Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Возможно, подражая или беря с меня пример, а возможно, курение марихуаны всеми возможными способами уже приносило тот же эффект, как и после дыма обычной соломы, в конце концов ребята отказались от курения и попробовали перейти на внутреннее употребление (как сказал Дима, к «селянскому» способу). И Дима же, как специалист, выступил технологом по изготовлению, как он сказал, зелья. Оставшаяся четверть пятилитровой баклажки марихуаны прямо в этой же баклажке была залита один к двум десятью стаканами (пятью пластиковыми четырёхсотграммовыми кружками) молока (приготовленного из сухого молока 25 % жирности). Полученной смеси из молока, мелко рубленных листьев, семечек и шишек было дано 2 часа настояться. А потом «компот» – «молочный кисель», как ещё называл своё зелье Дима, – кипятильником (который потом пришлось выбросить из-за образовавшейся на нём плотной подгорелой коричневой корки) несколько часов варился и помешивался из стороны в сторону. Из огромного любопытства я вызвался первым попробовать на вкус зелье. Поскольку при варении несколько раз добавлялась вода, зелье имело жидкую консистенцию и коричневый подгорелый цвет. Оно всё ещё имело сладковатый молочный запах, дополненный то ли запахом навоза, то ли прелых листьев и чем-то отдалённо напоминающий запах, идущий с фермы, расположенной недалеко от силосной ямы, только в несколько раз выразительнее и сильнее. «Молочный кисель» был резкого ядовито-горького вкуса и приносил моментально отрезвляющий эффект. Чтобы остудить приготовленный напиток, Гена заткнул тряпкой сток, набрал в раковину воды и поставил в неё баклажку. Но после того, как «компот» остыл, первым его пить инициативу проявлять не стал. И поскольку он не был технологом, инициатива перешла к Дмитрию.

Дима налил себе полкружки «компота», как он сказал, «с ягодками», доложив две ложки осадка. И совершенно не морщась, залпом то ли выпил, то ли проглотил напиток. Когда горечь во рту прошла, он расплылся в улыбке и даже начал изображать ожидаемый эффект – посмеиваться и пошатываться. Но потом, как он сам сказал, его что-то начало мутить и подташнивать. И по его выражению лица и глотательным движениям было видно, что он несколько раз сдерживал комок, поднимавшийся из желудка к горлу. Но всё же то ли здравый рассудок, то ли организм победил – он отправился к дючке и долго произносил там изрыгивающие звуки. Как объяснил, вернувшись с красными глазами и красным лицом, что «ходил запугивать водяного». А потом сел на нару и сказал:

– Всё. Я на свободе накуриться не мог. А тут накурился на всю жизнь!

Услужив в этом случае, исправительная система продемонстрировала свою исключительную эффективность.

Оставшийся навар из конопли, через неделю после того, как 12 стаканов марихуаны попали в камеру, был слит в туалет. Были тщательно уничтожены все следы курения. Из углов выметены гильзы. Бульбулятор был поломан на мелкие кусочки и выкинут в дючку. А пластиковая пятилитровая квадратная баклажка вместе с мусором (совпало как раз на смену корпусного Серёжи, который утром ходил по камерам и делал проверку) выставлена за дверь.

Камера проветрилась, и в ней снова установился привычный запах мокрых окурков и мочи, который смешивался с запахом кислой баланды во время обеда и ужина, приходившим из коридора.

Баландёром был Максим – маленький рыжий паренёк, которого весь этаж считал личным и самым преданным агентом-стукачом начальника оперчасти. И я, чтобы поддержать Макса, покупал у него, а он, чтобы поддержать свою легенду и репутацию, продавал мне за сигареты два раза в неделю помидоры и цветы – как сам говорил мне и, очевидно, всем, из личной теплицы начальника СИЗО.

Макс пару раз приносил малявы от Маркуна, которые я просил Диму читать (как и раньше) вслух, в камере.

