Текст книги "Белая полоса (СИ)"

Автор книги: Игорь Шагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Вновь прибывшего тоже звали Сергеем. Он прибыл из большой камеры, чем сразу опустил на себя тень подозрения. Помимо этого, он был моим старым знакомым, точнее – тем разговорчивым парнем, который смущал в машине девушку просьбами засветить. Он сразу сказал Славику, что сидит за мýсоршу – вырвал серёжку из уха у следователя. О том, что потерпевшая была следователем, он узнал позднее. Дедковский сказал Сергею, что он не за мýсора сидит, а что он просто придурок. И запретил тому смотреть в сторону кормушки. На тот момент Оля уже передала нам телевизор и в камере было что смотреть. На лето в камерах снимали окна, и поскольку торец здания корпуса (крыло «Кучмовки»), находился прямо у забора, а третий этаж поднимался над стеной, то из окон третьего этажа можно было свободно разговаривать с родными, чем после посещения адвоката Сергей начал заниматься каждый день. Это ещё больше раздражало в нём Дедковского. Славик посоветовал мне не практиковать подобное, иначе камеру, то есть нас, могут разбросать по разным камерам.

После обеда Славик ходил к адвокату. А на следующий день, когда все ушли на прогулку, попросил меня остаться в камере. Я предполагал, что за адвокат у Дедковского, но о своих предположениях ему не говорил. Точнее, когда речь заходила о его адвокате, то я говорил Дедковскому, что я, мол, «знаю, что он знает, что я знаю», и дружески обнимал его за плечо. На что Славик смущался и продолжал разговор. Он сказал, что для того, чтобы в камере было всё в порядке, нужно, чтобы я написал записку, по которой его адвокату дадут 500 долларов. И что деньги пойдут ей на зарплату для защиты его в суде. Но помимо этого она займётся его содержанием в камере, где я буду содержаться вместе с ним. Я сказал ему, что не возражаю, чтобы в камере было всё в порядке и чтобы этим занимался его адвокат. Однако добавил, что не хочу связываться с записками, поскольку указанные в них суммы могут потом фигурировать в суде как оплата за очередной заказ. И хотя я понимал, что вряд ли мои недоброжелатели пойдут так далеко, но всё же хотел, чтобы и Дедковский понимал серьёзность моего положения.

– Ты что, гонишь, папа? – сказал Дедковский.

Он не называл меня по имени – ему больше нравилось «ты», или «слушай», или «папа». А потом подумал и сказал, что он впишет сумму своей рукой, сам. А я подтвержу её через своего адвоката. И что тот человек, который будет звонить Оле, будет девочка, и что она действительно адвокат и покажет Оле адвокатское удостоверение, и что Оля может с ней встретиться в людном месте и в присутствии знакомых.

Я Дедковскому в тетради написал:

«Оля, отдай, пожалуйста, девочке-адвокату…», а сумму написал Дедковский. Я дал ему Ольгин номер телефона. Адвокату я ничего говорить не собирался. А также сказал Дедковскому, что не гарантирую, возьмёт ли Оля трубку, будут ли у неё такие деньги и будет ли она встречаться и отдавать их. И буквально на следующий день Дедковский пошёл на следственку. А ещё через пару дней сказал, что всё в порядке и что Оля деньги отдала. А также добавил, что не хочет меня обманывать, хочет передо мной извиниться, так как к цифре 500 ещё впереди пририсовал единичку.

А на следующее утро камеру разбросали. Подошёл дежурный и всех заказал – каждого по отдельности, со своими вещами.

– Папа, я тут ни при чём! – сказал Дедковский.

По его лицу не было понятно, был ли он смущён или всё знал заранее. И был ли он расстроен. А я расстроен не был. Я уже понял, что в тюрьме заранее ничего знать нельзя, и неизвестно, что может произойти в следующую минуту. Как и по поводу денег. Я находился в тюрьме уже три месяца. И, в том числе от Дедковского, получил свой первый опыт. А за опыт, как и за всё, нужно было платить. И лучше всего деньгами, если они были.

