Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

Кроме того, я собственноручно поправил в протоколе те места, где следователь Дручинин писал «крыша», а я говорил «дань», а также ответил на вопросы адвоката о применении ко мне пыток и избиений. Однако медосвидетельствование мне так и не было назначено и произведено, хотя шишки от ударов по голове в качестве жировиков находятся у меня на затылке и по сей день.

В камере я рассказал Ракову, что, когда я говорил следователю слово «дань», то он писал в протоколе «крыша»; я снова говорил «дань», а он снова писал «крыша».

– Это именно та ситуация, – сказал Раков, – когда одно слово ломает всё дело.

«А мне – жизнь», – подумал тогда я.

– Вот и стой на своём: у них против тебя ничего нет.

Раков в свою очередь рассказал мне, что он сегодня был у адвоката и там через открытое окно подслушал, как в соседней комнате оперативники говорили обо мне. А потом они начали говорить о стартёре в машине, стоявшей под окном, который один из оперóв никак не может поменять. Раков сказал, что зэк в тюрьме должен слушать и запоминать всё, а позднее правильно использовать эту информацию. Поэтому, когда в следующий раз меня вывели на допрос и после ухода адвоката меня посетили оперá, а потом Полищук попросил Сашу-Лома подвезти его, я спросил у Александра Николаевича (так звали Сашу-Лома по имени-отчеству), отремонтировал ли он свой стартёр.

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

Я ответил, что человек, которого, мол, вы ко мне подсадили, тут вам рассказывает про меня, а мне в камере – про вас.

– Я к тебе никого не сажал! – сказал Саша-Лом.

На следующий день я попросил адвоката, чтобы он уходил только после того, как меня уведут в камеру.

После того как меня приводили после допросов в камеру, кто-то постоянно до отбоя долбил бутылкой (как сказал Раков) в дверную стену. Раков утверждал, что в камере становится невозможно находиться. А от меня идёт жар, как от раскалённой печки. Когда я в этот раз вернулся в камеру, Ракова там уже не было. А меня на следующий день посадили в другую – туда, где было три человека. Правда, потом, пару месяцев спустя я ещё раз встретился с Раковым. Он заехал на один день (в камере было много народу) и написал мне на листочке, что сам попросился ко мне и заверил начальника, что у нас всё в порядке. Он сказал, что я неправильно сделал, что выставил его из камеры, однако он на меня не обижается, ибо знает, что я попал в заключение первый раз. Кроме того, он сказал, что вреда мне никакого не сделал, а, может быть, даже принёс некоторую пользу, и знает, что меня скоро выпустят, потому что судить меня не за что. Ещё он сказал, что сразу сидел с моим приятелем Чопенко, которому, так же, как и мне, дали двенадцать суток и которому он, Раков, подарил красивую пепельницу из хлеба и ещё много чего сделал хорошего. Только сразу об этом мне сказать не мог. А ещё он рассказал, что Наташа – жена Чопенко – носила своему мужу передачи, которые ему разрешили, и что Чопенко написал ему записку на 300 долларов, чтобы Наташа отдала данную сумму предъявителю этой записки. Раков сказал, что его увозят на лагерь, и попросил меня написать ему такую же записку на 300 долларов. Я сказал, что ничего писать не буду, чтобы потом это не оказалось платой за заказ. Однако номер телефона Оли я ему дам и предупрежу адвоката, чтобы она отдала ему деньги. На следующий день Ракова увезли.

Адвокат теперь уходил только после того, как меня уводили в камеру. Один раз пришёл Полищук и принёс кулёк от моей мамы, в котором были помидоры и что-то ещё из еды, а также летняя рубашка, спортивные брюки, пара носков и нижнее бельё.

– Вот видишь – я тебе передачи ношу, а ты говоришь, что я тебя бил!

– Я говорю, как есть, – сказал я, – а передачу могу не брать.

– Нет-нет, – сказал Полищук, – это от твоей мамы.

Помидоры были помыты, что-то было завёрнуто в полотенце, вещи были надушены.