Маркун писал, чтобы я ни в коем случае не верил Максу, что он – рыжая шельма (Маркун сам был ярко-рыжим, и в тюрьме его называли либо «рыжим», либо (редко) «солнышком»). Он писал, что переехал на «мой» этаж, поскольку чувствует, что сюда сместился центр. (А не на запах, как думал я, ибо корпусной Сергей вполне мог обойти все «центровые» камеры Киевского централа (так ещё называли СИЗО-13) и сказать, что весь запас «настроения» (так называли коноплю) находится в камере № 7. А почти все центровые камеры – видимо, благодаря тому, что МВД продолжало рекламировать «Топ-Сервис», а они, которых, по обвинению, я организовал в банду, обвинялись в убийстве, как говорили в тюрьме, почти вора в законе и смотрящего за Киевом Князева, – были заняты Маркуном и другими проходящими по этому делу. И они – Маркун и другие – чувствовали себя там, по-видимому, довольно-таки неплохо. И не казалось, что по крайней мере тут, в СИЗО, кто-то их собирается резать на ремни.) Маркун писал, что в камере, где он находится, почти сорок человек, и дал понять, что почти все – его шныри. Но, так как почти никто из них не получает передачи, если мне надо, я могу для себя передачи загонять на них – они часть оставят себе, а остальное он пиханёт мне. А также, что Маркун может хранить у себя мой мобильный телефон и по первому требованию через дежурного передавать мне.

Все ответы на малявы я Маркуну передавал на словах через Макса. Не желая быть как-то связанным с Маркуном, не говоря уже о чём-то общем, и в то же время не желая пренебрегать откровенно заботливым его отношением ко мне, которое, видимо, состояло в получении какой-то доли с предполагаемых передач, я предложил Максу, обращавшемуся ко мне то за чаем, то за сигаретами, то за мучным или сладким, самому разрешать все эти вопросы через сокамерников Маркуна. Он пару раз приносил фамилии, и Вика передавала на них стандартный набор продуктов. Оговорённую часть Макс забирал себе. Но, как позже сказал Маркун, никаких передач не было.

По поводу телефона я через Максима передал, что в камере телефона не имею, поскольку в этом нет необходимости. В то же время вопрос с мобильным телефоном в камере был разрешён очень просто и без всякого обмана агентом (Димой) начальника оперчасти. В камере телефона не было, то есть он там не хранился. Телефон «Эриксон» и шнурок зарядки (который потом был укорочен до двух сантиметров и ко второму концу которого был присоединён пальчиковый разъём для стереонаушников, так как бритва «Филипс», внутри которой была сделана зарядка, всё ещё оставалась у меня) были принесены корпусным Сергеем в одном из кульков с продуктами (конфетами и шоколадками от мамы из Санкт-Петербурга), которые он никогда не развязывал, так как скотч оставался целым, и находились в мятой пачке из-под сигарет с фильтром (куда «Эриксон», обёрнутый в пищевую полиэтиленовую плёнку, помещался тютелька в тютельку), лежащей на улице под стеной СИЗО (то ли в траве, то ли на земле, то ли на асфальте – понять было невозможно). К телефону – к полиэтилену со стороны антенны – подвязывалась тонкая (0,012) рыболовная кевларовая нить (нить была очень тонкая, очень прочная и серого цвета – из моих запасов). И на этой нити в окно, в пачке сигарет, через щель между «баяном» (железный лист с дырками в виде жалюзи, крепящийся на окно со стороны внешней стены) и стеной (камера была на первом этаже) спускался, а фактически выбрасывался на землю в два или три часа ночи (после того, как все поговорят).