Я собрался с вещами, которых у меня было уже несколько сумок. Меня перевели этажом ниже в точно такую же камеру, правда, из её окна уже не было видно за забором пешеходной дорожки, а взгляду открывалась белая стена с тремя рядами колючей проволоки над ней. В камере уже находилось четыре человека. Худощавого мужчину лет шестидесяти, среднего роста и с седыми волосами, звали Сергей Николаевич. Он практически всё время проводил на наре, понемногу читал или лежал в раздумьях и о своём деле ничего не говорил. С другой стороны прохода на нижней наре находился Юра – худой черноволосый парень в очках, руки и лицо которого, как и всё тело, были покрыты мелкими и в некоторых местах расчёсанными до крови прыщиками, которые он называл одной из форм дерматита – заболевания, возникшего на нервной почве. Он смазывал особо чесавшиеся места какими-то мазями и кремами и с ног до головы был в зелёнке, которую после паровой бани в двухсотлитровом мусорном пакете ему наносил мелкими точечками Сергей Николаевич. Юра говорил, что паровая баня ему помогает: на некоторое время заживляет раны и снимает зуд.

По делу Юра говорил много. Также он читал о моём деле в газетах и говорил, что у нас похожие обвинения. Он сказал, что он бизнесмен и был одним из троих соучредителей ночного клуба, о котором, правда, я никогда не слышал. Юра говорил, что это было маленькое заведение только для ограниченного контингента, и поэтому данный клуб не был на слуху. Однажды вечером эти два учредителя были найдены застреленными, и рядом лежал брошенный пистолет. В тот же вечер его знакомого со двора, Сергея, заставили написать явку с повинной, что убийство совершил он за обещание получить от Юры три тысячи долларов, чтобы избавиться от двоих соучредителей. Затем явку заставили написать и его несовершеннолетнего младшего брата, который подтвердил, что при нём Юра высказывал намерения об убийстве. Находясь в тюрьме, они с Сергеем отказались от своих показаний и заявили о невиновности. Юра находился в тюрьме уже два года. Ему и его подельнику Сергею уже запрашивали пожизненное заключение, но дело вернули на доследование.

По прошествии пяти лет, после трёх запросов пожизненного заключения и трёх возвращений дела на доследование Юру и его подельника Сергея отпустили за недоказанностью. Как рассказывали сотрудники СИЗО, когда их выпускали, то присутствовал следователь, который кричал: «Вы выпускаете убийц!» Как на следственке говорили адвокаты, Юра и Сергей теперь будут находиться под подозрением, пока не будут найдены либо дополнительные доказательства их вины, либо настоящие убийцы, и дело будет закрыто, то есть пройдёт через суд.

Над Юрой, на втором ярусе было спальное место молодого парня. Ему было двадцать лет, но на вид можно было дать не больше шестнадцати. Звали его Вячеслав. Он был среднего роста, худощавый, но довольно крепкого телосложения. Формы его тела были округлыми, плечи подкачанные, кожа гладкая. Лицо со слегка зеленоватым оттенком, губы толстые, щёки пухленькие с еле заметным румянцем, светлые волосы с чёлкой до глаз, зачесываемой набок. В камере одна нижняя нара была свободная. Как сказал Слава, он предпочитает спать наверху.

