Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Его сестре Мирославе, как он рассказывал, было двадцать лет. Она принимала наркотики, была ВИЧ-инфицированной и, начиная с малолетки, уже третий раз сидела за кражу. Оля съездила к ней на лагерь, поговорила с начальницей и в следующий раз в качестве спонсорской помощи привезла телевизор и холодильник. Мирослава прошла комиссию условно-досрочного освобождения, и в последующие несколько лет Оля ей давала по триста долларов в месяц на оплату съёмной квартиры и проживание, 10 % из которых Мирослава отдавала в церковь – в секту, которую посещала. Вскоре устроилась на работу в подростковый приют. Через несколько лет вышла замуж и родила ребёнка. От церкви издала книгу со своими стихами, в которых за всё благодарила и восхваляла Господа.

В сентябре 2000 года пропал журналист Гонгадзе, и то здесь, то там в Киеве возникали небольшие акции, обвинявшие в его исчезновении власти. Акции эти освещались СМИ. В то же время прокуратура и МВД делали заявления о том, что им известно, кто причастен к убийству Гонгадзе (предположительно тело которого, по-моему, тогда уже было найдено обезглавленным и прикопанным в лесу под Таращей), а именно – преступные авторитеты Матрос и Циклоп, с которыми Гонгадзе не рассчитался по долгам, но которые ныне уже сами покойные. У одного из них на шее был деревянный амулет, на котором была выцарапана точная карта захоронения Гонгадзе.

Открылась дверь, и в камеру вошёл парень лет двадцати двух. В руках перед собой он держал скатку. Он был в туфлях с язычками, в голубых, на коленях добела протёртых джинсах, коричневой замшевой куртке с большими и широкими накладными карманами, на бегунках молний которых болтались железные висюльки, а из-под наполовину расстёгнутой сверху куртки виднелся серый свитер с толстым воротником. Вместо головного убора на его голове была шапка из тёмных вьющихся волос, которые ещё сохраняли причёску. А на округлых выпуклых скулах и впавших щеках была редкая тёмная щетина. Его движения были замедленны, а реакция настолько заторможена, что со своим небольшим, но округлым носом и слегка вытянутым вперёд лицом он был похож на медвежонка – его сразу прозвали Балу.

Молодого человека звали Тарас. И теперь в камере было два Тараса: Тарас-качок и Тарас Балу. Как рассказал последний, он несколько недель провёл на РОВД и ИВС – и вот сейчас его привезли в СИЗО. Тарас рассказал, что его обвиняют в убийстве двух наркоманов, к которым он никакого отношения не имеет. Вернее, он работал охранником на местном рынке, куда его устроил двоюродный брат. И эти два наркомана должны были его брату деньги. Двоюродный брат их вечером привёз на своём автомобиле на рынок – как раз была ночная смена Тараса. Тарас к ним не притронулся, а его двоюродный брат побил их (несильно, как сказал Тарас) монтировкой. И потом приказал Тарасу закрыть их в пустой железный двадцатифутовый контейнер.

Было холодно, и утром они обнаружили, что эти два наркомана в контейнере, как сказал Тарас, «крякнули». В тот же день двоюродный брат сказал Тарасу вывезти трупы и закопать. Что Тарас и сделал на своей машине, запихнув тела в багажник. Туда же сверху положил лопату и накрыл ковриком. И когда проезжал через пост ГАИ, «у меня чуть не остановилось сердце, – сказал Тарас, – и второй раз я уже такого в жизни пережить бы не смог». Всё обошлось, и он похоронил умерших, как потом позже написал в протоколе допроса.