На улице телефон лежал весь день, до десяти-одиннадцати часов вечера. А потом быстро за нить снова затягивался в камеру. Со стороны улицы нить явно была незаметна. Пачка с телефона ни разу не слетала и раз в несколько дней менялась на новую. А мусор на улице либо плохо убирался хозработниками, либо пачка из-под сигарет лежала в неприметном месте. Нить же была привязана с краю к одной из железных полос «баяна» и замазана грязью. Пальцем нащупывалась, когда нужно было достать телефон. Шмонщики, хоть и лазили по окну железными крючками, ища трещины или полости, в которых, например, могли бы быть спрятаны деньги, но до места крепления нити и самой нити никогда не доставали. И, видимо, потому, что не имели к этому цели (вряд ли бы кто хранил дорогой аппарат лежащим в сигаретной пачке под окном на земле). Второй аппарат – «контролируемый» – за плату, как и раньше, приносил Сергей-корпусной (день, ночь, два дня выходных), и я мог всегда пожелать спокойной ночи Оле и маме.

Меня раз в неделю посещал адвокат, и три раза в неделю с томами дела приходил секретарь суда Паша. Он всегда старался прийти с утра, чтобы потом днём быть свободным, и получал кабинет на втором этаже. Паша уходил в 12 часов, и в камеру я всегда возвращался до обеда. Один раз Паша пришел в три часа, и, закончив знакомиться, я спустился на первый этаж и около туалета, ожидая Колю (прапорщика), чтобы в числе других он меня забрал на корпус в камеру, встретил Леонида Трофимова. Он был в спортивном костюме и кроссовках – как и ездил в суд. С того момента, как следователь Кóзел знакомил нас вместе с материалами дела, а я принял Леонида за следователя, – так мы и познакомились, Леонид значительно прибавил в весе, раскачался и выглядел похорошевшим и отдохнувшим. (Маркун как-то сказал мне, когда нас одновременно вели к адвокатам, что у Леонида настолько хорошо дела, что его раз в неделю посещает генерал Опанасенко, которому, как сказал Маркун, Лёня пообещал подтвердить всё, что нужно в суде, и спрашивает: «Ничего тебе, Лёнечка, не надо и чем помочь?» (чем как будто Лёня сам поделился с Маркуном). И что Лёня в своих просьбах не стесняется, и каждый вечер приходит врач из больницы и ставит ему капельницу с «джефом» – эфедрином – отдохнуть и побалдеть. Я как-то об этом, о «джефе», сказал значительно позже Леониду. Он довольно улыбнулся своей очаровательной улыбкой и сказал: «Вот это ты делаешь!»)

– Что ты там пропадаешь? – сказал мне Леонид, очевидно, имея в виду производимое Пашей ознакомление меня с делом. – Давай к нам.

Как ходили по тюрьме слухи, «Топ-Сервис» (лица, проходящие по так называемому делу «Топ-Сервиса») замолодил (не знаю, что имелось в виду) всех секретарш суда (приносивших дело на ознакомление) и собирался на них жениться. Слухи передавались заключёнными и дежурными. А распространялись, видимо, Маркуном, который также по пути к адвокатам мне сказал, что собирается расписываться с секретаршей (высокой, большой, пышной грузинкой, у которой папа – директор строительной компании, как сказал Маркун), и спрашивал меня о процедуре, так как мы с Олей расписывались в СИЗО.

– Пойдем в кабинет, – сказал Леонид, – чего тут стоять.

Мы зашли в кабинет. В кабинете, что-то укладывая в пакет, стояла стройная, худенькая, почти хрупкая и очень милая девочка. Она была одета в облегающие голубые джинсы и чуть светлее голубую блузку. Её золотистые волосы были распущены. Глаза большие и немного раскосые. И когда наши взгляды встретились, на её лице появилась открытая, широкая, обворожительная улыбка.

– Светка, секретарша, – кивнул на девочку Леонид. – Ну, всё, давай, иди.

Он подошёл к ней и поцеловал в губы. Она не отводила от меня глаз. Света в одну руку взяла пакет, в другую – том дела, прошла мимо меня и выпорхнула из кабинета в коридор.

Только мы подкурили сигареты, как в кабинет заглянул прапорщик Коля:

– Так, всё, заканчиваем курить, выходим, выходим.

