Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Поскольку из присутствующих в клетке мало кто между собой был знаком на свободе, а по обвинительному заключению эти люди проходили по разным эпизодам преступлений, в том числе отрицая своё участие в банде, то было понятно, что это подставной свидетель со стороны прокуратуры, который своими показаниями должен был связать подсудимых в клетке в одну устойчивую группировку.

Между подсудимыми в клетке стали слышны голоса: «что это за хуйня» и «что это он пиздит», а также всем уже известное кряхтение и сопение Трофимова и его шёпот в сторону Маркуна: «Лёха, это уже всё».

– Подойдите сюда, свидетель, – сказала Лясковская. – Что Вы можете рассказать о тех, кого Вы знаете? – И взяла ручку.

– Да, собственно, ничего, – сказал свидетель.

– А откуда же Вы их знаете?

– Да я, собственно, их не знаю. Я с ними знаком.

– А где Вы с ними познакомились?

– Мы не знакомились… – свидетель не договорил.

Лясковская немного подняла тон голоса:

– Ну, Вы же должны были с ними состоять в каких-то отношениях, если Вы с ними знакомы?

– Да, в официальных, – ответил свидетель.

– Вы что, работаете в паспортном столе? – сделала предположение Лясковская.

– Нет, в ГАИ. Мой пост на Подоле. У меня фотографическая память, – ответил свидетель.

– Я по Подолу никогда не ездил, – сказал кто-то из клетки.

Свидетель посмотрел в сторону подсудимых. Другой голос негромко сказал: «Тихо ты!» – возможно, Гандрабуры, который, может быть, опасался, что он сейчас его опознает на чёрном «БМВ».

– А почему Вы сюда пришли? Покажите повестку, – сказала Лясковская. – Вы проходите свидетелем по делу?

– Да, по ДТП.

– Вот тут написано, что Вам в районный суд, и номер дела другой. Почему Вы сюда пришли?

– Я спрашивал, где суд, и меня отправили сюда.

– Так, всё ясно, в следующий раз не путайте, – сказала Лясковская, как будто делая ответственным свидетеля перед присутствующими за потраченное их время и внимание.

Она отдала свидетелю паспорт и он покинул зал.

После этого Лясковская рассмотрела несколько ходатайств подсудимых и адвокатов. Рудько ходатайствовал о назначении ему лечения.

– Я не начальник СИЗО, – сказала ему Лясковская.

Один из адвокатов просил предоставить ему отпуск.

– Так, давайте с отпусками подождём, – сказала Лясковская.

В фойе кинотеатра стали прибывать свидетели, и секретарь стала их по одному заводить в зал.

Были допрошены соседи потерпевшего по лестничной клетке, которые ничего не слышали, а то, что на их соседа было совершено покушение, узнали из газет. И были опрошены свидетели по этажу, один из которых слышал с улицы хлопок, похожий на взрыв петарды. Был опрошен свидетель, который видел импортную машину чёрного цвета в соседнем дворе, но номер не запомнил. И ещё несколько свидетелей, которые видели человека, идущего к дому с белым кульком, в котором, по версии обвинения, у Вишневского был пистолет. Но никто из свидетелей на следствии не опознал Вишневского. Видимо, поэтому судебному следствию не мешало то, что Вишневского в зале не было.

Секретарь завела в зал следующего свидетеля – женщину лет сорока. Она была вся в слезах, и можно было подумать, что у неё истерика. Её руки дрожали, и, казалось, что её знобит. Не успела она подойти к первому ряду кресел, перед которым было место для опроса свидетелей, как стала повторять, глядя в сторону Лясковской:

– Я не видела цвета шапочки. Они меня заставляют сказать, что синий, – она оглянулась назад, видимо, в сторону входа в кинотеатр. – Но я не видела цвета шапочки.