Он также находился в СИЗО уже два года и тоже по заказному убийству, только в роли исполнителя. Сам он был из Киева и учился в мореходном училище (по-моему, нахимовском). Заказчиком по инкриминируемому ему убийству выступал уже сидевший на то время и обладавший авторитетом, если так можно сказать, в криминальных кругах Сергей. А посредником, по версии следователя, был их общий знакомый Владик. И Вячеслав за обещанные три тысячи долларов совершил ножом убийство потерпевшего. Так было написано в обвинительном заключении. Первая явка с повинной была получена милиционерами с Сергея, как говорил Славик, после того, как милиционеры сломали ему вторую ногу. Он показал на своего первого знакомого – Владика. А тот указал на Славика с умыслом, что у того отец был полковником внутреннего отдела МВД. Это не помогло, и все втроём ездили на суды. Уже было последнее слово и запрос Славику пятнадцать лет, пять из которых – крытой строгого режима. Владику дали четырнадцать, Сергею – пожизненное заключение (впоследствии дело два раза возвращали на дополнительное расследование). Славика освободили за недоказанностью из зала суда. С Сергея и Владика сняли убийство, дав им по 7 лет за поджог машины потерпевшего. Сергей до самого приговора ходил с хвостиком на голове. Когда на обыске при приезде в тюрьму шмонщики и оперá изъяли у него ящик сигарет, квалифицируемых как «общак», он вогнал себе в печень супинатор и таким образом вернул сигареты и свою былую репутацию в криминальных кругах.

Ещё в камере был Стас. Он говорил, что он бухгалтер, на которого повесили растрату. Стас не слезал с нары и целыми днями либо спал, либо что-то писал по своему делу.

Меня очень тепло и радушно приняли. Из предложенных свободных верхней или нижней нар я выбрал верхнюю. Сказал, что и мне так удобнее. На нижнюю сразу же переместился Стас.

На следующий день Юра сходил к адвокату – и меня перевели в другую камеру, соседнюю с предыдущей. Она была, можно сказать, пустая, за исключением одного человека, сидящего на наре. Когда я зашёл, он сразу встал, направился ко мне и пожал руку, как будто давно меня знал и ждал. И помог мне занести из коридора вещи.

Моего нового и пока единственного сокамерника звали Руслан. Фамилия у него была Беспечный. Он был невысокого роста, точнее – ниже среднего. Коренастый, подкачанный и очень подвижный. Волосы у него были тёмные, кудрявые и упругие. Лицо небольшое и смуглое, с отчётливыми, но округлыми чертами, небольшим каплеобразным носом, приплюснутым с кончика и раздутым с боков, и выступающими вперед пухлыми тёмно-малиновыми губами. Лицо его было похоже на сморщенный фрукт. Руслану было тридцать пять лет, он был из Киева и, как он сразу сказал, под следствием был за грабёж. Я сказал ему, что он может пользоваться моей кухонной посудой, мисками, пластиковыми судочками, продуктами питания и телевизором без ограничений. А также, поскольку я ждал на следующий день адвоката, спросил у Руслана его год рождения, чтобы оформить на его фамилию передачу.

На следующий день после обеда меня посетил адвокат. Кабинет был предоставлен на втором этаже следственного корпуса, и, поскольку в кабинетах курить не разрешалось, мы вышли на перекур в туалет. В то время как мы курили, из кабинки сортира вышел и подошёл к рукомойнику упитанный, среднего возраста человек со светлыми волосами, круглым лицом и выступающими за его контуры щеками и небольшими по сравнению с его лицом узкими глазками. Он поздоровался с моим адвокатом.

– Вот, кстати, познакомься, Игорь, – сказал Владимир Тимофеевич, – новый начальник следственной группы Игорь Иванович Демидов (начальник следственной группы Штабский ушёл по собственному желанию, но ходили слухи, что его попросили уйти из-за разногласий с прокурором г. Киева Гайсинским по этому делу).

– Да, надо познакомиться, – сказал Демидов, – как освободитесь, зайдите, пожалуйста, ко мне в кабинет.

В кабинете я ещё раз поздоровался с Демидовым. И он сказал, что передаёт мне привет от Фиалковского. Мы вернулись в свой кабинет, и через некоторое время адвокат ушёл, а меня увели в камеру.

Новых людей в камере не прибавилось. Руслан лежал на наре и смотрел телевизор – музыкальный канал «Бис-ТВ». Кроме этого канала, он практически ничего не смотрел, часто пил кофе и очень много курил. Уже была осень, снова поставили окна – и в камере, медленно двигаясь к отдушине под потолком, висел дым. На прогулку, вне зависимости от погоды, мы старались ходить каждый день. Это был, пусть и с запахом канализации, глоток свежего воздуха, ибо в коридоре и в камере при вставленных окнах и закрытой кормушке воздух снова стал тяжёлым и спёртым.

