью в «Пролетарской правде». Мигалов мне ответил в своей газете. Возникла полемика...

   – Ах, полемика! – с насмешкой перебил Родос. – Накануне решающих боев? Дымовая завеса, чтобы плести сети против руководства большевиков в Туле...

   – То есть... – перебил Каминский, воспалённым мозгом понимая весь абсурд происходящего, но не в силах сдержаться, – против самого себя?

   – Вам не удастся, гражданин Каминский, – спокойно и убеждённо сказал Борис Вениаминович, – запутать следствие, факты о вашем преступном сговоре с тульскими кадетами у нас в руках!

   – Факты? – Он не смог подавить в себе наивного удивления. – Это уже интересно! Какие же?

   – Когда на покушение товарища Ленина, – голос Родоса звенел торжественностью, – мы ответили красным террором, в Тулу и в другие губернские города была послана директива Свердлова. Вы получали её, верно?

   – Да, мы её получили.

   – Прекрасно! – В руках следователя появился лист серой обёрточной бумаги, и Каминский узнал его... – Вот у меня в руках список расстрелянных тогда в Туле кадетов. Список скреплён вашей подписью. И в нём нет редактора газеты «Свободная мысль» господина Мигалова. Как прикажете это понимать?

   – «Свободная мысль» прекратила своё существование ещё в семнадцатом году... – Голову всё заполнял и заполнял горячий гул, и требовалось неимоверное напряжение воли, чтобы преодолеть его. – С Мигаловым я после единственной встречи в трактире Соборнова не виделся. Скорее всего, он уехал из Тулы...

   – Разумеется, уехал! – быстро, уже поспешно перебил Родос. – С вашей помощью! Уехал и объявился в Париже, где возглавил армию писак, поливавших нас грязью и гнусной клеветой. Притом в статейках господина Мигалова всячески обыгрывались факты и лица из тульской жизни в период с семнадцатого по двадцатый год. Через каких лиц, по каким каналам вы передавали информацию в Париж? – И следователь по особо важным делам сорвался на истерический ор: – Отвечать! Отвечать, белогвардейская сволочь!

   – Я не понимаю одного... – Если бы нашлись силы – вскочить и успеть вцепиться в ненавистное горло! Но сил не было. – Я не могу осмыслить...

   – Так, так! Уже горячо! – Родос обмакнул ручку в чернильницу. – Уже ближе к делу. Записываю...

   – Мне не хватает рассудка, чтобы осмыслить... Когда? Почему? Как?.. Как мразь, подобная тебе, и все вы проникли в аппарат, созданный Феликсом Эдмундовичем? Как это могло произойти?..

Он не успел договорить – оказывается, Борис Вениаминович был уже рядом. Металлический стек рассёк воздух, удар пришёлся по голове, задев ухо.

Каминский услышал вопль, исполненный боли и ужаса, и не понял, что это его тело исторгло его. Сильные беспощадные руки сорвали Григория Наумовича с белого табурета, он пролетел тёмное пространство пыточной комнаты, ударился о стену и стал тяжело оседать на пол, осознавая, что сейчас существуют отдельно его большое, в прошлом сильное, безукоризненное тело и душа или сознание, которые приготовились к сопротивлению...

Из теоретического наследия И. В. Сталина: «Кадры партии – это командный состав партии, а так как наша партия стоит у власти, они являются также командным составом руководящих государственных органов. После того как выработана правильная политическая линия, проверенная на практике, кадры партии становятся решающей силой партийного и государственного руководства. Что значит правильно подбирать кадры? Правильно подбирать кадры это ещё не значит набрать себе замов и помов, составить канцелярию и выпускать оттуда разные указания, это также не значит злоупотреблять своей властью, перебрасывать без толку десятки и сотни людей из одного места в другое и обратно и устанавливать нескончаемые реорганизации. Правильно подбирать кадры это значит: во-первых, ценить кадры как золотой фонд партии и государства, дорожить ими, иметь к ним уважение. Во-вторых, знать кадры, тщательно изучать достоинства и недостатки каждого кадрового работника, знать, на каком посту легче всего развернутся способности работника. В-третьих, заботливо выращивать кадры, помогать каждому растущему работнику подняться вверх, не жалеть времени для того, чтобы терпеливо «повозиться» с таким работником и ускорить его рост. Вот что значит правильно подбирать кадры!»

* * *

...В трактире Соборнова прибавилось народу, почти все столы были заняты, бесшумно сновали половые с самоварами и подносами. Прохор Заикин, потягивая час с блюдца, с лицом уже мокрым от пота, говорил брату своей жены, которая понуро молчала: