Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

– Ну да… Конечно, понял, – морщась от боли, заверил Павка. – Ты не думай, я никому не скажу. Я ж, в натуре, виноват перед тобой.

– Все, забыли об этом!

– А че помнить-то? Я ж понимаю…

– И вот что еще: с этой минуты я тебе больше не Славка, а товарищ сержант, помощник командира взвода. Усек?

– Да знаю я, что ты сержант…

– Без «да» и без «ты», красноармеец Васильков, – повысил голос Фитюлин. – Как по уставу положено обращаться к старшему по званию?

– На «вы», товарищ сержант.

– Вот так-то, красноармеец Васильков. Теперь мы с вами будем служить по уставу. Недаром говорится: служи по уставу – завоюешь честь и славу. И я обещаю приложить все силы, чтобы сделать из вас храброго и стойкого воина, верного товарища.

– Да курва буду… То есть слово даю, товарищ сержант, что ни одного замечания больше не получу.

– Поглядим. А сейчас идите в казарму и помните о нашем уговоре.

Данное в тот день слово Павка держал твердо, удивляя товарищей своей неожиданной переменой.

Колобов с Волковым заканчивали работу над расписанием занятий на завтра, когда к ним в канцелярию заскочил на минуту замполит батальона Пугачев.

– Новый год на носу, а вы над бумагами корпите. Совсем обюрократились, – оживленно проговорил Андрей.

– Ага, а завтра сам же с утра придешь и потребуешь от нас эти бумаги.

– Так то завтра, а сегодня у нас праздник. Имею честь пригласить вас обоих на встречу Нового года! Шепните потихоньку взводным и их помощникам, чтобы после отбоя и они явились в штаб батальона. Их, между прочим, только из вашей роты приглашают. Так что цени, командир, благосклонность начальства.

– Что же ты меня в столовой не предупредил? – смутился Николай. – Мы свои наркомовские уже того, употребили.

– Нет, лейтенант, никогда ты в генералы не выйдешь. Потому как выражаешь сомнение в мудрости и предусмотрительности своего начальства. А оно, между прочим, все предвидело и все учло. Даже тот прискорбный факт, о котором ты сейчас сообщил, – рассмеялся Андрей. – Посылку нам из Сибири прислали: двенадцать чекушек водки и записку. «Пусть она согреет вас, наши дорогие защитники, как в прямом, так и в переносном смысле». Каково? И как ко времени подгадали!

…В углу просторной землянки штаба батальона поблескивала латунными гильзами и вырезанными из консервных банок жестяными звездами настоящая новогодняя елка. Ватные снежинки пушились в свете гирлянды из автомобильных лампочек, подключенной к аккумулятору. За большим столом было шумно и тесно. Неведомо каким чудом рядом с сибирскими чекушками объявилось на столе неправдоподобное для блокадного Ленинграда продовольственное изобилие: две банки мясных консервов, десятка два испеченных на костре картофелин, три селедки, нарезанный тонкими ломтиками кусок домашнего сала, пачка печенья и слипшиеся в комок конфеты-подушечки.

Комбат, Пугачев и начальник штаба устроились у дальнего торца стола. По бокам впритык друг к другу на сдвинутых самодельных скамейках, ящиках и чурбаках – ротные и взводные командиры. Перед каждым наполненная на пятую часть солдатская кружка. Собравшиеся, не освоившись еще в непривычной для себя обстановке, вопросительно посматривали на Войтова, признавая его по праву хозяином и по субординации главой непредусмотренного уставом застолья.

Комбат сидел неестественно прямо, внимательно разглядывая лежавшую перед ним испеченную картофелину. Он чувствовал на себе нетерпеливые, ожидающие взгляды и понимал, что сейчас должен встать и сказать этим людям какие-то теплые, хорошие слова, но никак не мог их подыскать.

Из-под насупленных бровей он не спеша оглядывал собравшихся за столом. Двадцать пять человек. Всех он знал, одних – больше, других – меньше. Все они ему были близки и в общем-то понятны, хотя у каждого – своя жизнь, свой характер и свои привычки. Но радости и печали у них сейчас общие и судьбы тесно связаны.

По собственному опыту Войтов знал, что воевать и рисковать в бою намного легче, если чувствуешь рядом локоть надежного товарища. На фронте дружба, взаимовыручка и товарищество – не просто слова, а реальный фактор боеспособности подразделения. А времени, чтобы сблизиться, подружиться и поверить друг в друга, как всегда, не хватает. Потому и собрал он их всех за этим полулегальным новогодним столом.