Мне вновь было предъявлено обвинение, к которому были добавлены ещё эпизоды – нанесение телесных повреждений, грабежи, нападения из мести и другие, – которые выглядели ещё более абсурдными, чем покушения на убийства. Я снова в протоколе допроса указал, что с потерпевшими, за исключением Гирныка, с которым я и Демьяненко разговаривали по просьбе Фиалковского, не знаком, никаких конфликтов и общих дел ни с кем из них не имел. А также повторил свои показания: что я являюсь не организатором банды наряду с Макаровым, а потерпевшим от деятельности последнего, которому я платил дань.

В этот день меня посетил тот самый генерал. Он сказал, что моя позиция ему понятна (ныне с моей позицией совпадает позиция Европейского суда, которым я признан жертвой с выплатой моральной компенсации).

С этого времени оперá ко мне больше не приходили, и следователи в ИВС меня больше не посещали.

Камера, в которую меня перевели из камеры № 1, сразу показалась мне большей по размеру. Она находилась с противоположной стороны коридора и была под номером 14. Там была такая же деревянная сцена, такой же туалет-параша, который находился также с правой стороны, такой же маленький пятачок перед сценой с деревянным полом, а также небольшое окно, закрытое железным листом с дырочками для воздуха. Однако в этой камере недавно был сделан ремонт – на стенах и потолке была свежая побелка. А сцена была выкрашена свежей половой краской. За решёткой, в вентиляционном отверстии над дверью, горела лампочка-сотка. Сама камера была светлее и за счёт этого казалась больше.

Контингент камеры был сформирован в этот же день, и когда меня в неё перевели, там уже находились два человека, которые заехали туда несколько часов назад.

Один из них сразу представился мне как Фёдор Фёдорович Федун. На вид ему было лет тридцать пять. Волосы у него были тёмные, немного с кудряшками, аккуратно подстриженные. На висках были ровные уголки, на шее – аккуратный кантик. Он был одет в чёрные джинсы, чёрную рубашку и тёмную шерстяную безрукавку, худощав, выше среднего роста. Его начищенные туфли с язычками стояли у стенки в проходе.

Второго человека звали Дмитрий. Ему было около двадцати пяти лет. Волосы у него были также с завитушками, но значительно светлее, чем у Федуна. Он был среднего роста, плотного телосложения, с румянцем на щеках. Сказал, что его привезли пару дней назад и вот сейчас перевели в эту камеру. Дмитрий был разговорчивый и старался держаться уверенно. Он сказал, что работал водителем у Бродского. И так получилось, что после тяжёлого дня выпил и, вернувшись домой, не нашёл там жены, которую пытался разыскивать у подружек и которая вернулась очень поздно, и от неё пахло спиртным. Он очень любил её и не менее сильно ревновал. Стал разбираться, где и с кем она была. В конце концов жена послала его на три буквы и ушла в ванную комнату. Он же, как говорится, вышел из себя – не понимая, что делает, ворвался в ванную. И прямо там, когда она лежала в воде, несколько раз ударил её кулаком по голове и по лицу. Дмитрий помнит, что бил её не очень сильно, но у неё был проломлен череп и экспертиза показала, что смерть наступила из-за того, что фрагмент кости черепа попал в мозг. Он говорил, что очень любил свою жену и не хотел её убивать, просто из-за того, что был пьяный, не рассчитал силы, но следователь всё перекручивал в преднамеренное убийство.

Когда Дмитрий спросил Федуна, за что тот находится здесь, Федун ответил, что он лётчик и попал сюда из-за того, что заказал убить командира корабля.

Через некоторое время открылась дверь и в камеру зашёл ещё один человек. Рост его был около ста восьмидесяти сантиметров, голова грушевидной формы, вытянутой в сосульку, со светлыми, еле видными, стриженными под насадку пять миллиметров, волосами. На щеках и выступавшем вперёд подбородке у него была несколькодневная щетина – такая же светлая, как и волосы.

Уши у него были большие, слегка оттопыренные, нос свёрнут вправо, а челюсть – влево. Он был катастрофически худой. Грудь у него была впалая, а живот выдувался вперёд из-под зелёной выцветшей футболки с короткими рукавами, на порядок большей нужного ему размера, заправленной в поношенные лагерные брюки из синего материала. С торчащими из-под широких рукавов из худых узких плеч тонкими, как спички, руками он был похож на птеродактиля. На ногах у него были носки и банные тапочки.