Лясковская попросила у свидетеля паспорт. И секретарь усадила её на одно из кресел в переднем ряду, которые всегда должны были оставаться свободными, отгораживая слушателей от участников процесса, если бы были слушатели. Точнее, если бы они не были удалены.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказала Лясковская. – Никто Вас тут заставлять не будет.

У Вишневского в показаниях было, что он был в синем блейзере. У свидетеля в показаниях – что она цвет шапочки не разглядела. И за отсутствием других доказательств и хотя бы одного опознавшего Вишневского, цвет шапочки был бы основной обличающей уликой при условии, что свидетель подтвердила бы это.

Свидетель успокоилась, подтвердила свои показания, данные на предварительном следствии, что, находясь на кухне в своей квартире на пятом этаже, видела человека, вышедшего из подъезда, в тёмном спортивном костюме и шапочке. Но цвет не разглядела.

После допроса свидетеля, поскольку ещё оставалось время, Лясковская огласила следующие материалы дела. Среди них – психмедосвидетельствование Гандрабуры, на котором ему врачом был задан вопрос, считает ли он себя нормальным человеком. На что Гандрабура ответил: «А Вы считаете это нормальным – убивать людей?» И его записку, изъятую в СИЗО СБУ, когда он шёл к своему адвокату: «Мамочка, не переживай. Мы немного поиграли в гангстеров». Под взглядами Лясковской Гандрабура сказал, что врач задавал ему глупые вопросы. А запиской он так успокаивал маму, видя, что он ничего никому не докажет, чтобы её не обнадёживать.

Поскольку были исследованы все имевшиеся доказательства организации и совершения данного преступления, суд приступил к исследованию мотива, по которому, по версии обвинения, я заказал Старикову организовать убийство Подмогильного.

И первым свидетелем в суд был вызван потерпевший Подмогильный.

Он зашёл в зал грозной походкой и сразу стал всматриваться в лица подсудимых в клетке. Под его ищущим, пристальным, перемещающимся взглядом я встал и сказал, что Шагин – это я. Он некоторое время смотрел на меня, и я сел на место. Потом он дал Лясковской паспорт. Судья выпрямилась, сделала миловидное лицо. А её глаза через окуляры очков засветились почтением и уважением.

Лясковская задала вопрос, знает ли он кого-нибудь из подсудимых в клетке. И Подмогильный ответил, что нет.

После этого по вопросам, связанным с его требованиями о перерегистрации ООО «Топ-Сервис» в другом районе г. Киева и оказании этим предприятием финансовой помощи Жовтневому району, Подмогильный суду пояснил:

– Фиалковскому было сказано, что им нужно находиться на территории нашего района, чтобы пополнялась казна для поддержания образования, здравоохранения. Фиалковский предложил оказывать помощь району, и согласно договорам на счета внебюджетных фондов стали поступать средства. Я не мог повлиять на ООО «Топ-Сервис» в части перерегистрации.

По вопросам, связанным с регистрацией ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», и его отношению к этому Подмогильный пояснил:

– В конце 1998 года к нам в район подошли материалы для регистрации ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», но, учитывая, что было нарушение уставных документов в части доли ОАО «Большевик», нами было отказано в регистрации. Позже нам предоставили договор аренды, и мы зарегистрировали предприятие…

…Когда предприятие стало функционировать, меня приглашали посмотреть, но в первый раз я сам поехал посмотреть десятый цех. Это было до покушения…

…мне производство показал Решетов. Он сказал, что идёт демонтаж оборудования. Я высказал мнение, что нельзя было лишать работы людей, поскольку было много цехов без оборудования, которое было действующим, – там работало человек сто пятьдесят. Решетов сказал, что целесообразно сдавать этот цех в аренду, и люди, работающие в цеху, будут работать и как в нём, так и в других…

…После покушения по предложению Фиалковского был на заводе; производство было неплохое. Мы не могли требовать перерегистрации, поскольку предприятие действовало законно…

И, отвечая на уточняющие вопросы участников судебного процесса по этому делу, Подмогильный пояснил:

– По демонтажу оборудования я просто сделал замечание – сказал Решетову, как сделать разумнее. После покушения, в мае-июне 1999 года я с Фиалковским и Долгополовым ездил на ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» по инициативе Фиалковского. Цех работал, и часть людей с завода работали, и никаких замечаний у меня уже не было…

По вопросам, связанным с возмещением НДС ООО «Топ-Сервис», Подмогильный пояснил:

– В 1997 году, когда мы проводили заседание рабочей группы и ГНИ докладывала о мобилизации денег, разговор шёл и о мобилизации НДС. В перечень попало около десяти предприятий, в том числе и «Топ-Сервис», который по возмещению занимал первое место. У нас претензий не было, но я дал поручение разобраться в деятельности этих предприятий: сколько они уплатили налогов…

…Если казначейство делало законный возврат НДС, я не имею права давать этому оценку, но нарушения по возврату НДС мне не известны…

…Если проверка проходила, то возврат НДС – законная акция…

…Была информация, что имелись сомнения по поставщикам и проводили более подробную проверку, и если она проводилась, НДС возмещался. До меня эти сведения о результатах не доходили. Говорили, что до пятого поставщика проверяли, что всё законно и НДС возмещается…

…Если бы в ходе проверки выяснилось, что что-то при возврате НДС незаконно, я принимал бы действия. Так и было. Закрывались счета, но не у фирмы «Топ-Сервис»…

Подмогильный закончил давать показания и отвечать на вопросы участников процесса, и вменяемый мне мотив на совершение заказа на убийство Подмогильного не подтвердился.

У участников процесса к Подмогильному вопросов больше не было. Тогда он спросил:

– Можно ли задать вопрос Шагину?

– Да, задавайте, пожалуйста, – сказала Лясковская.

– Шагин, скажите: зачем Вы меня заказали? – Вопрос был совершенно резонный.

Я ответил:

– Я Вас не заказывал.

– А почему тогда Вас в этом обвиняют?

Вероятно, можно было бы промолчать или сказать, что это недоразумение (мне тогда было 33 года), но я ответил:

– Читайте плёнки Мельниченко (на которых Президент говорил министру внутренних дел: «Знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”. Обложить ёго як трэба и разорвить». И которые Мельниченко в части этих записей уже предлагал мне купить через адвокатов за 50 тысяч долларов).

– Будем читать, – сказал Подмогильный (как говорили, он был другом Кучмы, и в СМИ сообщалось, что дело находится под контролем Президента).

– Есть ли ещё вопросы? – спросила Лясковская.

Я сказал, что у меня есть вопрос, и Владимир Тимофеевич заёрзал на стуле.

Возможно, из простого любопытства, а может быть, я чувствовал, что нужно спросить. И спросил у Подмогильного:

– А почему Вы решили, что я Вас заказал?

У Владимира Тимофеевича на спине пиджака появились складки, как будто он морщился: «зачем?»

Подмогильный, немного подумав, ответил:

– Мне так показалось. – И добавил: – Когда я знакомился с материалами дела.

– Вам материалы дела предъявлялись к ознакомлению после того, как прокуратура в СМИ объявила заказчиком по Вашему убийству Шагина? Да или нет? – спросил я.

– Когда была статья 218, – ответил Подмогильный.

– Мне материалы дела предъявлялись к ознакомлению, когда была статья 218, – продиктовала Лясковская секретарю.

– Ещё вопросы, Шагин? – спросила она.

Я сказал, что вопросов больше нет.

Лясковская вернула Подмогильному паспорт. Так же учтиво сказала ему: «Спасибо Вам, до свидания». И Подмогильный направился к выходу из зала.

После того как Подмогильный покинул зал, судья огласила ещё часть материалов уголовного дела, среди которых – протокол осмотра места преступления, на котором ничего обнаружено не было, а также заключение судмедэксперта, в котором значилось, что пулевым ранением Подмогильному были причинены тяжкие телесные повреждения – повреждения нижней челюсти и голосовых связок.