Спустя несколько недель или месяц его приняли оперá, чтобы он им показал, куда спрятал трупы. Он сказал, что не знает, откуда они узнали. Возможно, от других охранников, которые что-то видели или слышали. Поиском трупов занимался лично генерал Опанасенко, который высосал пожарными машинами всё болото, рассказывал Тарас, на которое он сначала показал. Они его не били, просто сказали, что знают: трупы спрятал он. Тарас сказал им, что не убивал их, а просто похоронил. Ему поверили, и он показал в лесу место захоронения. И теперь он проходит по делу Гонгадзе, а эти два наркомана – Матрос и Циклоп, – которые, как написал в показаниях его двоюродный брат, рассказали ему до своей смерти, что неделю назад они убили журналиста, который должен был им десять тысяч долларов, и сказали, что на амулете у них помечено место захоронения. Менты в РОВД сделали Тарасу встречу с братом, и последний просил Тараса подтвердить, что он тоже слышал. Тогда ему и Тарасу не дадут пожизненное заключение. Тарас сказал брату, что не хочет в этом участвовать. О разговоре с родственником он рассказывал, но неохотно. Тарас подолгу потом вечерами беседовал с Дедковским – я не знаю о чём. А потом получил от Дедковского по голове. Как Славик сказал сокамерникам в присутствии Тараса:

– Он знает, за что: чтобы не пиздел!

У Тараса был разбит нос, и Дедковский дал ему своё полотенце, чтобы тот вытер кровь. На следующий день Тараса Балу заказали с вещами и перевели из камеры.

Я попросил Елену Павловну передать эту информацию Федуру, в то время адвокату матери и жены Гонгадзе. Федур сказал Елене Павловне, что всё это знает, а также предложил материалы дела по «Топ-Сервису» отправить в Америку. Впоследствии Тараса Балу и его двоюродного брата осудили. Как говорили, его двоюродному брату дали пожизненное заключение, а Тарасу – то ли 15, то ли 12 лет.

Дедковский со следственки принёс мобильный телефон. Сказал, что телефон будет находиться у него либо в кармане, либо под подушкой. И каждый позвонивший должен либо отдавать телефон ему, либо класть ему под подушку, потому что у него и там при обыске забирать не будут. У меня снова появилась возможность разговаривать с Олей и мамой, а у Оли – доставлять передачи по каналам Дедковского, в том числе по его пожеланиям и просьбам, которые в основном заключались в пятилитровых пластиковых бутылках дешёвого коньяка и водки и лично для него – упаковку замороженных лягушачьих лапок (как он сказал, попробовать). Нередко можно было увидеть, что он поил или похмелял дежурных, подолгу с ними разговаривал, просовывая голову в кормушку. Или проснуться ночью и увидеть, как с ним бухает смена прапоров у него на наре, или на наре у Тараса-качкá, или на раскладном столике.

Лагоша ещё раз съездил на суд и в камеру уже не вернулся. Пришли забрать его вещи. Он был приговорён к пожизненному заключению и в этот же день переведён на спецпост, который находился на корпусе «Катьки», на пожизненный «бункер» (камеры, в которых находились осуждённые первой инстанцией к пожизненному заключению и оттуда они могли написать кассационную жалобу в Верховный суд). Оттуда редко доходили известия. Один раз корпусной принёс от Лагоши канатик и сказал, что он просит сигарет. С тех пор о Лагоше не было ничего слышно и никаких известий от него не было.

В знак благодарности за его добро и понимая, что в камере этот дед-мороз долго не продержится, я попросил Дедковского передать этого танцующего под хлопок в ладоши деда-мороза с белой кудрявой бородой, хотя и с запозданием, как подарок этому хорошему человеку. Дедковскому идея понравилась. Он рассказывал, что продемонстрировал, как этот дед-мороз работает. Человек долго расспрашивал, зачем ему это передали, однако подарок всё же принял.

Через некоторое время всю камеру полным составом – то есть меня, Дедковского и Тараса-качкá – перевели на третий этаж, в камеру № 337, которая была по соседству с той, где я первый раз увидел Дедковского. А из её окна можно было снова видеть (только уже через стекло) дорожку за стеной, по которой ходили гражданские люди, а вдалеке – многоэтажку со светящимися по вечерам окнами квартир. Можно было сказать, что условия содержания были улучшены.