– Олег, – неприятными узкими губами сказал он и протянул вперёд руку, на обратной стороне ладони которой была непонятная синяя наколка, а на среднем и безымянном пальцах – два наколотых размытых перстня.

Первым ему пожал руку Дмитрий, который старался держаться бодро и уважительно. Потом Федун.

– Здорово, – сказал он.

Затем общему мнению подчинился и я.

Олег Замша сказал, что его привезли из лагеря на раскрутку, и спросил, есть ли в хате курить (хатой заключённые называли камеру). Дмитрий ответил, что пара сигарет есть, но нет спичек. Замша тут же оживился и прилюдно изо рта – то ли из-под языка, то ли из-за оставшихся нескольких жёлтых зубов – достал «мойку» (лезвие, вынутое из бритвенного станка).

– Командир! – крикнул он, постучав в «рыцарь» двери. – Иди сюда, я кое-чего покажу!

Открылся глазок. Замша держал перед ним лезвие. Зазвенели ключи, и открылось окошко для выдачи пищи – кормушка.

– Давай сюда!

– Я её под плинтусом нашёл, – сказал Замша.

– Давай сюда! – повторил голос из-за двери.

– Дай несколько спичек, – тут же зашелестел спичечный коробок, произошёл ченч (то есть обмен), и кормушка закрылась. У Замши в камере сразу стал расти авторитет.

Федун в основном молчал. Он сказал, что его через трое суток выпустят, что заказное убийство недоказуемое, если нет прямого свидетеля, диктофонной записи или меченных денег, – а значит, у них против него, Федуна, ничего нет. Замша, как опытный в этих делах заключённый, отсидевший не один раз, подтверждал мнение Федуна.

Когда Федун спросил меня, за что я здесь нахожусь, я ответил, что за кражу – карманную, – за что получил одобрительный кивок головы Замши.

– Ну да, за кражу! – посмеялся Федун.

С ним было приятно поговорить, однако он старался общение не поддерживать и сохранял молчание.

На следующий день, указывая глазами и постукивая кончиками пальцев себе по плечам, Замша выразил мнение, что Фёдор Фёдорович Федун является «курицей» (засланный казачок, тихарь, сексот, стукач), которое сразу поддержал Дмитрий. После чего, взглянув на меня, Замша показал пальцем на дверь. Я не возражал, чтобы в камере стало просторнее, а также чтобы Фёдор Фёдорович Федун поскорее вернулся к своей семье.

Также «маяками» глаз, губами и потыкиванием в Дмитрия он начал разговор с Федуном с того, что у последнего очень подозрительные имя-отчество – Фёдор Фёдорович, – да и фамилия на Ф также начинается (явно чтобы не забыть в камере). И дело у него очень подозрительное, и на лётчика он не похож, и кантик волос под затылком на шее милицейский. Федун всё выслушал молча. После чего Замша указал ему пальцем на дверь.

Федун постучался и попросил его забрать. Через некоторое время Федуна забрали. Замша пояснил, что, вероятнее всего, это проштрафившийся мент – óпер или следак, – которому сказали поработать агентом; а может быть, бизнесмен, которого приняли на какой-то мелочи, и теперь он отрабатывает; а может быть, это профессиональный агент, поскольку есть такие, которых выдёргивают со свободы за триста гривен в день.

У Замши опыт по раскрытию агентов был большой, и в том, что Фёдор Фёдорович Федун – мент, сомнений уже ни у кого не было.

С этого времени Замша начал расправлять крылья и вести себя если не как вор в законе, которых показывают в фильмах, то как преступный авторитет. К нему стал приходить адвокат, от которого он стал приносить по пачке сигарет и спички. Кроме того, его стали посещать оперá, которые вешали ему изготовленный в лагере пистолет.

