Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

В этот же день Виктор уехал из камеры. А через несколько дней я встретил его на следственке. Он поздоровался, улыбаясь, и сказал, что действительно думал, что мы – я и он – проходим по одному делу (убийства Щербаня и Гетьмана), и поэтому, для разработки, нас и посадили в одну камеру. И ещё – что он читал в газетах, будто заказчиком убийств Гетьмана и Щербаня является Шагин. Однако сейчас ознакомился с материалами дела и увидел, что фамилии Шагина там нет.

– Зато теперь ты знаешь точно, – сказал я, – что не во всё, что пишут в газетах, нужно верить.

А через некоторое время по раскрытию убийств Щербаня и Гетьмана Генеральная прокуратура прессе давала комментарии.

– А как же Шагин? – спросил один журналист.

– Мы намеренно печатали, – ответил прокурор, – что Шагин причастен к убийству Щербаня и Гетьмана, чтобы настоящие заказчики и организаторы не подозревали, что мы вышли на их след.

В этот же день на следственке я встретил Влада и, вспомнив умолявший взгляд Палыча, взял для него спиртное. У Палыча было два состояния: либо более-менее нормальное после выпитых через каждый час ста граммов, либо глубокая депрессия с сидением подолгу на наре с опущенными глазами, с фотографией жены в руке. После чего он клал фотографию на стол, говорил: «Ненавижу!» и ложился на нару. А потом всё повторялось вновь.

Влад спросил меня, было ли у меня свидание с супругой. Я ответил, что не было с того момента, как меня посадили, то есть полтора года назад. И сколько Оля ни обращалась к следователю, он ей в свидании всегда отказывал. Влад же ответил, что может помочь в этом. Но я нашёл повод возразить, сказав, что наслышан о записывании разговоров в комнатах свиданий СИЗО оперативниками. А потом – о прослушивании и просматривании этого материала как фильма.

Влад сказал, что его девочка-адвокат сама поговорит с Олей и что есть вполне безопасный и даже законный вариант. Для этого должны быть паспорт и любой студенческий билет. Не вдаваясь в подробности, я сказал, что МНЕ не надо. Однако добавил, что его адвокат сам может поговорить с Олей. Когда меня привели в камеру, Палыч сидел за столом и смотрел на фотографию.

– Ненавижу! – сказал он. – Он же мог сделать так, чтобы этого не было! Он же мог посадить меня к Вам раньше – и тогда Алла, может быть, была бы жива. И не ставить потом у двери табуретку и садить на неё дежурного заглядывать в кормушку! Он меня посадил сюда, чтобы не носить передачи самому! Он что – думал, что я сразу не понял, чего он от меня хотел? Ненавижу!

Так Палыч разговаривал то ли со мной, то ли с собой, пока я мыл руки и переодевался. А потом выпил сто граммов и, будто желая снять грех с души, сказал, что этот молокосос, Серёжа Старенький (лейтенант, оперативник СИЗО, за которым числилась наша камера), – его родственник (племянник).

– Я Вам не должен был этого говорить.

И, видя моё удивление, добавил, что он, Палыч, – можно сказать, и мой родственник, поскольку, когда Оля была ребёнком, он её нянчил и носил на руках.

– А это я Вам должен был сказать сразу. Он Вас вызовет. Ненавижу! – сказал Палыч.

Когда я в этот же вечер рассказал Оле обо всём по телефону и назвал ту фамилию, которую сказал назвать Палыч, она долго молчала в трубку, а потом сказала, что это действительно так.

Но когда Сергей Старенький – молоденький, худенький, чёрненький лейтенант – вызвал меня, беседы у нас не состоялось, поскольку отсутствовал предмет разговора. Я сказал, что в камере всё в порядке, и попросил разрешения идти.

Через тринадцать лет Сергей Старенький стал главой Пенитенциарной службы Украины. И я всем говорил, что он мой родственник. Однако в этой должности Старенький пробыл недолго: через полгода его сняли из-за побега то ли при конвоировании, то ли из Киевского СИЗО.

