Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Вечером меня увели в камеру, где уже находился другой человек – среднего роста, лет двадцати, упитанный. Волосы у него были почти до плеч – тёмные, возможно, тёмно-коричневые, пышные. Он был в кроссовках, чёрных джинсах и чёрной рубашке. Этот человек сказал мне, что меня тут держат по заказным убийствам.

Его слова немного облегчили мне сердце, поскольку мой сокамерник уже знал, что я никого не убивал. Ему задавали вопросы о том, как я себя чувствую, о чём говорю и спрашиваю, но ничего конкретного. Только общие вопросы. И мой сокамерник меня попросил, чтобы я не говорил милиционерам, что он меня об этом уведомил, в противном случае он получит пиздюлей. Про себя он сказал, что его крутят за кражу и что против него у них ничего нет. К тому же его скоро выпустят, и он сможет что-нибудь на словах передать от меня на свободу. Я назвал ему телефон Оли и попросил, чтобы он передал ей, где я нахожусь. Сигарет у моего соседа по камере не было, и мы пытались просить их у дежурного. Это был совсем молодой парень – лет двадцати. Он всё время проводил около «обезьянника» в разговорах с молодой девушкой, которая то смеялась, то выкрикивала разные реплики, то начинала что-то напевать. Дежурного очень раздражало то, что мы начинали стучать в дверь, подзывая его к нашей камере. Он сказал, что вообще не дежурный, а водитель генерала и что последний поставил его сюда дежурить на ночь, чтобы подменить кого-то из дежурных. А ещё – что-то вроде того, что он не знает, почему его поставили сюда. И после этого удалялся к девушке в «обезьяннике», которую каждые полчаса водил в туалет. Было видно, как он её проводит по коридорчику. Она была чёрненькая, симпатичная, в ярко-салатовой куртке и джинсах, громко смеялась и возмущалась, что дежурный всё время подсматривает за ней в окошко. А тот говорил ей, что на то он и поставлен, чтобы смотреть. Когда она в очередной раз выходила из туалета, то мой сосед постучал в дверь и позвал её.

– У тебя есть сигареты? – крикнул он ей.

Она сказала дежурному:

– Передай пацанам курить!

И этот дежурный во время вывода нас в туалет дал нам по одной сигарете с фильтром. Затем весёлый смех девушки прекратился. Видимо, её приехал забрать её парень, поскольку были слышны звук открывшейся решётки и голос молодого человека: «Давай уже, пошли!» Мой сосед сказал, что она, наверное, наркоманка и её приняли с наркотиками, а её парень-бизнесмен, видимо, её выкупил. Весёлый смех девушки и голоса стихли – и снова стало мрачно. Через некоторое время нас по одному вывели в туалет, где я попил воды, покурил и, вернувшись в камеру, разместился на лавочке и попытался уснуть.

С утра всё повторялось сначала – правда, за исключением того, что в одной из комнат человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и ещё один незнакомый мне мужчина начали убеждать меня дать показания против Фиалковского, который был тогда депутатом Верховной Рады, о его причастности к убийствам, а также против соучредителей фирмы – Демьяненко, Драгунова и других. К этому перечню прибавились ещё Александр Иосифович Злотник, отец Ольги, и И.Г. Билас – депутат Верховной Рады, генерал МВД, лётчик-спортсмен, с которым мы летали в одном звене и иногда вместе отдыхали в охотничьем домике, ловя рыбу. Меня это их предложение не смутило, только возник вопрос: как я могу это сделать, если ничего не знаю об убийствах? На что один из присутствующих сказал, что мне подскажут, как правильно написать. Мне даже было предложено подписать чистые листы, что я категорически отказался делать и получил за это пару ударов кулаком по голове. А через некоторое время меня посетил следователь Алексей Донской. Он начал меня опрашивать в качестве свидетеля – правда, не пояснив, свидетеля по какому делу. Вопросы были очень общего характера: где я работаю, где живу и так далее. Я сказал Донскому, что меня здесь бьют.

Он сделал круглые глаза и сказал, что больше меня бить не будут. Наручники у меня были перестёгнуты наперёд, и я подписал протокол допроса.