Однажды он принёс в кармане горсть грузинского чая, сказав, что с трудом его выпросил. Вернувшись из следственного кабинета, он выгребал из кармана на газету чай. Также он принёс с собой пластиковую поллитровую бутылку. Сказал, что выклянчил у дежурного по дороге в камеру. Использовав в качестве факела своё единственное серое вафельное полотенце, которое он привёз с собой в полиэтиленовом пакете, Замша варил чай на открытом огне, скрутив полотенце в трубочку и подпалив его как фитиль и нагревая пламенем дно пластиковой бутылки, в которую была налита вода и засыпан чай. Дно становилось закопчённым и чёрным, округляясь от поднимавшейся температуры, и вода потихоньку закипала.

Вечером, за ужином, он налил по глотку этого чая в кружки мне и Дмитрию. Сам же пил небольшими глотками из бутылки, плотно закручивая пробку.

Замша не приносил из следственных кабинетов никаких газет и редко спрашивал меня по делу – только тогда, когда я удовлетворял любопытство Дмитрия. Я легко шёл на общение и рассказывал о машинах, о своих полётах за штурвалом самолёта, о рыбалке и подводном плавании, о бизнесе (если что-то интересовало Дмитрия и других приезжающих и уезжающих сокамерников) и о деле – всё, что говорил следователю. Многих удивляла сложившаяся со мной ситуация, и они задавали дополнительные вопросы, на которые я с удовольствием отвечал.

– Ну, да, – говорил Замша, как будто мысленно продолжая словами: «Так я тебе и поверил».

В камере то и дело появлялись новые лица, которые надолго не задерживались. Некоторые уезжали в тюрьму (СИЗО), другие возвращались в РОВД, а кого-то, возможно, и вовсе отпускали домой. Правда, о таких, кроме Чопенко, я больше не слышал.

Однажды открылась дверь в камеру, и на пороге появился дородный здоровяк. Он сказал, что он Удав, а брат у него – Удав-старший. Увидев сначала в лицо, а потом со спины Замшу, он положил руку на голову, сделал большие глаза и помотал головой. Затем посмотрел на меня и Дмитрия. Я улыбнулся. Замша начал держаться от Удава на расстоянии и всячески старался ему угодить.

Удав в двух словах спросил, кто и за что сидит, затем выразил своё мнение на извечную тему пидарасов и петухов.

– Пускай делают, что хотят. Дали бы миллион долларов – я сам бы переспал с кем угодно!

Сказал, что ему шьют грабёж. И что он тут надолго задерживаться не собирается. И что в этом мы ему должны помочь. На что все выразили своё согласие: кто-то кивком головы, а кто-то – молчанием. Он сказал, что мы должны помочь ему сломать ногу. И тогда его увезут в больницу, а оттуда он уже выберется. На что Дмитрий выразил сомнение: сломать ногу вряд ли получится.

Удав сказал, что сложностей никаких не будет: нужно только выбрать место поудобнее и прыгнуть ему на ногу. И даже если получится только трещина, то этого будет достаточно.

Тут в разговор включился Замша. Он сказал, что обычно в таких случаях ломают не ногу, а руку. Нижнюю часть её от локтя вниз заматывают широким мокрым вафельным полотенцем и ложатся спать. А когда полотенце высыхает, рука ночью ломается сама. То же самое можно совершить и с горлом, если кто хочет совершить суицид. Однако полотенца в камере не оказалось, и Замша сказал, что есть самый надёжный и проверенный способ косить, – это аппендицит. Нет ничего проще, чем корчиться от боли, держась за левый бок, а когда повезут в больницу, передвигаться, подтаскивая и волоча левую ногу. Удава это устраивало, как, видимо, и Замшу, который хотел поскорее выпроводить его из камеры. Поэтому Удав начал корчиться от боли, протяжно и громко произнося, держась за левый бок: «Ой! Ай!» и делая нам замечания, чтобы мы его не смешили, – от нашего смеха он сам не мог сдержаться.

Замша пошёл стучать кулаком в дверь и говорить дежурному, что человек умирает. После длительных переговоров и громких стонов Удава действительно забрали. Он вышел из камеры, волоча левую ногу, и зашаркал по коридору. Правда, через несколько часов его вновь привели в камеру. Удав рассказал, что его отвезли в больницу, там его осмотрел врач и сказал, что он косит. А по дороге назад ему дали пизды в два раза больше – за то, что ментам пришлось возить его туда-сюда и за свой счёт покупать бензин.

