Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

«Материалами данного уголовного дела и доказательствами, исследованными в судебном заседании, подтверждаются только события совершения инкриминируемых мне преступлений. Но ни мотивов, ни других обстоятельств, свидетельствующих о том, что якобы именно я заказывал и организовывал совершение всех этих преступлений, нет, и не установлено ни досудебным следствием, ни судом…»

Тут же был приведён ряд показаний свидетелей, директоров, бухгалтеров, указывающих об отсутствии группы предприятий «Топ-Сервис» и о том, что каждое предприятие, работавшее под этой торговой маркой, являлось независимым друг от друга.

В следующей части жалоба – дополнение к кассационной жалобе – переходила к противоречиям и разногласиям в первоначальных показаниях подсудимых о моей виновности, которые они не подтвердили на следствии и в суде.

«Не соответствует фактическим материалам дела – текст следовал далее, – утверждение суда о том, что – была сделана выдержка из приговора, – ”в ходе судебного заседания установлено, что подсудимые на досудебном следствии, дополняя показания один одного, детализируя их, уличали как себя, так и других участников преступлений. Своими показаниями они вырисовывают не только события инкриминируемых им преступлений с указанием времени, места, способа совершения преступлений, их последствий, активности каждого из них, но и совершение других действий, которые подсудимым не инкриминируются, направленных на защиту интересов, связанных с участием Шагина сети предприятий”…»

«При этом в приговоре не приведено никаких данных в подтверждение такого вывода. В то же время из материалов дела видно, что показания практически всех подсудимых, данные ими на досудебном следствии при допросах в качестве свидетелей, подозреваемых и обвиняемых, содержат многочисленные противоречия. Однако как органы досудебного следствия, так впоследствии и суд попросту оставили без внимания такие противоречия, признав эти показания достоверными только потому, что в них в том или ином виде упоминалось о моей причастности ко всем совершённым преступлениям. Так, например, в ходе досудебного следствия показания… – и были перечислены три фамилии, – …об одних и тех же обстоятельствах, связанных с обвинением в покушении на убийство, существенно отличаются не только между собой, меняются каждым из них при допросах в разное время и даже в ходе одного следственного действия…»

И далее был приведён ряд показаний, выдержки из которых имели настолько существенные противоречия во времени, событиях и обстоятельствах, что явно свидетельствовало об их недостоверности.

Далее следовал текст:

«В дальнейшем в ходе досудебного следствия и задолго до направления дела в суд практически все подсудимые (на тот период обвиняемые) заявили о том, что их показания на первоначальном этапе следствия были даны под воздействием физического и психического насилия со стороны работников милиции и прокуратуры, в результате чего они вынуждены были оговорить меня в совершении преступлений, к которым я не имею никакого отношения.

Поскольку органы досудебного следствия не были заинтересованы в получении и тем более в проверке таких показаний, значительная их часть была изложена практически всеми обвиняемыми в виде жалоб и заявлений, адресованных как в органы прокуратуры, так и в другие инстанции. Из всех этих обращений также следует, что организатором инкриминируемых мне преступлений являлся не я, а Макаров. Я же, напротив, был потерпевшим от их действий…»

Были приведены ряд показаний, выдержки из указанных заявлений и жалоб, номера томов и листы дела, где эти жалобы содержались.

И эта часть в дополнении к кассационной жалобе заканчивалась:

«Особо необходимо отметить, что, как обвинительное заключение, так и приговор суда составлены на основании совсем не установленных, предположительных либо не проверенных надлежащим образом фактов, событий и обстоятельств, в силу чего содержат множество несоответствий и даже противоречий фактическим данным, а во многих случаях представляют и прямой вымысел…»

Предложения в этом абзаце были подчеркнуты прямой линией.