– Что ж, друзья, – Войтов поднялся со скамьи и взял свою кружку. – Сегодня у нас праздник. Через полчаса закончится этот год, тяжелый и страшный. Но мы все-таки выпьем за него, за наших товарищей, которым не довелось сидеть сегодня рядом с нами, и за то, что кончается он все-таки в нашу пользу!

Войтов замолчал, снова лихорадочно подыскивая нужные слова. Он боялся, что не сумеет, как надо, выразить свои мысли, не хотел ненужных отступлений и душевных заиканий: нельзя разменивать расхожими высокопарными фразами самое дорогое, то, отчего боль подступает к горлу, не дает дышать.

– Чуть больше трех месяцев назад с большинством из вас мы приняли фронтовое крещение. Из семи уцелел один. Но каждый из уцелевших стал настоящим воином. Давайте же выпьем за нашу победу, за то, чтобы наступающий тысяча девятьсот сорок третий год и начался и закончился в нашу пользу. За то, чтобы в общую победу и мы внесли свой честный вклад. С Новым годом, друзья!

Выпив, сидевшие за столом заговорили, задвигались, засмеялись. По какому-то общему молчаливому уговору никто не касался служебных дел. Пугачев что-то шепнул на ухо Войтову и, поднявшись из-за стола, стал пробираться к выходу. «К жене в санвзвод отправился», – догадался Николай, и что-то похожее на зависть к другу детства и Ольге Соколовой шевельнулось в душе. Как там его Катюша с дочурками встречает Новый год? Может, тоже собрались солдатки вместе за столом, вспоминают и говорят о мужьях. Потом сообразил, что на его родине, под Уссурийском, уже утро, и Катюша, скорее всего, сейчас прибирается по дому перед уходом на работу.

Выпили по второй, завершающей, и общее застолье разбилось на отдельные группы и разговоры. В противоположном от Колобова углу Олег Красовский достал из кармана трофейную губную гармошку, заиграл новую, полюбившуюся всем песню «Синий платочек». Сидевший рядом с Николаем командир седьмой роты Шевчук рассказывал Дудко о новом немецком танке, появившемся, по сведениям наших разведчиков, под Ленинградом.

– Понимаешь, фрицы его то ли «тигром», то ли «леопардом» назвали. И броня у него такая, что наши противотанковые пушки с прямой наводки с ним ничего не могут сделать.

– Ерунда. Н-не может б-быть т-таких танков у н-немцев, – не соглашался Дудко, все еще заикающийся после тяжелой контузии. – Н-наша т-т-тридцатьчет-верка…

К Колобову наклонился Волков.

– Что-то ты загрустил, командир?

– Дом вспомнился. Как там у них?

– Да-а. Что ни говори, а Новый год – праздник семейный. Каждый, наверное, о своих родных думает, виду только не подает.

– До моих далеко, – вздохнул Николай. – По глобусу, и то два вершка будет. Про город Уссурийск слыхать доводилось?

– Доводилось. Только в тех краях никогда не бывал. А что далеко, так это не самое плохое. Мои вот рядом, можно сказать, в Новгороде остались. Не успели эвакуироваться. С начала войны никаких известий. А дочке в июне семнадцать исполнится. Такие вот дела…

Минуту помолчав, Волков предложил:

– Давай лучше на воздух выйдем. Надоело в духоте сидеть, да и поспать часика три до подъема не грех.

Николай вслед за замполитом выбрался из землянки. Ночь стояла тихая, мягкая. Таинственно темнели окружающие поляну сосны. Все вокруг дышало миром и покоем, даже привычного отдаленного гула канонады не было слышно. «А молодец Войтов, что придумал эту встречу Нового года, – подумал про себя Колобов, шагая рядом с замполитом к казарме. – А может, ему Андрей такую идею подбросил. Если и так, то все равно молодец, что согласился. Значит, понимает, что людям иногда нужна разрядка. Не могут они находиться в постоянном напряжении.

Сложная все-таки штука – жизнь. Казалось бы, война должна ожесточить человека, выжечь из него все доброе и светлое. А на деле получается зачастую наоборот. Взять того же Войтова. В Свободном был прямым и жестким, не признавал компромиссов, считался только со своим мнением. А здесь, на фронте, стал другим, более человечным, что ли. А остальные бывшие штрафники: Олег Красовский, Фитюлин, Рома Смешилин, Шустряков?.. Разве похожи они, нынешние, на тех блатяг, воров и хулиганов, которыми были всего четыре месяца назад?..»

