Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

– Это всё, что им остаётся делать, – улыбнулся Владимир Тимофеевич.

Он раньше работал в Генеральной прокуратуре и немного знал систему изнутри.

– Никто к тебе не приходил? – спросил он.

Я ответил, что нет.

– Без моего присутствия старайся ни с кем не разговаривать. Этих не было? – Владимир Тимофеевич имел в виду оперóв.

– Нет, – ответил я.

– Оля завтра собирается приносить передачу. Что передать?

Я показал Владимиру Тимофеевичу приготовленный список. Он аккуратно переписал всё на листок, а список вернул мне. Я получил слова поддержки и пожелания от мамы и Оли и сказал, чтó передать от меня. И мы с Владимиром Тимофеевичем попрощались.

– Можете Шагина забирать, – сказал он.

Владимир Тимофеевич ушёл, а меня закрыли в один из двух боксиков, которые находились перед стеклянным окном будки дежурной. Там было человек пять-семь. Кто сидел на деревянном парапете типа скамейки, кто на этом парапете стоял и пытался выглядывать в закрытое стеклоблоками небольшое окно; кто сидел на корточках, опёршись о стену, и курил. Невысокого роста малолетка что-то громко рассказывал окружающим, а затем у каждого по очереди спрашивал, сколько тому денег надо для полного счастья. Когда очередь дошла до меня, один из присутствующих кивнул на меня и сказал: «Он столько адвокату в день платит, сколько тебе надо для полного счастья».

Малолетка задумался, и разговор перешёл на другую тему. Через некоторое время голос усатого Коли за дверью сказал: «”Кучмовка”, ”Брежневка ”, ”Столыпинка”».

Дверь открылась, и я последовал за остальными вниз по лестнице, через первый этаж, подземный туннель и на корпус на третий этаж, в камеру. Когда меня завели в камеру, Саши, Сергея – его шныря – и Володи, как и их вещей и матрасов, в камере не было. Их нары были пустые.

– Я сегодня тоже был у адвоката, – сказал Студент, – бери свою скатку и перекладывай вниз.

На коридоре начали уже греметь бачки. Я сказал Студенту и Сергею-Наркоману, что завтра будет передача от Оли. После обеда оставшийся день и вечер прошли за разными разговорами, потом мы легли спать.

На следующий день после обеда, примерно около трёх часов, на продоле за дверью раздался женский голос. Были слышны голоса заключённых, которые носили передачи. И с грохотом под стену опустились сумки. Открылась кормушка, и тот же женский голос спросил:

– Шагин здесь?

– Иди получай передачу, – сказал мне Дедковский.

Дедковский – это была фамилия Славика Студента. Я подошёл к двери.

– От кого передача? – спросил тот же женский голос.

Я назвал Олину фамилию и домашний адрес.

– Получаем!

И в камеру «посыпались» разной формы и цвета кульки и пакеты, содержавшие продукты и вещи в количестве значительно большем, чем в списке, который я оговорил. А под конец – домашняя швабра с пластиковой ручкой и большое квадратное серое пластиковое офисное ведро с проваливающейся и самостоятельно возвращающейся на место крышкой.

– Пригодится, – посмотрев на ведро, сказал Дедковский.

Я расписался в заявлении передачи (оно было заполнено Олиной рукой), что всё получил по списку, и отдал заявление кабанщице. Так в тюрьме называли прапорщицу, которая выдавала передачи. А сами передачи называли кабанами (иногда даже лепили из хлеба морду кабана, ставили на выступ кормушки и весь день его манили словами «пась, пась, пась»). «Кабана» разбирали: овощи отдельно, сыпучие отдельно, сдобу отдельно, колбасу повыше на решётку, а «центрá» – чай, сигареты, кофе, шоколад и шоколадные конфеты – поглубже в сумку под нары. Хотя воровство случалось редко, ибо в тюрьме, в отличие от свободы, оно называлось крысятничеством и за это могли наказать. Поэтому оно порой трансформировалось в другие изощрённые формы.

