Текст книги "В июне тридцать седьмого..."

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Глава четырнадцатая

7 декабря 1917 года

«Тульская молва», 7 декабря. Электротеатр «Триумф». Сегодня перед главной программой «Московские события». Дни скорби и траура конца октября – начала ноября сего года.

Снимки с Натуры. Картина только прибыла. Далее пойдёт давно ожидаемая тульской публикой картина «Великий мученик свободы Егор Сазонов». Краткое содержание: отважный русский борец за свободу, казнивший министра Фон Плеве. По приказу Фон Плеве был казнён товарищ Сазонов. Ужасный взрыв бомбы, убившей наповал Фон Плеве, был ответом на ужасную казнь.

«Голос народа», 7 декабря. Цирк Рудольфа Труцци. Сегодня и завтра – грандиозные праздничные представления в 3 отделениях. Сегодня первый дебют известного воздушного гимнаста Вингина, а также продолжаются дебюты знаменитого эквилибриста на Эйфелевой башне Степанова – сенсационный номер. Буффонада всех клоунов, конкуренция всех первоклассных наездниц и наездников. Конный дивертисмент множества лошадей господина Гриеде. Во втором отделении – большой постановочный балет «Сон факира» при участии полного кардебалета и всей труппы. Блестящая постановка и роскошные костюмы.

«Рабочая правда», 7 декабря. Продовольствие. Закупочным отделом Тульской городской управы получено в начале сего месяца от губернского продовольственного комитета: муки пшеничной отсевной – 1000 пудов, муки пшеничной простого помола 2700 пудов и муки ржаной 300 пудов. Итого муки получено 4000 пудов. Хлебных запасов по выдаваемой норме осталось в Туле на три дня.

«Земля и воля», 7 декабря. Из Петрограда. Телеграмма получена с задержанием по причинам большевистской цензуры. Занятие Ставки большевистскими войсками. 20 ноября в Ставку прибыли красногвардейцы и матросы из Петрограда и заняли все учреждения Ставки. Сразу же прибывшие явились на телеграф, проверили документы у всех служащих и оставили в телеграфе вооружённых часовых.

«Тульская молва», 7 декабря. Тульская классическая гимназия. 8 декабря сего года состоится традиционный бал в пользу недостаточных учеников. Представлены будут: «Медведь» и «Юбилей», сочинения Чехова. По окончании танцы до трёх ночи. Военный оркестр, живые цветы, бой конфетти, летучая почта, серпантин, блуждающие огни и прочее. Буфет, мороженое, воды. Начало в 7 часов, новое время. Билеты продаются в здании гимназии.

«Голос народа», 7 декабря. Из Петрограда (задержано цензурой). Воззвание генерала Духонина. Генерал Духонин опубликовал обращение к армии, в котором говорится, что союзники тоже стремятся к миру, но чисто сепаратный мир, к которому стремятся большевики, приведёт Россию к гибели.

«Тульская молва», 7 декабря. Зал Дворянского собрания. Завтра, 8 декабря 1917 года, состоится грандиозный бал с ценными призами за лучшее исполнение танцев. Присуждение призов будет назначено жюри – выбранными лицами из публики, присутствующей на балу. Военный оркестр под управлением Клейна. Начало в 9 вечера. Цена билетов – мужских 3 рубля, дамских 2 рубля 50 копеек. Билеты продаются в парикмахерской Кондратьева.

«Голос народа», 7 декабря. Из Петрограда (задержано цензурой). Убийство Духонина. Из Ставки телеграфируют: привезённый на вокзал для отправки в Петроград генерал Духонин убит матросами.

«Тульская молва», 7 декабря. Объявления. Продаются: ярославская корова, два граммофона, за отсутствием кучера лошадь 4 лет, две пальмы, партия железных дверей. Обращаться: Чулковская набережная, дом № 5.

Хиромант – очень верно предсказывает по линии рук прошлое, настоящее и будущее, по фотографической карточке и почерку определяет характер и наклонности, в том числе порочные. Приём с 4 до 8 вечера в Центральном переулке № 12, квартира во дворе. Плата по соглашению.

Выучу танцевать 10 кавалеров, полный курс бальных танцев, в один месяц. Барышинский переулок, дом № 35. Филиппов.

