Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

– Твой велосипед? – спросил беркутовец.

– Да, – ответил Андрей.

– А почему за руль катишь?

– Чтобы пешеходов не сбить!

– А почему у рынка?

– Мимо проходил.

– А паспорт есть?

– Паспорт дома!

– А где живёшь?

– Тут, недалеко.

– А с кем живёшь?

– С мамой и папой.

– А кто дома сейчас есть?

– Мама.

– Ну, садись, поехали!

Беркутовец положил велосипед в багажник за задней дверцей, а Андрея усадили на заднее сиденье между двумя милиционерами.

– Показывай дорогу, – сказал Андрею старший патруля.

Андрей показал дорогу к дому, и один из милиционеров поднялся с ним на восьмой этаж и позвонил в дверь его квартиры. Однако никто не открыл, а потом вышла соседка и сказала, что мама Андрея ушла в магазин и велела передать ему ключи. Увидев рядом с Андреем милиционера, женщина была в замешательстве, но беркутовец успокоил её, сказав, что всё в порядке. Вопрос установления личности отпал сам собой, и милиционер с Андреем спустились к машине, где второй беркутовец открыл заднюю дверцу, чтобы отдать ему велосипед. Но тут возвращался домой маленький мальчик – сосед Андрея с девятого этажа, – проходя мимо, увидел велосипед, расплакался и сказал: «Дяденька, это мой велосипед!»

И сказал, что в соседнем дворе незнакомый парень попросил велосипед покататься.

Сосед-мальчик знал Андрея. Но его не опознал – сказал, что это был не он. А когда Андрея отвезли в РОВД, ему пришлось написать явку и взять велосипед на себя. Он сказал, что если укажет на приятеля, то того примут и раскрутят на сто велосипедов. А ещё ему очень неудобно перед мамой своего соседа – он теперь не сможет смотреть ей в глаза.

У каждого проходящего через камеры ИВС была своя история, как, наверное, и судьба, о которой так часто любят говорить в тюрьме. Когда я рассказал Команче свою историю, он улыбнулся и сказал: «Выйдешь и напишешь книгу».

На следующее утро камеру в первый и последний раз за три месяца вывели на прогулку. Прогулочный дворик находился во дворе ИВС. Нас с руками за спиной в сопровождении двух дежурных гуськом провели по бетонной лестнице на первый этаж и на улицу – во дворик. Погода была солнечная. Лица были зелёные, с отросшей щетиной, а у кого и с бородой, но счастливые! Рядом с двориком стояла высокая вишня, ветви которой склонялись над решёткой, над головой, и через решётку на бетонный пол падали уже начинающие созревать «я гады!» (от начальника…)

На следующее утро Команче заказали на тюрьму, и мы собрали ему кулёк из продуктов, которые я получил за день до этого. Передачи были большой поддержкой для меня и моих сокамерников.

И каждый раз, когда я получал передачу от Оли или от мамы, несколько слов, написанных на клочке бумаги или переданных на словах адвокатом – «люблю, целую, жду», – были как лучик света во мраке кромешной темноты, как глоток воздуха в удушающей и отравляющей душу пустоте.

Через несколько дней на тюрьму увезли Дмитрия.

Потом увезли меня.

Глава 3 СИЗО-13

Этап из ИВС на тюрьму (СИЗО-13) был один раз в неделю, по средам. Утром пришёл контролёр и назвал мою фамилию:

– Шагин, с вещами!

Я сложил в полиэтиленовый пакет зубную щётку, мыло, комплект нижнего белья и носки. В ИВС был разрешён только один комплект сменного белья.

– Много не бери, – сказал Игорь Мотыль.