На прогулке Руслан каждый день занимался спортом. Точнее, он говорил, что на свободе занимался тэквондо, а сейчас ему нужно поддерживать форму. Поэтому на прогулке сначала он почти полностью садился на шпагат, а потом махал ногами с разворота в прыжке, называя эти удары замысловатыми то ли японскими, то ли китайскими словами. В камере он каждый день бил голенью то одной, то другой ноги снизу по доске лавочки, объясняя это тем, что набивает кость. Руслан говорил, что он со мной в камере, чтобы быть моим телохранителем. Я воспринимал это как шутку, а он говорил вполне серьёзно. В Киеве у него остались мама и отчим. А также девушка, о которой он много говорил и которую, судя по всему, очень любил. Настроение у Руслана было изменчивое. Возможно, в приподнятом состоянии духа его держал кофе. Депрессии же его сопровождались меланхоличным настроением и большими слезами, катившимися из глаз. Его беспокоил вопрос: будет ли его девушка ждать и приезжать к нему на свидания после отправки его на лагерь? Руслана посещал адвокат по имени Кирилл. И когда у меня невольно возник вопрос, не начальник ли это оперчасти Кирилл Борисович Бардашевский, Руслан ответил, что это два совершенно разных человека. Его адвокат был влиятельным человеком и мог за 100 долларов раз в месяц на три дня организовывать свидания с его девушкой в комнате для долгосрочных свиданий хозобслуги из заключённых СИЗО. Однако у его родителей, которые оплачивали адвоката, лишних денег на свидания не было. Поэтому, если у меня найдутся деньги ему на свидание, он может принести с этого свидания всё, что я пожелаю, – то есть это входило в стоимость услуги (свидания).

Из искренней жалости к Руслану и его девушке, а также из крайнего любопытства к фантастическим возможностям его адвоката я дал Руслану телефон Оли. А когда ко мне пришёл адвокат, я попросил Владимира Тимофеевича передать Оле номер телефона Ирины, девушки Руслана. И сказать, что Ирина Оле всё объяснит.

Когда меня привели в камеру, там уже было два новых человека. Одного из них звали Саша, фамилия его была Лагоша. Ему было двадцать пять, он был из Киева, среднего роста, худощавый. Лицо у него было вытянутой грушевидной формы со впалыми щеками, которые были покрыты полусантиметровой светлой щетиной. Такого же цвета были его волосы, росшие взъерошенной копной.

Саша Лагоша уже несколько недель находился в следственном изоляторе, куда приехал из ИВС, в котором провёл в общей сложности с РОВД три месяца. В РОВД он написал явку с повинной и, как сказал, был в сознанке по делу. Больше всего Сашу интересовало, сколько ему дадут. Точнее, он предполагал, что пожизненное, однако думал о том, можно ли этого избежать. Сашино преступление заключалось в том, что он грабил с пистолетом пункты обмена валют, которых у него по делу было несколько. И каждый раз обходилось без жертв, поскольку в пункте посетителей не оказывалось, а обменщица сразу отдавала через окно несколько сотен гривен и долларов. При последнем ограблении в пункте оказались трое посетителей, которых, когда кассир отдала ему деньги, он расстрелял.

Саша Лагоша разместился на верхней наре у окна. И хотя он был компанейским и общительным, чаще всего лежал на наре и думал о чём-то своём. В Киеве у него тоже была девушка.