Через некоторое время меня перевели в другую комнату. Там находились человек с улыбкой, похожей на оскал собаки, и Полищук.

– Зачем ты обманываешь следователя? Тебя здесь никто не бил! Те, кого били, сейчас не могут держать ручку в руке! – сказал мне Полищук.

После этого мне были заданы всё те же вопросы: где счета у Фиалковского, где счета у соучредителей, на каких счетах я прячу ворованный НДС?

Я попытался объяснить, что весь НДС, полученный предприятием, получен по решениям Высшего арбитражного суда, а оригиналы этих решений находятся в бухгалтерии предприятия. Но мои доводы опровергались тем, что я купил судей. А после этого мне снова начали вбивать в голову, что я убивал людей.

В моём приговоре к пожизненному лишению свободы за попытку подстрекательства к убийству по решениям Высшего арбитражного суда по законному возмещению НДС из госбюджета Украины сказано буквально следующее: «Шагин предъявил суду как свидетельство законной деятельности предприятия решения Высшего арбитражного суда. Но суд первой инстанции не берёт их во внимание, так как Высший арбитражный суд не знал всех обстоятельств». А в мотив инкриминируемого мне преступления положена незаконная деятельность предприятия. Решения Высшего арбитражного суда о законной деятельности предприятия находятся в материалах уголовного дела.

Допрос продолжался ещё несколько часов, после чего Полищук сказал мне, что у меня будет очная ставка о причастности меня к убийству.

Через некоторое время меня завели в маленькую комнату этажом ниже. Я был пристёгнут наручниками за левую руку к одному из людей в штатском. На двери этой комнаты висела табличка с надписью «Прокурор». Сопровождавший меня человек усадил меня на стул, а сам сел слева от меня. Моя левая рука была пристёгнута к его правой. Окно находилось с левой стороны от меня, сквозь жалюзи в комнату проникал свет. Кроме этого, на потолке горел светильник из четырёх трубчатых коротких ламп дневного света. Он был прикрыт пластмассовой квадратной ажурной решёткой «под металл». Перед нами стоял светлый коричнево-жёлтый полированный стол. Проход между столом и нашими коленями составлял приблизительно один метр. Под окном у стены спинками к батарее парового отопления стояло несколько стульев с чёрными сиденьями и спинками из кожзаменителя.

Вслед за нами в комнату вошёл человек лет пятидесяти в чёрных туфлях, серых брюках, светлой рубашке, галстуке и пиджаке с жёлтыми продолговатыми клетками на зелёно-сером в полосочку фоне. На его руке были часы на коричневом кожаном ремешке, с белым циферблатом. Волосы у него были средней длины, седые; лицо продолговатое, заострённое к подбородку, смуглое. Этот человек сел за стол к нам лицом.

Буквально через несколько минут в комнату зашли ещё двое. Оба были в гражданском. Один из них был сопровождающим, а второй был пристёгнут к нему наручниками, рукой к руке. Первый был в штатском – джинсах и свитере. Второй был похож на бомжа. Даже затруднительно сказать, в чём он был одет, но было видно, что его одежда очень потрёпана и имела серый цвет. Волосы у него были длинные (больше, чем средней длины), грязные, тёмного цвета, лицо небритое. Вид у него был мрачный, но в то же время бодрый. Сопровождающий провёл этого человека вглубь комнаты, и они разместились под окном.

Прокурор Иванец, не представившись, обратился к «бомжу», указав на меня:

– Знаете ли Вы этого человека?

Тот ответил:

– Нет.

– Это Игорь Игоревич Шагин, – сказал прокурор Иванец. – А это Лазаренко. Знаете ли Вы Лазаренко? – добавил прокурор, обращаясь ко мне.

Я ответил, что не знаю этого человека.

Прокурор, занеся ответы в протокол, зачитал с листа:

– «Ко мне, Лазаренко по кличке Шапа, на мобильный телефон позвонил Алексей Маркун по кличке Рыжий и сказал, что ему нужно со мной встретиться. При встрече Маркун мне сказал, что Шагин заказал убить человека – ветврача – и что за заказ он заплатил три тысячи долларов, передав при этом листочек с фамилией врача и адресом места его работы. Я прочитал листок, затем сжёг его и пепел развеял по ветру. Через некоторое время я снова встретился с Маркуном, который за выполненный заказ передал мне три тысячи долларов. А также Маркун сказал, что тот человек, ветврач, остался жив и что Шагин будет недоволен».