Следующий абзац также по строчкам был подчёркнут непрерывной линией:

«Полностью надуманными, построенными исключительно на вымысле, субъективных оценках в совокупности со ссылками на несуществующие в действительности факты, события и лица (что является недопустимым) представляет собой изложение мотивов и целей моих действий, – было выделено жирным шрифтом, – якобы свидетельствующих по утверждению суда о моей виновности в организации инкриминируемых преступлений по всем эпизодам обвинения…»

И последний абзац:

«Основным аргументом в обоснование моей причастности к совершению всех указанных в приговоре преступлений является только абсолютно не подтверждённое доказательствами голословное утверждение суда о том, что я являюсь – было выделено, – “фактическим руководителем сети предприятий «Топ-Сервис» и связанных с ними предприятий”…»,

– цитировался приговор.

И далее на двадцати односторонних листах были изложены доводы, опровергающие приговор по каждому эпизоду в отдельности.

Дополнения к кассационной жалобе заканчивались так:

«Все изложенные мною факты свидетельствуют о грубом нарушении требований уголовно-процессуального закона, которые воспрепятствовали суду полно и всесторонне рассмотреть в отношении меня уголовное дело. Выводы суда не соответствуют фактическим обстоятельствам уголовного дела. Свидетельствуют о грубых ошибках суда в оценке доказательств и обосновании мотивов в действиях, которые вменяются мне в вину. Суд рассмотрел дело односторонне и необъективно, а выводы суда существенно повлияли на вынесение приговора, поскольку привели к незаконному моему осуждению. Руководствуясь статьями (были перечислены статьи УПК), прошу приговор коллегии судей судебной палаты по уголовным делам Апелляционного суда г. Киева от 15 марта 2004 года, которым я признан виновным в совершении преступлений, предусмотренных статьями… – были указаны статьи УК, – …отменить как незаконный и уголовное дело в отношении меня прекратить. Меру пресечения в отношении меня отменить. Прошу кассационную жалобу рассмотреть с моим участием».

Я поставил число, подпись и на следующий день передал дополнения к кассационной жалобе на тридцати листах в спецчасть.

Анатолия уже неделю не было в камере. В один из дней в шесть часов утра его заказали на этап. Он и Дима были утверждены Верховным судом и, находясь в СИЗО, каждый день ожидали отправки на ПМЖ (как говорили «пыжики», на постоянное место жительства в Винницкую или Житомирскую тюрьму). Только эти тюрьмы, которые исполняли роль так называемых «крытых» для отбывания наказания осуждёнными к определённому сроку за тяжкие преступления, кому из назначенного срока дали несколько лет (от года до пяти) тюремного заключения, принимали пожизненно заключённых (участки ПЛС на лагерях только начинали строиться). Я дал Анатолию сигареты и чай. Он забрал с собой пакет с рисовыми хлопьями и приправы – сказал, что пригодится.

Анатолия – в оранжевой робе, с руками, застёгнутыми за спиной, – вывели из камеры. Дима, в наручниках впереди, вынес в коридор его сумку и скатку. Осуждённым на ПЛС не говорилось о конечном пункте их следования.

Через несколько дней Сергея, оказавшегося на ПЛС после десятидневного отпуска из армии, перевели в другую камеру. Некоторое время мы с Димой находились в камере вдвоём. Дима не скрывал совершённое им преступление: он убил 21-летнюю девушку. Говорил, что ему дали ПЗ, поскольку не дал показания против её подруги – его любимой девчонки, – что именно та заказала её убить. «Попросила», – уточнил Дима. Он рассказал, что был арестован через несколько дней после преступления и дал показания, что совершил убийство по своей инициативе. Однако в квартире убитой он был не один, а со своим знакомым, которого попросил подстраховать его, если зайдут соседи или в случае других непредвиденных обстоятельств. И этот знакомый, выходя из комнаты, где находилась убитая (которая, кстати, была задушена ремнём), бросил, как сказал Дима, с непонятной целью на труп девушки заранее приготовленную карту – пиковую даму, – о чём Дима не знал и что, соответственно, не указал в своих показаниях. А это дало подозрение, что преступников было двое. Сотрудники милиции нашли отпечатки пальцев и по ним установили личность знакомого, арестовали его – и он во всём признался. Ему дали пятнадцать лет. Преступление – убийство – квалифицировали «из корысти», потому что, как Димой было спланировано, они забрали из квартиры микроволновую печь, телевизор и электрочайник, которые выкинули в мусорный контейнер в одном из окрестных дворов. Когда к Диме пришли, оперá сказали, что его видела соседка. Дима прочитал в деле показания своей любимой девушки: оперá сначала пришли к ней, и она написала, что слышала от него, будто он убил ее подругу. Потом пришли к нему. Показаний соседки в деле не было.