На вид ему было лет сорок пять. Длинный, худосочный, в потёртых тренировочных штанах и футболке. Короткая коричневая кожаная куртка лежала свёрнутая под головой. «Без Родины и без флага», как он о себе говорил, получивший особый режим за третью судимость за кражу и ходивший в лагере в полосатой форме, пока особый режим не был упразднён законом и приравнен к строгому. А ещё он о себе говорил, что прошёл «и Крым, и Рым». На теле у него не было ни одной татуировки, за исключением пяти точек (одна посредине среди четырёх) на обратной стороне ладони, ниже большого пальца, которые он наколол на малолетке и очень об этом сожалел, говоря, что это значит «один в четырёх стенах», и собирался ее свести. Мотыль считал, что наколки на себе носить неэстетично, а кроме того, они напоминают о прошлом, и называл это лагерной дуристикой, которая поддерживается очарованной преступным миром молодёжью и к тому же способствует ментам в твоём розыске и опознании. После семи сроков, начиная с малолетки, и отсиженных в общем двадцати пяти лет в настоящее время он был безработным наркоманом и зарабатывал себе на жизнь мелкими кражами на барахолках и рынках. У одного из них, как он рассказывал, его и приняли с поличным, когда открывал ножницами дверцу «копейки» и забравшим из неё барсетку. Когда он зашел в камеру, то сразу сказал, что не любит все эти «куриные разборки» (раскрытие камерных агентов и так далее), – каждый сам виноват, что в камере на себя наговорил. Мотыль сказал, что он любит рассказывать сокамерникам о своих похождениях, постоянно меняя названия городов и имена корешей. А когда об этом начинают расспрашивать оперá, то он говорит им, что всё это для поднятия в камере собственного авторитета, ибо передавать и носить ему передачи некому, а жить и выживать в тюрьме приходится. После чего на всё время нахождения со мной Мотыль отдался бесконечным рассказам о схемах и тактике воровства на раскладках дрелей и другого, и продажи их за полцены на соседний лоток, покупки на ближней точке на вырученные деньги ширева (наркотика), а в ближайшем магазине – сладостей, и тут же на скамеечке раскумаривался на свежем утреннем воздухе и поедал пирожные. Обычно на этом каждый раз и заканчивались его рассказы.

Сокамерники убедили меня взять на первое время кольцо колбасы и пластмассовое ведерко мёда. Игорь Мотыль сказал, что с большим пакетом будет проблематично и в «воронке» ехать (ибо там будет набито много народу), и по тюремным коридорам тащиться, пока не определят в камеру. И добавил: то, что нужно, мне и так сразу туда (в тюрьму) передадут.

– Тем более там вся тюрьма куплена братвой, – продолжил Мотыль, – поэтому за деньги у тебя будет всё, что ты пожелаешь.

Полученную за несколько дней до этого передачу от Оли я оставил Мотылю и другим соседям. Положил в пакет несколько связочек сигарет с обрезанными фильтрами.

Дверь в камеру открылась. Я попрощался с сокамерниками, и меня вывели в коридор. Два контролёра провели меня вниз по лестнице на первый этаж, где в той же комнате, тем же человеком, но уже в присутствии двух солдат ВВ (внутренних войск), были проведены личный обыск и досмотр вещей. Потом меня вывели на улицу, где у входа в здание ИВС стоял автозак – пятьдесят третий «газон» с железной будкой. Дверь с правой стороны будки была открыта, и с железного пола дверного проёма была откинута вниз короткая лестница с двумя железными ступеньками. С правой стороны у открытой двери будки зака стоял офицер.

– Залезай, – скомандовал один из выведших меня из помещения солдат.

Я взялся за железный поручень у двери и поднялся по железным ступенькам вверх. Железная будка с левой стороны состояла из двух отделений, между которыми была железная же перегородка. В каждое отделение вела дверь из железной решётки. С правой стороны в углу было маленькое помещение с железной дверью и с небольшим решётчатым окошком в ней, рассчитанное на одного человека, – так называемый «стакан». Между «стаканом» и дверью автозака находилась маленькая лавочка, на которой размещались один или два солдата из конвоя. Под лавочкой находился железный оружейный ящик, а перед ней размещалась собака.

Дверь-решётка в ближнее отделение открылась, и солдат сказал:

– Заходи!

Из отделения раздались голоса: «Подвиньтесь!»