Вторым новичком в камере был Сергей – рослый, широкоплечий парень с тёмными вьющимися волосами и выделяющимися скулами. Он то и дело вставлял и вынимал пластмассовый передний зуб, который, как он говорил, ему выбили мячом. Поэтому его прозвище было Сергей Футболист. Ему была предложена нижняя, напротив стола, нара. Он расположил скатку, сидел, попивая мелкими глотками крепкий чай, и постоянно делал комплименты что-то говорившему и рассказывавшему Руслану, повторяя: «Красава, красава». Сергей Футболист был задержан СБУ как один из полдюжины посредников, пытавшихся по цепочке сбыть партию двадцатигривневых поддельных купюр, где под видом продавца и покупателя выступали агенты спецслужб под прикрытием. Сергей Футболист несколько дней пробыл в следственном изоляторе СБУ, а потом его дело было передано в МВД, и он был переведён в СИЗО-13.

Сергей Футболист получал передачи. У Лагоши со свободы поддержки практически не было, и поэтому эта работа (передачи) на период нахождения нас в одной камере была возложена на Олины хрупкие плечи, умную голову и бесконечное трудолюбие двух маленьких рук. Оля созвонилась и встретилась с девушкой Лагоши, оказала ей посильную материальную и моральную поддержку. Для родственников людей, попавших в тюрьму, первые три месяца были шоком. И совет или предостережение в такой ситуации уже опытного человека и его слова поддержки или сострадания делили и наполовину облегчали этот душевный груз.

Следователи перестали меня посещать. Мне снова была продлена санкция. А по телеканалам раз от раза продолжались пресс-конференции руководителей прокуратуры и МВД о близившемся успешном окончании дела «Топ-Сервиса», о расследовании и передаче дела в суд. Адвокат приходил ко мне также каждую неделю, а иногда и по два раза в неделю – по вторникам и пятницам. Помимо того, что он приносил слова любви и поддержки от родных, пирожные, конфеты и другие сладости и даже небольшие кусочки сырого мяса от Оли, из которого в камере можно было сварить настоящий суп, Владимир Тимофеевич дарил мне своё душевное тепло и самую настоящую отцовскую любовь. Он был немногословен, называл меня «дорогой» и никогда не делал никаких выводов. И, как мне казалось, с большим интересом следил за развитием событий и движением дела.

Но помимо прихода адвоката с небольшими лакомствами и новостями от родных и близких людей, сам выход из камеры на следственный корпус был как временное перемещение в другой мир – ближе стоящий к свободе и человеческому обществу, к которому вёл, а точнее, от которого уводил подземный туннель. На следственку приходили гражданские люди, адвокаты и следователи, общественные защитники из родственников осуждённых, секретари и секретарши судов, молоденькие симпатичные девочки, которые ознакамливали обвиняемых с материалами уголовного дела. И если выводные Коля и Шариков знали, что ты либо лучший друг оперчасти, либо, напротив, не посещаешь её, то тебя могли после посещения адвоката не закрывать в бокс. И ты мог подолгу пропадать в кабинетах первого этажа. На следственке женщина в белом фартуке, надетом поверх пальто, продавала горячие пирожки и кофе из столовой СИЗО-13, и если адвокат заплатил ей заранее или у тебя были деньги, обращение которых было запрещено, но которые в том или ином количестве были у многих, ты мог купить пирожков в камеру или угостить своих новых знакомых. А в туалете можно было купить и напитки покрепче (а иной раз и травку) и тут же распивать их в кабинете. Или, если уплачено заранее, забрать в пластиковой или прямо в стеклянной таре в камеру. Конечно, не обходилось и без оперских шмонов, напоминавших хищную рыбу, ворвавшуюся в стаю малька. Но после того, как улов был обретён – молодой адвокат, пытавшийся подзаработать на спиртном, или скинутый в урну «ганджубáс» (травка), – круги на воде возвращались в прежнюю гладь, а обитатели нижнего этажа следственного корпуса – к своим компаниям, интересам и уголовным делам.

На следственке можно было встретить людей, которые появлялись или не сходили по разным причинам с экранов телевизоров. Например, Бориса Фельдмана – директора и собственника банка «Славянский», которого закрыли, как он говорил, за то, что кто-то из его подчинённых в протоколе допроса упомянул имя Юлии Тимошенко. И который, если ты просил бумагу, из потёртой авоськи сначала доставал полоску туалетной, потом серой, а потом – один или два белых стандартных листа.