Утром, когда Влад шёл на следственку, он подошёл к двери моей камеры и сказал, что сегодня я увижу Олю.

Меня, как обычно, после обеда заказали к адвокату. Владимиру Тимофеевичу дали кабинет на первом этаже, и мы с ним переговорили. Владимир Тимофеевич сказал, что сегодня до Оли не дозвонился и она ему не звонила, поэтому он первый раз без сигарет и конфет.

В кабинет заглянул Влад и сказал, что надо перейти в семнадцатый кабинет (маленький кабинетик перед лестницей на второй этаж).

– Пойдёмте в другой кабинет, – сказал я Владимиру Тимофеевичу.

Я вышел в коридор, и адвокат автоматически проследовал за мной. Когда мы вошли в кабинет, Владимир Тимофеевич пошатнулся и прислонился к стене. За столом сидела Оля и знакомила обвиняемого с материалами дела. Владимир Тимофеевич поздоровался с Олей.

– Ну, я пойду! – сказал он, и мы попрощались.

Девочка Влада была почти адвокат. Она училась на юрфаке. Студенты в качестве практики от суда ходили в СИЗО – знакомить обвиняемых с материалами дела. Девочка взяла в суд Олю. И по студенческому билету, который у Оли был (только другой специальности), ей выдали том дела. А всю процедуру Оле по дороге объяснила девочка. Оля по паспорту утром прошла в СИЗО, заказала себе кабинет, вызвала («подняла») обвиняемого и знакомила его с материалами дела.

Я дал обвиняемому сигарет, и он расписался Оле в графике за ознакомление с томом. Нам с Олей пришлось выйти в коридор, поскольку кабинет был отдан для работы адвокату.

Увидев в коридоре оперативного работника Диму, я попросил его на пятнадцать минут уступить мне свой кабинет, чтобы поговорить с женой.

– Ты личность легендарная! – сказал Дима и открыл ключом дверь.

Я сидел на стуле и держал Олю за руку. Она сидела у меня на коленях и молчала. Так мы просидели пятнадцать минут.

– Ты от меня отвык! – сказала Оля.

«Откуда может быть в такой маленькой, хрупкой девочке столько мужества, смелости и любви?!» – подумал я.

В следующий раз я подержал Олю за руку через пять лет.

Когда в следующий раз меня посетил Владимир Тимофеевич, он предположил, что следователь Кóзел видел Олю в тюрьме. Протест был услышан.

На следующее утро к камере подошел дежурный и сказал:

– Шагин, с вещами!

– Куда? – спросил я.

– В СБУ, – ответил дежурный, – в СИЗО СБУ.

Глава 4 СИЗО СБУ

Я собрал вещи и попрощался с Палычем. Как я узнал позже, его в этот же день перевели в осуждёнку, а потом – куда я ему посоветовал: на лагерь в Бучу, где у него было всё более-менее в порядке. И он освободился на полтора года раньше по УДО.

Электроприборы на этап не принимали – я оставил телевизор и кофеварку на складе СИЗО. Взял квитанцию, чтобы Оля могла забрать их из следственного изолятора.

С вещами меня сопроводили через подземный проход, боксики, обыск, мимо пульта дежурного – ДПНСИ (где на смене был тот же лейтенант в чёрных очках, который полтора года назад меня принимал) – за решётку и вывели на рампу, в «конверт». Внизу, перед рампой стоял грузовой белый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными боковыми водительскими стёклами. Около микроавтобуса – два милиционера в чёрной форме с автоматами (АКСУ).

Мне сказали спуститься по железной лестнице с рампы. Принимавший меня офицер с несколькими – пятью или шестью – папками моего личного дела в руках спустился за мной. Водитель – высокий, коротко стриженный чернявый молодой человек в гражданке (коричневой кожаной куртке и серых брюках) – открыл мне отъезжающую вбок в микроавтобусе боковую дверь и, попросив пригнуть голову, сопроводил меня внутрь. В салоне по левой стороне было два металлических «стакана» наподобие железных шкафов, выкрашенных в белый цвет, шириной с человеческую фигуру и высотой до потолка микроавтобуса. В дверях «стаканов»-шкафов под самым верхом были сделаны окошки для воздуха, зарешёченные металлической сеткой. «Стаканы» находились друг от друга на расстоянии метра, и двери их открывались навстречу друг другу. С правой стороны салона были пассажирские сиденья (с одной и с другой стороны двери).