– Пока я находился под следствием, она привозила мне передачи, – сказал Дима. – Как только мне дали ПЖ, она перестала звонить моей маме, и больше я о ней ничего не знаю.

Позже Дима рассказал, что они были лучшими подругами, очень красивыми девчонками. Одна из них блондинка (потерпевшая), другая брюнетка. Потом у них началось противостояние, и обе стали друг другу делать пакости. Когда потерпевшая открыла дверь, она спросила:

– Вы пришли меня убивать?

– Да, – ответил Дима.

Она не оказывала сопротивления.

– А вторую, – сказал Дима, – менты посадить не смогли. Они забрали у неё квартиру и трахали всем РОВД.

На участке ПЛС работали те же контролёры. Смены менялись на несколько месяцев, заступая с корпуса на корпус, и на спецпосте ПЛС появлялись те же дежурные, которых я встречал ранее, находясь в следственных камерах. Один из контролёров, перешедший на должность собачника, рассказал, что именно ему в ногу выстрелил пожизненник при побеге.

– Слушай! Я не поверил своим глазам, когда увидел у него пистолет! Я давай обратно давить дверь, да куда там! Они выскочили, потом он выстрелил, сказал «давай ключ и код замка». Собака бедная от выстрела перепугалась – вырвала поводок и убежала за угол. Они вышли на коридор и закрыли за собой дверь. Закрыли меня тут, – рассказывая, контролёр улыбался; он уже двадцать лет работал в тюрьме, слышал разное, но что такое может быть и с ним, не мог даже предположить. – Я давай звонить, докладывать, что с ПЛС вооружённый побег. А мне: «Ты что, напился? Иди проспись!» Я три раза звонил и ещё полчаса объяснял, пока мне не поверили и объявили тревогу. Пуля чиркнула по ноге – оставила синяк. Хорошо, хоть не убили! – На его лице снова появилась улыбка. – Потом следствие, потом реабилитация, потом отпуск… Вот, только недавно вышел на работу.

В СИЗО с осуждёнными на ПЛС у контролёров отношения были такие же, как с заключёнными на следственном корпусе. Контролёр мог поговорить с тобой возле кормушки, после смены позвонить и передать на словах что-нибудь родственникам или знакомым. Сходить на другой корпус. Или за деньги (у кого они были тут или давались там) принести что-нибудь со свободы. Мог попросить бутерброды и сигареты или за те же бутерброды и сигареты что-то передать в соседнюю камеру, если это было нужно. Правда, были и такие, кто относил просто так. Говорили: «У вас передачи раз в полгода». На ночной смене один из контролёров, когда Дима предложил ему что-нибудь сделать поесть, протянул в кормушку стеклянную банку с пластиковой крышкой и сказал: «Возьмите, вы съешьте. Это печёнка – жена мне на ужин нажарила. Когда вы такое попробуете ещё раз?» Это был молоденький, невысокого роста худощавый парень, заступивший на «бункер» ПЛС второй раз. Я не отказался, угостил контролёра сигаретами, а для его жены передал несколько плиток шоколада. Он сначала отказывался, а потом сказал, что возьмёт только для того, чтобы показать, как пожизненно заключённые поблагодарили его жену за печёнку. Поскольку в камере стекло не было разрешено, контролёр попросил утром баночку вернуть.