Пока Славик и Сергей разбирали кабана, я присматривался к каждому продукту и каждой вещи, поскольку, хотя переписка и свидания мне были запрещены, предметы умели говорить и без слов. Сергей умело со всем справился, а Славик им руководил. Я же, наоборот, не вмешивался, тем самым стараясь показать, что испытываю определённую степень доверия к окружающим и не собираюсь что-либо припрятывать и есть один (хотя в некоторых случаях правильнее было бы поступать так, как и каждый имел право – своё есть, как хотел). С этой передачи я обзавёлся хорошим спортивным костюмом, кроссовками и парой футболок, кухонным инвентарём и другими предметами быта – и уже чувствовал себя комфортнее. Вечером был шикарный ужин, после чего Студент предложил немного поделиться с окружающими из нуждающихся, как он их называл. Я сказал Славику, что он может со всем, что я получаю (из продуктов, конечно), поступать так, как он хочет, и с любопытством за этим наблюдал.

Студент расфасовал часть передачи по небольшим кулёчкам, поясняя, что это, например, в туберкулёзную камеру, а это – на больницу. Ко всему он относился вдумчиво, можно сказать, бережно и аккуратно, порой отсыпая чай из пакета, если думал, что насыпал много. Потом углубился в написание и запаивание маляв. Казалось, что он относился к этому очень серьёзно: мог подолгу думать, подбирая подходящие слова. Глядя на Студента, мы, бывало, обменивались взглядами с Серёжей, тот улыбался и продолжал заниматься своими делами. Я же продолжал наблюдение за окружающей средой. Чуть позже пришли «ноги», и Студент, дав «им» пару пачек сигарет, разогнал всё приготовленное по запланированным им камерам. И весь вечер перечитывал малявы со словами «спасибо за грев».

На следующий день, примерно после 10 утра, меня снова заказали без вещей и в числе других отвели на следственный корпус. Однако на первом этаже следственки, не отводя меня вместе с другими на лестницу к стеклу дежурной, Коля назвал мою фамилию и завёл меня в одну из следственных комнат. Там были светловолосый человек в клетчатом пиджаке и армянин; также через несколько минут к ним присоединился незнакомый мне ранее человек в сером костюме, рубашке и галстуке. Комната по размеру была такая же, как и на втором этаже следственного корпуса. Но более мрачная: стены до середины были выкрашены синей масляной краской, дальше шла водоэмульсионка, пожелтевшая, как и на потолке, от табачного дыма. Линолеум был затёртый, кое-где даже протёртый до дыр. На противоположной стороне от двери было застеклённое окно, со стороны улицы закрытое решёткой. За окном была видна белая стена, поверх которой шли несколько рядов колючей проволоки. За стеной вдалеке виднелись зелёные макушки тополей.

Под окном стоял стол, за которым сидел светловолосый. Армянин сказал мне сесть на прикреплённую к полу табуретку, перед которой был также закреплён небольшой столик. Вошедший в сером костюме человек стоял с правой стороны от меня у двери.

– Вот, ты уже похож на бандита, – увидев мою стриженную налысо голову, спортивный костюм и кроссовки, сказал мне светловолосый.

– Ты тут кое с кем не рассчитался, – продолжил армянин. – Знаешь такого человека по имени Саша? Он тебя достанет и здесь.

Я сказал, что не знаю, о ком идёт речь. Светловолосый ответил, что он о моих показаниях говорил с Маркуном и тот говорит, что это было давно. Потом светловолосый начал говорить что-то о Князеве, и тут в комнату заглянул Николай.

– Как долго вы будете? – спросил он у присутствующих.

Пока все молчали, я попросил Николая, чтобы он увёл меня, так как я устал, и, встав с табуретки, сделал шаг к приоткрытой двери. Когда я выходил в коридор, светловолосый негромко сказал мне в спину: «Ты ещё не так устанешь!»