Водитель открыл дверцу ближнего железного «стакана», и я разместился на железной скамейке. После чего железная дверца была закрыта. Было слышно, как в салон залезли и расположились на сиденьях милиционеры, находившиеся около автомобиля с автоматами. Хлопнули две дверцы со стороны водительского и пассажирского сидений – видимо, расположился офицер, который меня принимал. Заработал стартёр, завёлся двигатель. Загудели отъезжающие ворота «конверта». И микроавтобус тронулся. Машина то разгонялась, то притормаживала, то останавливалась – видимо, стояла в пробках и на светофорах. И снова трогалась. Некоторое время микроавтобус двигался на пониженной передаче (видимо, по склону горы) и наконец остановился у выдвижных ворот. Тут же заработал электродвигатель и раздался лязг бегущего по рельсу металлического колеса. Машина снова тронулась и проехала во двор. Открылась боковая дверь автомобиля; через некоторое время зазвенели ключи и открылась металлическая дверца «стакана». Водитель мне сказал: «Выходите!»

Мои вещи находились в салоне. Два милиционера с автоматами стояли рядом с автомобилем. Офицер, который принимал меня из СИЗО, провёл меня в открытую дверь здания и по нескольким ступенькам лестницы вверх, в коридор первого этажа.

Коридор был широким, с гладким полом под мраморную крошку. Стены аккуратно покрашены в серый цвет. На покрытом водоэмульсионной краской потолке висели лампы дневного света.

Я проследовал за офицером налево по коридору. По левой стороне было расположено несколько металлических дверей с небольшими застеклёнными оргстеклом смотровыми окошками. Мы остановились у третьей от лестницы двери. Офицер открыл дверь, сказал «Проходите» и закрыл за мной дверь.

Я находился в маленькой комнате (примерно два метра на три) с небольшим, под самым потолком, застеклённым и зарешёченным окном на противоположной двери стене. Очевидно, это был боксик – такой же, как и на приёмке перед обыском в СИЗО, только во много раз более комфортный. Аккуратно выкрашенные в серый цвет стены. С гладкого белого потолка светила люминесцентная лампа. На бетонном, под мраморную крошку полированном полу посередине комнаты от двери к противоположной стене лежала ковровая дорожка в метр шириной – красная, немного потёртая, с двумя зелёными полосами по бокам. Под правой стеной стояла кушетка со скосом для подголовника, покрытая коричневым кожзаменителем. В верхний правый угол комнаты была вмонтирована видеокамера.

В комнате один я находился недолго – буквально через десять минут открылась железная дверь. В комнату зашёл уже другой офицер – молодой, светловолосый, в звании капитана, аккуратно подстриженный. Вид у него был опрятный: китель и брюки поглажены, ботинки начищены до блеска. Говорил он спокойно, негромким голосом и обращался только на «Вы».

Офицер попросил меня снимать вещи по одной и давать ему. Стоял октябрь, и на мне была болоньевая куртка с множеством карманов. Куртку я передал офицеру – он просмотрел каждый карман и положил её на кушетку. Я остался в спортивном костюме и футболке; офицер попросил меня снять кроссовки. После чего просмотрел каждый из них в отдельности, пытаясь вынуть стельки и прощупывая язычки. Когда он закончил с последним кроссовком, я ему сказал:

– Я Вас уверяю: у меня ничего нет.

– Хорошо, – сказал офицер, – одевайтесь и ожидайте.

И закрыл за собой металлическую дверь.

Не позднее чем через пять минут дверь снова открылась. Мне сказал выходить и следовать за ним молодой чернявый лейтенант, также в форме сотрудника СБУ, в наглаженном кителе и брюках и начищенных до блеска ботинках.