«Рабочая правда», 7 декабря. Телеграмма получена с запозданием в связи с саботажем телеграфистов. Бегство Корнилова. Военно-революционный комитет получил радиограмму о том, что Корнилов ночью бежал по направлению на Жлобин. По последним известиям, Корнилов появился в Новочеркасске. Большевистский Военно-революционный комитет подозревает Ставку в том, что она освободила Корнилова.

«Тульская молва», 7 декабря. Новый театр. В пятницу, 8 декабря. Премьера! Один раз в Туле. Весёлый фарс, с огромным успехом прошедший в Москве, в театре Сабурова – «Камо грядеши» по роману Сенкевича. Новая декорация. Хор певчих. Костюмы собственной мастерской под наблюдением известного костюмера Гирша. Начало в 8 1/2 часов вечера. Билеты продаются.

«Голос народа», 7 декабря. Телеграммы из Петрограда. Приняты с запозданием из-за цензурных затруднений. Сообщение с Берлином. Большевиками установлено прямое радиотелеграфное сообщение между Берлином и Петроградом.

В ночь на 18 ноября арестован городской голова Шрейдер. В ту же ночь в Смольный был привезён ряд арестованных журналистов. Среди них – редактор газеты «Воля народа», один из основателей партии эсеров, первый редактор «Революционной России» товарищ Аргунов.

«Тульская молва», 7 декабря. Театр «XX век» на Киевской улице. Народная трагедия в пяти больших частях «Царь Николай Второй, или Кошмарное царствование».

Кинотеатр «Художественный», Киевская улица, дом Матвеевой. 7 и 8 декабря. Ввиду большого успеха повторяется картина «Смерть богов (Юлиан Отступник)». Грандиозная русская постановка, киноиллюстрация трилогии Мережковского в двух сериях и восьми частях. В интересах сохранения цельности впечатления обе серии идут вместе. Постановка картины «Смерть богов» обошлась фирме в 500 000 рублей. Начало сеансов в 4, 6, 8 и 10 часов.

«Земля и воля», 7 декабря. Объявление. К сведению земельных собственников в губернии. По поводу погромов и всяких других эксцессов, возникающих на почве земельных отношений в уездах, Комитет народной борьбы с контрреволюцией и Военно-революционный комитет рекомендуют гражданам обращаться для ликвидации их к специально назначенным эмиссарам тех уездов, в которых эти погромы и эксцессы имели место.

Комитет народной борьбы с контрреволюцией. Военнореволюционный комитет.

«Известия Тульского губернского исполнительного комитета», 7 декабря. Обязательное постановление Исполнительного комитета № 10. Все существующие цены как на семейные бани, так и на общие в городе Туле с опубликования настоящего постановления понижаются на 50%. Владельцам бань должны быть вывешены соответствующие этому постановлению таксировки на видных местах. Нарушение обязательного постановления влечёт за собой штраф в 500 рублей на первый и конфискацию бань на второй раз.

«Тульская молва», 7 декабря. Покупаю старинные вещи и предметы роскоши. Для осмотра быстро прибываю на собственном автомобиле. Тула, Киевская улица, магазин Виктора Неверова. Телефон 3-45.

«Голос народа», 7 декабря. От Комитета народной борьбы с контрреволюцией и Военно-революционного комитета. Объявление. Доводится до сведения граждан города Тулы и губернии, что Комитет по борьбе с алкоголизмом возобновляет свою деятельность по выдаче вин, ректификованного и денатуратного спиртов, а также лака-политуры и других спиртсодержащих изделий. Все просьбы о выдаче указанных изделий направляются не в акционерное управление, а в Комитет по борьбе с алкоголизмом.

«Тульская молва», 7 декабря. Срочно продаётся за полцены имение в Алексинском уезде, 116 вёрст от Москвы, 58 вёрст от Тулы, 2 1/2 версты от станции железной дороги. Земли 140 десятин, рассадник шведского скота. Полный живой инвентарь, обширный мёртвый. Экипажи. 20 хозяйственных построек. Новый дом, двухэтажный. Долг банку погашен полностью. Спросить: Площадная улица, дом Чернышевой.