Я пролез вглубь набитого людьми железного отсека, в котором находилось восемь или десять человек (столько же находилось в дальнем). Одни сидели на железных лавочках по двум сторонам, другие – на сумках в проходе, а третьи – у кого-то на коленях. Личные вещи были нагромождены перед ногами солдата, затем сдвигались к дальней решётчатой двери – таким образом освобождалось место для собаки. Лица окружающих были едва различимы. Люди поджались, и я втиснулся на лавочку. Через одного от меня сидел молодой парень, всё время пытавшийся заговорить с конвойным солдатом. ИВС был одной из точек, по которым делала объезд машина, двигаясь на тюрьму. Сначала по очереди объезжались РОВД, чтобы собрать людей на тюрьму.

– Сейчас ещё заедем заберём двух тёлок, – сказал солдат-конвоир этому парню, – а потом в СИЗО.

За женщинами автозак заезжал в последнюю очередь. Было около десяти утра, но на улице уже было жарко и солнечные лучи нагревали железную крышу. От светофора до светофора машина двигалась медленно, набирая скорость с характерным на высоком тону жужжанием двигателя и коробки передач. Курить можно было только на ходу. Конвойный требовал, чтобы на остановках при открытой двери все сигареты были потушены. Курящими были почти все, а вот курить почти ни у кого не было.

Если кто-то спрашивал, то я и другие, у кого были сигареты, угощали ими, передавали в соседний отсек, не забывая и про солдат-конвойных. Последние к заключённым относились лояльно, даже с некоторым состраданием и пониманием.

Через некоторое время машина подъехала к ещё одному РОВД. Загрузили трёх девочек, две из них разместились на сумках, а одна – которая помоложе (вернее, совсем юная) – стояла у самой двери. Те, которые были постарше, разговаривали с солдатами. Солдаты отвечали, что собака не кусается.

– Сидеть, Рекс!

Та, которая помоложе, смотрела в решётчатое окно железной двери; с ней всё время пытался заговорить парень, сидевший у решётчатой двери: откуда она, сколько ей лет, как её зовут и какая у неё статья.

– Двести двадцать девятая, – отвечала девочка (наркотики).

– С суда пойдёшь домой, а мне десятку навалят. Светани – подними футболку, давай, ну что тебе стоит!

Девчонка, смутившись, улыбалась.

Машина повернула и остановилась. Раздался звук бегущего ролика отъезжающих ворот. Автозак тронулся с места, проехал немного и остановился.

– Так, тушите сигареты, – сказал солдат, – приехали.

Через некоторое время зазвенели более тяжёлые ворота – машина заехала в «конверт» и остановилась около приёмной рампы следственного изолятора. Девочек быстро забрали. Собаку вывели из будки зака, и началась выгрузка. По одному арестованные выходили с вещами из машины и размещались в приёмном отсеке – светлом помещении с окрашенными в салатовый цвет стенами. Арестованные размещались вдоль стен перед решёткой, отгораживавшей проход. И после того как ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора) – высокий худощавый офицер в широкой фуражке и тёмных очках – называл фамилию и названный выходил к решётке и говорил «Я», офицер сравнивал его лицо с фотографией на карточке, пропускал через решётку, и арестованный, поворачивая налево, проходил в коридор, где располагались боксики, в один из которых контролёр закрывал арестованного до последующего обыска.

Фамилии назывались, и арестованные проходили через дверной проём в решётке. Я оставался последним, и тут со мной произошла заминка. ДПНСИ назвал мою фамилию, а потом спросил, продлевалась ли мне после трёх месяцев санкция.

– В деле её нету, – сказал офицер и удалился.