Я проследовал за ним по лестнице на третий этаж здания. По ковровой дорожке, лежавшей на паркетном полу, направо, в торец коридора, в светлую, средних размеров проходную комнату, так же, как и в коридоре, с паркетом на полу, с большим, застеклённым, зарешёченным окном и стоявшей под дверной стеной такой же кушеткой, как на первом этаже. Офицер сказал мне выкладывать вещи на кушетку и начал их досмотр. Всё, что не положено было иметь в камере, складывалось в одну из пустых сумок. К неположенным вещам были отнесены миски и ложки – по той причине, что всё это выдавалось при раздаче пищи. Также не была разрешена любая другая кухонная посуда, за исключением пластиковой ёмкости для сахара. В камеру можно было взять чайные пластиковые ложки (несколько штук), железную или пластиковую кружку и один кипятильник. Вещи по сезону, постельное бельё, своё одеяло, банные принадлежности, аксессуары для письма: ручки, бумагу, папочки и другое. Зубную щётку, пасту, мыло.

– Личные медикаменты будут храниться у врача, – сказал офицер, – и при необходимости будут Вам выданы.

Портящиеся продукты в холодильнике. Сладости – конфеты, печенье и другое– можно было иметь в камере.

– Все неразрешённые и ненужные вещи будут храниться на складе, – сказал офицер.

Он досмотрел баночку с цукрозитом и передал её мне, чтобы я положил её в сумку с вещами, которую возьму с собой в камеру. Я открыл баночку, сняв кнопку, и отдал офицеру шнурочек от мобильного телефона.

– Так, давай бери, что тебе ещё нужно, – улыбнулся офицер, – и пойдём.

Коробочка с ниточкой для зубов лежала у меня в сумочке с зубной щёткой и пастой, а телефонные карточки я из неё достал, поломал и выкинул в СИЗО.

Взяв в руки две сумки, я проследовал за офицером. Мы пошли в обратном направлении и через деревянную застеклённую дверь прошли в ту часть коридора, где располагались камеры – около десяти по левой стороне с окрашенными в серый цвет железными дверями. На дверях камер, так же как и в СИЗО, были натрафаречены номера. Глазок на каждой двери с закрывавшим его язычком был расположен на прямоугольной (10 на 30 сантиметров), под цвет двери металлической пластине, которая на петлях поднималась вверх, при необходимости открывая смотровое окно в камеру. Как только мы прошли за застеклённую дверь и оказались в коридоре, из-за стола, стоявшего в середине коридора под правой стеной, поднялась девушка лет тридцати пяти, симпатичная, в камуфляже, с короткими светлыми волосами. Офицер подошёл к самой первой камере, и девушка-контролёр ключом открыла дверь.

Только я вошёл в камеру, как тут же невысокого роста, коротко подстриженный, в камуфляже прапорщик лет тридцати, которого в коридоре не было, занёс за мной скатку (матрас, одеяло и подушку), которую положил на стоящую под стеной слева от меня металлическую кровать.

– Располагайтесь, – сказал офицер.

И после того, как прапорщик покинул камеру, закрыл металлическую дверь.

Размер камеры по площади был примерно четыре на четыре метра. Пол паркетный. Стены на две третьих в высоту выкрашены серой масляной краской. Выше и на потолке была водоэмульсионка. Потолок был белый, ровный и гладкий, без жёлтых пятен, подтёков и трещин. С него светили две 100-ваттные лампочки, находившиеся под стеклом плафонов. В камере было два окна со снятыми застеклёнными фрамугами на летне-осенний сезон. В проёмах окон были толстые, из квадратной арматуры, металлические решётки. Но уличный свет из окон не шёл, поскольку окна с наружной стены здания были закрыты металлическими щитами из оцинкованной кровельной жести, оставляющими лишь узкие щели у подоконников, как и по всему периметру окна, для попадания в камеру воздуха. Под потолком над каждым из двух окон шёл карниз, из-под которого свисала на каждом окне коротенькая (50–70 сантиметров), собранная волнами и с рюшечками жёлтая занавесочка, придававшая камере атмосферу жилого помещения. Помещение было больше похоже не на камеру тюремного изолятора, а на комнату в дешёвой гостинице.