– Подтверждаете ли Вы свои показания? – спросил прокурор Иванец у Лазаренко.

– Да, – ответил тот.

– Подтверждаете ли Вы, Шагин, показания Лазаренко? – спросил прокурор у меня.

Я ответил, что не знаю Лазаренко, не был с ним знаком и не имел никаких отношений с указанным ветврачом. А также сказал, что не давал Алексею Маркуну каких-либо указаний на чьё-либо убийство, не обращался с просьбами и не платил за это денег. Были заданы обоюдные вопросы, настаиваем ли мы на своих показаниях. И я, и человек по фамилии Лазаренко ответили утвердительно.

В протоколе допроса на вопрос «Как Вы можете объяснить, что Лазаренко даёт такие показания?» я ответил, что разного рода провокации против меня и моего предприятия, например аресты грузов и досмотр их на предмет провоза наркотиков и оружия и другие действия, продолжаются уже месяц.

Эта очная ставка была проведена как свидетель со свидетелем, без адвокатов и не имела юридической силы. Но протокол я подписал.

Лазаренко увели. Прокурор ещё оставался за столом. Я указал прокурору на синяк на моём лице (была опухоль, и мой сокамерник сказал, что есть синяк). Но Иванец сказал, что он ничего не видит, и распорядился меня увести. Меня завели в ту же комнату на второй этаж, где я находился ранее, и застегнули наручники за спиной. С Полищуком были те же люди в штатском, и вопросы задавались те же – на предмет украденного мною НДС и моих зарубежных счетов. А заканчивалось всё тем, что я убивал людей, и у меня дальше будут очные ставки.

Спустя некоторое время меня увели в камеру, в которой находился мой сосед. Он лежал на лавочке и смотрел в потолок, не обращая внимания на открывшуюся дверь. Спросил, где я всё это время был, о чём меня спрашивали, чего от меня хотят и кто я такой вообще. Я сказал ему, что была очная ставка. А он мне ответил, что его тоже вызывали, и он знает, что я имею отношение к фирме «Топ-Сервис», что оперативники при нём разговаривали обо мне и что рекламу этой фирмы он видел по телевидению. Обращались мы друг к другу без имени: «привет-привет», «как дела» и так далее.

Через некоторое время дежурный снова назвал мою фамилию, и меня опять вывели из камеры и завели в маленькую комнату совсем недалеко – в проходе, ведущем к камерам для задержанных, справа от пульта дежурного. Комната была аккуратно облицована полированными светлыми коричнево-жёлтыми панелями. В комнате стоял полированный стол примерно того же цвета. За ним сидел Полищук. На улице уже были сумерки. Полищук распорядился перестегнуть мне наручники наперёд. Меня усадили перед столом на стул, стоявший спинкой к стене. Это, видимо, была комната для свиданий. Полищук достал из-за стола полиэтиленовый пакет, а из него – газетный свёрток. Положил его на стол и развернул. На газете лежали курица, зелёный лук, картошка в мундире, очищенные яйца и хлеб. В Шевченковском РОВД я находился уже 4–5 дней. Всё это время меня не кормили, то есть я ничего не ел. Воду пил из-под крана в туалете два раза в сутки. Полищук сказал, что еду приготовила ему его жена на работу. И ещё – что он не зарабатывает столько, сколько я, а потому не может себе позволить ходить обедать в рестораны. И добавил, что у него есть чеки из ресторанов, в которых за чашечку кофе я платил по пять долларов. Полищук сказал мне, что я могу прямо сейчас поесть.