Поскольку на этот день свидетелей больше вызвано не было, Лясковская после обеда распустила участников процесса и, так как четверг каждой недели был выбран выходным днём для возможности работы адвокатов с документами, назначила следующее судебное заседание на пятницу.

Стоял июль. Температура воздуха поднималась выше тридцати пяти градусов, и в будке автомобиля становилось как в духовке. Однако начальник конвоя шёл навстречу и давал команду перегнать автомобиль после выгрузки в тень. Поэтому температура внутри железного салона больше 50 ®С не поднималась.

Я попал в камеру до 16 часов. У меня был свободный вечер до отбоя и целый выходной день впереди.

Каждый раз, приезжая с суда, я проводил некоторое время на наре, лёжа на спине с закрытыми глазами и ладонями рук под головой, как будто впитывая в себя события прошедшего дня. Всё было чисто, прозрачно и, как правило, без всякого осадка.

Но сегодня, от того, как ёрзал и двигал мышцами на спине Владимир Тимофеевич, когда я задавал Подмогильному вопросы, как смотрел на меня Подмогильный и какой походкой он вышел из зала, у меня осталось что-то неприятное на душе. Как будто осталось чувство, что я обидел человека, который и так уже пострадал от бандитской пули. И покушение на убийство которого сейчас вешали на меня. И вместо того, чтобы ответить, что это недоразумение, я сказал «читайте плёнки Мельниченко» (майора СБУ, который несколько лет записывал разговоры в кабинете Президента).

Закинув под голову руки, я лежал с таким чувством и с такими мыслями, когда зазвенели ключи, щёлкнул замок, отодвинулся засов и в камеру открылась дверь.

Молоденький офицер из режимного отдела, стоявший рядом с дежурным, сказал всем выйти из камеры в коридор. Такие случаи бывали и раньше – когда работники оперчасти или режимного отдела шли в камеру по наводке за запрещённым предметом. Чаще всего за мобильным телефоном, когда уже точно было известно его местонахождение или что он прямо сейчас в пользовании. В этот момент, например, находившийся в камере агент надевал на себя определённого цвета футболку или блейзер козырьком в обратную сторону (за этим в камере тоже очень внимательно следили) либо выставлял любой другой оговорённый предмет, который можно было увидеть из коридора в глазок.

В камере телефона не было и у меня связанного с этим чувства тревоги – тоже.

Я, Алексей и Гена вышли в коридор. Офицер зашёл в камеру и через некоторое время позвал дежурного. Потом нас снова завели в камеру.

В камере было выдвинуто несколько сумок. А на моей наре завёрнут матрас. Подушки лежали не на своих местах, как будто был проведён поверхностный обыск. Такое бывало: если после обыска ничего не пропало, то могло появиться. Можно было найти, например, у себя в сумке пару бутылок водки, если у кого-то из твоих знакомых в тюрьме день рождения. Или кто-то ушёл из зала суда и таким образом со свободы передал привет. Правда, у меня таких случаев не бывало. Со свободы те, кого бы я мог назвать своими знакомыми, пока мне не встречались. А в тюрьме близких знакомств, чтобы пить за чьё-либо здоровье, я старался не заводить.

Пока соседи проверяли свои вещи, я проверил ниточку от телефона. Она была на месте. Электробритва с зарядным устройством – тоже.

– Карты ушли, – сказал Алексей явно без сожаления, ибо в тюрьме такие карты можно было купить за несколько пачек сигарет.

«Ну, ушли – так ушли, – подумал я. – Правда, зачем им понадобились карты Алексея, которые он хранил в подушке и которые за прошедшие полгода не трогали?»

В этот вечер я не разговаривал по телефону, и аппарат оставался лежать на том же месте – у стены за окном.

Возможно, приход офицера с изъятием у соседа карт был отвлекающим манёвром. И обыск мог быть ещё впереди, что иногда случалось и после двенадцати, и после двух часов ночи.