Но остановить меня никто не мог. Мне Раков в ИВС сказал, что на СИЗО-13 власть оперóв на меня не распространяется и что по первому требованию меня должны увести. И что, если я не хочу с ними общаться, я должен поступать именно так. С этого дня оперá меня больше не посещали.

Когда я вернулся в камеру и рассказал об этом Дедковскому, он сказал, что, если бы я спросил, то Коля должен был сказать, куда меня ведут. И если я не хочу разговаривать со следователем, оперáми или адвокатом, то могу просто не выходить из камеры.

Следующие несколько дней прошли за организацией быта. Студент попросил меня поменяться с ним местами, ибо с моего места – там, где спал раньше Володя и куда я перебрался с верхней нары, – было лучше видно кормушку, за которой он непрестанно следил одним глазом. Также за сигареты каптёрщик (кладовщик) поменял мне полупустую скатку на нормальный матрас. Из двух простыней были сделаны потолок и шторка, а стена закрыта ещё одним одеялом. Так из спального места получилось вполне комфортабельное купе (в вагоне поезда, следующего в неизвестном направлении и с неопределённым местом и временем остановки). Также у каптёрщика были куплены одна половая плитка, которая выполняла роль печки – основы электропечи, алюминиевая миска для приготовления зажарки, две алюминиевые ложки и ножик из заточенного супинатора – отдельно за две пачки сигарет. Спираль для печки была сделана из Серёжиного кипятильника. В отличие от алюминиевого кипятильника, полученного мною в передаче, кипятильник Сергея был медным, и именно медный для данной цели подходил лучше всего. Кипятильник был разогнут и согнут в полудугу. Он ложился на плитку и при включении в розетку нагревался докрасна. На него ставилась алюминиевая миска – и получалось что-то вроде сковородки. Это и были в основном все предметы быта из так называемых запретов, на которые шмонщики при обысках не обращали внимания. А если что-то из этого изымалось, то лишь для того, чтобы снова продать.

На следующий день за сигареты мы уже гуляли в более просторном дворике, и хотя смены прогульщиков менялись, этот дворик стоил всегда одну пачку фильтровых сигарет.

Рядом гуляла большая камера (30–40 человек). И Студент через стену разговаривал с кем-то из своих знакомых. В одной из пауз раздался слегка писклявый, тонкий, знакомый голос Араба:

– Привет, Игорь!

– Скажи ему «привет», – тихонько сказал Студент.

– Привет! Ты почему уехал? Приезжай, я буду рад тебя видеть, – сказал я.

– Спасибо, Игорь! Если смогу – заеду! – ответил Араб.

У Араба, видимо, суд снова не состоялся, приговора не было и из суда он снова вернулся на следственный корпус. И, возможно, потому, что в шестиместной камере было семь человек (в тюрьме ничего нельзя знать наверняка), а может быть, потому, что, как он говорил, он был в отказе и этому способствовали следователи и оперá, сопровождавшие до приговора дело, его из тройника (все маленькие камеры назывались тройниками) перевели в большую «хату».

Условия жизни в большой камере не могли сравниться с условиями жизни в тройнике. В камере, где было 30 спальных мест, обычно содержалось 40–50 человек, а иногда и 70. При этом все нижние нары – по двое нар на человека – занимали так называемые блатные или просто крепкие ребята, находящиеся под следствием уже несколько лет, и их помощники. Как правило, это был один смотрящий, который держал и собирал «общак» (сигареты и чай со слёз матерей), а также смотрящий за смотрящим, к которому смотрящий прислушивался либо слушался, который сам не хотел светиться и был крепким и смышлёным парнем, регулярно получающим передачи и имевшим небольшую финансовую поддержку со свободы.