…Ночь на одиннадцатое января выдалась ясной и морозной. Темневший под холодным лунным светом лес выглядел присмиревшим и грустным, будто не хотел расставаться с уходящими на передовую батальонами. Завершившие подготовку резервные части Невской оперативной группы походными колоннами двигались по ночной лесной дороге на восток, к Неве. Над головами время от времени проплывал глухой рокот невидимых бомбардировщиков. Группа за группой они летели в сторону Шлиссельбурга к Синявино.

Переброска войск проходила скрытно, и колонны шли без песен и громких разговоров. Курить было разрешено только в рукав, и Колобов, шагая впереди своей роты, подносил ко рту самокрутку, заботливо прикрывая ее ладонью.

О предстоящем марше им объявили после ужина. Построили и сказали: через двадцать минут полк выступает на передовую. Куда и зачем – полковник Шерстнев объяснять не стал, но по его тону чувствовалось, что предстоит нечто серьезное, скорее всего, то, к чему их так долго готовили.

– Ну, братья-славяне, кажись, кончился наш дачный сезон, – высказал догадку Фитюлин. – Прощай, рыбная юшка, да здравствует пшенная каша по первой норме!

– Помолчи, дай послушать, что там полковник говорит, – остановил его Козлов.

– Пятнадцать месяцев осаждают фашисты Ленинград, надеясь задушить его голодом и болезнями, – доносился из темноты простуженный голос Шерстнева. – Ничего у них не выходит, и теперь настало время нам сказать свое решающее слово. Враг в полной мере почувствует нашу ненависть, нашу силу… От имени Родины я требую от вас мужества и честного исполнения воинского долга…

И вот они уже часа полтора идут по лесной дороге, стараясь определить, на какой участок фронта их направляют. Колонны потеряли свою первоначальную стройность, растянулись. Разговоры притихли, и Николай слышал сзади себя лишь сдерживаемый кашель да отрывистые восклицания поскользнувшихся бойцов. Изредка вдоль колонн проезжал «козлик» командира полка и тогда по рядам передавали команду Войтова: «Не растягиваться! Прибавить шаг!»

– Сколько нам топать-то еще, не знаете, товарищ лейтенант? – спросил шедший за Колобовым Красовский.

– Ты у меня еще время и место наступления спроси, – язвительно хмыкнул в ответ Николай.

– Да я не к тому. Понятно, что не знаете. Я о привале спрашиваю. Портянка сбилась, перемотать бы.

– Отойди на обочину и перемотай. Только не задерживайся, а то отстанешь, не найдешь нас в темноте.

Колобов с интересом поглядывал на идущего рядом с ним Волкова: мужик в возрасте, а не жалуется, не отстает, хоть и дышит тяжело, с хрипом. Словом, с характером у него замполит. Не считает для себя возможным проявлять слабость перед бойцами. Две недели всего в роте, а уже создал партячейку, провел партийное собрание, на которое пригласил и его, командира роты. К бойцам не подлаживается, не опасается высказывать свое, порой резкое мнение, но в роте его, кажется, признали, считаются с ним, прислушиваются к советам. Одно Колобову не нравилось: за глаза замполита бойцы называли не по званию и фамилии, а Сергеичем. Вроде бы и неплохо это, но доведись Волкову в бою заменить его, командира, сумеет ли он удержать на должном уровне дисциплину?

А привала и в самом деле что-то долго не объявляют. Уже около трех часов идет батальон по скользкой зимней дороге. Справа все явственнее доносится грохот орудийных выстрелов и чистая белизна снега все гуще чернеет воронками. Хвойный лес незаметно сменился лиственным.

– Послушай, Юрий Сергеевич, – обратился Колобов к замполиту. – Ты почему сержанту Застежкину отказал в приеме в партию?

– Я один таких вопросов не решаю. Так что ему не я, а партийная комиссия отказала, – помолчав, ответил Волков.

– И почему же ему отказала партийная комиссия?

– Потому что судимость у него в прошлом.

– Так у нас, сам знаешь, больше половины роты – бывшие штрафники и с судимостью. Но теперь-то она с них снята. Люди собственной кровью свою вину перед Родиной искупили!

– А я с этим и не спорю. Простили их и теперь они стали полноправными бойцами Красной Армии. Только этого еще мало, чтобы быть принятым в партию.