Ночь прошла тихо. Я пораньше лёг спать и хорошо выспался, настроившись в спокойной обстановке провести выходной день и собраться с мыслями перед назначенным на завтра очередным заседанием суда.

В десять часов утра дежурный заказал меня без вещей. Я не ожидал прихода адвоката. Возможно, это была Света с одним из последних томов жалоб и заявлений, с которым я ещё недоознакомился или забыл расписаться в графике. Я надел брюки и рубашку. Дежурный открыл дверь, и я вышел в коридор.

Но на этот раз меня вели одного. Хотя такое бывало и раньше – когда, например, партию увели, а Николай возвращался ещё за кем-нибудь, чтобы адвокат или следователь не ждал, когда соберут следующий комплект заключённых по этажам.

Когда прапорщик Коля привёл меня на следственный корпус, номер кабинета мне не назвали, а к нам присоединился офицер, и меня через решётчатую дверь у комнаты с пультом дежурного по следственке повели направо, по лестнице вверх, на третий этаж – в административный корпус, куда два года назад меня водили на роспись.

И в тот же кабинет начальника СИЗО.

В сопровождении офицера я зашёл в кабинет и представился.

– Семь суток, – сказал мне Скоробогач.

Я не сразу понял, что это – семь суток. Но потом до меня дошло: семь суток карцера. Я не спорил, не спрашивал за что, зная, какая может быть реакция. А попросил разрешения идти. Я вышел в коридор и какое-то время стоял лицом к стене. Рядом со мной стоял прапорщик Коля. Через некоторое время из кабинета вышел офицер, который меня сопровождал, и в руках у него, как я понял, было постановление о назначении мне карцера. В СИЗО-13 не было принято брать объяснительную. В рапорте дежурный писал: «Объяснительную писать отказался». В постановлении о назначении наказания, выговора или карцера работник спецчасти, который должен был ознакомить заключённого с постановлением, писал: «От подписи отказался».

Я спросил у офицера, за что мне дали карцер.

– У тебя карты нашли, – сказал мне помощник ДПНСИ.

Думать можно было на сокамерника Алексея, который, пока я был в суде, положил мне под матрас колоду и сообщил об этом оперативнику или режимнику (или на кого он там работал). Или просто забыл там колоду, сунув её, например, туда, когда открылась дверь и я приехал с суда. И, разговорившись со мной, не переложил её к себе в наволочку.

Или режимник, молодой офицер, знал или не знал, что у Алексея карты, но нашёл их у меня под матрасом и позвал дежурного с коридора это засвидетельствовать.

Или, например, ему позвонили и сказали, что Шагин прячет свои карты у Алексея в подушке, и чтобы он их забрал с составлением материалов на нарушение. Или что это просто недоразумение, на чём я и остановился, пока Коля вёл меня в сторону «Катьки», как тут говорили – «на карцера».

Николай передал меня корпусному – прапорщику Паше, – который повёл меня через коридор первого этажа спецпоста правого крыла «Катьки», где были транзитные камеры и бани. И в самый его край, за угол, где находились 10 камер карцеров.

На карцерах, как говорили, всё время был один и тот же дежурный – Витя. Маленький худой прапорщик лет шестидесяти, которого называли «дед». Поговаривали, что он по полгода не выходит из тюрьмы, а живёт в своей шурше, расположившейся за кладовой, где хранились матрасы и куда сдавались личные вещи заключённых, отбывавших сутки, и выдавалась коричневая роба с надписью «карцер» на спине.

Прапорщик Витя-дед выдал мне робу в обмен на мои брюки, туфли и рубашку. Роба представляла собой выцветшую, поношенную, рваную спецодежду. Брюки с трудом сходились у меня на животе. А их штанины не закрывали носки. И выдал тапочки с верхом из крест-накрест расположенных полос из кожзаменителя на тонкой резиновой подошве.

Прапорщик Паша сказал, что он сходит в мою камеру и принесёт мне полотенце, мыло, зубную пасту и щётку – словом, то, что было положено иметь в карцере.