В комнате были три железные, окрашенные в белый цвет металлические кровати. Они не были прикреплены к полу и по форме напоминали пляжные лежаки, но чуть больше их габаритов. Также в комнате было три табуретки и три тумбочки светло-серого цвета. И на стене у двери – вешалка для одежды.

Как только я вошёл в камеру, с двух кроватей, которые находились под правой и левой стенами изголовьем у окон и на которых были матрасы, одеяла и подушки, с лицами, сияющими от радости, поднялись два сокамерника. Они поздоровались и попрощались с офицером и прапорщиком и сейчас, казалось, ожидали, пока закроется дверь, чтобы броситься в мои объятия. Судя по тишине в коридорах и на улице, в СИЗО СБУ полностью отсутствовала межкамерная связь – и новый человек в камере означал новое общение, новую информацию и новую жизнь. Дверь закрылась. Соседи помогли мне поставить на пол сумки и протянули вперёд с широко раскрытыми ладонями руки приветствия.

Моего соседа, который спал под левой стеной у окна, а сейчас стоял с левой стороны от меня, звали Иван Мирославович. Второй сосед, находившийся справа, представился Георгием, а для простоты – Гогой. Познакомившись, мы пожали друг другу руки.

Ивану Мирославовичу на вид было около пятидесяти лет. Ничем не приметный, среднего роста и телосложения человек. Правда, очень учтивый и почтительный. С тёмными короткими волосами и болезненным, неимоверно печальным и таким же хитрым лицом. Он подбирал слова и разговаривал на русско-украинском суржике.

Гоге-Георгию было около шестидесяти. Он был грузин, среднего роста и плотного телосложения. С большим животом, массивной грудью и широкими плечами. Его лицо, казалось, в меньших размерах и пропорциях повторяло контуры его фигуры выше торса: массивный подбородок и большой, с горбинкой, нос, из ноздрей торчали седые волосы. Широкие скулы и широко раздавшийся лоб со спадавшими на него редкими прядями вьющихся седых волос, из-под которого сурово смотрели тёмные, большие, добрые и немного весёлые глаза с длинными ресницами. На его щеках была несколькодневная седая щетина, которая по лицу спускалась вниз и по подбородку к шее. На нём были белая майка, которая на груди открывала пряди густых седых волос, банные тапочки и чёрные тренировочные штаны с хлястиками под пятку.

Пока Иван Мирославович, миновав мои протесты, отправился застилать и заправлять мою койку, которая находилась сразу за его койкой, у левой стены, Гога стал помогать мне выкладывать, раскладывать и развешивать на вешалку вещи из сумки.

Как только всё было закончено и я присел на кровать, то ещё раз осмотрел камеру. В левом углу дверной стены под потолком находилась видеокамера, которая была встроена в тёмное треугольное стекло или размещена за ним. А ниже на метр, наискосок в углу был закреплён белый сливной бачок параши, на которую я сразу не обратил внимания. От бачка шла труба в дючку, вниз. Дючка находилась на невысоком бетонном подиуме и была закрыта деревянной крышкой. И так как отсутствовал полустенок, отгораживающий туалет от жилого помещения, создавалось впечатление, что туалета в камере нет. Рядом с таким образом скрытым и не мешающим обзору из глазка туалетом находился эмалированный умывальник. Таков, вместе с кроватями и тумбочками, был весь интерьер камеры.

Пока я сидел на койке и собирался с мыслями, открылась кормушка, и Иван Мирославович сказал, что приехал обед.

Иван Мирославович начал получать нержавеющие мисочки с первым и вторым, хлеб. А также дал кружки под компот. Был слышен голос пожилой женщины:

– Не нужно ли что-то принести из холодильника или что-то порезать?