У смотрящего было несколько бойцов – крепких молодых ребят, – а также несколько шнырей и уборщиков. Смотрящий назначал себе смотрящих: за решёткой («решкой») – конегона, – который (и только он) мог подходить к решётке окна; за кормушкой – который (и только он) мог подходить к кормушке. Он же, смотрящий, ходил к óперу для общего блага камеры. Назначал тех, кто будет писать объяснительную за то, что гонял коней (ночью вся тюрьма оплеталась верёвками, через окно из камеры в камеру натягивались канатики, и по ним и туда и сюда тягали (по «дорогам») малявы, чай, сигареты и другое), и отправится на карцер страдать за общее благо. Обычно такие назначались из наркоманов, которые спали по трое на одной наре на «верхнем этаже», мочились в пластиковую бутылочку (потому что им не разрешалось слезать с нар) и не имели представления, как гонять коней.

И, конечно, моё сказанное «буду рад тебя видеть» для Араба могло означать нижнее место, частично снятое подозрение, что он «курица», и факт, что его не выломили (выгнали) из камеры, а он либо сам уехал, либо его перевёл оперативник. И на вопрос «почему тебя оттуда перевели?» был простой ответ: «Мутят мусорá, бросают по камерам, так как я в отказе по делюге».

Я попрощался с Арабом. Он сказал:

– Давай, Игорь!

И за добрые слова, и за макароны было отплачено не меньше чем во сто крат.

Так как в камере не было телевизора, вечер прошёл за разговорами. Студент мне немного рассказал о себе: что он из России (то ли с Дальнего Востока, то ли из Якутии), что он тут гастролёр. И что у него идут суды за несколько квартирных краж.

Утром следующего дня Студент был у адвоката. К камере подошёл выводящий на следственку Коля и громко сказал:

– Дедковский, адвокат!

Дедковский на своих длинных ногах, но короткими, фиксированными шагами заходил по камере. У него была привычка: несколько раз пройти по камере туда-сюда, потом сесть на нару, когда ситуация требовала обдумывания. Дедковский пришёл от адвоката после обеда и больше часа провёл на наре в задумчивости. Потом встал и спросил:

– Кто есть чего будет?

И поставил литровую кружку воды. Кипятком можно было залить сухую картошку или запарить «Мивину». Потом он на плитке из кипятильника сделал зажарку из лука и сала, которое было у Сергея, и я, Серёжа и Славик Студент поели. Потом каждый пил чай – по крепости кто какой хотел. Дедковский пил очень крепкий чай, но говорил, что это не «чифир».

Вечером Дедковскому также принесли малявы. Он занялся их прочтением и написанием ответов. В отличие от других – тех, кто, прочитав, медленно рвал записки на мелкие кусочки и выкидывал в туалет или жёг их над дючкой (параша, туалет), непрочитанные малявы он хранил под подушкой, а прочитанные складывал в большую прозрачную пластмассовую коробку с непрозрачной крышкой. А потом уже, несколько дней спустя делал ревизию и всё ненужное выбрасывал в мусорное ведро.

Прошла вечерняя проверка, и было слышно, что к камере кто-то подошёл, и Дедковский направился к кормушке. Потом резко развернулся, сделал несколько шагов и сказал мне:

– Тебя, – как будто позвал меня к телефону.

Я неуверенно подошёл к кормушке и заглянул за еле качавшиеся от сквозняка полоски полиэтилена. В коридоре было темно, но было видно форменные брюки и низ чёрной куртки из кожзаменителя.

– Шагин И.И.?

– Да, – нерешительно сказал я.

– Руку давай!

Я протянул в кормушку руку, и пришедший вложил мне в руку записку.

На свёрнутом листе бумаги в клеточку было написано: «Шагин И.И.». Записка была запаяна в целлофан из-под сигаретной пачки. Дедковский наблюдал за мной. Я присел на свою нару и протянул записку Дедковскому. Я сказал ему, что у меня тут, в тюрьме, нет ни друзей, ни знакомых, а также у меня нет никаких секретов от сокамерников, и поэтому все приходящие мне записки я прошу читать вслух. Дедковский взял записку и снял с неё целлофан. Славик начал читать вслух записку, но потом передал её мне. Текст записки был примерно следующий:

«Игорёня, привет!