Солдат сказал мне, что, наверное, меня снова повезут в ИВС, ибо тюрьма без санкции не примет. У меня в душе блеснул лучик надежды. Может быть, действительно всё благополучно закончилось, прокурор во всём разобрался и не продлил мне санкцию? Однако через некоторое время конвейер снова двинулся. Видимо, был сделан звонок и было обещано, что мою санкцию подвезут позже. Я прошёл через решётку и в нерешительности повернул налево, оказавшись в длинном коридоре, по одну сторону которого было около десяти дверей, обшитых тонким железом, которое в некоторых местах вздувалось и прогибалось. На уровне человеческого роста в дверях были глазки, прикрываемые где резиновой, а где металлической круглой отодвигающейся пластинкой. На серо-жёлтой грязной дверной краске были натрафаречены большие красные цифры, обозначавшие номера боксиков. Пол коридора был покрыт серо-жёлтой плиткой для пола. Стены светлые; с потолка светили лампочки в стеклянных плафонах. По правой стороне коридора было несколько дверей и один проём типа небольшой комнатки. Там у стены стояла кушетка без спинки с сиденьем из коричневого кожзаменителя, а рядом с ней была покрашенная белой краской дверь с табличкой «Медицинский кабинет». Контролёр – молодой парень в форменных брюках и рубашке – спросил мою фамилию и закрыл меня в один из боксиков.

В боксике находился парень лет двадцати пяти, чуть ниже среднего роста, с большим лицом, аккуратно подстриженными, немного вьющимися светлыми волосами, одетый в чёрные брюки и светлую рубашку с коротким рукавом, в начищенных туфлях. По сравнению со мной – в туфлях, в верхние две дырки завязанных полоской синей ткани, в синих спортивных штанах и бежево-серой рубашке с коротким рукавом, с длинными волосами, бакенбардами и бородой из редко торчащих в разные стороны десятисантиметровых волос – он выглядел абсолютно приличным человеком. Парень с любопытством разглядывал меня, в то время как я попросил у него спички и закурил сигарету. Но тут дежурный, заглянув в глазок, спросил:

– Шагин тут?

Я отозвался, и дверь в боксик открылась. Дежурный провёл меня в медкабинет, где врач задавал мне вопросы: не болен ли я чем-либо, не принимал ли наркотики и так далее. Я был осмотрен с ног до головы, со спины и лица, взвешен (из моих ста двадцати семи килограммов осталось восемьдесят семь с половиной); также был измерен мой рост.

Всё это было занесено в мою медицинскую карточку. После чего у меня взяли кровь из пальца. И я был снова помещён в тот же боксик, где находился тот же молодой человек.

– Твоя фамилия Шагин? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Всё правильно: слава должна идти впереди человека, – сказал он, улыбнувшись, и протянул руку: – Влад!

Я ответил ему рукопожатием и представился:

– Игорь!

Влад сказал, что в этих боксах долго держать не будут – скоро поведут на обыск; а вот на тех (он имел в виду следующие боксики) можно просидеть до вечера.

Через некоторое время мы с Владом отправились дальше в конец коридора – на обыск. Влад шёл впереди меня, зная установленную процедуру. Мы зашли в проходную комнату, расположенную верхней палочкой буквы П и соединявшую два коридора.

По всей длине комнаты располагался железный стол со столешницей из нержавеющей стали. За столом находились два работника СИЗО – шмонщики. Оба были в потёртой форменной одежде – серых рубашках и брюках. Они были примерно одного роста и возраста. Только один был круглый, как колобок, с коротким ёжиком на голове, а другой – худой, с волосами больше средней длины. С другой стороны стола, где находились я и Влад, на плиточном полу лежал редкий деревянный настил, на котором по всей его длине были разложены резиновые коврики.

– Так, давайте быстрее вещи и пакеты на стол!

Шмонщики просмотрели наши ботинки, прощупали все швы и карманы в сложенных на столе наших вещах, которые впоследствии вернули нам.

– Что в кульке? – спросил большой круглый шмонщик.

– Колбаса и мед, – я достал из кулька содержимое.

– Колбаса не положена, – добродушно улыбнувшись, сказал большой круглый шмонщик.

Я сказал, что возьму с собой только мёд, и тоже улыбнулся.

– Не надо, – сказал шмонщик, – скушаешь в камере.