Как я узнал позже, такие трюки используют оперативники перед официальным – с участием адвоката и следователя – допросом подозреваемого, которому будет психологически тяжело давать показания об избиениях против людей, из рук которых он ел. А утверждение, что его, подозреваемого, били милиционеры, которые кормят его котлетами, в протоколе будет выглядеть не очень убедительно. Но, конечно, возможно, что это было от чистого сердца. Я сказал Полищуку спасибо и добавил, что здесь есть не буду, но могу взять эту еду с собой в камеру, где есть ещё один человек. Полищук же сказал, что в камеру мне дать ничего не может, и распорядился меня увести.

Меня увели в камеру, где я рассказал соседу, как мне предлагали поесть, а я сказал, что могу взять только с собой в камеру. На это мой сокамерник ответил, что я совершенно напрасно не поел, ибо его выпустят скоро, а меня – неизвестно когда. Вечером нас также по одному вывели в туалет. Удалось «стрельнуть» по сигарете у дежурного, но я думаю, что по закону существовали нормы довольствия для задержанных (как мне позже стало известно, по шесть сигарет в сутки).

На следующий день меня также утром вывели из камеры. Поводив по знакомым уже кабинетам и потыкав мне в голову стволом автомата АКСУ-74, который Полищук взял из рук одного из омоновцев, когда мы находились в той же комнате, где он прошлым вечером предлагал мне поесть, Полищук сказал, что у меня сегодня будет встреча с генералом. Через некоторое время меня пристегнули одной рукой к руке Полищука, и мы в сопровождении омоновцев с автоматами вышли на улицу, впихнулись на заднее сиденье автомобиля. С другой стороны со мной сел человек в штатском. А на передних сиденьях разместились водитель и незнакомый мне человек. Наша машина тронулась с места. За нами двинулся милицейский «бобик» с включённой мигалкой. Мы подъехали к большому зданию Московского РОВД, облицованному светлой плиткой. Меня провели в камеру, а из неё – в мрачную тёмную комнату. Руки у меня были скованы за спиной.

Сейчас невольно приходит в голову первое четверостишие из баллады Анатолия Рыбчинского – скульптора, поэта и художника, хранителя духовного сана, в свои сорок пять лет – бородатого дедушки, с которым я впоследствии содержался в камере СИЗО № 13. Баллада эта у меня не сохранилась, но память об этом человеке живёт в моём сердце и поныне.

     Московский райотдел —

     Волчиная нора.

     Тут правит беспредел,

     Тут волки-мусорá.

То ли были уже сумерки и для меня так быстро пролетело время, то ли стекло в окне комнаты было окрашено с обратной стороны, то ли на нём были плотные решётки и свет плохо проникал через них. Так или иначе, но комната была очень мрачная, стены были выкрашены зелёной краской и ободраны. Пол – то ли из половой коричневой плитки, то ли крашеный дощатый. Потолок высокий, жёлтый, закопчённый. С потолка на проводе свисал электропатрон, в который была вкручена лампочка мощностью примерно 40 ватт. И сквозь клубы сигаретного дыма лился мутный жёлтый свет. Меня усадили на табурет спиной к столу, который стоял перед окном. В комнате было много незнакомых мне людей, среди которых был армянин среднего роста, коренастый, в пиджаке, брюках и рубашке, с чёрными с сединой коротко стриженными волосами и несколькодневной щетиной на подбородке и щеках. Взгляд у него был лютый. Все курили и смотрели на меня. Я скромно сидел на табурете с застёгнутыми за спиной руками и переводил свой взгляд то на одного, то на другого из присутствующих. Атмосферу разрядил Полищук.

– И он говорит, что торгует продуктами питания! – сказал он, кивнув в мою сторону.

– А вагоны идут пустые, автомобили идут пустые, а на заводах, которые ничего не производят, только сдаются фиктивные финансовые отчёты. И потом из бюджета получается НДС, – продолжил Полищук.

Я не стал возражать по поводу его слов.

– Что вы там продаёте? Где ваши продукты? Я их никогда не видел! – начал поднимать голос Полищук.

Он замолчал, и все посмотрели на меня. Я тихо сказал, что все продукты идут на экспорт.

– Но в магазине по такому-то адресу вы можете купить крем-карамель в жестяной банке производства «Топ-Сервис Молоко», – добавил я.

У меня было хобби – изобретать и регистрировать новые продукты, в том числе и молочные.