После того как меня переодели в карцерную робу, меня завели в камеру карцера. Это было помещение примерно 2,5 на 2,5 м, с зарешёченным небольшим окном под потолком, бетонным полом, парашей, умывальником, вода в котором включалась с коридора, железной нарой, на день сложенной и пристёгнутой к стене, небольшим железным столиком, торчавшим из стены, и железной табуреткой на одной ножке, забетонированной в пол так, что на ней с трудом можно было сидеть и едва разместиться. Оставалось возможным либо лежать на бетонном полу, либо весь день находиться на ногах. Плюс ко всему от подъёма до отбоя в карцере играла музыка – одна из FM-радиостанций. Заключённые требовали положенное по закону радио, и оно было включено на такую громкость, что нельзя было услышать собственный голос.

Кто-то – дежурный или баландёр – постучал в дверь и крикнул: «Обед». Предполагая, какое тут питание, я решил воздержаться. Также в карцере нельзя было курить и иметь при себе спички и сигареты.

Вечером, за пять минут до отбоя, который был в 21:30, открылась дверь и меня вывели для получения на ночь матраса, подушки и одеяла. А дежурный по этажу в присутствии офицера – ДПНСИ – осмотрел помещение карцера на предмет запрещённых вещей и отстегнул от стены нару в горизонтальное положение.

Я получил матрас, больше напоминавший грязный, зашитый и почти пустой мешок, такую же подушку и две трети одеяла. Зашёл в камеру карцера, разместился на отстёгнутой наре и уснул.

Хотя было лето, в помещении карцера было прохладно, поскольку это был полуподвальный, цокольный этаж.

Утром я проснулся раньше подъёма. Потом открылась дверь, и я сдал матрас, подушку и одеяло. А дежурный в присутствии офицера обыскал помещение и пристегнул нару к стене. Включилась музыка. Баландёр предложил хлеб, сахар, кипяток, кашу, из которых я взял кипяток и сахар (пластиковую ложку и кружку мне принесли вместе с полотенцем, мылом, зубной пастой и щёткой).

Примерно через полчаса меня заказали на суд, вывели из камеры карцера, поменяли робу и тапочки на мои брюки, рубашку и туфли. Я переоделся, и меня отвели на боксики – ожидать отправку в суд в числе других. К этому по закону мне была положена ещё и баня.

Баня предоставлялась заключённым раз в неделю, в том числе при нахождении в карцере и сразу после отбывания суток и освобождения из карцера. Поскольку из карцера я ездил на суды, баня мне была положена перед каждым выездом.

Я направился в баню, после чего дежурный закрыл меня в бокс. А через некоторое время корпусной через подземный туннель перевёл меня в одну из клеток этапки, куда с разных корпусов прибывали подсудимые и откуда летом происходили отправки на суды. С течением времени стали приводить подсудимых – и клетки начали заполняться. Я попросил корпусного принести из камеры мой портфель, в котором, помимо тетради и ручек, находились галстук и пара комплектов новых белых рубашек.

Содержание в карцере среди самих заключённых считалось если не престижем, то свидетельством арестантской порядочности. И многие пытались попасть туда сами, провоцируя администрацию, для поднятия собственного авторитета. Но администрация это понимала и туда их не сажала. А других сама администрация закрывала туда для организации легенды так называемой арестантской порядочности.

Подсудимые, проходившие со мной по делу, или те, по делу с которыми проходил я, здоровались, крепко жали мне руку, предлагали бутерброды, кофе… – что у кого было. Через некоторое время всех четырнадцать человек доставили в кинотеатр, в суд, и Лясковская продолжила слушание дела.

Но в этот день – в пятницу – судебное заседание не состоялось: отсутствовал один из адвокатов. В течение часа секретарь несколько раз звонила ему на мобильный, но телефон был выключен. Лясковской ничего не оставалось делать, как отпустить участников процесса до понедельника. Как позже потом объяснил адвокат, ему пришлось срочно везти ребёнка в больницу.