Осуждённые на участке ПЛС между собой общались точно так же, как и на следственном корпусе, когда разговаривали из прогулочного дворика с людьми в другом дворике, и контролёры в основном этому не препятствовали. Обменивались малявами через дежурных или посредством верёвочки, натянутой из камеры в камеру за окном через дырку, выбитую в металлостекле «баяна». Но иногда, как для разговора, так и для передачи пакетов с сигаретами и чаем использовалась дючка. Когда ему нужно было поговорить, Дима выливал несколько вёдер воды в парашу, а потом тряпкой выбирал оставшуюся воду из колена канализационной трубы. Получался своего рода общий телефон. Сразу же в трубе становились слышны голоса разговаривавших таким образом между собой в камерах. Так общались с соседними камерами на одном этаже или с камерами на других этажах, если канализационный стояк шёл сверху вниз через все этажи. Если Диме нужно было поговорить из камеры в камеру, он стучал в стену два по два, и было слышно, как в туалете за стеной в парашу несколько раз сливалась вода, чтобы, как говорилось, «пролить трубу». Потом была тишина, пока вымакивалась оставшаяся вода из колена, и глухое, отдающее трубным эхом «говори». Дима становился на колени, нагибался над сливной дырой туалета и разговаривал с соседней камерой. Если нужно было поговорить через камеру, тогда в стену стучалось четыре раза по два. И из соседней камеры передавали в следующую камеру два раза по два. Если было нужно говорить с верхней или нижней камерой по стояковой трубе, то стучали в потолок или в пол. Также, когда контролёр не хотел нести, или у него не было ключей, или было невозможно «построиться» по окну, натянув верёвочку, сигареты или чай «гоняли» через дючку. Из спичек в одной и другой камере делали ёжики, сматывая ниткой несколько спичек одна к другой по типу противотанкового ежа, и на нитках запускали их из двух камер в трубу, раз за разом выливая в дючку ведро за ведром воды. Ёжики на нитке в большинстве случаев спутывались вместе с собой, и одна из камер по договорённости вытягивала нить к себе. Потом к нити привязывался канатик, и через трубу туалета перетягивались из камеры в камеру сигареты и чай, замотанные в длинные полиэтиленовые кульки по типу «колбасы». Однако такой способ передачи применялся очень редко. В основном всё и без проблем передавали дежурные.

Раз в две недели меня посещали адвокаты: попеременно Баулин и Лысак. Последняя сказала мне, что от своего имени также направила кассационную жалобу на приговор. Но, в отличие от моей жалобы, в которой было ярко представлено несоответствие выводов в приговоре фактическим обстоятельствам дела, в своей сделала упор на нарушения норм и статей УПК, которые также не делают приговор ни справедливым, ни законным. Я ознакомился с копией в резолютивной части, в которой Лысак просила приговор отменить как незаконный, меру пресечения изменить, уголовное дело в отношении меня прекратить.

– Такого, конечно, не будет, – сказала она, – Но и такого, как сейчас, тоже не будет.

Я вернулся от адвоката, и в этот же день в нашу камеру был подсажен третий человек. Его звали Алексей. Он был родом из Харькова и там проживал. Был задержан в Киеве и осуждён Апелляционным судом за убийство и ограбление инкассатора валютного пункта, находившегося в подземном переходе метро. Он находился на ПЛС уже две недели. Но, казалось, шокирован был больше не тем, что попал на пожизненное заключение, а тем, что знал, что ПЖ ему не дадут, и всё же оказался на ПЖ. Сказал, что он полностью в сознанке и ни от чего не отказывался, и после задержания всё рассказал, как было. И когда шёл суд, генерал Опанасенко, который уже тогда являлся начальником Киевской милиции, гарантировал ему, что ПЖ не дадут. Он всё сделал, как хотела милиция, хотя по делу нет ничего: ни оружия, ни денег, и два свидетеля его не опознают – описывают другого человека, а он в суде подтвердил, что это он.

– Значит, не всё, – сделал предположение я.

– Да нет, всё, больше от меня ничего не хотели, – заверил он.