А позже можно было увидеть и саму Юлию Владимировну в потёртых джинсах и белом вязаном свитере с отвёрнутым воротником, курящую и что-то рассказывающую двум малолеткам около туалета. Или большого и улыбающегося, в белых джинсах и белой кофте и чёрного, как гуталин, тянущего руку африканца: «Вы меня должны помнить: я снимался в главной роли в сериале “Кофе с молоком”». А сейчас он был под следствием за торговлю наркотиками.

На следственке можно было увидеть Федура – адвоката, державшегося отдалённо, в дорогом костюме, задумчивого и с бородой. Который, как говорили, не обещал и не решал ничего. И не выходившего из курилки в потёртых брюках и пиджаке Сапоцинского, который, как считалось, разрешал любой вопрос вплоть до цвета стен в камере.

На следственке можно было узнать, кто в какой камере находится, кого выпустили, кого посадили и кому сколько дали. А также обсудить последние политические новости, решить вопрос с последующим содержанием в той или иной камере или найти себе адвоката. Жизнь на следственном корпусе била ключом, и каждый заключённый из камер следственного изолятора под тем или иным предлогом старался туда попасть.

Через несколько дней Руслан сходил к адвокату, сказал, что его девушка созвонилась с Олей и что в ближайшее время он пойдёт с Ирой на свидание. Словам его благодарности мне и Оле не было конца. А из его глаз снова текли слёзы. Видя моё расположение к Сергею Футболисту (тот был цивилизованным человеком, хотя и немного лицемерным; правда, к лицемерию в той или иной степени в тюрьме обращался почти каждый, особенно поначалу), хотя я старался относиться в камере к каждому одинаково и не обделять никого вниманием, и узнав, что Сергей тоже занимался каким-то видом восточных единоборств и тоже знал замысловатые японские названия ударов, Руслан стал навязывать во дворике Сергею спарринги, где, хотя и был ниже ростом, ногами молотил его от души, предлагая вместе в камере тренироваться и вместе набивать мозоли на костях голеней ног об угол доски лавочки. Сергей же от этого уклонялся и старался всё больше и больше держаться от Руслана в стороне.

Через несколько дней Руслан пошёл на свидание и отсутствовал три дня. Со свидания он вернулся счастливый. И снова на его глазах были слёзы. Он сказал, что его девушка обещала ждать. Кроме того, он принёс две большие клетчатые сумки и сказал, что ему нужно дать несколько пачек сигарет контролёрам, которые ему помогли их донести. Затем начал выкладывать содержимое сумок на нары и выставлять на стол. В сумках были шоколадные конфеты в коробках и шоколад, которые из Санкт-Петербурга поездом передала моя мама, разные консервы, открывавшиеся без ключа, колбаса и мясо в нарезке и целиком в упаковке, разные салатики и домашние продукты, котлеты, домашняя колбаса, жареное мясо и курица-гриль, купленные в магазине домашней пищи, красная рыба – сёмга, горячего и холодного копчения скумбрия. А также белая скатерть, сервиз из стеклянных тарелок и чашек, набор мельхиоровых ложек, вилок и ножей, хрустальные рюмки и фужеры для коньяка, салфетки, кока-кола, бутылка «Хеннесси» и несколько бутылок водки «Союз Виктан».

Каждый ел и пил, что хотел, а вечером, изрядно выпивший и снова со слезами на глазах, меня к туалету подозвал Руслан и сказал, что он так больше не может и должен мне кое-что сказать.

– Я мусор, – сказал он.

– Ну и на здоровье, – сказал я, – большое тебе за всё спасибо!