Понятно, что мы тебя оговорили. Так нужно было (после этого предложения была нарисована маленькая пятиконечная звёздочка). Костик будет всё брать на себя. Но ты понимаешь: нам нужны деньги. С тобой в камере сидит Славик, представляется Студентом, что он из России. Это курица. Будь с ним предельно осторожен.

Лёха Рыжий».

Звёздочка в записке, как мне объяснил Дедковский, обозначала слово «мусорá». Но слово «мусорá» в записках не применялось, а ставилась звёздочка – может, ещё и потому, что несущий записку милиционер мог её прочесть и выкинуть. Или она могла попасть в оперчасть – и оперá за «мусорóв» могли спросить серьёзно.

Пока я читал записку, Дедковский ходил туда-сюда по камере.

– А кто такой Лёха Рыжий? – спросил он.

Я рассказал Дедковскому, кто такие, судя из текста записки, Лёха Рыжий и Костик и какие у меня с ними были на свободе взаимоотношения. А также о том, что мне сказал Раков, а именно – что они теперь меня заберут с собой и будут доить в тюрьме.

Дедковский снова стал туда-сюда ходить по камере.

– Ты можешь эту записку дать мне? – сказал он.

Я сказал, что хочу отдать записку адвокату.

– Я верну, – сказал Дедковский, – я хочу её показать своему адвокату.

Я взял с Дедковского слово, что он вернёт мне записку, и отдал её ему. На следующий день он спросил у одного из своих знакомых контролёров и сказал, что Лёха Рыжий (Маркун) и Константин (Стариков) сидят на этом же этаже в больших камерах 69 и 64.

– И что это вполне может быть не случайно, что их разместили поблизости с тобой. Эта записка очень даже неплохая для тебя и твоего адвоката, – сказал Дедковский.

Я спросил его, не заберут ли её у меня, когда я буду нести эту записку адвокату. Он сказал, что не заберут, и чтобы я записку не прятал, когда понесу на следственку, а просто положил её в кулёк вместе с папкой, ручкой и бумагой. А также добавил, что здесь не обыскивают – только когда возвращаешься от адвоката.

– А там адвокат пускай заберёт записку с собой, его обыскивать не будут, – сказал мне Дедковский.

Показав своему адвокату, который снова посетил его на следующий день, Дедковский вернул мне записку.

Через несколько дней и меня – уже после обеда – заказали к адвокату. Когда я прошёл через ведущую с этажа на лестницу дверь, то на площадке увидел Старикова, которого, видимо, не заметил в коридоре и который вышел раньше меня. Будучи в два раза худощавее, чем прежде, он казался меньшего роста и выглядел как тень. Я и Стариков стояли рядом. Он сказал мне, что теперь всё это кому-то нужно брать на себя и что делать это будет он. А заниматься этим, видимо, с милицией будет Маркун.

– Маркун об этом с тобой будет говорить, – сказал Стариков.

Я сказал, что ни с кем ни о чём говорить не буду, и особенно с Маркуном. А также, что если он ничего не совершал, то ничего не следует на себя брать, и особенно по чьей-либо просьбе или совету.

– Но тогда тебя не выпустят, – сказал Стариков.

– Ты не думай обо мне, а думай о себе, – сказал я, – и лучше всего просто говори правду.

Когда я увиделся с Владимиром Тимофеевичем, то отдал ему записку и рассказал о разговоре со Стариковым.

И когда, после того как Владимир Тимофеевич передал мне бутерброды и пожелания от Оли и мамы, в кабинет заглянул Маркун и сказал, что хочет со мной поговорить в туалете, адвокат сказал, что лучше избегать их и ни о чём не говорить. А потом попросил увести меня и сам убедился в том, чтобы меня закрыли в боксик. Но через пять минут в этот же боксик посадили Маркуна. Он сказал мне, что к нему также приходил адвокат, что мы с ним были в соседних кабинетах и что он уже давно отказался от показаний, поскольку ему сами мусорá сказали сделать это, потому что они поняли, что он пиздит. Однако теперь кому-то нужно это брать на себя, и сделает это Стариков. Потом Маркун спросил, получал ли я от него маляву. Я сказал, что нет.