Алексею недавно исполнилось двадцать пять. Он был среднего роста, жилистого телосложения. По духу и натуре – пижон; он славил себя тем, что его называли «альфонсом». А последняя его девушка – дочка Дагаева, начальника ГАИ Киева, – которая его любит и ждёт и, если он попросит, привезёт передачу (что, конечно, он делать не будет, чтобы не упасть в её глазах). Форма на нём была ярко-оранжевая, новая, на которой он сразу подвернул манжетами рукава, верхнюю пуговицу никогда не застёгивал. На следующий день в бане налысо стричься не захотел, а попросил бритвенным станком сзади набить ему кантик.

– А как ты попал в нашу камеру? – через несколько дней спросил я.

– Сам попросился, – сказал он. – Записался к Скоробогачу и попросился.

– А зачем? – спросил я.

– Как же! Я спросил у тебя разрешения – дежурный сказал, что ты не возражаешь помочь написать мне кассационную жалобу. Мне один из сокамерников сказал, что ты грамотный человек и можешь помочь. А адвоката у меня нет. На суде был государственный. Всё время молчал. И не нужен был. Я всё подтверждал. Меня заверили, что ПЖ не будет. Рассчитывал на десять-двенадцать лет.

Я сказал Алексею, что ко мне действительно подходил дежурный и спросил меня, не могу ли я помочь человеку рядом в камере написать кассационную жалобу, но документы так и не принёс.

– О том, что этот человек хочет заехать в камеру, разговора не было, – сказал я.

– Я могу уехать, – сказал Алексей.

– Да нет, я не возражаю, – сказал я. – Я тебе помогу.

У Алексея, казалось, преступление соответствовало его натуре. От одной из своих девушек он узнал, что её подруга работает в валютном обменном пункте. И косвенными вопросами невзначай выяснил, сколько там в день бывает денег (около семи тысяч долларов), время приезда инкассатора и некоторые вопросы безопасности, о которых рассказывала ей подруга, и то, что она видела сама, когда вечером заходила к ней перед закрытием пункта – вместе поехать домой или зайти в кафе. И один раз вместе со своей девушкой они приезжали встретить её подругу и зайти куда-нибудь поесть мороженого. И сразу его девушка стала ревновать его к подруге, добавил он. Он привёз из Харькова, где проживал и сейчас находился в розыске, пистолет, хранившийся в тайнике, который держал в квартире своей девушки без её ведома. В день совершения преступления зашёл в салон красоты, перекрасился в блондина и тут же купил две телефонные карточки – сим-карты, – и карточки пополнения счёта к ним, выкинув предыдущую сим-карту, которой пользовался. По одной он позвонил своей девушке, заранее перепрятав на улице пистолет, и сказал, что прямо сейчас срочно на поезде уезжает и вернётся через несколько недель. Карточку выкинул. По другой он разговаривал со своими родственниками, знакомыми и друзьями. Вечером в подземном переходе метро он выстрелил в инкассатора, забрал пакет с деньгами, который положил в свою сумку, туда же положил пистолет и через второй выход, через дорогу, скрылся с места ограбления, выкинув по пути оружие. Несколько дней находился на заранее снятой на вокзале подённо квартире, откуда звонил несколько раз с мобильного телефона. После чего сломал вторую симку, поломал телефон на мелкие кусочки и спустил его в унитаз. И на этой квартире на следующий день, выбив дверь, в шесть часов утра его арестовали.

Милиция проверила круг знакомых кассирши обменного пункта, кому бы она могла рассказывать о своей работе. Та указала на свою подругу. Опросили её. Взяли телефонную сетку её звонков, в которой был номер выкинутой карточки. По номеру аппарата, отметившегося на сервере оператора мобильной связи, в который была вставлена выброшенная карточка, узнали номер последней карточки и 500-метровый радиус, откуда был совершён последний звонок. Быстро опросили участковых и вышли на квартиру, где поселился схожий по описанию его девушки человек. Правда, как говорили потом, сразу не повелись на блондина, продолжали искать брюнета и долго смеялись, когда обнаружили его уже лысым.