Мы двинулись к двери, потом вышли в коридор, где уже собралось несколько десятков человек. Коля открыл одну, потом другую железную дверь, и процессия медленно по подземному коридору двинулась в сторону «Кучмовки». Леонид задержался сзади, с кем-то разговаривая, с кем-то здороваясь, – он уже ранее был и в тюрьме, и на зоне. И в СИЗО у него были разные знакомые. А я прошёл вперёд. Как в кабинете в двух словах рассказал Леонид, он был на два года младше меня, сейчас ему было почти тридцать (мне почти тридцать два). И из своих тридцати он уже отсидел десять. Как он сказал, он был с Князевым (я объяснил Лёне, что никогда раньше не слышал этой фамилии, но это неважно, сказал он). Лёня сказал, что он стоял на «воротах» (дверях) в кабаке, что Князев туда его оформил (устроил). Один «пассажир» (клиент) не рассчитался, и они повезли его за деньгами. И Леониду прицепили 144-ю (вымогательство) и за нехуй дали двенадцать, из которых Лёня отсидел десять и вышел по помиловке Президента. И, как он сказал, через семь месяцев заехал опять.

После выхода из подземного туннеля на первом этаже, перед входом на первый этаж корпуса мы с Леонидом снова встретились и попрощались. Он отправился по лестнице на второй этаж. Прапорщик Коля открыл дверь на первый этаж и я пошёл к камере.

В камере Гена дремал на верхней наре под окном. А Дима со своей нижней нары перебрался с матрасом на незанятую верхнюю поближе к свету и, лёжа животом на подушке с согнутыми в коленях ногами стопами вверх, что-то писал.

Когда меня завели в камеру, он оторвался от работы. Вид у него был грустный и немного задумчивый. Он сказал, что к нему сегодня приходили следователь и адвокат на ознакомление и одновременно на закрытие дела (дело состояло из одного тома – четыре квартирные кражи). И что адвокат со следователем и с одним из местных оперóв (из СИЗО) – одним знакомым следователя – насели на него, чтобы он вечером сегодня написал свои показания, то есть заполнил протокол допроса задним числом. По его явке с повинной, как сказал Дима, следователь предъявил ему обвинение. А допросить забыл. Точнее – откладывал, откладывал: то адвоката не было, то у следователя времени не было. Санкция закончилась, и теперь протокол допроса, чтобы обвинительное заключение подписал прокурор, нужно делать задним числом. И они все втроём, как сказал Дима, по этому поводу на него насели. И он им пообещал, что всё собственноручно, то, что он писал в явке с повинной, в протокол допроса напишет в камере. И завтра утром, в одиннадцать часов, его вызовет тюремный óпер, который в кабинете был со следователем и адвокатом. И Дима ему должен отдать заполненный протокол. А óпер этот протокол – так они договорились – подвезёт в следственный отдел РОВД, где старший следователь (так как его следователь в это время будет на следственных действиях по другому делу) подошьёт этот протокол в том дела и вместе с делом понесёт обвинительное заключение на подпись к прокурору. Чтобы всё успеть, сказал Дима, они так в кабинете договорились и его следователь и адвокат поставили свои подписи в чистый протокол (Дима показал мне протокол). И очень просили его всё аккуратно заполнить и подписать, чтобы у них всё срослось и ничего не сорвалось, прокурор подписал обвинительное заключение и дело пошло в суд. Дима сказал, что он сразу хотел отказаться от явки с повинной и написать, что его заставили, ибо в явке два эпизода его, а два – не его, почему и для чего он их и взял на себя. И что он понимает, что, скорее всего, они отвалятся на суде, если он на суде пойдёт в отказ, а два, скорее всего, останутся. Но если отказываться – нужно отказываться от всего и сейчас. Однако оказалось, что адвокат, которого посоветовали его маме, на их стороне. А у следователя в тюрьме свой óпер. И если он не будет заполнять протокол или просто его выкинет, то он понимает (и ему так дали понять), что ему тут жизни не дадут. Намекнули, что из этой камеры (от Шагина) поедет в большую (к Маркуну, вероятно). Поэтому у Димы выражение лица было грустное и немного задумчивое. И он на меня смотрел, как будто я мог ему чем-то помочь.