«Рабочая правда», 7 декабря. Ставка. Северный фронт.

На нейтральную зону перед Науске выходили 11 немецких офицеров. Нами были высланы представители для вольной беседы по политическим вопросам. Западный фронт. Жизнь на фронте протекает спокойно. Нарушений условий договора о перемирии не было. Полёты аэропланов не производятся. На остальных участках фронта тоже нарушений перемирия не было. На участке Лесные Муланы братание на фронте третьей сибирской стрелковой дивизии. Происходили похороны с обеих сторон. Играло два оркестра, наш и немецкий.

«Тульская молва», 7 декабря. Ассенизатор, прибывший из Гомеля с собственным ассенизационным обозом, принимает заказы впрок для работ по весне, с первой оттепелью. Производится по весьма дешёвым ценам очистка клозетов, помойных ям и прочего. Обращаться: Старо-Павшинская улица, дом № 122.

...Седьмого декабря 1917 года Тульский Совет рабочих и солдатских депутатов заседал с десяти часов утра. Зал был почти полон. Работала электростанция, дали свет, хотя в лампах, освещавших сцену и ряды, в которых сидели люди, этот свет то уменьшался, то пропадал совсем, то казался неестественно ослепительным.

Первым вопросом на повестке дня было продовольственное положение в городе и губернии.

Дебаты предстояли острые, но нечто другое создавало в зале напряжение и нервное ожидание. Председательствовал на этот раз Александр Кауль, было без четверти двенадцать, уже выступило, несколько ораторов, но в президиуме – и в зале – отсутствовали Григорий Каминский, Степанов, Шурдуков, ещё несколько человек из большевистского комитета, и их отсутствие ощущали все. Ждали, поглядывая на двери...

И нетерпеливее всех была Ольга Розен – она даже несколько раз, покинув свой секретарский стол, выбегала в фойе, возвращалась с красными пятнами на щеках, быстро садилась, машинально перебирая листы бумаги, лежащие перед ней. Опять смотрела на входную дверь сбоку от сцены...

Каминский и его товарищи появились в зале, когда трибуну занимал Сергей Родионович Дзюбин. Они устроились на свободных местах, Каминский тоже, хотя Кауль показывал ему на стул рядом с собой. Григорий жестом ответил, что останется в зале, и ещё что-то понял по этому жесту Александр Кауль – его лицо осветила сдержанная улыбка.

И всё поняла Ольга Розен.

Дзюбин между тем продолжал на трибуне свою речь, лишь на мгновенье сбившись при появлении в зале Народного дома руководителей тульских большевиков. Он говорил:

   – Да, наша фракция признает: губерния накануне голода. В Туле сгущается атмосфера анархии. Участились случаи бандитских нападений на частных лиц, разгрома лавок и магазинов. Милиция бессильна, население терроризировано... – Сергей Родионович сделал паузу. В зале была полная, напряжённая тишина. – Не лучше в губернии, почти во всех уездах. Захваты земель крестьянами, избиение землевладельцев. В Чернском и Богородицком уездах – поджоги брошенных помещичьих усадеб. – Дзюбин поискал глазами Григория Каминского и встретился с его прямым воспалённым взглядом. – Какой же вывод? Только один: Октябрьский переворот большевиков развязал все тёмные инстинкты в народной массе...

   – Ну, довольно! – Каминский уже шёл, не шёл – бежал к сцене и через несколько мгновений оказался рядом с трибуной. – Значит, во всех бедах сегодняшней России виноваты большевики? Попробуем разобраться!..

   – Может быть, вам уступить трибуну? – насмешливо перебил Сергей Родионович Дзюбин.

   – Может быть! – ответил Каминский.

В зале послышались протестующие возгласы, шиканье.

   – Пусть говорит Каминский! – раздался молодой дерзкий голос.

И Григорий уже стоял на трибуне, а Дзюбин сидел в президиуме рядом с Константином Александровичем Восленским и что-то быстро, горячо шептал ему на ухо.