Он во всём сознался, когда ему показали сетку переговоров, объяснили, что телефонный аппарат также имеет свой идентификационный номер, который фиксируется на сервере оператора мобильной связи, и указали место, где он перекрашивался в блондина и покупал телефонные карточки.

Однако по ограблению и убийству инкассатора не было ни одного доказательства. Пакет с деньгами пропал из квартиры при задержании. Пистолет там, где он показал, найден не был. Два свидетеля его не опознавали; он был в тёмных очках и шапочке, и они описывали большего по комплекции человека.

Генерал Опанасенко предложил ему ни на следствии, ни в суде не отказываться, а подтвердить, что это он, и гарантировал, что ПЗ не будет. А в итоге получилось ПЗ, сказал он. И сейчас он хочет отказаться от всех показаний и писать в Верховный суд, что не совершал этого преступления.

– А чем же я могу тебе помочь? – спросил я.

– Развалить всё в Верховном суде. Подсказать, как правильно написать. Ну, или одолжить мне тысячу долларов, чтобы я нашёл адвоката и он мне написал кассационную жалобу, а я потом тебе деньги отдам. Ко мне недавно приходили оперá, – продолжил он, – сказали, что в суде что-то пошло не так, что всё было решено, что ПЖ не будет. Предложили просто написать в Верховный суд, что себя оговорил, высказали как мысль, сказали: какая им разница, они дело раскрыли, а суд, может быть, приговор и отменит.

– В этом случае просто оставят ПЖ, – сказал я. – Есть два варианта. Первый: ты пишешь в кассационной жалобе, что много дали, что признаёшь свою вину, сотрудничал со следствием, что раскаиваешься в содеянном и просишь заменить на определённый срок. Тем более за один труп ПЖ не дают, если в сознанке и раскаиваешься.

– У Димона один труп, – кивнул Алексей в сторону Димы.

– У меня другое, – сказал тот.

– У тебя, как говорят, вообще трупов нет.

– У меня тоже другое, – сказал я.

– Второй вариант, – продолжил я. – Ты отказываешься от всего и пишешь, что дело сфабриковано. Как ты сам рассказывал, что находился в розыске за участие не в одном десятке вооружённых грабежей в составе группы лиц, по которым уже год идёт следствие и там тебе светят пятнадцать лет и иск на миллион. То, что охранники магазинов и кладовщики на вас списали. Вот так тебе предложили избавиться от того дела, сказали, что тебя выведут, а ты возьмёшь на себя инкассатора за десять-двенадцать лет. Ты действительно скрывался в Киеве, а потому перекрашивался, стригся налысо, менял телефоны, квартиры и девушек, – добавил я. – И не отрицаешь, что был с одной из своих девушек у этого валютного пункта. Но не убивал и не грабил. Свидетели говорят, что это не ты, – ни пистолет, ни деньги не найдены. Ты повёлся и получил ПЖ. И теперь понимаешь, как на тебя повесили убийство и ещё отправят в Харьков по твоему делу.

– Так и было, – сказал Дима и посмотрел на меня.

– Выбирать тебе самому. Но мне говорили, что Опанасенко, если с ним договариваются или он что-то предлагает, а ты держишь своё слово, держит своё. Возможно, тебе на Верховном суде заменят на срок, если ты будешь действовать по первому варианту. Если по второму, может быть или ПЖ или ДС (доследование, дополнительное расследование).

– Нет, – сказал Алексей. – Я буду действовать по второму. Опанасенко мне говорил, что сразу ПЖ не будет.

Последующие несколько дней Алексей составлял кассационную жалобу. Он попросил у меня копию моей касачки и дополнение к ней, чтобы соблюсти форму и использовать в своей кассационной жалобе процессуальные словообороты.

– Пиши своими словами, – посоветовал я.