Дима был мне симпатичен. В общих чертах, наверное, потому, что в нём присутствовали интеллект и некая смелость, были порядочность и понимание грани, за которой находится предательство – вред ближнему человеку, то есть людям, с которыми он был сейчас рядом. А ещё – покладистость и добродушность характера. И в то же время если не дерзость, то безжалостное отношение к себе при получении от жизни удовольствий, похуизм, граничащий, как мне виделось, с безрассудством в отношениях с милицией, которая сейчас, казалось, загнала его в угол.

Я поподробнее расспросил Диму о его жизни и о его деле. Он сказал, что рос без отца. Что он у мамы один ребёнок и что его мама очень любит и за него очень переживает. Что первый раз, чуть больше года назад, ему дали условно за кражу, как самому младшему. А его двум старшим приятелям, которые его и втянули, как сказал Дима, одному – три, а другому – пять лет.

Потом мама устроила Диму в фирму Бакая «Нафтогаз» – госпредприятие. И он там не только числился, но и работал почти год. Выполнял разные поручения, отвозил документы и другое для работников фирмы. Дима сказал, что даже оперá, которые его били (по кражам), его об этом расспрашивали. А один óпер ему сказал, что если он (Дима) что-то расскажет про Бакая, то он, óпер, поспособствует, чтобы Диме снова дали условно. Как мне сказал Дима, он по роду своей работы ничего определённого о Бакае не знал, но вопрос был задан так, что как будто ему подскажут, что рассказать, а потом и написать.

– Но я наотрез отказался, – сказал Дима.

– Ну, ладно, – сказал óпер. – Тогда забудь об этом.

Они его били, вешали на лом – и он признался в двух кражах. А потом ему стали говорить, что это твоё и это тоже твоё, – и он взял на себя ещё две, чтобы потом сразу от всего отказаться.

– Так как по одной из них, – сказал Дима, – у меня стопроцентное алиби.

Я сказал Диме, что могу попытаться ему помочь, но это для него может оказаться медвежьей услугой. Дима меня выслушал внимательно.

Я сказал Диме, что, если бы я был на его месте и решил бы бороться, я бы поступил сейчас следующим образом. Я бы прямо сейчас, сегодня, написал заявление на имя Генерального прокурора. Изложил всё подробно в отношении Бакая, то есть как против Бакая оперá принуждали его к сотрудничеству (что я это именно так воспринял). А так как я отказался – избиениями заставили взять на себя четыре кражи (поскольку я уже был ранее судим за кражу), сфабриковав против меня дело. Или чтобы замести следы о таком предложении (кому я там, в лагере, буду об этом рассказывать, и кто мне поверит?).

А в подтверждение всего приобщил бы (вписал, что приобщаю) и отправил бы вместе с заявлением в прокуратуру этот чистый бланк-формуляр протокола, в который ты, по требованию следователя и адвоката (тюремного óпера сюда вмешивать не стоит), должен был сегодня прямо в камере по фиктивной явке вписать показания и на котором уже стоят (задним числом) число и подпись твоего адвоката. И утром, по проверке, отдал бы это заявление с двумя чистыми листами бланка протокола для отправки в Генпрокуратуру – в спецчасть (СИЗО). Тюремный óпер, друг следователя, продолжил я, не пойдёт на то, чтобы в спецчасти (СИЗО) забрать твоё заявление на Генерального прокурора.

– Он максимум тебя вызовет и об этом попросит. А потом, если ты не согласишься, переведёт тебя из этой камеры в большую. И будет перед своим другом (следователем) «чист».

– Прокурор при таких обстоятельствах вряд ли подпишет обвинительное заключение и сразу вернёт дело на доследование. Но нужно будет через суд тебе продлевать санкцию.