   – Сразу хочу сказать, – гремел, победно и уверенно, голос Каминского, – большевики, в отличие от всех остальных партий, именующих себя социалистическими, не разглагольствуют о благе народа, а действуют во благо народа! Россия изнемогла от войны – и вот заключено перемирие! Большевики провозгласили рабочее самоуправление, – и уже обнародован Декрет о национализации промышленных предприятий. Декрет о земле... – По рядам прокатилась волна, и всё замерло. – Наш исторический декрет проводится в жизнь повсеместно, где утверждена советская власть! Там земля навечно, на все времена передаётся крестьянам!

Шквал аплодисментов взорвался в зале Народного дома...

Воспоминание о будущем (23 октября 1929 года)

...«Эмка» застряла на самом въезде в Чалово, дорога была вконец разъезжена, и, выбравшись наружу, Григорий Наумович угодил в густую жёлтую грязь. Хорошо, сапоги выручали. Моросил частый холодный дождь.

   – Ты вот что, – сказал он шофёру, – погляди тут по домам лошадь. Вытащат. И подъезжай к райкому партии. Знаешь барский дом за церковью?

   – Да знаю, – недовольно откликнулся шофёр. – Чёрт бы побрал эти наши дороги!

Каминский, кутаясь в брезентовый дождевик, накинув на голову капюшон, зашагал по дороге, тяжело вытаскивая сапоги из грязи.

Впереди, под хмурым осенним небом лежало невесёлое в эту пору большое село Чалово – он уже бывал здесь несколько лет назад, в ту пору, когда возглавлял сельскую кооперацию Российской Федерации. Низкие крыши, пустые сады; понурая рыжая корова с опавшими боками стоит у крестьянской телеги, почему-то оказавшейся на середине дороги и улицы.

Попалось несколько добротных изб с окнами, заколоченными досками крест-накрест.

Впереди вздымались колокольня и купола церкви.

«Здесь нужно свернуть», – вспомнил Григорий Наумович и по мокрому взгорку с неправдоподобно яркой зелёной, совсем не осенней травой вышел прямо к помещичьей усадьбе.

«Как же была фамилия помещика? – стал вспоминать он. – Кажется, Воронцов. Или Воронцовский...»

На траве белыми пятнами виднелись гуси.

Миновав взгорок, он прошёл через заросли бузины с гроздьями ядовитых ягод, первыми заморозками из ярко-красных превращённых в бурые, жалкие какие-то, – и оказался у кирпичной стены барского дома. Свернуть за угол – и крыльцо Чаловского райкома партии.

Григорий Наумович собрался уже, нагнувшись, пролезть под особенно густым кустом бузины, чтобы оказаться у крыльца, но его остановил мужской голос, показавшийся знакомым, – у Каминского была редкостная память на голоса.

   – Ешь твою мать! – В мужском голосе было крайнее недоумение. – Ты глянь, чо пишуть!

   – А ты рот-то не раззявывай на брехню ихнюю, – отозвалась женщина, и голос её тоже показался знакомым.

Григорий Наумович просунулся под мокрым колючим кустом и осторожно выглянул из-за угла.

На крыльце под навесом были двое: мужик в армяке и зимней шапке-треухе крутил из куска газеты «козью ножку» (дело он не довершил: в одной руке самокрутка с махрой, в другой клок газеты, в который он всматривался, шевеля губами); женщина в плисовой кацавейке, простоволосая стояла перед ним в невыразимо горестной позе.

   – Нет, ты только послухай, чо пишуть! – повторил мужик и стал читать из клока газеты: – «Чаловский район победно отрапортовал: к двадцатому октября одна тыща девятьсот двадцать девятого года в основном завершена стопроцентная коллективизация крестьянских хозяйств. Радостно и единодушно...» – Мужик, сокрушённо вздохнув, прервал чтение. – Ета как жа, Евдокия, понимать, а?

Женщина не ответила, сделала шаг, оказавшись под вывеской, написанной ядовитой коричневой краской: «Чаловский райком ВКП(б)», нерешительно спросила:

   – Может, ишо раз у дверь шумнуть?

   – Не пустить! – убеждённо сказал мужик.

И женщина вдруг запричитала хотя и тихим, но дурным голосом.

   – Чо же тако деется, люди добры?.. Как жить-то, Господи, вразуми!..

   – Да не скули ты! – зло перебил мужик, скрутив наконец «козью ножку».