– Я дуб дубом, – сказал Алексей. – Что-то посмотрю у тебя, что-то напишу своими словами.

– Зря ты ему дал кассационную жалобу, – сказал Дима, когда нас двоих уже вывели в прогулочный дворик, а Алексей ещё следовал. – Он – «курица».

– Может быть, он порядочная «курица», – улыбнулся я. – И ничего выдумывать не будет. А если ему что-то поможет отсюда вырваться, я буду за него рад.

Через две недели Алексей дописал касачку и, когда меня заказали на следственку к адвокату, попросил, чтобы я показал своему адвокату его кассационную жалобу.

– Всё правильно, – пробежав глазами, сказала Елена Павловна и вернула листы рукописного текста.

Когда она уходила, то сказала, что ей сообщили, будто тело убитого Макарова найдено в Крыму.

«Ну и ну!» – не зная, как реагировать, подумал я.

На следующий день Алексей отправил кассационную жалобу.

– Слушай, – сказал он. – Я попросился к тебе, чтобы ты мне помог написать касачку. Ну не идти же мне сейчас к начальнику, чтобы меня отсадили! И отношения у нас хорошие. Буду сидеть, пока не отсадит сам. Вы же меня не выгоняете? – он посмотрел на Диму, потом на меня.

– Мне без разницы, – сказал Дима.

– Но если в камере найдут телефон, то он твой, – сказал я.

– Ты что, считаешь, что я могу сдать телефон, с которого звоню домой? – сказал Алексей.

– И не думал бы, если бы приговор за это отменили. Я бы сам так сделал, если бы мне предложили, – улыбнулся я.

– Ты что, действительно про меня так думаешь? Хорошо, хоть честно сказал, что так думаешь, – казалось, надулся Алексей.

– Я ничего не думаю, – сказал я.

«Ну и ну! – подумал я. – Труп Макарова найден в Крыму».

Через несколько дней ко мне подошёл дежурный и сказал, чтобы я, как только будет возможность, набрал Леонида. В тот же день вечером я ему перезвонил.

– Игорёня, – сказал Леонид. – Какой из себя Макар?

– А что? – спросил я.

– Меня сегодня закрыли в боксик, и там был Макар. Я его так никогда не видел. Он сам подошёл ко мне, сказал, что он – Макар. Что знает, что мы с тобой общаемся, что тебя посадил Фиалковский и что он тут, чтобы помочь тебе.

– Как помочь?

– Откуда я знаю, как помочь?

– Какой из себя этот Макар? – спросил я.

– Бомж, чёрт, в рваных кроссовках и задрипанной куртке. Через каждое слово заикается.

– Макаров не заикается, – сказал я. – И мне сказали, что в Крыму найден его труп.

– Да? Хуйня какая-то. Прокладка мусорскáя! Рассказал, как было. Как ты там? Может, что пихануть?

– Да нет, всё есть. Спасибо, – сказал я Леониду.

– Ну, давай держись. Я на связи, обнял, – и Леонид повесил трубку.

Прошло две недели, и меня посетил Владимир Тимофеевич. Встречи с адвокатом проходили так же: я был одет в оранжевую робу, и меня закрывали в металлическую клетку, но теперь, в отличие от предыдущих посещений меня адвокатом, в кабинете уже не присутствовал надзиратель. Очевидно, от обращений, в том числе других осуждённых и их адвокатов по этому делу, начальнику СИЗО пришлось восстановить законность в части конфиденциальности встреч подзащитного и защитника.

Владимир Тимофеевич задержался, как обычно, ненадолго. Сказал, что о дне рассмотрения в Верховном суде дела информации ещё не поступало. Оставил на столе сигареты и шоколадки. Передал слова поддержки и пожелания от мамы и Оли. И буквально через десять минут мы попрощались. Он направился к двери и сказал, что позовёт дежурного, чтобы меня увели в камеру.