Я сказал, что мне завтра передадут. Положив мёд в кулёк, прошёл вместе с Владом вдоль стола, и когда мы повернули налево, перед нами открылся длинный коридор, ведший в обратном направлении, с таким же количеством боксиков по правой стороне, как и в первом. Мы прошли мимо маленького помещения по правую руку шмонщиков. Контролёр в коридоре – длинный высокий парень – закрыл нас в бокс под номером 22. По размеру этот бокс был примерно таким же, как и тот, в котором мы находились с противоположной стороны коридора. В нём были такие же серые стены с цементным набросом, лампочка-сороковка под стеклянным плафоном на потолке и плитчатый пол. Но в отличие от того боксика, где мы с Владом находились вдвоём, этот был заполнен людьми. Самыми разными: и молодыми, и взрослыми – в целом около пятнадцати человек.

– Мы ещё встретимся, – сказал мне Влад, увидев своих знакомых, и мы пожали друг другу руки.

Я отошёл к стенке, попросил подкурить сигарету и всё оставшееся время наблюдал за присутствующими, думая о своём. Открылась дверь – контролёр посчитал людей. Видимо, менялась смена и была проведена проверка. Дверь закрылась. Так же захлопали двери в соседних боксиках. Потом всё стихло. Через некоторое время раздались голоса уже, видимо, новой смены и стук заключённых в двери:

– Командир, давай уже веди на корпуса!

– Скоро пойдём, – отвечал голос на коридоре.

Примерно через полчаса открылась дверь, и прапорщик в брюках, рубашке, кителе и фуражке громко сказал:

– «Кучмовка», «Брежневка», «Столыпинка» – за мной! – И тут же добавил: – Шагин, Петров, Сидоров, Иванов! Тоже за мной!

На коридоре уже стояли человек двадцать из других боксиков. К ним добавилось ещё человек десять, включая меня, и вся толпа – кто по двое, кто по одному, кто с сумками, кто налегке, кто разговаривая, а кто молча – двинулись вслед за прапорщиком. В конце смежного коридора перед железной дверью, которая вела направо, он притормозил и вставил круглый ключ в круглую замочную скважину, после чего щёлкнул электрозамок. Открыв дверь, прапорщик стал пропускать людей вниз по железной лестнице и вглубь подземного коридора. Дождавшись последнего, он закрыл дверь и, обогнав вереницу людей, двинулся вперёд. В подземном коридоре, больше похожем на туннель, запахло сыростью. Воздух был прохладный, но спёртый. Пол и потолок бетонные, стены побеленные; то там, то здесь к правой стене были прикреплены лампы накаливания, которые бросали жёлтый свет на движущихся людей.

В конце коридора были такие же железные ступеньки вверх и железная дверь. Прапорщик (он же корпусной) притормозил перед железной дверью и, подождав, пока вереница людей сожмётся, открыл электрозамок железной двери круглым ключом. Вся толпа медленно вывалила на лестничную площадку первого этажа трёхэтажного здания. Кто-то останавливался перед железной дверью, которая вела на первый этаж корпуса, где располагались камеры; кто-то поднимался на свои этажи и так же ждал у железной двери. У корпуснóго был в руках список. Моя фамилия была названа в числе некоторых других новеньких, которым следовало ожидать на лестничной площадке. Через некоторое время через площадку второго этажа я и ещё несколько людей поднялись на третий этаж и присоединились к тем, кто туда поднялся раньше. Корпусной так же открыл железную дверь и люди зашли в коридор, где располагались камеры третьего этажа. Коридор был буквой «П» с в несколько раз удлинённой перемычкой. Фактически это был проходной коридор, соединявший на каждом этаже три здания, три корпуса тюрьмы – «Кучмовку», «Брежневку» и «Столыпинку» («Катька» была отдельно стоящим зданием, находившимся в стороне). «Кучмовка» была в левом крыле П-образного коридора, «Брежневка» – в центральной его части, а «Столыпинка» – в правом крыле этого коридора. По одной из стен коридора «Кучмовки» и «Брежневки» располагались камеры, а по второй – застеклённые и зарешёченные окна. В столыпинской части коридора камеры были как по левой, так и по правой стене. Люди – кто уже знал, где сидит – разбрелись по коридорам, подойдя к своим камерам. Кто-то заглядывал в глазки соседних камер, с кем-то переговаривался или здоровался. Два контролёра закрывали заключённых по своим местам. Камеры были разные – вместимостью от четырнадцати до шестидесяти человек.