Полищук мне ответил, что, хотя он знает, что я вру, но он обязательно заедет в магазин и проверит мои слова. В это время в комнату зашёл человек в штатском и сказал, что сейчас здесь будет генерал. Присутствующие стали выходить из комнаты. Остались только я и Полищук.

В комнату зашёл грузный, со слегка выпирающим животиком человек лет пятидесяти пяти в белой рубашке с коротким рукавом, чёрных брюках и до блеска начищенных чёрных туфлях. Волосы у него были слегка седые, с чёлкой, зачесанной на бок. Лицо широкое со слегка отвисшими щеками, толстые губы, нос с большими ноздрями, глаза серые, смотрящие прямо на меня. Полищук вытянулся в струнку. Я невольно встал с табурета.

– Сядь! – сказал мне генерал. И добавил: – Снимите с него наручники!

Полищук снял с меня наручники. Генерал приказал ему выйти из комнаты, а мне – повернуться лицом к столу. Сам же прошёл за стол и сел. Он мне сказал, что он генерал.

Я спросил:

– Как Вас зовут?

Он сказал, что это не важно. И ещё добавил, что всегда отвечает за свои слова и всегда выполняет свои обещания. И что я могу ему верить. Он сказал, что его интересуют денежные суммы НДС, полученные из бюджета, и то, где они находятся. А также показания о причастности к этому народного депутата Фиалковского.

Я молчал. Генерал сказал, что он может прямо сейчас организовать, чтобы в комнате накрыли стол и чтобы привезли из любого ресторана, который я назову, любую пищу, которую я захочу, и коньяк «Хеннесси».

– Ты же пьёшь такой коньяк? – спросил генерал.

И добавил, что мы сможем посидеть и поговорить по душам. И что я получу его покровительство. Я не знал, как правильно реагировать на такое предложение. Сказал, что на все вопросы, на которые мог ответить, я ответил его людям.

– Разговора у нас не получилось! – сказал генерал, встал из-за стола и вышел из комнаты.

Зашёл Полищук, и мне снова застегнули руки наручниками. В этот же день в Московском РОВД в этой же комнате у меня была очная ставка с Алексеем Маркуном. Проводил её всё тот же прокурор Иванец. На очной ставке Маркун кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором из показаний Маркуна, и всё это фиксировалось в протоколе очной ставки. А именно – что я ему заказал убийство ветврача Пацюка. У Маркуна под глазом был фингал. Он был навеселе, заискивающе вёл себя с милиционерами и быстро попросил его увести.

– Да, Лёшенька, пойдём! – сказал ему человек в штатском.

Через некоторое время в комнату завели Константина Старикова. Наручники у него были застёгнуты спереди. Вид у него был измождённый, движения флегматичные. В комнате кроме меня, Старикова и прокурора Иванца было ещё много людей, среди которых – Полищук, а также армянин и человек с оскалом собаки. Армянин, как мне стало позже известно, «работал» со Стариковым. На очной ставке последний также кивком головы подтверждал зачитываемое прокурором Иванцом из его показаний. А именно – что именно ему я заказал ветврача Пацюка за 10 тысяч долларов, Подмогильного, и было названо ещё несколько незнакомых мне фамилий.

Стариков в глаза не смотрел. Выражение его лица было стыдное и униженное. Ему вложили ручку между мизинцем и безымянным пальцем. И он подписал протокол. Я попросил занести в этот протокол, что не подтверждаю показания Старикова, что с названными лицами не знаком и никогда никаких дел не имел, а также не обращался к Маркуну и Старикову с просьбами убить их и не платил за это деньги.

Старикова увели.

– Вот видите, Игорь Игоревич! – сказал прокурор Иванец. – И Маркун, и Стариков говорят, что Вы им заказывали убивать людей!

– Да, – сказал я, – но только одно и то же преступление в разные времена и за разные деньги: один говорит, что я заказал ему, а другой – что ему.

– Да, – задумчиво сказал прокурор Иванец, – и скорее всего, один из них врёт, а второй говорит правду.

И хотя очная ставка проводилась без адвокатов, как свидетель со свидетелем и не имела юридической силы, я аккуратно подписал протокол.