В тот же вечер к глазку подошёл Сергей-Прокурор, который вернулся со следственки и узнал, что я на этаже. Я не распознал его по голосу, но он мне напомнил о себе. Сказал, что Верховный суд снял ему три года и совсем скоро он будет на свободе. А Море уже дома (правда, когда говорилось, что кто-то дома или пойдёт домой, это звучало и воспринималось как-то отдалённо, отвлечённо и в какой-то степени невероятно, поскольку казалось, что отсюда, из этих подземных переходов, коридорных лабиринтов и камерных стен, выхода нет).

На свой день рождения и одновременно на День святого Валентина Оля передала праздничную передачу. А через канал Славика – пару бутылок хорошего коньяка и… поющую резиновую рыбу, которая от прикосновения начинала открывать рот и петь, на припеве изгибалась корпусом вбок под прямым углом, а потом снова ложилась плашмя, продолжая петь. И, устроенная на деревянной дощечке, эта рыба несколько недель провисела у нас на стене, доставляя немалое удовольствие шмонщикам и дежурным, пока мы бывали на прогулке.

Утром я проснулся оттого, что в камере открылась дверь и молоденький голос дежурного сказал:

– Шагин, без вещей, там с тобой хотят поговорить, одевайся быстрее!

– На какую следственку?! – смотря на дежурного, подорвался с нары Дедковский. – Сейчас шесть часов утра!

Несколько месяцев назад, когда я первый раз сидел со Славиком, меня вот так же заказали без вещей, только днём, и сказали, что хотят со мной поговорить. Я вышел из камеры и в небольшом «аппендиксе», выступающем за букву П коридора, увидел упитанного, как будто надутого, и румяного офицера с погонами старшего лейтенанта. Он спросил, я ли Шагин и знаю ли я Коломийца из Ржищева. Я сначала не сориентировался. Но потом понял, что Коломиец – это знакомый Курышко Ивана Ивановича, и сказал, что я Шагин и знаю Коломийца. Лейтенант сказал, что он передаёт привет от Коломийца и тот спрашивает, нужно ли мне что-то передать. Я сказал большое спасибо и что мне ничего не нужно. Меня увели в камеру, где я поделился этим событием с Дедковским, сказав ему, что у меня от него никаких секретов нет.

Я быстро оделся и отправился к выходу из камеры. Дедковский сказал, что пойдёт со мной. Я пошёл за дежурным, повернул направо в перемычку П-образного коридора, мы прошли мимо выпускной двери на лестницу и по коридору двинулись дальше. Не доходя до конца (до поворота) рядом с каптёркой была большая железная дверь с глазком. Такая же камера по размеру, как на тридцать человек, только без нар, но с парашей и столом, куда собирали людей с этажа перед выездом на суд. Дежурный открыл засов двери, и я зашёл в помещение.

Было раннее февральское утро, и контуры двух закрытых стеклоблоками и сетчатой решёткой окон выделял шедший с улицы свет прожектора. Любое другое освещение отсутствовало, и в комнате стоял полумрак. А в воздухе – запах аммиака и ржавчины от находившейся в углу параши и стояка канализации, плюс сигаретный дым.

По периметру комнаты было человек двадцать, расположившихся опёршись спиной на низко опущенные фрамуги накладных сетчатых оконных решёток, и сидевших на длинной лавочке спиной к столу, прикреплённому к полу и занимавшему весь пролёт правой стены до параши. А встретившая меня небольшая группка людей расположилась в метре от входной двери, и на их лица и плечи то ли из глазка, то ли из щели не закрытой за мной до конца двери падал тусклый свет…

– Это Шагин? – спросил высокий, коротко подстриженный белокурый парень (нос с горбинкой, поломанный ушной хрящ, светлая спортивная куртка на молнии, кроссовки и чёрные штаны), стоявший ко мне чуть развернувшись левым боком и лицом к ответившему: – Да!

– Ты знаешь этого человека? – не представившись, спросил он у меня.