Удав был добродушным весельчаком, и с ним было легко общаться. По вечерам он любил играть в балду – это когда ты задумываешь слово, чтобы оно оканчивалось на другом игроке, и называешь первую букву. А игрок пытается выдумать своё слово, чтобы оно заканчивалось на тебе, и называет к твоей названной букве вторую свою. Так мы с Удавом коротали время вечерами, пока Замша и Дмитрий играли в морской бой. Однажды я Удаву первой буквой назвал твёрдый знак. Он долго думал и сказал, что такого слова нет. Потом сказал, что сдаётся. Я пообещал ему, что расскажу потом.

На следующий день в камеру, где находились я, Дмитрий, Замша и Удав, посадили ещё одного человека. Хлопнула дверь – на пятачке стоял парень лет двадцати пяти в джинсах, рубашке и зелёной кофте с тремя пуговицами под воротничком, среднего телосложения и среднего роста. Лицо у него было круглое, волосы – кудрявые, тёмные. На них виднелась запёкшаяся кровь. Он сказал, что его зовут Руслан.

– Как же тебя ИВС принял? – спросил Замша у Руслана.

Тот ответил, что его уже три раза туда-сюда (из РОВД в ИВС) возят и на этот раз за него отдали три бутылки водки оперá из РОВД (не знаю, правда это была или ложь). Руслан пролез на подиум в дальний край камеры, и находиться на подиуме лёжа стало возможно только боком. К тому же был конец мая, на улице стояла аномальная жара, а в камере – невообразимая духота. Сигаретный дым от самокруток резал глаза.

Руслан рассказал свою историю: что у него трое детей и жена и что в принципе он приличный человек и не собирался совершать никакого преступления. Но когда он подошёл к ларькам купить сигарет себе и конфет детям, то увидел подвыпившего гражданина, который ходил от ларька к ларьку, что-то выбирал и светил (держал открытым) кошельком с бабками.

Денег была целая пачка. Он покрутился рядом с пассажиром, оглянулся туда-сюда, не удержался и уцепил кошелек. И тут подоспели «беркуты» – как будто они его ждали. Их машина неприметно стояла чуть дальше ларьков, и лишь тогда он понял, что гражданин с бабками был подсадной уткой.

– Такое может быть, – сказал Замша. – Им нужно сдавать план, и так ловить преступников проще, чем ездить и кого-то разыскивать.

Было видно, что Руслан очень переживал – то ли из-за содеянного, то ли потому, что вот так по-глупому попался. Он всё время говорил о жене и детях, которые не знают, где их муж и отец сейчас находится, а домой он сегодня не придёт. И на его глазах проступали слёзы. Он продолжил, что его отвезли в РОВД, там дали пару раз по голове – и он написал явку с повинной, что хотел ограбить этого человека. А из РОВД несколько раз возили туда-сюда, потому что его не принимал ИВС. Потом при нём же мент из машины купил несколько бутылок водки, отдал на входе в ИВС – и его приняли.

Дни и ночи становились жаркими, и в камере теперь можно было находиться лишь в раздетом состоянии. Лампочку в зарешёченной отдушине в камере стали называть солнышком, а газетку, вывешиваемую на решётку перед лампочкой, – тучкой. При наличии пяти человек в камере на подиуме можно было спать только на боку. А чтобы кожа не прилипала к доскам, на них стелили: в ноги – спортивные штаны или брюки, под тело – футболку или рубашку, а под голову – полиэтиленовый кулёк с тем, у кого что было.

Утром меня в очередной раз посетил адвокат. Он принёс пару бутербродов, которые я теперь мог взять с собой, и пару пачек сигарет. Адвокат сказал, что теперь раз в месяц мне будут разрешены передачи, но только от ближайших родственников, и поэтому Оля (хотя бы поэтому) предлагает узаконить наши отношения. А все документальные дела с разводом мама с Олей уладят сами. Так я и поступил.