Прокурор, сложив бумаги в тёмно-малиновую папку на жёлтой металлической молнии, вышел из комнаты. Полищук сказал мне, что он был в магазине по указанному мной адресу и купил там одну банку сгущённого молока «Топ-Сервис Молоко» (Городокского молочно-консервного комбината) и несколько банок крем-карамели с разными наполнителями (маком, грецкими орехами, цукатами и фруктами).

Впоследствии, находясь в СИЗО, Маркун и Стариков отказались от своих показаний, как отказались все лица, которые указывали, что слышали мою фамилию, обосновывая это тем, что в РОВД и в ИВС находились под постоянным физическим и моральным прессингом сотрудников милиции, которые требовали от них оговаривать в показаниях Шагина, вбивая им в голову и преступления, совершённые Шагиным, и фамилию последнего. И указывали, что Шагин обокрал государство.

Все протоколы указанных очных ставок и протоколы об отказах от первичных показаний с обоснованием и указанием причин находятся в материалах уголовного дела.

В этот день из Московского РОВД в Шевченковский меня привезли очень поздно. Город был пустынный, на улице горели фонари. Когда меня завели в камеру, мой сосед уже спал. Проснувшись, сказал, что думал, меня уже больше не привезут: либо увезли в ИВС, либо в СИЗО, либо вообще выпустили. Я лёг на лавочку и сразу уснул.

На следующий день меня также выводили на допросы. Однако приоритеты изменились. Меня уже никто не спрашивал про счета и ворованный НДС. Мне вбивалось в голову, что я – заказчик убийств. Методы были те же. На меня кричали, меня унижали, обзывали, пинали и стучали по голове. Раз от разу звонил телефон. Звонившего милиционеры между собой называли Панас. «Панаса» я связывал с генералом Опанасенко, который был в то время начальником милиции г. Киева и руководил ходом расследования по делу «Топ-Сервиса». Позже СМИ обвиняли его в том, что он пытался спустить на тормозах расследование убийства Гонгадзе. Перешёл из МВД начальником службы охраны в «Укрнафту». Умер от сердечной недостаточности буквально через несколько месяцев после того, как Европейский суд по правам человека принял решение по мне и по делу «Топ-Сервиса».

Вечером в той же комнате для свиданий в проходе к камерам рядом с пультом дежурного меня посетил Полищук. Наверное, хотел поговорить со мной по душам. Он сказал, что я правильно сделал, что не стал есть то, что он принёс, а предложил забрать в камеру. И что он думал, что я буду есть. Расспрашивал про мою семью. Сказал, что скоро мне понадобится адвокат, и предложил кандидатуру своего знакомого. И даже попросил оставить мою подпись на память в его записной книжке, что я согласился сделать. Я сказал, что устал, и попросил меня увести. Спросил у Полищука сигарету. Он мне дал несколько штук «Примы» без фильтра, впихнув их в нагрудный карман моего пиджака. Сказал, что предупредит дежурного, чтобы с сигаретами меня пропустили. И распорядился увести меня в камеру.

На следующее утро худощавый седовласый человек лет шестидесяти, в сером костюме и очках, с журналом и ручкой совершал обход камер. Дверь открылась, человек спросил мою фамилию и фамилию моего сокамерника, и дверь закрылась.

Я спросил у соседа:

– Кто это?

Тот сказал, что ранее общался с этим человеком, – это прокурор по надзору за содержанием. И я могу спросить у него, почему тут нахожусь. Я так и сделал – постучал в дверь и попросил дежурного позвать прокурора. Через некоторое время дверь открылась. За ней стоял прокурор, а рядом с ним был человек, к которому сразу после моего первого приезда в РОВД меня завели в кабинет. Видимо, это был начальник Шевченковского РОВД. Я сказал прокурору, что не знаю, почему я здесь нахожусь. Тот спросил мою фамилию, посмотрел в журнал и сказал, что мне дали двенадцать суток. Потом он попросил меня показать ему мои руки. На запястьях у меня были кровоточащие следы от наручников.

– Думаете, я не понимаю, почему Шагин здесь находится? – начал он кричать на начальника РОВД. – Чтобы через пятнадцать минут Шагина здесь не было!