Слева от меня стоял Сергей Футболист – в своей чёрной куртке из кожзаменителя, спортивных штанах и туфлях. В его глазах были замешательство и неприкрытый страх. Но он слегка оживился, завидев меня. И оцепенение лица сменила гримаса, похожая на улыбку. За задававшим вопросы стояли ещё несколько человек и пристально смотрели на меня.

– Да, – ответил я.

– Он назвался тобой, – продолжил белокурый парень, – вернее, как говорит, озвучил мнение, в котором согласился с тобой, что пассивные пидарасы и активные, точнее, что активные – это тоже петухи, и теперь… – в то время как по периметру комнаты (видимо, из активной половины) пробежало оживление, и взгляды направились на меня, я прервал говорящего:

– Извините, я не по этим делам и не разбираюсь в петухах.

Невысокого роста парень, стоявший с правой стороны от меня боком ко мне, на голову которого был накинут капюшон синей спортивной куртки – так, что я не мог видеть профиль его лица, – резко повернулся ко мне:

– Ты меня знаешь? – спросил он.

И тут в разговор вмешался Славик, который то ли вошёл позже, то ли всё это время стоял за моей спиной.

– Если хочешь поговорить о пидарасах – приезжай в камеру! – сказал он парню в капюшоне.

– Я не по этим делам, – улыбнувшись, сказал парень, – устроили тут хуй знает что! – И протянул мне руку: – Володя.

– Игорь, – пожав его руку, ответил я.

– Завтра заеду, – сказал он Дедковскому, и мы (я и Славик) ушли в камеру.

Дедковский сел на нару и закурил сигарету.

– Я не думал, папа, – сказал он, не сказав, что он не думал, а я не переспрашивал.

Дедковский спросил меня, действительно ли я не знаю, с кем поздоровался. Я сказал, что нет.

Дедковский сказал, что это бандит по кличке Бандит – Володя Прокопенко, правая рука Валерия Ивановича Прыща, лидера прыщовской преступной группировки, которому принадлежат в Киеве Троещинский рынок и в Париже – сеть магазинов на Елисейских полях.

На следующий день от Вовы Бандита пришла записка, адресованная Дедковскому, что он не может сам решить вопрос о заезде в камеру. И на следующее утро в шесть часов утра с заспанными глазами, но улыбающимся, со своей скаткой, которую следом нёс шнырь, Вова приехал к нам в камеру.

Володе было около тридцати пяти лет. Он был невысокого роста, худосочного, но мускулистого телосложения. Лицо его было худое, впалое на щеках. А плотная щетина и борода чёрного, как и волосы, цвета придавали его лицу треугольную форму, на котором слегка раскосые и вечно смеющиеся глаза смотрели из-под тёмных бровей если не волчьим, то взглядом матёрого и опытного лиса.

Володя сказал, что он приехал только на несколько дней, что у него в камере дела. Он сидел в большой камере – на сорок человек. Про Сергея Футболиста он рассказал, что тот заехал в соседнюю большую камеру, к нему там отнеслись хорошо и дали нижнюю нару. А потом, когда в камеру на недельку из тройника купили «Лизу» (по его согласию) и полкамеры «её» (его) тягало, Серёжа отказался на основании того, что те, кто даёт в рот мужчинам или ебёт их в задницу, – те же петухи, или пидарасы, только активные.

– Ну, сказал бы, что не хочет, и не озвучивал бы своего мнения, так он его стал доказывать, и получилось, – улыбнулся Вова, – что вся камера – пидарасы.

И он съехал на Шагина. А его – Вову – смотрящий соседней камеры, неплохой парень, попросил по этому поводу поучаствовать в сходняке.

– А чего участвовать? – улыбнулся Вова. – Тогда-то все промолчали.

Володя оказался вполне приличным и адекватным человеком, а на мою позицию в отношении петухов, что для меня бандиты (как представители преступного мира со своими понятиями) и пидарасы – одно и то же и будут оставаться такими до тех пор, пока не спросят со своих братков, которым я исправно платил дань, а они в протоколе в РОВД в том числе писали, что меня боялись, отреагировал очень сдержанно. Он сказал, что сам их не любит и никогда от бизнесменов не получал, а выколачивал всё из бандитов, точнее – из тех, кто таковыми себя называл. Через несколько дней Володя вернулся в свою большую камеру.