Иван Мирославович попросил порезать сало, которое у него было завёрнуто в газету и которое, как он сказал, он утром взял из холодильника. Обед был вкусным – ничуть не хуже домашнего приготовления: суп, каша, хлеб и компот.

После обеда вся посуда – алюминиевые ложки и вилки и нержавеющие тарелки – была помыта (хотя это было, как объяснил Иван Мирославович, необязательно) и сдана той же пожилой женщине, которая для сбора посуды примерно через полчаса возвращалась с тележкой. Иван Мирославович рассказал, что женщина, которая раздаёт пищу, – вольнонаёмный работник со свободы. И она же эту пищу готовит – поэтому так вкусно. А поскольку у него была открытая язва, врач лечил и прописал ему диету – и специально для него эта женщина теперь готовит по утрам гречневую кашу с молоком и другие нежирные и неострые блюда. За что он очень благодарен начальнику учреждения – полковнику Виталию Фёдоровичу Петруне, который, как сказал Иван Мирославович, предоставив такое лечение, отношение и питание, фактически спас ему жизнь. Правда, себе, как и другим, Иван Мирославович в сале и чесноке не отказывал. Сказал, что чуть-чуть можно.

День после обеда прошёл быстро – в расспросах меня о СИЗО-13 и рассказах о СИЗО СБУ. Иван Мирославович в СИЗО СБУ находился уже семь месяцев. Он знал, что девочку, которая дежурила на коридоре, зовут Валя, что она в звании прапорщика и жена одного из сотрудников СИЗО. А завтра на смене будет девочка Ира. Она тоже прапорщик и жена одного из работников СИЗО СБУ. Что невысокого прапорщика, который заносил мой матрас, зовут Женя. И что этот Женя – родственник начальника СИЗО Петруни В.Ф. Как сказал Иван Мирославович, в СИЗО СБУ работают только родственники и родственники родственников. Сам же Виталий Фёдорович – очень хороший начальник, и именно благодаря ему здесь такой порядок, питание и медицинское обслуживание. Что полковнику Петруне почти девяносто лет, тридцать из которых он возглавляет СИЗО СБУ. Что он настолько лояльный к заключённым, что у него тридцать лет никто не был в карцере. И что об этом любит говорить и сам Петруня.

А в соседней камере сидит Жора Янев – как писали газеты, лидер белоцерковской преступной группировки, которого месяц назад сюда привезли из СИЗО-13. И каждое утро во время проверки он разговаривает с офицером матом. После того, как офицер выходит из камеры, Жора каждый раз после него моет пол с горячей водой и порошком. И через дверь кричит на весь коридор:

– Мусорá поганые!

Но Виталий Фёдорович ему только говорит:

– Жора, ругаться матом некрасиво, я Вас всё равно не посажу в карцер.

На вопросы, как там в СИЗО-13, я ограничивался ответами, что плохое питание, маленькие и душные камеры и прочее. Но было видно, что если не Иван Мирославович, то Гога уж точно предпочёл бы находиться там, а не здесь.

Потом был ужин: овсяная каша, хлеб, сладкий чай.

Ни Иван Мирославович, ни Гога не скрывали ничего о своих уголовных делах.