Те, кто не знал своих камер, толпились у двери на этаж. Таких было немного – человек пять-семь. Всю эту группу корпусной провёл в правое крыло П-образного коридора – в столыпинскую его часть. Там находилась каптёрка, где выдавались подушки, матрасы и постельное бельё. Перед каптёркой из вновь прибывших выстроилась небольшая очередь. Матрасы и другое выдавались осуждённым, работавшим на тюрьме, через дверной проём с откинутой поперёк него широкой и гладкой доской. Когда подошла моя очередь, каптёрщик – молодой парень в робе с биркой на куртке, – записывая выдаваемые вещи мне в карточку, громко спросил:

– Ты милиционер, что ли?

Все взоры окружающих обратились на меня.

– Нет, – сказал я.

– А почему, – он заглянул в карточку, – тебя тогда определили в милицейскую камеру – триста тридцать пятую? В ней сидят мусорá!

– Не знаю, – ответил я, немного смутившись от полученной информации.

Окружающих – тех, кто получил матрасы, – стали разводить по коридорам этажа. А меня контролёр повёл в противоположное крыло П-образного коридора, где находилась «Кучмовка», к самой последней камере, на серой железной двери которой белыми цифрами было натрафаречено: «335».

Контролёр – худенький паренёк лет двадцати – обычным длинным железным ключом открыл замок и отодвинул засов на двери. Дверь открылась, и я зашёл в камеру. Из отдушины в стене, которая находилась над дверью и над моей головой и служила местом для лампочки, спрятанной за решёткой, пробивался еле видный жёлтый свет. В камере был полумрак. Она была примерно два с половиной метра в ширину и четыре с половиной – в длину. Потолки высокие – до трёх с половиной метров. На противоположной двери стене – большое окно, за фрамугой которого была железная решётка из толстых прутьев. А со стороны камеры в железном квадратном каркасе с одной стороны на петлях, а с другой – на скрытых болтах красовалась мелкая сетка наподобие рабицы, плетённая из пятимиллиметровой стальной проволоки и окрашенная в белый цвет. За окном было темно. Справа от меня находилась параша с рыжей плиткой на полу и белой – на полустенке чуть больше метра высотой и двадцать сантиметров шириной, отделявшем туалет от жилого помещения камеры. В предусмотренном месте вместо деревянной двери висела склеенная из пакетов клеёнка, прикреплённая с другой стороны проёма на гвоздик. Рядом торчал обожжённый газетный фитилёк. По левую руку от меня, чуть дальше от двери, в углу возле которой стояли мусорное ведро и веник, был расположен под стеной железный стол сантиметров пятьдесят шириной и под два метра длиной, накрытый двумя разными кусками клеёнки. На столе стояли кружки и другие предметы кухонной утвари. Под крышкой стола были железные отсеки, из которых были видны краешки мисок. Во всю длину перед столом была прикреплена к полу железная лавочка с деревянным верхом сантиметров двадцать шириной. Над столом была кафельная плитка, под столом стояли в ряд коробки с продуктами. Стол упирался в двухъярусную нару. По правой стене было в длину две двухъярусные нары. Под окном что-то вроде тумбочки, на которой стоял маленький, чёрно-белый, с вытянутой антенной телевизор. Нижние нары были завешены простынями по типу шторок. С правой стороны двое верхних нар были пустыми, застеленными старым, по типу армейского, одеялом и газетами. На левой верхней наре спал человек, укрытый таким же одеялом с головой. Камера была шестиместная, но в ней находилось четыре человека.

Я стоял в проходе с пакетом в руке и матрасом перед собой (даже скорее с подматрасником, немного набитым ватой), замотанной в него такой же подушкой, старым армейским синим одеялом и двумя серыми простынями и наволочкой, глядя по сторонам и перед собой.