Когда меня привели в камеру, я и об этом рассказал Дедковскому, который объяснил мне, что на следственке я не только встречусь с Маркуном, или Стариковым, или со всеми теми, кто проходит по делу, но могут даже на несколько человек-подельников и их адвокатов дать один кабинет, как и следственные действия могут со всеми проходить одновременно и каждый будет из коридора или боксика, где находятся все вместе, вызываться на допрос по одному. И бывает такое, что следователь, при условии, что все в сознанке, оставляет в кабинете подельников, чтобы те оговорили свои роли и уточнили разногласия; или обвиняемого с потерпевшим, чтобы не было разногласий в показаниях, чтобы побыстрее закрыть дело и передать его в суд.

Поэтому, когда меня через несколько недель вызвал следователь, я в протоколе допроса указал, что, так как мои показания пересказываются теми, кто проходит по делу, которые между собой могут встречаться и общаться, знают мои показания и согласовывают между собой свои, и чтобы избежать последующей возможности меня оговаривать, я подтверждаю все предыдущие свои показания, а следующие буду давать в суде. После того, как я и мой адвокат подписали протокол допроса, меня увели в камеру. А буквально на следующий день – вероятно, как ответ на такую мою позицию – в газетах и по телевидению снова зазвучали пресс-конференции о моей виновности в инкриминируемых мне преступлениях.

Когда, отдав записку адвокату, я вернулся в камеру, там с Дедковским и Сергеем Наркоманом находился ещё один человек. Он разместился на нижней наре напротив стола. Его звали Вова. Он был низенького роста, с тонкими худыми ногами, в тапочках, носках, шортах до колен, футболке и блейзере, который не снимал в камере. Его наружность вызывала отвращение. Нос у него был асимметричный, губы тонкие, глаза бегали из стороны в сторону, как будто что-то выискивая и высматривая по углам. Сергей, когда не ездил на суды, практически целыми неделями не слезал с нары. Он занимался своими делами и испытывал некоторое безразличие к сокамерникам, но и он на Вову смотрел криво. Дедковский смотрел на Вову с ярко выраженным презрением. А когда тот без определённых причин и повода на прогулке мне сказал, что на лагерях говорят, будто за Князева будет с меня спрос, Славик при взгляде на него стал морщить нос. Однако в разговоры с ним, с какого лагеря он приехал и что делает в следственном корпусе, не вступал.

Вова весь день в камере проводил лёжа на наре, на прогулке «тасуясь» от стены до стены, либо курил, сидя на лавочке. В камере, за исключением меня, он ни с кем не общался.

Вове я ни в чём не отказывал: ни в сигаретах, ни в чае, ни в еде, из которой больше всего он предпочитал шоколадные конфеты с чаем. Однако каждый раз создавалось впечатление, что он брал последние конфеты из ящика (картонной коробки под столом), ибо там их больше не оказывалось, на что Дедковский обратил внимание.

– Как бы мне поесть конфеток, – сказал Дедковский и начал по одному пакету из ящика вынимать сухари, пряники, печенье. Однако шоколадных конфет в ящике не оказалось, точнее – полиэтиленовый пакет с конфетами лежал на втором дне между картонной прокладкой и основанием ящика, и добраться до них можно было только засунув руку под картон.

– Давай собирай вещи! – сказал Дедковский и, постучав в дверь, крикнул дежурному: – Командир, забирай!

На следующее утро был шмон. Но Дедковский тем же прошлым вечером отдал заточку для нарезки колбасы и плитку каптёрщику, которые он вернул в тот же день после обыска. Но втроём, прежним составом, камера оставалась недолго. В день обыска, но перед ужином в камеру открылась дверь – со скаткой в руках на пятачке перед дверью стоял подросток, нижнюю половину лица которого закрывал матрас. А в его правой руке, прижатой к матрасу, была полиэтиленовая непрозрачная баночка из-под маргарина «Рама».