– И вот, когда тебя повезут на суд, ты на суде скажешь исходящий номер, который тебе даст спецчасть, твоего заявления и покажешь копию, которую сделаешь сейчас, – и 99 % тебе санкцию судья не продлит. А также дело, возможно, закроют. Но после того, как и в хвост и в гриву отымеют и следователя, и оперóв, когда ты будешь на свободе, они начнут за тобой лютую и кровавую охоту. И если ты не прекратишь свою преступную деятельность и не перестанешь общаться со своими друзьями, тебя сделают так же красиво, как ты сделал ментов. И дадут тебе (а за меньшее они тебя закрывать не будут, а будут терпеливо ждать) пятнадцать лет.

Дима внимательно и молча меня выслушал. Потом сказал, что он будет бороться и сделает так, как сделал бы я. Вечером он написал заявление в Генпрокуратуру и подклеил к нему чистые бланки протокола допроса с подписями его адвоката и следователя. И утром, на проверке, отдал для отправки в спецчасть. Около половины десятого утра его вызвал óпер. Через полчаса Диму привели обратно. Он сказал óперу, что заявление забирать не будет, и пригрозил, что ещё и на него напишет. Через час Диму заказали с вещами. Впоследствии, при выдаче мне передачи, прапорщица-кабанщица сказала мне, что Дима на свободе. Она сказала также, что Димина мама хочет меня поблагодарить, кое-что мне передать. Я написал прапорщице-кабанщице Олин телефон и сказал, что предупрежу Олю. Димина мама позвонила Оле, и они встретились. Как сказала Оля, Димина мама говорила много добрых слов в мой адрес. И что всё получилось, как я и говорил – его выпустили с суда. Суд не продлил санкцию. Димина мама испекла и передала мне пирог. А Олю приглашала в салон, где она работала парикмахершей.

Через год, вспомнив о Диме, я спросил у прапорщицы-кабанщицы, как у того дела.

– Уже всё, – сказала она. – В осуждёнке. Прокурор запросил пятнадцать – дали двенадцать. – И с грустью улыбнулась: – Вы ему уже больше не поможете.

Мне сразу пришла мысль в голову о медвежьей услуге. А потом я подумал, что, может быть, теперь Дима должен до тошноты наесться зоной и «босяцкой» жизнью.

Утром на ознакомлении меня посетил Паша. Он сказал, что больше ко мне приходить не будет, что теперь с делом меня будет знакомить секретарь Лясковской Света. Я не стал расспрашивать Пашу о причинах таких изменений. Но, с учётом того, что по обвинительному заключению Леонид раскрыл мою банду и теперь, как говорил Маркун, менты делают всё, чтобы ублажить Лёню, чтобы тот подтвердил свои показания в суде, а Светлана была девушкой, с которой Леонид демонстрировал окружающим явно больше чем дружеские отношения, и с учётом того, что Светлана была секретарём судьи, председательствующей по делу, я воспринял эту новость настороженно. Но вечером погладил «тромбоном» (литровой железной кружкой с кипятком) брюки, намочил и повесил на самодельную, из скрученной газеты, вешалку шёлковую белую рубашку, чтобы она, высыхая, отвиселась и на ней расправились складки. И на следующее утро ожидал прихода Светланы.

В полдесятого утром меня заказал на следственку прапорщик Коля. Я положил в папку, в которой на всякий случай у меня были стандартные листы, ручка и тетрадь и которую я брал с собой на ознакомление, шоколадку. Дверь открылась, и я вышел в коридор. С верхних этажей арестованные уже ожидали у входной двери в подземный проход. Прапорщик Коля доставил всех на следственку к лестнице на второй этаж. Из стеклянного «скворечника», пульта дежурного по следственке вышла высокая, худая, широкоплечая, чем-то напоминающая длинную доску, с краёв соструганную под конус, девушка-прапорщица почти двухметрового роста или около этого, брюнетка с короткой стрижкой в форменной юбке чуть выше колен и форменной серо-зелёной рубашке – Нина.

– Шагин, первый кабинет, – сказала она.