Дверь закрылась, и я некоторое время ожидал в клетке в кабинете. Потом дверь открылась, и в комнату заглянул человек невысокого роста. Он некоторое время через железные прутья решётки всматривался мне в лицо, а потом зашёл в кабинет. Одет он был в чёрную болоньевую куртку – казалось, на несколько размеров больше него, – с капюшоном, обшитым облезлым мехом, торчавшим в разные стороны, чёрные джинсы и поношенные старые резиновые кроссовки советского образца, которые с тех времён я уже не видел ни в магазинах, ни на ногах прохожих. На его глаза была надвинута вязаная чёрная шапочка. Это был Макаров. Он смотрел не на меня, а, казалось, немного в сторону, пряча взгляд.

– М-м-мне ска-зали, что ты тут. М-меня сейчас вы-гонят, – заикаясь, он старался говорить нараспев. – Я с-десь, чтобы тебе п-помочь.

Открылась дверь.

– Что ты тут делаешь?

– М-мне ска-зали, что это м-мой кабинет.

– Вышел отсюда, закройте его в боксик!

Офицер надел на меня наручники, и меня увели в камеру.

Субботу и воскресенье у меня не выходил из головы образ Макарова. Жалкий, казалось даже, несчастный, как выразился Леонид, бомж. Совсем не таким я его видел и знал раньше. За исключением взгляда, глядящего не в глаза, а немного в сторону.

В воскресенье вечером я позвонил Леониду.

– Здорово, Игорёня! – сказал он. – Слушай, ко мне тут Опанас подсылал человечка. Говорит, был по своим делам в СИЗО – дай, думаю, дёрну, узнаю, как я тут и что. Спрашивал, чем помочь. Оставил свой телефон. Я сам охуел. Говорит, Пётр Никитович зла не держит. Обращайся: что нужно, с лагерем может помочь. Игорёня, нас хотят убить. Фу… жара! – И в трубке стало слышно то ли смех, то ли сопение.

– Может быть, они хотят, чтобы я позвонил?

– Позвони, я тебе сейчас дам телефон.

– Я не умею с ними разговаривать, – улыбнулся я, как будто Леонид находился напротив.

– Давай я поговорю.

– О чём?

– Ну, так и так, человек интересуется, чем он может быть вам полезен и что вы могли бы для него сделать.

– Чем может быть ещё полезен, – поправил я Леонида. – Они мне всё, что могли, уже сделали.

– Да хуй его знает, Игорёня!

– Лёня, я им ничего не обещал и с ними ни о чём не договаривался. А суд ты видел сам.

– Всё будет хорошо, родной. Я знаю, что всё будет хорошо.

– Я тут Макарова видел.

– Я уже пробил, что это он.

– А что с ним такое?

– Хуй его знает. Говорят, что его то ли приняли, то ли сам пришёл в России. Там то ли обоссали, то ли выебали и отдали сюда. Привезли, говорят, вот в такой же красной робе, как там у вас, с пакетом в руках и в тапочках.

– Но он же не осуждённый.

– Да хуй его знает. Он сейчас в отдельном делопроизводстве. Но по закону его не могут судить отдельно. Приговор должны отменить и заново судить всех вместе. Только они этого делать не будут. А где ты его видел?

– В кабинет зашёл, на следственке. Сказал, что он тут, чтобы мне помочь.

– Хуй его знает. Но он ещё выйдет либо на тебя, либо на меня.

Прошло несколько дней, и дежурный принёс мне записку.

– Читай прямо тут, я её должен вернуть.

Он протянул сложенную вчетверо треть тетрадного листа, где без имени и формальностей малявы было выведено печатным шрифтом: «Я тут для того, чтобы тебе помочь. Тебя посадил Фека. Я буду брать всё на себя. Нужно лавэ. Подумай, о чём я написал. Маляву верни. И. М.».

– Я не знаю, кто это, – сказал я дежурному и вернул записку.

Ещё через несколько дней Макаров подошел к кормушке.

– Лёня, он тут ходит как хочет, – сказал я Леониду, когда в этот же вечер разговаривал с ним по телефону.