Был уже явно поздний вечер, и люди, находившиеся в камере, спали. Однако после того, как дверь открылась и закрылась, очень медленно в камере стало происходить оживление. На верхней левой наре из-под одеяла высунулась голова. На двух нижних, ближних ко мне, отодвинулись шторки, и с двух сторон на меня смотрели два заспанных лица. Потом отодвинулась шторка на правой нижней наре у окна. Из-за шторки появилось большое, широкое, с обвисшими щеками и толстыми губами лицо с редкими чёрными волосами, грушевидным носом и мешками под глазами. Это был мужчина лет пятидесяти. Он с трудом пытался сесть. Ему мешал огромный шаровидный живот, выдувавшийся из-под белого нижнего белья или пижамы. Все молчали.

– Ложи матрас на пол, – прохрипел он, – и садись вон туда, на край лавочки.

Я сразу подумал, что это, вероятно, пахан, и сделал, как он мне сказал.

– Откуда ты? – прохрипел тот же голос.

Я сказал, что меня привезли с ИВС.

– А сколько ты там был?

Я сказал, что больше трёх месяцев.

– А что у тебя за статья?

Я назвал те, которые помнил.

– А чего сюда? Ты мент?

– Нет, – ответил я.

– А может быть ты адвокат?

– Нет, – сказал я.

– Ну ладно, – сказал хриплый голос, – поговорим об этом позже. Мы менты, и, хотя мы мусорá, но в тюрьме мы живём по тюремным законам и по понятиям, хотя они у нас немного свои.

– Поэтому запомни, – продолжил другой, значительно моложе и намного менее упитанный человек, – газетка на решётке лампочки называется тучкой, большая ложка – веслом, маленькая кружка – малышкой. И не называй по-другому, чтобы мы к этому не возвращались. Идёшь в туалет – зажигаешь фитиль, садишься на парашу, включаешь воду и говоришь «не ешьте».

– Ладно, потом об этом расскажешь, – вмешался хриплый голос, – и всё-таки: почему же тебя сюда посадили? Ты директор фирмы?

– Да, – сказал я.

– Юридической?

– Нет!

– А какой?

– «Топ-Сервис».

– А зовут тебя как?

Я сказал, что Игорь.

– А фамилия твоя Шагин?

– Да, – ответил я.

– Так, быстро! Ты давай полезай на верхнюю нару, – сказал он тому, кто спал напротив него, – а ты, Море, давай быстро вари чай!

– Спасибо, – сказал я, – можно, я сразу лягу спать?

– Как скажешь, – сказал Сергей (так звали этого тучного человека с хриплым голосом).

Мы попили чаю. Сергей оказался бывшим прокурором одного из районов Киева, отсидевшим в лагере уже пять лет и приехавшим на пересмотр дела.

«Море» (он служил на море) – двадцатидвухлетний парень – был бывшим таможенником. Двое других ребят – один постарше, другой помладше – были следователем и ППС-ником. Я сказал спасибо за чай, застелил верхнюю нару и лёг спать.

– Завтра я всё выясню, почему тебя сюда посадили, – сказал Сергей.

На следующее утро я проснулся от передвижения по камере. Сергей-прокурор и двое тех, что помладше, среднего роста, ещё спали. Море сказал мне шёпотом «доброе утро». Я ответил ему и добавил, что у меня есть мёд и нет кружки. Море сказал, что мёд пригодится, а кружку он мне уступит свою. Набрал в «тромбон» («литряк» – литровую железную кружку) воды и опустил в неё кипятильник.

– Как тебе в тюрьме? – спросил Море.

Я сказал, что у них тут нормально.

Пока закипал литряк, проснулся Сергей. Море и ему предложил чай.

– Как спалось? – спросил Сергей.

Я сказал, что первый раз за три месяца выспался. Ребята имели представление об ИВС. Но каждый из них находился там не более двух недель.

Через некоторое время проснулись и другие два соседа. Сергей включил телевизор. Море сказал, что у них курят у двери, так как Сергей и двое других ребят (Море перечислил их имена) не курят. В СИЗО можно было сигареты с фильтром, и Море угостил меня одной. Однако попить чаю мне не удалось.