– Ложи скатку на нару! – сказал ему Дедковский. – Откуда ты приехал?

– С малолетки, – ответил подросток.

На вид ему было лет четырнадцать – маленький, худой, с детским лицом и слегка двигающимися и пристально смотрящими перед собой глазами, следящими за каждым движением присутствующих.

– Мыло, зубная щётка, паста есть? – спросил Славик.

Тот ответил, что нет.

И Дедковский из так называемого НЗ камеры, который хранился у него в сумке под нарой и не назывался словом «общак», выдал ему мыло, щётку и зубную пасту.

– А что в банке? – спросил Дедковский.

– Не покажу! – немного подумав, сказал подросток. – Не имеете права обыскивать! – стал настаивать он.

– Пацанячий шмон! – серьёзно сказал Славик.

Было больно смотреть на лицо подростка, когда Дедковский отобрал у него банку, в которой лежал тонкий, как лезвие, обмылок.

– Я думал, что у тебя там мойка (лезвие бритвы), – сказал Дедковский. – Может, ты себе тут горло собираешься резать в нашей камере! А ты подумал, я увижу мыло?

– Я и забыл про этот маленький кусочек, у меня действительно нет мыла, – сказал малолетка.

– Я знаю, чтó тебе там рассказали про взрослый корпус и этот режим… Расслабься, малыш! Чай пить будешь?

– Буду, – недоверчиво сказал малолетка.

– Сначала сделай себе что-нибудь поесть, – и Славик объяснил Руслану (так звали этого малыша-подростка), где лежат продукты и как устроены отношения в этой камере.

В этот день Руслану исполнилось восемнадцать лет, и его из корпуса малолетки перевели на взрослый корпус. И Руслан обедом, для него действительно праздничным, отметил свой день рождения. А человек, который определил Руслана в эту камеру, подумал я, был весьма неплохим. Каждая камера в тюрьме числилась за оперативным работником – по пять-семь камер на одного сотрудника оперчасти, – и перед тем как кого-либо куда-то разместить или перевести, должно было изучаться его личное дело.

Как рассказал Руслан, под следствием он уже был три месяца – за убийство милиционера, которого, по версии следователя, он задушил подтяжками на кладбище. Руслана арестовали, когда он перелезал со стороны кладбища через забор, чтобы сократить путь домой. В тот же день под диктовку его заставили написать явку с повинной. Однако в тюрьме он от этих показаний отказался. Следователь сказал, что ему дадут десять лет, поскольку преступление было совершено, когда он ещё не достиг совершеннолетия.

Прошла неделя, и меня снова посетил адвокат. В этот раз после обеда. Я около получаса ждал в боксике, пока адвокату не дали комнату. Комната находилась, согласно номеру, на первом этаже следственки в конце коридора с левой стороны около туалета. Напротив комнаты была дверь в кабинет одного из оперативных работников. И когда он кого-либо из кабинета выпускал, то проходил по коридору, заглядывал и закрывал каждую дверь, следя за тем, чтобы никто не вышел или не выглянул, когда он кого-то выпускает из кабинета.

Примерно через полчаса в комнату заглянул Коля и спросил, как долго мы будем. Адвокат сказал, что уже уходит, и Коля сказал мне оставаться и ждать около туалета, ибо он сейчас заберёт людей из боксика и поведёт вместе со мной в камеры. Я оставался у туалета, когда между ним и коридором закрылась и хлопнула дверь. Потом она снова открылась – оперативник зашёл в кабинет и закрыл за собой дверь. В коридоре никого не было. Затем открылась большая железная дверь слева от туалета, и прапорщик Сергей (Шариков) провёл за собой из подземного коридора на второй этаж нескольких человек. В коридоре снова никого не было. Потом открылась дверь кабинета, в котором находились мы с адвокатом, и из кабинета вышел человек в чёрных джинсах, туфлях и тёмной рубашке без рукавов. Волосы у него были светлые, лицо опухшее, под глазами – мешки. Неуверенной походкой он направился ко мне. Мы были примерно одинакового роста, и наши глаза встретились.