Гога был арестован СБУ во время попытки сбыть несколько тысяч фальшивых долларов. Ему уже было предъявлено обвинение за хранение и сбыт фальшивых денег, и его дело должно было быть скоро передано в суд. А Ивану Мирославовичу было предъявлено обвинение в контрабанде. И у него уже было несколько судебных заседаний. По существу обвинения, Иван Мирославович занимался тем, что возил из Польши кухонную мебель, кухонные уголки и другое в разобранном виде в грузовом микроавтобусе. Груз затаможивал в Польше на вымышленную, не существующую в Украине фирму. Когда автомобиль пересекал границу, его номер и перевозимый груз заносились в компьютер, а водителю выдавалась провозная ведомость, по которой он в течение трёх дней должен был доставить груз на Киевскую региональную таможню для растаможивания и уплаты пошлины и НДС. Когда автомобиль добирался до Киева, из городского пункта пропуска приезжал таможенник. Получал от Ивана Мирославовича половину суммы акциза и НДС, положенных к уплате, забирал документы, снимал с авто пломбу, возвращался на пункт пропуска и удалял из компьютера груз и номер автомобиля. Получалось, что Иван Мирославович никогда груз из Польши не завозил, а приобретал его в Украине у той же несуществующей фирмы, печать которой у него была вырезана. Последний раз для своей сделки он заказал автомобиль побольше – десятитонный КамАЗ. Однако водитель в Киеве отказался снять таможенную пломбу. И обо всём этом узнала СБУ. Таможенник из пункта пропуска находился сейчас в соседней камере, а водитель проходил свидетелем. На протяжении всего оставшегося времени нахождения меня с ним Иван Мирославович расспрашивал моё мнение: сколько ему дадут с учётом его явки с повинной и полным сотрудничеством со следствием? А также о моих взаимоотношениях с таможней, о знакомствах с таможенниками, об известных мне схемах завоза и вывоза продукции и получения НДС. На что я отвечал, что предприятие, которым я руководил, импортом не занималось, а при экспорте получало НДС согласно «Закону об НДС», актов налоговых проверок и решений Высшего арбитражного суда.

В СИЗО СБУ отбой был в десять часов вечера. И сменивший девушку Валю дежурный переключил из коридора дневной свет в камере на ночной. Перед отбоем, нажав кнопку на стене, Иван Мирославович вызвал дежурного и попросил у него корвалол. Дал свою кружку, чтобы накапали ему пятьдесят капель. Как пояснил Иван Мирославович, тут корвалол дают без ограничений. И что корвалол способствует хорошему сну.

Я лёг спать и утром проснулся вместе со всеми. Умылся, почистил зубы. Потом был завтрак: вермишель с молоком, хлеб, чай. Затем была проверка – в камеру зашёл офицер и спросил, есть ли письменные или устные заявления и жалобы, а также желающие записаться к начальнику на приём.

Примерно через час была прогулка. Дежурный офицер спросил, кто из камеры желает гулять. На прогулку пошли я и Гога. Иван Мирославович остался в камере. Дежурная Ирина – высокая дородная девушка, прапорщица в камуфляже, с выкрашенными в красный цвет ногтями, такого же цвета помадой на губах, румянами на щеках и белыми волосами, завязанными сзади в хвостик, – открыла дверь камеры. И мы – я и Гога, – за офицером, и за нами прапорщик (дежурный смены) проследовали по лестнице с третьего на второй этаж и в боковую железную дверь, ведущую к дворикам. Прогулочные дворики СИЗО СБУ находились на втором этаже примыкавшего к основному корпусу изолятора двухэтажного здания. Восемь железных дверей двориков – по четыре с каждой стороны – находились по обеим сторонам тупикового коридора. Нас завели в ближайшую дверь направо.

Дворик был примерно три на три метра с сеткой-рабицей и решёткой над головой. Пол асфальтированный. Посредине дворика стояла из нескольких жёрдочек на бетонных тумбах крашенная в синий цвет деревянная скамейка. Стены были серые, покрытые мелкой цементной крошкой. В углу дворика была труба с чёрным козырьком большой видеокамеры. Часть дворика была накрыта от дождя шифером. С другой стороны над двориком был мостик надзирателя, по всей длине (также от дождя) накрытый навесом.

Гога во дворике был немногословен. О себе почти не рассказывал – только то, что знает, что получит семь лет. Мы подышали свежим воздухом, и нас увели в камеру.

В этот же день прапорщик Женя отвёл меня в комнату – такую же камеру, только в два раза меньше по размеру, – где снял мои отпечатки пальцев и ладоней. Я вернулся в камеру, помыл руки, и меня вывели снова. На этот раз, такой же доброжелательный и улыбающийся, как и прапорщик Женя, меня осмотрел врач в белом халате, задавая вопросы о моём самочувствии и состоянии здоровья. Я заверил врача, что со мной всё в порядке.