И я, поднявшись по лестнице, прошёл к первому кабинету и открыл дверь. И замер в нерешительности. У стола стояла в длинных чёрных кожаных сапогах, хотя ещё только была середина сентября, в чулках телесного цвета, в чёрной, можно сказать, облегающей кожаной юбке и в чёрном кожаном пиджаке, из-под которого проглядывала белая то ли блузка, то ли рубашка, девушка лет двадцати пяти, может быть, чуть старше. На её лице был скромный, но эффектный макияж. Её волосы были смолисто-чёрного блестящего цвета – под цвет одежды, – завязанные сзади в длинный пышный хвост.

– Игорь Игоревич? – она сделала паузу и, видя мою реакцию, что это я. – Проходите, пожалуйста.

Потом она сняла пиджак и, как бы соблюдая дистанцию, поменяв улыбку на более серьёзное, но доброе выражение лица, продолжила, что она следователь по особо важным делам отдела по борьбе с экономическими преступлениями при МВД и пришла меня допросить по экономическому делу. При виде её одеяния первая мысль, которая у меня закралась – что это ярко выраженная чекистка по внешнему облику и состоянию души.

– По какому экономическому делу? – спросил я, пристально посмотрев на неё.

– Ну, по экономическому делу, которое возбуждено по факту хищения должностными лицами предприятий «Топ-Сервис» и, в частности, «Топ-Сервис Восток», денег, НДС из государственного бюджета, – под моим взглядом немного смутившись, сказала она.

И тут у меня закралось предположение, что эта девочка – может, её прислали или она так решила сама, – пришла меня очаровать. Я спросил:

– В качестве свидетеля?

Не отводя от меня своих карих глаз, она сказала:

– Да.

– Я буду давать показания, – сказал я, – только если Вы не возражаете, собственноручно, в форме ответов на задаваемые мне вопросы. И, пожалуйста, чтобы я себе записал, скажите мне, пожалуйста, Вашу фамилию, имя и отчество и полностью Ваш служебный статус.

И, сев за стол, достал из папки свою ручку и тетрадь.

Видя такое моё полное желание на кооперацию со следствием, девушка продиктовала мне свои ФИО, должность – следователь по особо важным делам, и другое. А потом положила передо мной уже с заполненной шапкой протокол, где я как свидетель предупреждаюсь об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, чтобы я написал, что желаю давать показания собственноручно, а потом письменно начал отвечать на вопросы.

– Позвольте мне спросить, – сказал я. – Я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток»?

– Да, – немного подумав, сказала она.

Я взял ручку и начал писать в протоколе, что предупреждён следователем об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний как свидетель по делу о хищении должностными лицами ООО «Топ-Сервис Восток» НДС из госбюджета и что уведомлён, что я буду допрашиваться как директор ООО «Топ-Сервис Восток» и что таким способом, мошенническим образом, заведомо об этом зная и пренебрегая всеми нормами УПК, Конституции и «Конвенции о защите прав человека», следователем по особо важным делам и так далее была цинично предпринята попытка лишить меня единственного моего права на защиту. В конце я добавил, что написано собственноручно и мною прочитано, и расписался.

– Вот мои показания по делу, – и отдал протокол ей.

Она взяла протокол, прочитала и… начала плакать. У неё глаза буквально взорвались горькими слезами, а тушь потекла по щекам. Она положила протокол на стол, закрыла лицо руками и отвернулась. Потом отошла в угол комнаты и, стоя спиной ко мне, вытерла глаза. Потом повернулась, но слёзы всё ещё продолжали катиться по щекам.

– Что Вы наделали! – дрожащим голосом сказала она. – Я не говорила Вам такого, я не собиралась Вас лишать права на защиту! Как я этот протокол отдам… – и она назвала какую-то фамилию.

И, не зная, как реагировать и не собираясь никак реагировать, я сидел за столом и сохранял молчание. От этого у девушки-следователя текли слёзы ещё больше и больше.