– Что-то не пойму я тебя, замполит. Я тоже из штрафников, но со мной ты сам заводил разговор насчет вступления в партию.

– Чего ж тут непонятного? – Волков мягко тронул Николая за локоть, как бы успокаивая его. – Во-первых, ты офицер, командир роты, и уровень твоего сознания нельзя сравнивать с уровнем сознания Застежкина, у которого всего три класса образования. А во-вторых, что ты тогда на мое предложение ответил?

– Ну, что рановато мне еще коммунистом быть, что еще заслужить это высокое звание надо.

– Вот видишь? Сам на свой вопрос и ответил. А ведь ты еще в сорок первом медаль «За отвагу» заслужил. За Невский пятачок тебя орденом наградили, медаль «За оборону Ленинграда» вручили недавно и все-таки ты считаешь себя пока недостойным. А вот Застежкин о себе другого мнения. Разница есть или нет?

Черт его знает, вроде бы и прав замполит, а в душе у Колобова все равно оставалась неудовлетворенность, глухая обида за Прохора.

…Теперь уже впереди, куда двигался батальон, явственно слышалась пулеметная перестрелка. Лиственный лес снова сменился хвойником и на дороге опять стало темнее. Лишь изредка в небе вспыхивали осветительные ракеты и отблески их холодного света вырисовывали в темноте идущие впереди колонны. Похоже, они приближались к передовой.

– Стой! – донеслась команда с головы колонны. – Сойти с дороги направо. Не курить! Громко не разговаривать!

Было уже три часа ночи. Повалились прямо на снег, подсунув под себя вещмешки, валежник, еловые лапы. Но отдохнуть им дали всего минут пятнадцать. Потом подняли снова и отвели метров на триста в глубину леса. Здесь приказали устраиваться на ночлег.

Колобов не успел управиться с размещением взводов, как к нему прибежал связной.

– Товарищ комроты, вас начальник штаба батальона срочно к себе требует. Вон на той поляне он с Дудко и Абрамовым находится.

– В чем дело, не знаешь?

– Нет. Только сердитый что-то, ругается.

– Ладно, сейчас приду.

Отдав необходимые распоряжения командирам взводов, Николай заторопился к поляне. В душе он недолюбливал старшего лейтенанта Гришина, назначенного в их батальон начальником штаба. Как-то Дудко, получив от него очередной и не совсем справедливый разнос, даже сплюнул в сердцах: «Не ч-человек, а х-ходячий Дисциплинарный устав! Ты не-е видел, у него на языке г-грифа нет – „Д-для служебного пользования“?» Колобов тогда от обсуждения характера начштаба уклонился. Самое бесполезное занятие в армии – обсуждать свое начальство, но внутренне был вполне согласен с Дудко. Черствость и холодность Гришина вызывали в нем чувства протеста и раздражения. Вот и сейчас он встретил его, зло сверкнув глазами, жестким упреком.

– За вами что, разведчиков прикажете посылать? Почему до сих пор не докладываете об обстановке в роте?

– А что докладывать, товарищ старший лейтенант? Только пришли, еще не расположились.

– Как это «что?» Больных и отставших нет? Все в порядке?

– Виноват, товарищ старший лейтенант. Не успел доложить. Люди устали с дороги, хотел быстрее разместить на отдых. В роте все в порядке. Никто не заболел, не отстал. Дезертиров тоже нет.

– Что это за доклад, лейтенант? Вы, кажется, чем-то недовольны?

– Так точно. Когда выходили с учебного полигона, сухой паек бойцам не раздали. Полевых кухонь во время движения я не заметил, а через два-три часа людей нужно будет кормить.

– Вы кто, командир роты или старшина? Лучше своим делом занимайтесь, а хозяйственные вопросы оставьте другим. То-то у вас времени не хватает, чтобы доложить вовремя…

– Разрешите идти заниматься своим делом, товарищ начштаба? – Николай подчеркнуто корректно приложил руку к ушанке.

– Идите. И запомните, что в батальоне я наведу настоящую дисциплину. О бывшем своем штрафном панибратстве советую забыть!

Вернувшись к месту расположения роты, Колобов наткнулся на Анисимова.

– Товарищ лейтенант, а я вас поджидаю. Идемте со мной. Я для вас с замполитом под елкой такую квартиру устроил, лучше любой землянки.

Подойдя вслед за Анисимовым к могучей, раскидистой ели, Колобов с трудом разглядел узкий ход, прорезанный сквозь наметенный сугроб и упирающийся в привязанную к ветвям плащ-палатку.