На следующее утро Руслан аккуратно сложил в полиэтиленовый пакет все стеклянные бутылки и отдал их с мусором. А посуду, столовые приборы и хрусталь сложил к себе под нару в сумку, которую в этот же день при обыске отшмонали. Руслан не говорил мне, на кого он конкретно работает. Хотя меня это и не интересовало. Руслан рассказал, что он уже осуждённый и должен находиться на лагере, но его попросили остаться и поработать здесь. Он сказал, что сотрудничать начал на свободе, когда его приняли с пистолетом, и человек ему помог. Потом этот человек ещё не раз выручал. И он, Руслан, очень сожалеет, что в этот раз он человека очень подвёл. Но если бы не этот человек, как сказал Руслан, то ему бы дали в суде за вооружённые ограбления, бандитизм и другое не десять лет, а пятнадцать, и ниже уже не могли. Руслан сказал, что пишет на меня бумаги, но ничего такого – только то, что я говорю в камере, – и предложил писать вместе (точнее, он будет писать то, что я скажу). Я ответил, что в этом необходимости нет. Точнее – что он может писать с обвинения либо с моих показаний, которые я готовил для суда, если это ему чем-то поможет, и в которых никакого секрета нет. Однако всё же посоветовал Руслану к этому не прибегать, а получать и собирать информацию стандартным способом, что ставило Руслана в затруднительное положение – по его словам, для того, чтобы не поехать на лагерь, а остаться в СИЗО и сидеть в этой камере, нужно что-то давать. Руслан говорил, что он не сидит конкретно под меня, а пишет на всех. Но как-то со мной поделился, что к нему по мне приезжали из Генеральной прокуратуры. И когда он им сказал, что Шагин ни в чём не виноват, ему ответили: «это не Ваше дело». Было понятно, что если не Руслан будет писать бумаги, это будет делать кто-то другой. Больше к этой теме ни я, ни он не возвращались.

Меня посетил адвокат, и я передал Оле и маме большое спасибо, сказал, что всё очень понравилось и было очень вкусно. Адвокат, в свою очередь, сказал мне, что день нашей с Олей росписи назначен на 25 октября. За несколько дней до росписи в вещевой передаче, на которую, в отличие от продуктовой, ограничения по весу и количеству (1 раз в месяц) не распространялись, Оля передала мне лакированные туфли с острым носком и с металлической, под цвет платины, круглой брошью сбоку, покрытой алмазной крошкой, смокинг, шёлковую с желтизной кремового отлива рубашку со стоечкой и галстук-бабочку (обычные галстуки в СИЗО были запрещены, а бабочку пропустили). Всё было поглажено, отпарено и находилось на вешалках-плечиках в матерчатом пакете на молнии.

Утром, в день росписи, вместе с несколькими людьми с этажа меня заказали на следственку. Точнее, меня на роспись, а их на следственку. Я шёл по подземному холодному коридору и смотрел на проплывавшие мимо меня фонари и стены с мокрой побелкой как на часть моей жизни – большого лазерного голографического шоу. Окружающие смотрели на меня, как на главного героя из фильма «Крёстный отец».

От стеклянной будки следственного корпуса меня повели налево, за железную решётку, откуда приходили адвокаты, но только вверх по лестнице, а потом на этаж административного корпуса СИЗО. И в сопровождении дежурного офицера завели в кабинет начальника СИЗО. Начальник находился там – среднего роста и возраста, плотного телосложения, в кителе с погонами полковника, с овальной головой, широким лбом, оканчивавшимся лысиной на макушке, и редкими, немного вьющимися чёрными волосами на затылке и висках. Своим видом у стола он занимал почти полкабинета. Вторую половину занимали женщина из ЗАГСа и несколько офицеров. У стеночки, почти у самой двери, тихонько стояла Оля. Поверх фиолетового – моего любимого цвета – платья на ней было надето её чёрное лёгонькое осеннее пальтишко, а на маленькой головке, казавшейся несоразмерно большой с её узенькими плечиками, была сделана пышная аккуратная причёска.

Женщина из ЗАГСа спросила, желаем ли мы быть мужем и женой. Мы расписались в протоколе, который заверил Скоробогач. Никакого шампанского, о котором так любили рассказывать расписывавшиеся в местах заключения, не было. Я подержал Олю, уже свою жену, за ручку и обнял за плечо. На глазах у неё были слёзы счастья. Нам дали постоять так одну минуту, и меня увели в камеру.