Меня тут же перевели в маленькую комнатку, где Полищук мне сказал то ли со злостью, то ли с улыбкой на лице:

– Ну, сука, я тебе этого не прощу!

И буквально сразу же меня вывели на улицу, посадили в УАЗик и, как говорили сопровождающие, по личной команде Опанасенко отвезли в ИВС. В РОВД я находился семь суток; меня не кормили, били и пытались заставить оговорить себя и других.

Я ничего подобного не подписывал. А все мои мысли были о доме, о рыбалке, о семье…

Глава 2 ИВС

УАЗик проехал через железные ворота и приблизился к окрашенной голубой краской боковой железной двери невзрачного трёхэтажного здания, облицованного бежевой плиткой. Меня высадили из машины и провели внутрь здания, завели в небольшую комнату с правой стороны коридора, где должен был быть произведён мой обыск. В комнате находился человек в милицейской форме – в кителе, рубашке и брюках. Он был худощавый, неприметной наружности, без головного убора, с тёмными сальными волосами средней длины, спадавшими на лоб влево и вправо сосулькообразными чёрными пучками и торчавшими в разные стороны на макушке. Губы у него были сухие, нос сморщенный с красным оттенком, глаза блестящие, взгляд мутный. От него разило перегаром.

Он приказал мне раздеться, снять с себя все вещи и передать ему. Я выполнил его команду, и вся моя одежда была сложена по левую руку на стоявший перед ним железный стол. Я стоял босыми ногами на резиновом коврике. Он левой рукой со стола стал брать в произвольном порядке мои вещи, проверять карманы, прощупывать швы и передавать обратно мне. Я извинился за грязное нижнее бельё, за рубашку, ставшую серой и пропахшую сигаретным дымом и пóтом, и за свой нагой вид.

– Ничего, ничего! – добродушно ответил он.

Через некоторое время мой обыск был окончен, вещи переданы мне, и я быстро оделся. Брюки и пиджак, хоть и были помяты и изрядно испачканы, но всё же сохраняли свою форму. На брюках даже были видны стрелки. Однако костюм как будто стал на несколько размеров больше – висел на мне, как на вешалке.

Люди (уже не те, которые привезли меня, а другие – надзиратели и контролёры изолятора временного содержания) перевели меня в следующую комнату.

По размеру она была такая же, как и предыдущая. Стены до половины были выкрашены синей краской. Дальше была побелка. На потолке висела лампочка в стеклянном плафоне. У стены в комнате стоял деревянный стол. На нём – лампа на железной гнущейся гофрированной хромированной ножке и подушечка с краской для снятия отпечатков пальцев. Милиционер – сотрудник ИВС – снял отпечатки моих пальцев с каждой руки и оттиски ладоней. Умывальника в комнате не было – мои руки, ладони и пальцы были чёрного цвета. Внутри здания меня конвоировали без наручников.

Из комнаты, где у меня сняли отпечатки пальцев, меня повели в камеру. Камеры находились на первом, втором и третьем этажах. Двое дежурных повели меня по коридору за железную решётку. За ней было помещение, в котором располагались камеры. Оно было отгорожено от других кабинетов. Коридор, в котором слева и справа находились камеры, был длиной около 25–30 метров. Потолки были высокие, ширина коридора была около 4–5 метров. На потолке висели лампочки в стеклянных плафонах, светившие тусклым жёлтым светом. В помещении коридора находился надзиратель. Свет был тусклый, и вид у него был неприметный. Меня сопроводили к первой камере с левой стороны, на серой железной двери которой был натрафаречен № 1, и сказали встать лицом к стене с левой стороны от двери, широко расставив ноги.

Надзиратель ощупал меня снизу доверху, затем ключом открыл дверь в камеру и сказал:

– Заходи!