   – Ой, Прохор, – не унималась женщина, – видать, конец нам пришёл... Говорила те, не ставь нову избу. В старой бы как-нибудь. Глаза б никому не колола...

Тут мужик вдруг отшвырнул в сторону нераскуренную «козью ножку», решительно, с возгласом: «Я щас!» – пошёл было от крыльца, но женщина проворно сбежала со ступенек, преградила ему путь:

   – Ты ета чо?

   – Щас до избы добегу! – заполошно, с придыханием сказал мужик.

   – А дале?

   – Топор возьму! Порешу ирода! Всё одно...

Женщина бухнулась на колени, обхватила ноги мужика, запричитала в голос:

   – Ой, Проша! Да ты в своём ли уме? Как топор возьмёшь да сюды, – они враз ету... контр... контрреволюцию!.. Не пущу! Не пущу... Как же я с детями-то?..

Григорий Наумович Каминский не мог больше всё это слущать. И неловко было, и тяжело. Он вышел из-за угла, спросил шутливо:

   – Что за шум, а драки нет?

Женщина проворно вскочила на ноги, и теперь они оба со страхом и недоумением смотрели на Каминского. Но тут же заросшее лицо мужика стало хмурым и решительным.

   – Али ишо один уполномоченный? – спросил он. И, всмотревшись в Григория Наумовича, вдруг возбуждённо, радостно даже развёл руками. – Постой! Вот те раз! Никак, товарищ Каминский?

   – И я глядю... – нерешительно сказала женщина. – Вроде знакомый!

   – Откуда вы меня знаете? – Он тоже старался вспомнить...

   – Да уж знаем... – Мужик опять стал хмурым и, похоже, насмешливым. – В Туле сколь раз речи ваши зажигательные слыхал. Землю, мол, крестьянам!..

   – Ой! А ишо чай мы в трактире умеете пили! – Женщина засветилась неподдельной радостью. – Такой трактир знатный был, прямо над рекой Упой. Ишо гармонисты играли затейливо! А с вами барышня-раскрасавица и господин очень картинный!

И в один миг Каминский всё вспомнил: трактир Соборнова, Олю Розен, Мигалова, редактора кадетской «Свободной мысли», горячий самовар, серые тёплые бублики... А за соседним столом – два солдата и баба, которая всё щупала свой мешок, лежащий у её ног.

Как давно всё это было! В другой, в другой жизни!..

Мужик между тем продолжал своё:

   – Ета нынче мы стали столичными. Район наш к Москве сдвинули. Тольки... Усе без разницы...

   – Это как – без разницы? – спросил Григорий Наумович Каминский.

   – А так! – ожесточённо, с яростью сказал мужик. – Шо на тульской земле, шо на московской... Везде мужику однова!..

   – В райком партии по колхозным делам пришли? – спросил Григорий Каминский.

   – По колхозным, родимый, по колхозным, – затараторила женщина с жалкой, подобострастной улыбкой. – Только на порог не пущаить...

   – Это кто же не пускает? – спросил Каминский.

   – А партейный секретарь наш, – зло, ненавистно усмехнулся мужик. – Кто ж ишо? Товарищ Воронков! Он тожить в больши начальники произошёл...

   – Вот как! – Каминский уже открывал дверь. – Ладно... Идёмте! У товарища Воронкова во всём разберёмся. У меня к нему тоже разговор есть. – Он пропустил вперёд мужика и женщину, которые подталкивали друг друга, обретая решимость. – Прошу! Прошу!

По заплёванному коридору попали в сиротливую приёмную с голыми окнами. Им навстречу было ринулась от стола с допотопной машинкой, похожей на первый советский трактор, молодая женщина со скуластым решительным лицом, но, увидев Григория Наумовича, оробела.

Каминский открыл дверь с табличкой «Первый секретарь» и опять пропустил вперёд мужика и женщину. Все трое оказались в кабинете.

Кабинет был обширен, пуст. Только большой письменный стол с телефоном, портрет Сталина над ним (живописец изобразил вождя в строгом сером кителе, с трубкой в руке; орлиный взор устремлён в лучезарное будущее). Вдоль стен стояли канцелярские стулья.