В нашей камере всё так же оставалось три человека, а потом подселили четвёртого – невысокого роста парня лет девятнадцати-двадцати, который сразу же разместился на верхней наре и чувствовал себя как дома, пользуясь всеми бытовыми привилегиями тюремной жизни. В камере я и Дедковский старались относиться ко всем поровну и в остальном такое же отношение получали от сокамерников, каждый из которых мог свободно пользоваться продуктами, сигаретами и телефоном, а в ответ вкладывал в бытовую жизнь камеры свой труд. Однако вновь прибывший молодой человек практически ничего не делал. Когда нужно было перемотать кипятильник, он не умел, а когда нужно было разбудить Дедковского в четыре часа дня, то он сам спал. Как-то раз Дедковский, придя со следственки, сразу же направился к наре молодого человека и, стянув его на пол, толкнул к двери.

– Слышь, иди явки пиши! Ты что обещал оперáм?!

Я первый раз столкнулся с такими делами в камере и с такими действиями Дедковского. И тут же встал на защиту молодого человека. На что Дедковский твёрдо, ладонью руки усадил меня на нару:

– Сядь! Я сам во всём разберусь!

На что молодой человек стал дерзко отвечать, что «мýсора наебать – это святое дело, а наша камера, в которую он заехал, оказалась мусорскóй». На что тут же получил от Дедковского кулаком по голове, а потом ногой пинком в зад – собирать свои вещи.

– Ты иди наёбывай там кого хочешь, только не за наш счёт!

Когда молодого человека с вещами увели из камеры, Дедковский рассказал, что этот парень написал явку на несколько угонов и квартирных краж и обещал следователю написать ещё, если тот договорится с местными оперáми и те разместят его в хорошую камеру, где есть телефон, покурить и поесть. Однако следователя он обманул. Я был совершенно согласен с Дедковским и не собирался ещё им и за раскрываемость платить «слезами своей мамы».

За окном зазвенела капель – наступила весна. Первая моя весна в тюрьме. Весна в заключении – особенно трудное время года. Когда лучи солнца становятся тёплыми, повсюду щебечут и поют птицы, и сердце, кажется, рвётся из груди, а душа – из клетки.

Весной вся тюрьма оживляется и начинает попахивать краской, лица окружающих становятся более доброжелательными и приветливыми, и нередко с искренними улыбками на губах. Как будто неизбежное пробуждение и воскрешение природы принесёт глобальные изменения и в их жизнь.

Однако глобальные изменения (по крайней мере для жильцов нашей камеры) не предвиделись. Каждый либо знал свою судьбу на ближайшие пять, десять, пятнадцать лет, либо неотворотно работал неписаный закон «чем дольше сидишь, тем дольше сидеть будешь».

Дедковский вечером поговорил с дежурным и сказал, что по соседству, через пять-шесть камер, в «Брежневку» в тройник заехал «вор в законе» Спартак. Точнее, как сказал Дедковский, молодой парень, грузин, представляется именем Спартак и называет себя вором в законе. Однако Дедковский очень скептически относился к грузинским ворам – говорил, что эти звания в Грузии продаются и покупаются за ящик апельсинов. Я же о ворах (в законе) вообще не имел никакого представления, поэтому, когда Дедковский через пару дней сказал, что Спартака переведут в нашу камеру, и спросил, не возражаю ли я, то я не возражал. А наоборот, попросил Олю передать бутылку хорошего грузинского коньяка.

Но в назначенный день Спартак в нашей камере не появился. Дедковский сказал, что в шесть часов утра слушал у двери и слышал, как того заказали с вещами. Но Спартак из камеры не вышел и, как сказал Дедковский, начал вызывать óпера.

– Наверное, потому, что не знал, куда его посадят, и, может быть, тебе его нужно было пригласить или хотя бы предупредить, – сказал я.