Потом она взяла протокол и быстро вышла из кабинета. А через несколько минут вернулась обратно с высоким, крупного телосложения молодым человеком в костюме, рубашке и галстуке. Видимо, с её напарником – следователем, у которого либо она должна была консультироваться по вопросам, либо он должен был продолжить допрос, когда я начну давать показания.

Он держал в руке протокол, а она снова начала захлёбываться слезами:

– Я такого не говорила, я такого не говорила!

– Вы зачем девушку обидели? – сказал мне молодой человек.

Но я терпеливо продолжал сохранять молчание.

– Уведите его, – крикнул в коридор молодой человек. В кабинет заглянула дежурная по следственке, прапорщица Нина. – Он девушку обидел.

– Выходите, – сказала мне прапорщица Нина, с презрением сжимая губы так, что стали видны все её морщины под тональным кремом на постаревшем лице, и смотря на меня злобно со своей почти двухметровой высоты.

Я вышел в коридор. И прапорщик Коля закрыл меня в боксик.

До обеда я вернулся в камеру, а после обеда меня снова заказали на следственку. Я с нетерпением ожидал Владимира Тимофеевича, чтобы рассказать ему о результатах новой предпринятой попытки допросить меня по экономическому делу. И, вырвав из тетради листок с фамилией и должностью следователя, посетившей меня сегодня утром, положил его в карман моей повседневной бежевой фланелевой рубашки. После выхода из подземного туннеля на первый этаж следственки прапорщик Коля, посмотрев в листочек бумажки, назвал несколько фамилий и номера кабинетов, и среди них «Шагин, 23». Я быстро зашёл в кабинет и остановился. За столом сидела Света и, как будто не замечая меня, что-то выискивала в стоявшем на её коленях полиэтиленовом пакете.

– Здравствуйте, – поздоровался я.

– Привет, – сказала она и, поставив кулёк на пол, подвинула вперёд том, лежавший на столе.

– Это мне? – спросил я.

– Да, – сказала она.

– А где Леонид? – спросил я, всё ещё думая, что он вышел в туалет или поговорить с кем-то из своих знакомых в следственном комитете.

– Он знакомился сегодня утром. Паша его знакомил, – сказала Света, смотря немного в сторону от меня. – А я у Лясковской на сегодня взяла разрешение знакомить тебя.

– А потом кто будет меня знакомить? – спросил я.

– Если ты не возражаешь, я могу тебя знакомить, – сказала Света.

– А Леонида? – спросил я.

– Там найдётся кому его знакомить, – сказала Света.

Я взял том дела, отошёл от стола и сел за столик для ознакомления. Я пролистал том и увидел, что с ним уже знакомился.

– Я уже знакомился с этим томом, – сказал я.

– Да? – спросила Света и посмотрела в лежащий на столе график, в котором за каждый том я ставил свою подпись. – Действительно. А какой том завтра принести?

Я не заметил, как за разговорами пролетели два часа. В кабинет заглянул прапорщик Коля и уже с трудом двигающимся языком сказал:

– Так, всё, заканчиваем, заканчиваем.

На следующий день меня посетил адвокат. Я рассказал Владимиру Тимофеевичу о предпринятой вчера попытке меня допросить и чем всё это закончилось.

– А как же она этот протокол понесёт начальнику? Что же она хотела? – улыбнувшись, сказал Владимир Тимофеевич.

– А где этот протокол? – спросил я.

– Откуда же я знаю! Выкинут! – сказал Владимир Тимофеевич.

– Как выкинут? – спросил я.

– Вот так, возьмут и выкинут!

Я сказал Владимиру Тимофеевичу, что вчера после обеда меня с делом приходила знакомить Света, секретарь Лясковской. У адвоката выражение лица немного поменялось – как будто он поморщился внутри себя. Потом снова стало обычным, ничего не выражающим.

– Я знаю Свету, – сказал Владимир Тимофеевич. – Когда я сегодня брал разрешение, она предложила в следующий раз, чтобы я не приезжал в суд и не ждал Лясковскую, подписывать для меня разрешение и оставлять в СИЗО. И оставила свой телефон.