В этот же вечер Лектор – старый, худой, облысевший зек в туфлях, джинсах и джинсовой куртке – передал мне из соседней камеры поллитровую пластиковую бутылку самогонки. Как говорили заключённые, в соседней камере у Лектора работал маленький самогоноваренный завод, и оттуда через дежурных шёл торг. Это проверить было нельзя, но у Лектора в камере кормушка хлопала и не закрывалась ни днём, ни ночью, в то время как остальные уже все были закрыты на осень. И мы отметили торжество. Откуда Лектор узнал, что у меня была свадьба, я не знаю. Вечером за стеной изолятора всё громыхало фейерверками.

Во время очередного посещения адвоката, которое состоялось буквально на следующий день после нашей с Олей росписи, чтобы придать торжественность нашей встрече и чтобы Владимиру Тимофеевичу было чего рассказать Оле и маме, которая вместе с моей сестрой Танечкой приехала из Санкт-Петербурга и ожидала выхода адвоката из тюрьмы, а также чтобы ещё раз отметить торжественное событие и торжественный день, я надел смокинг. В первую секунду Владимир Тимофеевич, как он сам сказал, меня не узнал.

– Шикарно выглядишь, дорогой, поздравляю! – и Владимир Тимофеевич пожал мне руку.

Я получил слова поддержки и любви, шоколадки и пирожные и несколько пачек сигарет «R1», на которые в то время перешёл из-за самого малого содержания никотина и смол, из малиновой папочки из кожзаменителя Владимира Тимофеевича и через первый этаж следственки направился в камеру. Когда я ожидал в курилке прапорщика Николая, чтобы тот меня отвёл на корпус, ко мне подошёл адвокат Сапоцинский и сказал, что за всю свою жизнь он ни разу не видел здесь человека в смокинге. Я это принял как комплимент своей супруге. И действительно, с адвокатом Руслана – Кириллом – и девушкой Руслана – Ириной, – как и с беспечным кредо самого Руслана, и с безграничной Олиной любовью ко мне, чтобы скрасить обстановку и на какое-то время вернуть в мою жизнь человеческий быт, Оля делала чудеса. Если у меня был коньяк в камере, то только «Хеннесси» и только в бутылках. Если вино, то только «Шабли», «Киндзмараули» и «Хванчкара». А шампанское «Дом Периньон», сыр рокфор, белые грибы, чёрная икра, стейки «Тибоун» из ресторана, где недавно Оля работала официанткой, палтус и мочёная брусника в собственном соку в деревянных бочонках. Раскладной столик, который был не в силах забрать даже глава пенитенциарной службы, а на столике – белая скатерть как непримиримый символ протеста моей семьи против зависти и лжи.

Каждую неделю меня посещал адвокат. Как и Руслан, каждую неделю я ходил к своему адвокату, но нам давали кабинеты на разных этажах. Один раз Руслан принёс со следственки телефон. Он сказал, что телефон ему дал адвокат, чтобы он мог разговаривать с Ириной, и договорился, что у него не будут этот телефон забирать, он будет при нём, а я, если надо, могу с него звонить Оле. Но как ни пытался Руслан с этого телефона набрать номер (да и все сокамерники, включая меня), телефон оказался нерабочим. Объяснить это себе Руслан никак не мог. Потом сказал, что принесёт телефон со свидания, который Ирина купит за несколько десятков долларов на рынке, – старый, но рабочий. И телефонную карточку, которую нужно будет пополнять.

Со следующего свидания, которое состоялось у Руслана через пару недель, он принёс с собой мобильный телефон и полную сумку стройматериалов для своего проекта. И пока я, Сергей и Лагоша по очереди разговаривали по телефону со своими родными (Олю при первом моём звонке повергло в плач), Руслан по очереди с Сашей Лагошей и Сергеем Футболистом за ночь сделали в камере ремонт, который, как заверил Руслан, был санкционирован его адвокатом Кириллом.