– Не нужно, – сказал Дедковский, – так как если он вор, то тюрьма – его дом, и он не должен бояться, а должен зайти в любую камеру. А мусорá никогда не будут делать такую провокацию – садить человека намеренно в оби́женку или в петушатню. Особенно если они знают, что он вор. А то, что он не вышел, – это в первую очередь к нашей камере неуважение или боязнь. Потому что корпусной не мог ему не сказать, куда он едет.

– И воры по тройникам не сидят, – добавил Дедковский.

И мы вечером распили бутылку «Киндзмараули», бутылку «Хванчкары» и бутылку хорошего грузинского коньяка.

Нельзя было сказать, что Дедковский душой принадлежал к преступному миру. Скорее, наоборот. Однако он с вдохновением рассказывал, как отсюда двадцать пять лет назад сбежал известный тогда бандит Пуля. А его кумирами были Сонька Золотая Ручка и вор Бриллиант. И каждый имел право восхищаться кем хотел, поклоняться кому хотел, верить во что хотел, думать что хотел, делать что хотел и жить как хотел. Только никому не мешать и не приносить вреда. И, как говорилось, в тюрьме было место для всех мастей и погон.

В тот день, когда Дедковский приехал из РОВД и привёз (точнее – притащил с собой в сумках) ящик сигарет и ящик растворимого кофе, он сказал, что к нему обратились его старые знакомые, когда узнали, что он сидит со мной, с просьбой им помочь. А именно – помочь купить на их отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков микроавтобус (не новый, б/у). И я эту просьбу переадресовал Оле. Покупка (точнее, помощь) состоялась – и теперь его старые знакомые раз в неделю начали Славика посещать в тюрьме. У Славика начал водиться «ганджубáс» (трава). А иногда кое-что и покрепче.

Вечером в камеру открылась дверь, и на пороге со скаткой в руках стоял невысокого роста темноволосый кудрявый загорелый человек сорока пяти-пятидесяти лет, в спортивном костюме, кроссовках и кожаной куртке. Он представился Валентином и сказал, что он депутат Керченского облсовета и что здесь проездом. Валентин был очень культурным и доброжелательным человеком с приятной улыбкой и располагающими к себе манерами поведения. Славик ему сразу уступил свою нижнюю нару. Валентин повторил, что он здесь ненадолго – проездом. Что он был объявлен в розыск и его приняли в аэропорту. Приняли, поскольку ещё не поступили бумаги, что дело уже закрыто. И он не мог спорить и выдавать, что знает это. Но как только его этапируют в Керчь, его там сразу выпустят. В этом разговоре он сразу обратился к присутствующим: не может ли кто помочь ему организовать спецконвой? Видимо, у Валентина уже был опыт нахождения в тюрьме. И он сказал, что может за это заплатить 500 долларов, которые передадут любому человеку в Киеве. Валентин переговорил по телефону со своими родными и был очень благодарен. А Славик сказал, что постарается ему помочь в его вопросе. Валентин был с дороги и, конечно, был голоден – мы ему сразу предложили поесть. Оля как раз в этот день принесла мне передачу, в которой были огромные королевские скумбрии горячего копчения, и я сразу предложил Валентину рыбу. Но, как я ни уговаривал его, тот наотрез отказывался есть рыбу – говорил, что он из Керчи и смотреть на рыбу не может. А когда Валентин покушал, Дедковский предложил ему покурить ганджубáса. На что Валентин ответил отказом, ибо он не только траву – вообще ничего не курил. Дедковский раскурил сигарету с Тарасом-качкóм, которую Славик забивал всегда чистоганом, без примеси табака. А потом Валентин неожиданно сам попросил попробовать рыбки. И съел одну огромную рыбину с мягким, чёрным хлебом. А потом попросил вторую. А когда я предложил третью, он сказал:

– Всё, спасибо, хорош! Я сам живу на море, но никогда не ел такой хорошей рыбы!

– Это план хороший! – сказал Дедковский, имея в виду травку.

И мы дружно и весело весь вечер смеялись.