Подсудимых снова доставили в СИЗО. Меня разместили в отдельный боксик, и через некоторое время корпусной сопроводил меня в карцер. Прогулка уже закончилась, обед прошёл, и я оставшийся день и время после ужина, на который взял кружку кипятка, провёл, то сидя на железной табуретке, то передвигаясь из угла в угол под орущую музыку радиостанции. Вечером, по отбою я также получил то, что называлось матрасом, подушкой и одеялом. Дежурный отстегнул от стены нару, и я лёг спать.

На следующий день утром меня вывели на прогулку. Прогульщик дал мне две сигареты и черкаш с несколькими спичками, завёрнутые в целлофановую плёнку. Видимо, это и был «грев», собираемый смотрящими и теми, кто называл себя представителями блатного мира, для карцеров – как говорилось, «на яму».

Погода была хорошая, и час прогулки пролетел очень быстро. Всё оставшееся время до отбоя я снова провёл то сидя на железном верху табуретки, то тусуясь из стороны в сторону на ногах. Так же прошёл и следующий день – воскресенье.

Вечером открылась кормушка, и дежурный мне сказал: «Слушай, возьми поешь – тут хорошо кормят». Нельзя сказать, что я был голодный. Наоборот, считал, что несколько дней поста пойдут мне на пользу. Но из уважения к проявленной заботе дежурного я взял баланду. На карцере баландой оказалась тушёная картошка с мясом. По отбою я лёг спать. Утром в понедельник меня снова заказали на суд.

На понедельник и вторник в суд был вызван ряд свидетелей в подтверждение или опровержение показаний потерпевшего Подмогильного, который уже был опрошен в суде и засвидетельствовал отсутствие вменяемого мне мотива на его убийство. Но потерпевший, как, возможно, считало обвинение, мог говорить и неправду.

Первой была опрошена свидетель Воропаева. Она пояснила суду, что вопросами возмещения НДС она непосредственно не занималась, поскольку эти вопросы относились к компетенции ГНИ, госказначейства и финотдела. Какой деятельностью занималось предприятие «Топ-Сервис», ей неизвестно. Из сотрудников этой компании она знала только Долгополова, да и то потому, что он был депутатом Жовтневого райсовета. Возмещение НДС непосредственно на бюджет района не влияло, разве что косвенно, поскольку каждый год плановые показатели и нормативы отчислений в районный бюджет базировались на основании показателей предыдущего года. На тот период в районе существовала задолженность по выплате зарплат и пенсий, однако возмещение НДС фирме «Топ-Сервис» на выплаты социальных платежей не влияло.

В течение года предприятием «Топ-Сервис» перечислялись средства в два фонда района. Она к этим договорам отношения не имела. Никакого неудовольствия деятельностью этого предприятия руководством Жовтневой РГА не высказывалось.

Следующим был допрошен свидетель Тишенко. Он показал, что в 1998–1999 годах занимал должность первого заместителя главы Жовтневой РГА.

По вопросам, связанным с возмещением НДС и отношениями руководства РГА с компанией «Топ-Сервис», он пояснил следующее:

– На заседаниях комиссии по наполнению бюджета рассматривались вопросы, связанные с возмещением НДС. Хоть мы за госбюджет не отвечали, но всегда следили за его наполнением. Возмещение НДС влияло на репутацию руководителя района…

– Впервые о «Топ-Сервисе» узнал из рекламы по телевидению в 1997–1998 годах, потом в приёмной видел человека с «Топ-Сервиса». Потом услышал о «Топ-Сервисе» на заседании комиссии, Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис» зарегистрирован у нас, а толку от него нет…

– Подмогильный говорил, что «Топ-Сервис», руководитель его Фиалковский, частично делает взнос на развитие района. Это прозвучало на заседании комиссии. Но по всем этим вопросам я был не в курсе дела, так как мне хватало дел по своим направлениям…