Из-за стола поднялся человек лет сорока в таком же, как у вождя, полувоенном кителе, с белым шрамом на левой щеке, от уха до рта, и Каминский вспомнил его в солдатской шинели, в трактире Соборнова...

На лице хозяина кабинета возникла суровость и власть.

   – Сызнова? – загремел он, переводя белый, разъярённый взгляд с мужика на женщину. – Я какой приказ дал? Товарищ Егорова! Почему пущаешь? – Дверь приоткрылась, и в ней возникло испуганно-преданное лицо секретарши. – У меня отчёт! Не позволю...

   – Что не позволите, товарищ Воронков? – перебил Григорий Наумович, и, похоже, только сейчас секретарь райкома партии обратил внимание на Каминского. – Людей в свой кабинет пускать не позволите?

Секретарша испуганно-бесшумно прикрыла дверь.

   – Вы кто такой? – Однако Воронков весьма и весьма сбавил тон. – Ваши документы!

   – Прошу! – Григорий Наумович подал секретарю райкома удостоверение.

   – «Председатель Колхозцентра при Центральном комитете...» – полушёпотом прочитал партийный секретарь. – Товарищ Каминский! – В голосе смешались испуг и подобострастие. – Как же я сразу не признал! Позвонили бы... Встренул бы, как положено...

Григорий Наумович усмехнулся:

   – А как положено?

   – Может, отобедаете? – суетливо продолжал Воронков. – Я мигом...

   – Ишь, заегозил! – злорадно сказал мужик, усаживаясь на стул; рядом с ним на краешек стула села женщина.

   – Отобедать, конечно, не мешало бы, – сказал Каминский. – Да я вот, пожалуй, к товарищу... – Он повернулся к мужику: – Как ваша фамилия?

Женщина опередила мужа, проворно вскочив со стула:

   – Заикины мы!

   – Вот у Заикиных и отобедаю. – Григорий Наумович улыбнулся. – Если пригласят, конечно.

   – Ета милости просим! – Лицо женщины добро засветилось. – Ишо есть чего гостю дорогому на стол поставить.

   – Чугунок гороха со свининой как раз в печи, – степенно сказал мужик.

   – И славно. Но обед – после дела. Давайте-ка все присядем. – Все, как по команде, опустились на стулья. – Что тут у вас? – Каминский смотрел на мужика. – Рассказывайте!

   – Позвольте, я! – опередил секретарь райкома Семён Иванович Воронков. – Докладаю! Заикин Прохор, двадцать десятин земли, две лошади, корова, бычок годовалый, четырёх свиней держит, гусей да курей...

   – Семья какая? – перебил Каминский.

И тут заспешила, затараторила женщина:

   – Мы с мужиком да детей восьмеро. Два старшеньких уже взрослы, по хозяйству работы безотказно справляють, особливо Егор, прямо руки золоты...

   – Да мы все своими руками! – перебил с жаром Прохор Заикин. – От зари до зари. Мы хошь раз кого нанимали! – Он повернулся к секретарю райкома, и лицо его пылало гневом. – Говори, Сёмка, ирод, нанимали? – Теперь мужик с надеждой смотрел на Каминского. – А он нас – в кулаки!

   – Ты мне не сёмкай! – Секретарь райкома партии поднялся и навис над столом, осенённый портретом Сталина. – Я при исполнении государственной службы! Докладаю! Заикин Прохор, партейный. В партии состоит с пятнадцатого года...

   – А ты, антиресно, с какого? – быстро перебил Прохор.

   – Ты, товарищ Заикин, знай своё место! – В голосе Воронкова образовался металл. – Спросят, кому положено – отвечу!

   – Вот я и спрашиваю, – сказал Каминский. – Вы, товарищ Воронков, с какого года в партии большевиков?

Ненадолго тяжкое молчание повисло в кабинете.

   – В партии большевиков я с двадцать второго, – трудно, мучительно сказал секретарь Чаловского райкома ВКП(б) и вдруг заспешил, зачастил, брызгаясь слюной, и шрам на его левой щеке порозовел. – Осознал. Всё как есть на бюро доложил: отказался от антипартийной меньшевистской платформы, принял идеи...

   – Понятно, – устало перебил Каминский.

   – Так я дальше докладаю? – воспрянул Семён Иванович Воронков.

   – Докладывайте...