На следующий день Дедковский сходил на следственку и сказал, что вопрос улажен. А знакомые Валентина передали в Киеве 500 долларов. Валентина через несколько дней забрали на этап. А потом он позвонил Оле и сказал, что добрался в Керчь. Правда, не в мягком вагоне и не спецконвоем, а на общих основаниях, в «Столыпине». Но всё равно был очень доволен, Оле сказал спасибо за рыбку, а нам передал привет.

Дедковский не был наркоманом, но при наличии возможности не отказывал себе ни в хорошем настроении, ни в кайфе, что являлось всегда присутствующим в обращении с запретами в тюремной жизни. И мне доставляло немалое удовольствие портить ему настроение или ломать кайф, что я делал исключительно из добрых намерений и от всей души. Я не очень разбирался в наркотических средствах и прекурсорах, но с любопытством смотрел, как Дедковский изготавливает для себя «джеф», например, из ингредиентов, которые приносил со следственки – видимо, от своих старых друзей, но никогда об этом не говорил.

Он добавлял в мензурку с прозрачной жидкостью марганцовку и грел на лампочке до тех пор, пока не выпадал коричневый осадок, а в воздухе не устанавливался запах миндаля. Потом он через ваточку выбирал прозрачную жидкость в шприц и делал себе укол в вену. После чего лежал несколько минут на спине с закрытыми глазами, ощущая «приход», который описывал как тысячи иголочек, бегущих по всему телу, и потом становится хорошо. И поделился со мной: главное – в этот момент не отвлекаться, не мешать и не трогать. После чего «приход» стал желанным результатом за долгой игрой, которую Славик практически всегда проигрывал. Он мог терпеливо и подолгу ждать, когда я усну, и, когда я уже сопел и похрапывал, в конечном итоге снова не словить «приход». Или подолгу думать и наблюдать, чтобы незаметно спрятать чеки с героином – малюсенькие пакетики из полиэтилена, завязанные ниточкой, – потому что не хотел или боялся их носить на следственку с собой. Которые я обязательно находил и перезаряжал димедролом, сонными шипучими таблетками или анальгином. Славик боялся белый порошок растворять и употреблять внутривенно, потому что могло быть «трухалово» от попадания грязи в кровь, которое, как он рассказывал, вызывало температуру 40, озноб, конвульсии, сведение мышц и судороги, тошноту и понос, а потом, в течение нескольких дней, – очень сильные головные боли. Поэтому он нюхал белый порошок через бумажную трубочку с моего зеркальца. Потом по нескольку раз переспрашивал у Тараса, упали ли у него зрачки (они должны были сузиться в игольчатые точки). А затем ложился на нару и обиженным голосом говорил:

– Снова ты мутишь, папа!

По телевизору по всем каналам говорили об аресте мужа Юлии Владимировны Тимошенко – Александра Тимошенко – и его отца. Последнего сразу разместили на корпус малолетки в одну из камер для подростков – там были улучшенные условия содержания, туалет с унитазом, комната с теннисным столом и холодильник в коридоре. Александра Тимошенко разместили на общий корпус в камеру № 237, расположенную прямо под нашей 337-й. Александр стал появляться на следственке в синих спортивных штанах, кроссовках и нетолстой длинной синей синтепоновой куртке со светлыми вставками. Он ходил на следственку и со следственки в компании со всеми (бывали такие случаи, что некоторых арестованных могли водить отдельно, по одному; или по заявлению арестованного, что он боится за свою жизнь; или по настоянию следователя, чтобы он ни с кем не пересекался; или по команде оперчасти, чтобы не пересекались с ним). Его можно было увидеть курившим в туалете на втором этаже или на первом этаже у туалета у железной двери в подземный туннель или в пустом кабинете, ожидающего Шарикова или Колю, ведущих на корпус из боксиков. Саша держался спокойно, был человеком уравновешенным и культурным, всегда поддерживал беседу, но был немногословен. И, как говорили, один раз был пойман начальником оперчасти в кабинете на следственке в компании, распивающим спиртные напитки, после чего Александр и Вова Бандит были доставлены в камеры, а остальные – в карцер. И с появлением Александра Тимошенко у Дедковского сразу появилась идея заселить его к нам в камеру. Славик сказал, что слышал, что Саша компанейский человек: хотя сам не участвует, но поддерживает тюремный ход, может поделиться с нуждающимися сигаретами и чаем. Пишет малявы, на которых подписывается «Саня Тимоха», и с ним должно быть интересно. Но в тот же день пришёл со следственки расстроенный.