Потом был обед. После него Иван Мирославович с Гогой играли в шашки, а я читал имевшиеся в камере газеты.

На следующий день после утра дежурный сказал мне, что ко мне пришёл адвокат. Я вышел из камеры и встал лицом к стене. Офицер проверил мои карманы и, не обнаружив ничего запретного и недозволенного, сказал «хорошо». Впоследствии я обратил внимание, что слово «хорошо» звучало от каждого офицера и прапорщика, проводивших личный обыск или досмотр.

Я двинулся по ковровой дорожке вдоль дверей камер за офицером по коридору. Было тихо, и под ногами под ковровой дорожкой было слышно лёгкое поскрипывание паркета.

Перед тем как завернуть за угол, потому что коридор поворачивал налево, офицер несколько раз щёлкнул пальцами, возможно, предупреждая таким образом двигающегося навстречу сопровождающего за углом, чтобы тот своему заключённому дал команду «лицом к стене» и тот так ожидал, пока мы не пройдём. Эхо щелчков затихло в тишине коридора.

Мы повернули за угол и двинулись дальше – и в конце коридора, расходившегося налево и направо, перед нами был ряд филенчатых деревянных дверей. Офицер сопроводил меня к крайней справа. Я вошёл в комнату.

В комнате перед открытым окном стоял адвокат, из окна доносились смех и весёлые крики детей. Комната была обшита шпонированными жёлтыми панелями. На полу был паркет. Потолок был аккуратно побелён. На нём была лампа дневного света, она была выключена. В комнате стояли стол и два стула. Я поздоровался с Владимиром Тимофеевичем и подошёл к окну. За ним была не тюремная решётка, а ажурная, кованая, чем-то похожая своими изгибами и завиточками на стиль рококо или барокко. Внизу, под окнами, был детский садик, и в нём гуляли несколько групп детей. Какая-то девочка сидела на скамейке и смотрела на окна изолятора СБУ. Стояли первые дни октября. Погода была тёплая и солнечная, но на листве уже появилась желтизна. Здание было на горе. И вдалеке – видимо, над Днепром – висела белая пелена.

Мы переговорили с Владимиром Тимофеевичем. Я рассказал адвокату о том, как обстоят дела в камере. Владимир Тимофеевич сказал, что, когда он брал разрешение на посещение у Демидова, то тот сказал, что я уже тут. Владимир Тимофеевич сказал также, что я тут не один: со мной за компанию привезли обвиняемого по этому же делу Гандрабуру.

Кроме того, Владимир Тимофеевич спросил, не посещали ли меня следователи или ещё кто-либо из сотрудников правоохранительных органов. Я сказал, что нет и что я буду продолжать писать заявления с просьбой предоставлять мне материалы дела к ознакомлению, а также допросить меня по обвинению. Я получил пожелания и приветы от Оли и мамы, брата Жени и сестры Тани, что все меня любят и ждут. Владимир Тимофеевич сказал, что Оля завтра планирует сдавать передачу. И спросил, есть ли у меня какие пожелания. Я сказал, что пожеланий никаких нет – всё как обычно. Мы попрощались.

На следующий день Оля принесла передачу. В СИЗО СБУ передачи также были разрешены один раз в месяц. Иван Мирославович взял на себя функции заведующего хозяйством. Некоторые продукты были оставлены в камере, другие сданы в холодильник.

В пятницу после обеда был обход. Присутствовали врач, начальник спецчасти, а также начальник СИЗО полковник Петруня.

Виталию Фёдоровичу Петруне на первый взгляд было не более шестидесяти пяти лет. Он был среднего роста, худощавый, одет в гражданскую одежду – чёрный костюм, туфли, голубую рубашку и синий галстук. На его круглой, небольшой, полысевшей голове вокруг залысины на макушке было несколько прядей седых волос, зачёсанных назад. Лицо у него было гладкое, с неглубокими морщинами. Глаза его смотрели, казалось, как через стекло, сквозь тебя. А когда он с тобой разговаривал, казалось, что он разговаривает не только с тобой, но и одновременно со всеми.