   – Значит, так! Член партии Заикин Прохор развёл кулацкое хозяйство...

   – Кулацкое? – перебил Григорий Наумович.

   – Ну... Как посмотреть, канешна... – И смертная тоска короткой нотой прозвучала в голосе партийного секретаря. – Только, товарищ Каминский, у меня вот что... – Воронков схватил со стола несколько листов бумаги. – Смотрите, кем подписано! Первым секретарём обкома! К концу уборочной отчитаться в стопроцентной коллективизации по району! А вот ещё! – Воронков уже тряс лист бумаги в злобном возбуждении. – ГПУ требует: найтить по району до пятнадцати процентов кулацких хозяйств и раскулачить с выселением. Тоже отчёт подавай! А где я возьму эти пятнадцать процентов?

   – Ладно... – Не смог Григорий Наумович Каминский скрыть непомерную усталость в своём голосе. – С бумагами разберёмся. Давайте закончим разговор с Заикиными.

   – А какой может быть разговор? – уже уверенно и жёстко сказал Воронков. – Я ему вопрос: «Коммунист?» «Коммунист», – отвечает. А раз так – вступай в колхоз, другим пример покажи. Да в ихней деревне Луковка хозяйств таких, как у Прохора, – боле половины! И все ждут, чего он обрешит с Николаем Пряхиным. Тоже коммунист, а хозяйству развёл, – аж три лошади и две коровы!

И тут просто взвилась женщина – подскочила к столу, закричала через него в непримиримое лицо партийного секретаря:

   – Вы поглядитя на яво! Вы тольки поглядитя! В «ихней деревне...»! Давно ли ты, антихристова твоя душа, со своей Манькой от нас сюды перебралси? Фатеру буржуйску занял?.. Туды ж: «в ихней деревне...» – Она уже плакала, не вытирая слёз. – А он мне, товарищ Каминский, брат родный... Как ентот френч напялил... Сказано, ирод... Хоть родители до позору ентого не дожили, слава те Господи!.. – Евдокия Зайкина перекрестилась на красный пустой угол и отвернулась к окну.

   – В обчем, так! – Семён Иванович Воронков говорил теперь тускло, но уверенно и беспощадно. – Дал им срок: до среды в колхоз не вступят – клади, Заикин Прохор, партбилет, на стол, и раскулачим! И остальных за ним... Нет у меня, товарищ Каминский, другого решения с ентими директивами! – Он швырнул листы бумаги на стол. – Так вот.:. Зажал сердце, чтоб не трепыхалось: сестра не сестра... Исполняю партейну линию...

Все смотрели в пол. За голыми окнами посвистывал серый осенний ветер.

   – Почему же, товарищ Заикин, – спросил, преодолевая себя, Григорий Наумович, – в колхоз не вступаете?

   – А на кой мне туды? – встрепенулся русский мужик по имени Прохор Заикин. – Мне советская власть землю дала? Дала! Да я за свои двадцать десятин всю гражданскую прошёл до Перекопа! Две раны, контузия... За что я воевал? За землю свою. За декрет Ленина! В ём написано: землю – крестьянам! Идём дале. Может, я налоги не плачу? Может, не сдаю государству, что мне фининспектор положил? Да пусть Сёмка скажет, партейный секретарь! – Не поднял от пола головы Семён Иванович Воронков. – Вот вы, товарищ Каминский, большой человек нынче, с Москвы. Колхозы ваши чего – не добровольно дело? Хочу – иду. Хочу – нет. Так в газетах пропечатали, и товарищ Сталин сказал. Али не добровольно?

   – Добровольное...

«Добровольное», – сказал тогда Григорий Наумович, презирая себя.

Декабрь 1917 года

...Смолкли аплодисменты в Народном доме, и Каминский продолжал:

   – Теперь вопрос о голоде, о хлебе. Советская власть везде, где она утверждена, ввела хлебную монополию. И разве наш Совет двадцать восьмого ноября, правда под неимоверным нажимом большевиков, не принял резолюцию о хлебной монополии? И что же?

   – Действительно, и что же? – закричали из зала.