– Это нереально, папа! – сказал он, как будто это мне было нужно.

Славик сказал, что кроме того, что Александр Тимошенко своеобразный человек, его содержание ещё и под контролем Генеральной прокуратуры. Но идею поближе познакомиться с Сашей Тимошенко не оставил. И пару недель спустя попросил моего одобрения на три хрустальных фужера и бутылку «Хеннесси». И предоставил для этой цели из своих каналов «ноги». Когда «Хеннесси» и три фужера были на «базе», а именно под нарой в его сумке, Дедковский договорился с корпусным, чтобы Тимошенко, с его согласия, и нас разместили на прогулку в один дворик – распить бутылочку коньяка.

Весна только-только вступала в свои права, небо было пасмурное, а тучи – низкие, и задувал ветер, изредка бросавший на бетонный пол мелкую белую снежную крупу. Саша быстро зашёл во дворик, с серьёзным лицом, применив все меры предосторожности, чтобы никто не увидел. Мы поздоровались: Саша за руку поздоровался со мной, потом со Славиком. Тот из-под куртки достал коробку с плоской бутылкой коньяка. Саша оценил марку и сказал, что ему нужно было бы взять с собой имеющийся раскладной стаканчик, потому что в бутылке дозатор. После чего Дедковский достал из карманов три хрустальных фужера, а Саша – полшоколадки и грузинский мандарин.

– Ну, когда ты домой, Саня? – спросил его Дедковский, как будто знал его всю жизнь.

– Статья до пятнадцати, – сказал Александр, – и написали восемьдесят, хотя только двадцать.

Фраза, над которой потом долго размышлял Дедковский:

– Надо же такое говорить!

По телеканалам прокуратура делала заявления, что Александр Тимошенко обвиняется в разворовывании восьмидесяти миллионов долларов США.

Саша сказал спасибо за приятную компанию и за угощение, и мы разошлись, договорившись увидеться снова.

Снова мы увиделись через несколько недель, когда прогульщики у себя в шурше (их комнатка среди прогулочных двориков) организовали небольшой ресторанчик, куда уже я пригласил Сашу Тимошенко. Прогульщики жарили шашлыки на мангале на углях из мяса, которое передала Оля. На столе в шурше у них были белая скатерть, большие фарфоровые тарелки, вилки и ножи, винные фужеры и водочные рюмки, а в скрипучем шкафчике за стеклом за шторкою – несколько бутылок водки и хорошего вина. Дедковский для показухи выложил из кармана на стол пару мобильных телефонов. И фотографировал «мыльницей» – фотоаппаратом «Кодак» – меня и Александра за столом. А Саша попросил также и ему сделать фотографии.

– Тебя тоже Кучма? – спросил Саша. – Ты же был его советником.

– Думаю, что это ни к политике, ни к Кучме отношения не имеет, – сказал я.

– Тут всё имеет к нему отношение, – сказал Саша, задумчиво посмотрев на стол, а потом на меня.

Нас увели по камерам. Фотографии, как сказал Дедковский, на плёнке не получились. Всю смену прогульщиков вместе с их начальником, который сказал, что, если нужно, он принесёт розового слона, уволили. А Сашу Тимошенко за возможность внекамерной связи с Юлией Владимировной, которая по тому же делу или другому поступила на тюрьму, увезли на СИЗО в Житомир, чем расстроили планы Дедковского сделать ресторан во дворике на открытом воздухе и пригласить туда Сашу и его жену.