Перед обедом я вернулся в камеру. Замша расстелил на подиуме газету и принялся получать миски с первым и вторым, кружки с компотом, хлеб и ложки. Когда всё это стояло на подиуме, Замша позвал всех к столу. Он отдельно обратился к Руслану, который лежал у стены и о чём-то думал. Тот присел, потом поднялся в полный рост – то ли для того, чтобы выпрямить затёкшие ноги, то ли для того, чтобы спуститься на пятачок и там как-то пристроиться поесть. И… тут же плюхнулся головой вперёд на стол и свалился под сцену. Каша с супом разлетелись по всей камере, а Руслан в проходе, лёжа на спине с согнутыми в коленях ногами, забился в конвульсиях. Падая, он издал не человеческий, а похожий на поросячий визг; его трясло, и из его рта шла пена. Замша сориентировался очень быстро и хладнокровно.

– Эпилепсия! Ложку давай! – крикнул он.

Я быстро передал Замше ложку, и он впихнул её Руслану в рот.

– Иначе язык бы заглотил и задохнулся, – сказал Замша.

Руслан начал хрипеть, а через некоторое время из-за криков и стука в дверь прибежали дежурные и выволокли его за ноги в коридор.

– Что же он сразу не сказал, что у него эпилепсия? – сказал Замша.

Он, Руслан, выглядел так, как будто чем-то болен, и был очень похож на эпилептика.

– Ну, теперь его точно уже к нам в камеру не посадят! – заверил всех Замша.

Мы собрали миски и навели на сцене порядок. Когда Замша сдавал посуду, то, когда он подошёл к кормушке, дежурный сказал ему, что наш сокамерник сошёл с ума: когда его вытащили в коридор, он встал и набросился на дежурного. Ему дали пизды – и теперь он сидит в карцере и к нам больше не вернётся.

Но через некоторое время открылась дверь, и Руслана завели в камеру.

Дежурный сказал, что его осмотрел врач, что был приступ эпилепсии, а так, в общем, всё в порядке. Руслан начал расспрашивать, где он находится и что тут делает, а когда я пытался проявить к нему сострадание, он набросился на меня с кулаками.

– Не трогай его, – сказал Замша, – пускай полежит у стенки, отойдёт.

Через некоторое время Руслан отошёл. Ему объяснили, что он в тюрьме и напомнили, что он до этого рассказывал, – он снова начал вспоминать о жене и детях, и у него на глазах появились слёзы. Я сказал Руслану, что будет лучше, если он напишет заявление на имя начальника ИВС, текст которого я составлю, а сокамерники подпишутся.

На следующий день заявление было передано начальнику; в тексте содержалась просьба по причине частых приступов эпилепсии перевести Руслана или в больницу, или в тюрьму. Буквально через час Руслана забрали.

В этот же день Дмитрий был у адвоката, и тот сказал, что Дмитрию скоро будет предъявлено обвинение, а также что его мама сегодня привезла передачу. В этот день в камере был пир: сало, колбаса, свежие помидоры, огурцы… Нельзя сказать, что продукты скрашивали обстановку, но их наличие всё же придавало бодрости и сил. Замша ел и не мог остановиться. В лагере он вряд ли такое видел. И мы не отставали. В камере не было места, где можно было бы хранить продукты, и при такой жаре в течение двух дней они пропадали.

Дмитрию передали сигареты и спички, поэтому куревом камера была обеспечена впрок. Чай в передачах не принимали – под предлогом, что его негде варить. Я сказал, что и у меня скоро будет передача, и все дружно советовали, что занести мне в список.

По вечерам Замша любил пересказывать книги – боевики и другие, которые он прочёл, – и это очень нравилось Дмитрию. Замша также был специалистом по гаданию на домино – «сколько дадут». Домино он принёс от адвоката с собой в камеру и спрашивал, сколько дадут, у барабашки, которого он умел вызывать.

Удава в камере уже не было, Замша сходил к адвокату в тот же день, когда принёс домино, и Удава убрали из камеры. В этот же день его место занял Малыш – худенький и маленький паренёк, которого тоже в скором времени увезли на тюрьму. Транзитный контингент быстро менялся, и за ним нельзя было уследить.