   – А то самое! – В голосе Каминского звучала непримиримость. – Продовольственный комитет, которым руководят меньшевики, эсеры, саботирует резолюцию Совета! У них, видите ли, руки не поднимаются на экспроприацию зерна у буржуазии! По существу, они действуют по инструкциям свергнутого Временного правительства!

В президиуме вскочил Дзюбин:

   – Большевики захватили власть за три недели до созыва Учредительного собрания и тем самым прервали мирное развитие революционных преобразований в России!

Зал наполнился шумом, криками:

   – Позор!

   – Политические авантюристы!

   – Долой большевиков!

Руки Каминского с такой силой сжимали края трибуны, что побелели пальцы.

«Успокойся! Успокойся, любимый!» – говорила ему взглядом Ольга Розен.

   – Криками и истериками делу не поможешь, – сказал он, когда установилась относительная тишина. – Однако сделаем вывод из создавшегося положения. Бездействие Продовольственного комитета и привело к тому, что мы сейчас имеем: анархия в городе и деревне, недовольство масс, возможность голодных бунтов.

   – Правильно! – закричали в зале.

   – Саботаж!

   – Надо действовать!

Каминский поднял руку. Шум продолжался несколько минут.

Константин Александрович Восленский спросил из президиума:

   – И что же вы предлагаете?

Григорий Каминский медлил... В зале установилась полная тишина.

   – Наши предложения конкретны. – Голос был твёрд и уверен. – Жёстко и неуклонно проводить в жизнь резолюцию о хлебной монополии. Реквизиция всех хлебопекарен и мельниц! Никакой частной торговли хлебом! Конфискация зерна в помещичьих усадьбах и у крупных землевладельцев!..

   – Это насилие! – крикнули из зала.

   – Только так мы справимся с голодом, – продолжал Каминский, – и накормим рабочих и беднейших крестьян...

   – Да сами крестьяне не примут вашей варварской программы! – перебил Сергей Родионович Дзюбин. – Грабить одних землевладельцев, чтобы накормить других!

   – Там, где советская власть проводит в жизнь наш Декрет о земле, – уже кричал Григорий, перекрывая шум зала, – крестьяне в массе своей – с нами! От имени большевистской фракции я заявляю: все труднейшие задачи революции, стоящие перед нами, и первая из них – вопрос о голоде, – может решить только сильная однородная власть!.. – Зал замер. Ни одного движения. Люди затаили дыхание. – И это – советская власть!

Шквалом сорвались аплодисменты, выкрики одобрения, в которых тонули протесты. Наконец всё стихло.

   – Поэтому, – продолжал Каминский, – большевистская фракция со всей решительностью снова ставит вопрос о переходе власти в Туле и Тульской губернии к Совету!

Опять – шум, выкрики, аплодисменты. Многие повскакивали с мест.

   – За здравствуют Советы!

   – Вся власть народу!

В президиуме Дзюбин и Восленский тихо и быстро переговаривались между собой...

Собравшиеся в зале Народного дома неохотно успокоились.

   – Резолюция о переходе всей полноты власти, – сказал Каминский в тишине, полной грозового напряжения, – нашей рабочей группой подготовлена. Голосование будет поимённым...

   – Вы навязываете свою волю силой! – закричали в зале.

   – Это – путч!

   – Мы окажем сопротивление!

Каминский поднял руку – шум смолк.

   – Кстати, о сопротивлении, – сказал он, и под кожей его щёк заходили желваки. – О сопротивлении, у которого одно название, – контрреволюция! Мы учли опыт ночи с тридцатого на тридцать первое октября... Словом, во избежание бессмысленного кровопролития довожу до сведения депутатов Тульского Совета: железнодорожный вокзал, почта, телефонная станция, водопровод, электростанция, все крупные заводы охраняются частями нашей Красной гвардии...

Сергей Родионович Дзюбин и Константин Александрович Восленский одновременно поднялись со своих стульев в президиуме.

Дзюбин подошёл к краю сцены...

   – Меньшевистская фракция заявляет... – Голос его дрожал от напряжения. – Мы, меньшевики, отказываемся участвовать в затеваемой тут авантюре! Мы не можем разделить ответственность за судьбу губернии с людьми, которые не отдают себе отчёта... – Дальше Сергей Родионович говорить не мог. – Мы покидаем зал!