Дежурный постучал ключом по двери и сказал:

– Шагин, с вещами!

– С вещами? – переспросил удивлённо Сергей.

– С вещами! – повторил дежурный.

Едва я успел свернуть скатку (матрас) и попрощаться с ребятами, как дверь в камеру открылась.

– Ещё увидимся, – сказал мне Сергей.

И я вышел на коридор.

Передо мной было большое окно. Было раннее летнее утро, и первые солнечные лучи падали во двор тюрьмы. Я держал перед собой скатку, а на запястье висел полиэтиленовый пакет, в котором были комплект сменного белья, мыло, зубная паста и зубная щётка. Мёд я оставил Морю.

Я уже приготовился следовать за дежурным, даже не пытаясь строить предположения, где окажусь на этот раз. Однако дежурный, закрыв ключом 335-ю камеру, подошёл к соседней двери, на которой было натрафаречено «336», отодвинул засов и открыл дверь ключом. Она отворилась, и я зашёл в камеру. Она была аналогична предыдущей. Там было шесть человек, трое из которых уже проснулись и устремили на меня свои взгляды. С левой нижней, находящейся за столом нары поднялся молодой парень. Высокий, здоровый, но немного нескладный в пропорциях. Его плечи казались вровень с шириной таза из-за практически отсутствующей талии. А руки и ноги по длине и толщине непропорциональны длине и толщине его тела с выдающимся вперёд небольшим животом и слегка впалой грудью. У него была большая, непропорциональная плечам голова с короткими тёмными волосами и немного раскосыми глазами.

– Ну заходи, – сказал он, покачивая головой и смотря на меня с высоты почти двухметрового роста, не дожидаясь, пока я поздороваюсь.

Я положил скатку на пол и некоторое время оставался стоять в нерешительности. В камере была явно недружелюбная обстановка – если не по отношению ко мне, то между собой. Лица других проснувшихся сокамерников были насупившиеся, а взгляды – хмурые.

– Откуда ты приехал? – спросил сидевший на правой ближней ко мне нижней наре светловолосый парень.

Я ответил, что с ИВС.

– Что ты пиздишь! – сказал он.

– Да нет, – ответил я, – с ИВС.

– Я же вижу, что у тебя скатка заправлена, – стал он повышать на меня голос.

Я ответил, что приехал вчера вечером с ИВС, а сегодня меня сюда перевели из соседней камеры, понимая, что теперь и я попал в курино-агентские дела.

– А почему ты сразу не сказал, что приехал из соседней камеры? – продолжил наседать на меня светловолосый парень.

Я ответил, что вопрос был, откуда я приехал, а не откуда меня перевели.

– Я спросил, откуда тебя перевели! – не отступал светловолосый.

– Ты спросил, откуда он приехал! – встал на мою сторону высокий неказистый человек с раскосыми глазами.

Подойдя ближе, он протянул вперёд руку, представившись Студентом. И добавил, что тут приезжают из камер, а не переводят, и что если я первый раз, то мог этого и не знать.

– Ты был в триста тридцать пятой? – снова переспросил светловолосый парень.

– Да, ровно одну ночь, – снова ответил я, рассказав историю при выдаче мне скатки об объявлении при всех, что я определён в милицейскую камеру.

– И что, с утра прямо сюда?

– Да, – ещё раз сказал я.

– Ни хуя себе мутят мусорá! – сказал Студент.

– А какая у тебя статья? – продолжил меня расспрашивать светловолосый.

Его звали Саша. Я перечислил те статьи, которые помнил.

– Что-то ты на бандита не похож, – сказал Саша.

– Я и не говорил, что я бандит. Я и следователю говорю, что я потерпевший, – честно сказал я.

Александр промолчал – либо приняв сказанное мною за неудачную шутку, либо подумав, что, так далеко отступая, где потерпевший и обиженный – почти одно и то же, теперь я на него нападаю за слова «не похож на бандита». А дальше может быть уже для него неприятный разговор.