Гадание на домино о будущем сроке лагерного заключения было несложным. Замша высыпáл кости цифрами вниз. Пустышка означала «ничего», а остальное были сроки до максимального (12 лет), и желающий узнать свою судьбу тянул из общей массы одну пластинку домино. Тянуть можно было только один раз. Но у некоторых появлялось желание переиграть. Хотя Малыш сразу согласился на три года. Он сидел за кражу, был в сознанке, и по этому преступлению максимальный срок был пять лет.

По домино можно было также узнать, согласился ли человек с обвинением или нет.

Более точно, говорил Замша, мог предсказать барабашка.

Замша слепил днём из хлеба пулевидную колбаску, прикрепив к ней нить из носка. Колбаска за день подсохла. Когда на улице темнело и на лампочку вешалась тучка, Замша вызывал барабашку, произнося нехитрое заклинание типа «барабашка, приди», а потом предлагал проверить, насколько барабашка говорит правду.

Для этого желающий узнать судьбу должен был написать на бумажке несколько женских имён и среди них – имя своей мамы. Потом бумажки выкладывались по кругу, Замша брал в губы кончик нитки – пулька свисала к центру круга, а потом начинала клониться к одному из имён. Если имя совпадало с именем мамы желающего узнать судьбу – значит, барабашка говорил правду. А потом по кругу выкладывались цифры сроков. Несложно было предположить, откуда у Замши брались имена родителей. В моём же случае я говорил Замше, что барабашка говорит неправду, умалчивая «или что-то напутал адвокат».

Дмитрия я через год встретил в тюрьме (СИЗО-13). Ему дали ровно столько, сколько он предполагал, – двенадцать лет.

На вопрос Дмитрия о личной жизни Замша рассказывал, что когда-то у него было всё в порядке. Он жил в Киеве. А потом его жена умерла. Его посадили, а ребёнка, девочку, забрали в детский дом. Замша настолько правдиво рассказывал эту историю, называя адрес детдома и имя девочки, что я через адвоката попросил Олю съездить по этому адресу и отвезти ребёнку фруктов. Но адвокат мне сказал, что то ли по этому адресу детдома не оказалось, то ли девочки под такой фамилией там нет. Я сказал об этом Замше – он ответил, что, наверное, ребёнка перевели в другой детский дом.

В тот вечер Замша лёг спать, а мы с Дмитрием разговаривали очень долго.

Замша лежал на спине, посапывая во сне, а на глазах у него лежала тряпочка – чтобы свет не попадал в глаза. Показав на спящего у стены Малыша, я сказал Диме, что это «курица», после чего Замша подорвался с места и набросился на меня с кулаками. Буквально тут же в камеру открылась дверь.

– Командир, всё в порядке! – сказал Замша и попросил его забрать.

Также он попросил у Димы сигарет, которыми тот добродушно поделился. Я же подарил Замше свой костюм «Boss». Он сказал, что перешьёт его себе в робу. На этом мы попрощались.

Через несколько дней камеру, то есть всех находившихся в ней заключённых, перевели полным составом на верхний этаж – в камеру № 27. Она была в полтора раза меньше той, в которой мы находились. К тому же эта камера была под крышей, и прямые лучи солнца нагревали покрытую чёрным рубероидом плиту крыши, которая была потолком камеры. К тому времени температура на улице была под 35 градусов. Окно было в полтора раза меньше, и со стороны камеры к нему также был приварен железный лист с дырочками. Было видно, что парашу здесь не убирали, а сцена была грязная – на досках, как нарост, по всей длине был слой человеческого жира (пота), смешанного с волосами, табаком и пеплом. Дмитрий предположил, что в этой камере содержались бомжи-суточники.

В этот же день меня посетил адвокат.