– Возмещение НДС на баланс бюджета района не влияло. Глава РГА не мог влиять на процедуру возмещения НДС, поскольку это было бы противозаконным. О регистрации, создании и деятельности ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» мне ничего не известно…

Свидетель Федоренко пояснил, что кроме компании «Топ-Сервис» на территории Жовтневого района было зарегистрировано более 5 тысяч предприятий. Возмещение НДС происходило по заключениям ГНИ. Казначейством осуществлялось только техническое оформление. Возмещение НДС влияло на уменьшение консолидированного бюджета района. Но это никак не сказывалось на районном бюджете. Случаев незаконного возмещения НДС в районе не было.

Свидетель Яценко, на тот период начальник ГНИ в Жовтневом районе, также пояснил, что в районе было зарегистрировано около 6 тысяч субъектов предпринимательской деятельности. На местный бюджет возмещение НДС никак не влияет. А о влиянии возмещения НДС на консолидированный бюджет района он судить не берётся, поскольку во всех случаях НДС возмещается только после поступления валюты за экспортируемый товар. Сумма возмещённого НДС состоит из многих источников. Нельзя однозначно утверждать, что сумма уплаченного НДС должна совпадать с требуемой суммой возмещённого НДС.

Последним по эпизоду Подмогильного был допрошен свидетель Решетов, бывший директор ОАО «Большевик». Решетов сказал, что порядка 50 коммерческих структур арендовали производственные площади завода. На момент сдачи в аренду цеха № 10 предприятию ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак» со стороны Подмогильного никаких претензий не было. Он только высказал своё недовольство, узнав о вывозе из цеха монтажных плит в связи с демонтажем оборудования. Когда линия была уже запущена, все рабочие цеха были задействованы на этом производстве и обеспечены работой. На то время свободных цехов на заводе не было. А цех № 10 был вспомогательным и уже давно потерял своё первоначальное назначение. До сдачи в аренду этот цех был нерентабельным и своей продукции не выпускал. Подмогильный никогда не говорил ему, чтобы он не сдавал в аренду этот цех.

На вопрос Лясковской, знает ли он Шагина и рассказывал ли он, Решетов, ему о разговорах с Подмогильным, Решетов ответил:

– Шагина знаю. Нет, не рассказывал. Это не уровень Шагина.

– А что Вы можете сказать о Шагине? – спросила Лясковская.

– Шагин – руководитель высокого ранга, – ответил Решетов.

И по её виду могло показаться, что Лясковскую внутри передёрнуло. Некоторое время судья сохраняла молчание. И, видимо, воспользовавшись паузой, Решетов спросил:

– Могу ли я идти?

– Так, – сказала Лясковская, – есть вопросы к свидетелю?

Вопросов не было, и судья отдала Решетову паспорт. И после того, как Решетов покинул зал, огласила последний документ по этому эпизоду. Договоры о предоставлении ООО «Топ-Сервис» Жовтневой РГА беспроцентной ссуды на общую сумму 689 тысяч гривен, подписанные с одной стороны Фиалковским (в одном случае – Драгуновым) и с другой – Подмогильным.

И в судебном заседании было ещё раз подтверждено отсутствие у меня вменяемого мне обвинением мотива к убийству Подмогильного.

Как и то, что ООО «Топ-Сервис» вело законную хозяйственную деятельность (и ещё занималось благотворительностью).

Единственный документ в деле, который остался неоглашённым, – это первый протокол допроса Подмогильного сразу после совершения на него покушения, но на его оглашении в зале суда никто не настаивал.

В этом протоколе Подмогильный высказывал предположительные мотивы совершения на него покушения. Но нигде не звучало ООО «Топ-Сервис» и ЗАО «Топ-Сервис Большевик Пак», НДС или беспроцентные бессрочные ссуды ООО «Топ-Сервис» Жовтневому району. А среди множества подозреваемых Подмогильным ни разу не называлась фамилия Шагин.