Я сделал шаг вперёд и остановился. Дверь за мной захлопнулась. Передо мной была так называемая «сцена» (она же «подиум») – деревянный настил, в который практически упёрлись мои голени. Проём до пола был зашит досками, к которым снизу крепился плинтус. Под ногами у меня был деревянный пол общей площадью не более половины квадратного метра. С правой стороны был туалет типа «параша» (без унитаза), рядом с парашей находился эмалированный умывальник с железным краном без вентиля. Двери в туалет не было. От настила сцены туалет был отгорожен высоким полустенком, загибавшимся в проход буквой Г. Стены камеры и полустенок туалета были грязно-белого цвета, в мелких пупырышках от набросанного на стены и сверху побеленного цемента. Очевидно, таким способом заключённым препятствовалась возможность что-либо писать на стенах. Потолок был невысокий – до него можно было со сцены достать рукой. Свет в камеру проникал из небольшого зарешёченного железной проволокой окошка, в проёме которого находилась лампочка – судя по свету, не более 60 ватт. Этот же проём служил отдушиной. Кроме того, в камере было окно размером примерно 40 на 70 сантиметров. Но свет через него в камеру не попадал. Снаружи окно было закрыто «баяном» – толстыми железными жалюзи. Потом шла решётка. Со стороны камеры к окну был приварен железный лист, в котором через каждые десять сантиметров были просверлены отверстия не более сантиметра в диаметре. Однако воздух, видимо, через это окно тоже не проходил, ибо в камере была удушающая духота и висел сигаретный дым.

Под моими ногами были пара ботинок и тапочки.

– У тебя с прошлым всё в порядке? – прозвучал хрипловатый голос. – Ладно, позже поговорим – я вижу, ты первый раз.

Человек лет шестидесяти слез с подиума, обул тапочки и постучал кулаком в дверь:

– Командир, воду включи – человеку руки помыть!

Видимо, вентиль крана находился за дверью, так как стали слышны шаги и в трубе заурчала вода, которая лилась в умывальник, а из умывальника – по железной трубе в дырку параши. На краю умывальника, на стыке со стеной на сложенной в несколько раз белой тряпочке лежал крохотный кусочек хозяйственного мыла. Я намылил руки – краска отмывалась очень плохо. Но тут вода прекратилась. Раков – так звали одного из двух моих соседей – снова постучал кулаком в дверь.

– Не выключай, дай человеку руки помыть! – крикнул он.

Вода снова зажурчала. Я смыл краску и попытался вытереть руки о подкладку полы пиджака. Раков дал мне тряпочку.

– Снимай ботинки и залезай! – сказал он, скинув тапочки и разместившись в дальнем углу спиной к стене под окном камеры.

Хотя сама камера была размером не больше обычного туалета – полтора на два метра, – Раков предпочитал не спать возле параши. Я снял туфли и пролез по подиуму, расположившись и опёршись спиной на оконную стену. Слева от меня находился ещё один человек. Он лежал, свернувшись калачиком, к нам спиной; под головой у него был чем-то набитый полиэтиленовый пакет. К оживлению в камере этот человек не проявлял никакого интереса. Возможно, он спал или дремал, а возможно, думал о своём. Раков назвал его Серёгой. Сказал, что Серёгу крутят за разбой. Себя же он назвал Анатолием Степановичем. Ракову было лет шестьдесят, у него были короткие седые волосы на висках и затылке и лысина на макушке. На глазах – очки с прозрачной оправой и дужками, которые он иногда снимал и клал на газетку у стены на подиуме – в ногах, где находились пачка сигарет без фильтра, коробок спичек, тетрадь с голубой шершавой полиэтиленовой обложкой, ручка и карандаш, которым он решал кроссворды, пакетик с зариками (игральными кубиками) и фишками для нард, вылепленными из хлеба, и пепельница, также сделанная из хлеба. На ногах у него были вязаные носки и синие тренировочные штаны из гладкого синтетического материала. В штаны была заправлена зелёная шерстяная вязаная кофта с длинными рукавами, из-под которых выглядывали морщинистые кисти с наколотыми на пальцах перстнями. С низким и хрипловатым тембром голоса и расторопностью речи, он казался тёплым и мудрым человеком, которому сразу хотелось открыть душу и попросить совета. Своё нахождение в ИВС он пояснял, что его привезли из лагеря по старым делам, что из всей своей жизни он отсидел больше тридцати лет и это была его седьмая ходка. Протянув пачку, Раков предложил мне сигарету.