Владимир Тимофеевич сказал, что Оля была у прокурора Иванца и сказала ему, что у меня боязнь замкнутого пространства – клаустрофобия. Я действительно говорил Оле, что как-то, проехав в метро, ощутил панику, вызванную лёгким головокружением и боязнью потерять сознание. Но это было очень давно. Адвокат сказал мне, что на днях Оля передаст мне передачу, и я сделал уточнения по списку: у сигарет должны быть отрезаны фильтры, и сигареты должны быть связаны по 20 штук (это был совет сокамерников). По делу мы почти не говорили, поскольку моя позиция была понятна, а Владимир Тимофеевич никогда не делал никаких выводов. Он только говорил, что дело развивается вразрез с нормами уголовно-процессуального кодекса (нарушение презумпции невиновности и другое) и не следует им в этом мешать. А также – то, что по просьбе журналиста он дал по делу свои комментарии газете «Сегодня»: Шагин не выглядит подавленным и даёт объёмные и последовательные показания в обосновании собственной невиновности, и его уже второй месяц держат в ИВС без бани и прогулок на свежем воздухе, хотя имеют право держать только десять дней, и так далее. В конце статьи были комментарии высокопоставленного чиновника МВД: «Шагин находится там, где он и должен находиться».

Мы попрощались с адвокатом, и меня привели в камеру. Дмитрий и Малыш играли кубиками в покер и предложили к ним присоединиться. Игра заключалась в том, что, бросая пять кубиков, каждый должен выкинуть, например, «пару» (чтобы на двух из пяти кубиков выпали одинаковые цифры) или «порядок» (то есть 1, 2, 3, 4 и 5), то есть набор примерно таких же комбинаций, как и в карточном покере (карты в тюрьме запрещены). Тот, кто выкинул ряд оговорённых комбинаций первым, – выиграл. Второе место считается по разности сумм цифр в порядках не выброшенных оставшимися двумя или более игроками. Я предложил доиграть круг (партию), отскоблить тапочком и отмыть с мылом сцену, использовав слово «отпидарасить».

Буквально перед самым концом игры открылась дверь в камеру, и на пятачке в проходе появился парень лет двадцати – упитанный, среднего роста, с аккуратной причёской и пушком на подбородке и щеках. Пальцы и ладони у него были в краске. Малыш постучал в дверь и попросил дежурного включить воду, а зашедший на вопрос «У тебя какая?» сказал, что у него 117-я статья (изнасилование). И в то время, когда Дима сказал новичку «Иди мойся», я Диме сказал, имея в виду сцену:

– Давай бросай, и сейчас пидарасить будем!

Я посмотрел на цифры на костях, и тут в камере раздался пронзительный смех – сначала Малыша, а потом Димы. Я взглянул на вошедшего – он был бледный и обмякший, стоял, опёршись спиной на дверь. Тут засмеялся и я, а потом и у новенького появилась на губах улыбка. Получилось действительно смешно – видимо, оперá сказали тому, что по 117-й в камере сразу пидарасят. Это было бы смешно, если бы не было так печально и грустно.

Зашедшего звали Андрей. Он учился на втором курсе института, был из интеллигентной семьи. В компании, как он сказал, девушка согласилась с ним на секс. А потом написала на него заявление, когда он не согласился отдать три тысячи долларов. Так это или нет, потом установит суд. В камере никто об этом не говорил. У каждого было своё горе.

В камеру начали прибывать люди, которые не задерживались больше, чем на два-три дня. То ли потом они возвращались в РОВД, а затем в другую камеру, то ли их увозили на тюрьму. Порой в камере находилось по шесть-семь человек – кому-то приходилось пытаться спать в проходе, а кому-то всю ночь сидеть на краю сцены. Последним, кто задержался на несколько недель, был ещё один Андрей – невысокого роста паренёк с юношескими чертами лица и улыбкой в глазах. Его привезли из РОВД, в котором продержали три дня и где ему пришлось взять на себя велосипед «Comanche». Так как в камере был ещё один Андрей, то к этому мы так и обращались – Команче. Как рассказывал Андрей-Команче, его приятель промышлял кражами велосипедов. И Андрей случайно встретил его в двух кварталах от своего двора. Приятель попросил его продать на рынке, что в нескольких сотнях метров, велосипед фирмы «Comanche». Андрей взял велосипед за руль и покатил на рынок. Но буквально за несколько десятков метров от рынка напротив него на проезжей части у бордюра припарковался синий «Лендровер» с беркутовцами. И один из двух молодых парней-милиционеров, вышедших из задних дверей машины, проходя мимо, подошёл к Андрею и взял велосипед за руль. Как сказал Андрей, вероятно, они увидели его из машины, когда он катил велосипед.