– Ты Шагин? Я Лёсик! Я тебе не прощу своего друга Игорька Князя, – сказал он.

Поскольку с моей стороны никакой реакции не было, он ещё раз повторил эту фразу и спросил, понял ли я. Вид у этого человека был больше пьяный, нежели агрессивный, и поэтому никакой опасности он для меня не представлял.

– Если тебе кто-то сказал, что я имею отношение к убийству Князева, то тебя вводят в заблуждение, – сказал я.

– Не ты, – сказал он, – а твои пацаны.

А потом предложил мне пойти с ним поговорить в кабинет. Поскольку мне не было любопытно общаться с этим человеком, я отправился по коридору на второй этаж и попросил закрыть меня в боксик.

Лёсик числился на свободе в преступных авторитетах. В тюрьме, как говорили, он находился под следствием за развращение десятилетнего мальчика.

Когда я в тот день вернулся в камеру, в ней уже был пятый человек. Это был худой, невысокого роста пакистанец, который свободно говорил по-русски. Ему было около тридцати лет, он рассказал, что учился в Киеве, потом тут же в Киеве женился и остался жить. И что он под следствием по статье 140-й («Квартирная кража»): их с приятелем взяли с поличным, и что он в сознанке по делу. А его вторая профессия – специалист по замкам.

Мне вспомнился случай, как один мой знакомый купил самый современный японский замок. Но его жена случайно забыла ключ со стороны квартиры в замке и захлопнула дверь. Поскольку дверь открыть было невозможно, он хотел вызвать пожарную машину с лестницей и разбить окно на лоджии. Я видел ездившую по городу машину с наклейкой «открываем замки» и номером телефона. И мой секретарь Надежда разыскала этот номер телефона в справочном бюро. Как рассказал Андрей, по вызову приехали два человека – лысые, с морщинистыми лицами и уголовной внешностью. Один из них сказал, что при наличии ключа стоимость работы – 100 долларов, а без ключа – 200. Смотреть не разрешалось. И пока один пилил на кусочки ключ, будто что-то мастеря, второй, как сказал Андрей, отмычкой за минуту открыл дверь.

В этот день Оля принесла передачу на меня и Дедковского. И весь вечер прошёл за рассказами о вскрытии замков. Пакистанец утверждал, что нет ни одного замка, который бы он не открыл вместе со своим приятелем. Как только выходит новая модель замка, то такой замок сразу же покупается, разбирается и к нему изготавливаются отмычки. Все сокамерники внимательно слушали рассказы Пакистанца. Дедковский сказал, что если бы Пакистанец был квартирным вором, то он про себя такого бы не говорил.

На следующий день Сергея заказали на суд, а меня – на дурдом. Так называлась психиатрическая больница, где проводилась психиатрическая экспертиза. Утром меня в числе других в «конверте» загрузили в «воронок», и через полчаса автозак подъехал к зданию – к его боковому входу, приспособленному для приёма заключённых. Из зака заключённых переместили в небольшой зарешечённый холл и по одному заводили в кабинет. По времени медпсихкомиссия проходила по-разному. Кого-то заводили и сразу выводили, а кто-то задерживался на две-три минуты. Подошла моя очередь. Офицер назвал мою фамилию и провёл меня до двери в кабинет. Я вошёл – и на меня сразу уставились несколько пар глаз, женских и мужских. Всё произошло так быстро, что я даже не успел разглядеть лица. Передо мной был стол, за столом сидел врач, остальные разместились дальше стола. Врач спросил у меня фамилию и распорядился меня увести.

В деле, в результатах медицинского психосвидетельствования появилась отметка «здоров, постоянно улыбается».

Прошедших медосвидетельствование снова доставили в тюрьму, и уже до ужина я был в камере. Там появился ещё один человек, и камера снова превратилась в муравейник. Появление новенького, казалось, в геометрической прогрессии уменьшало пространство.