– Осторожней, – предупредил Анисимов. – Тут плащ-палаткой вход прикрыт. Внутри тепло, раздетым спать можно. А во взводах уже улеглись все. Охранение замполит сам проверил. Отдыхайте спокойно.

Мысленно поблагодарив заботливого ординарца, он влез на четвереньках под мощные, густые еловые лапы и с наслаждением вытянулся рядом с уже спавшим на хвойной постели Волковым.

С обещанным горячим питанием, как опасался Колобов, получилась накладка. Время близилось к обеду, а бойцам не выдали еще и завтрака. Отводя душу в красноречивых отзывах о хозяйственниках вообще и о старшине роты Попове в частности, люди отлеживались в устроенных на скорую руку шалашах. Благо, что никаких указаний, кроме запрета ходить без надобности по лесу, от начальства не поступало.

К одиннадцати ноль-ноль старший лейтенант Гришин собрал командиров рот и их замполитов на инструктивное совещание. Часа два изучали составленную по данным наземной и воздушной разведок схему вражеской обороны на участке предполагаемого прорыва. Полку предстояло форсировать Неву и наступать на деревню Марьино, а потом дальше в направлении Рабочего поселка № 5.

Взглянув на схему, командир седьмой роты Абрамов, которому дважды довелось участвовать в захвате Невского пятачка, только присвистнул:

– Ни хрена себе штучка. Сунемся и останется от нас дерьма кучка.

– Свои оценки, лейтенант, оставьте при себе, – вскинулся Гришин. – Когда подойдет время, получите боевое распоряжение на атаку. А сейчас я предварительно ознакомлю вас с общими установками и задачами рот. Предполагается, что после артподготовки наш батальон по сигналу преодолеет по льду Неву, захватит первую вражескую траншею и вслед за ней – деревню Марьино. Это наша ближайшая задача.

В центре боевых порядков батальона пойдет девятая рота лейтенанта Колобова. С левого фланга – рота лейтенанта Абрамова. Она атакует Марьино с северо-запада. Восьмая рота Дудко – на правом фланге… Вы что там шепчете, лейтенант Дудко? Перед батальоном ставится сложная и ответственная задача, поэтому требую от вас максимального внимания!

– Так с-схема что, т-товарищ старший лейтенант. Ее п-перерисовать нетрудно. А что в ней т-толку? На ней и половины того, что фрицы для нас прип-пасли, не отмечено. С-снег рыть нам носом не по б-бумаге придется.

– Визуальное знакомство с участком прорыва предусмотрено, лейтенант Дудко. Не считайте, что вы один такой умный. На берег пойдем после совещания. Там уже и НП оборудован.

– Это дельно, – согласился Абрамов. – После обеда солнце будет у нас за спиной. Меньше вероятности, что нас сшибут с этого НП. Если бы еще и пожевать чего-нибудь к тому времени, совсем было бы хорошо…

– Прекратите не относящийся к делу треп, – вконец обозлился Гришин. – Стоит кухне где-то задержаться, разговоров как о всемирном потопе. Ничего с вашими бойцами не сделается. Прикажут, и натощак на обрыв без лестниц заскочат.

– Я – что? – непонятно усмехнулся Абрамов. – Как прикажете, товарищ старший лейтенант, так и будет.

– То-то. Значит, внимание сюда. Итак, повторяю: девятая наступает на Марьино в лоб…

Солнце уже клонилось к закату, когда командиры батальона Войтова в белых маскхалатах ползком выбрались на опушку леса метрах в двухстах от пологого правого берега Невы. Устроившись в тесном окопчике за стволом могучей сосны, по очереди поднимались по прибитым к дереву ступеням на дощатую, замаскированную ветками площадку, рассматривали в бинокль передний край противника. Наносили на карты необходимые ориентиры, обнаруженные огневые точки.

Забравшись на скрипящую и прогибающуюся площадку, Колобов минут десять разглядывал в бинокль противоположный берег. Что ни говори, а маскироваться немцы научились отменно. Не то что летом сорок первого, когда почти открыто разгуливали по передовой, в волейбол за своей траншеей играли. По данным разведки, тут у них глубоко-эшелонированная система противопехотных и противотанковых укреплений, а как ни всматривайся, ничего не видно и не слышно. Зарылись в землю и сидят, как кроты, наблюдают за нашим берегом. Сколько их там? Где их огневые средства? Каковы они? Все это были вопросы, не найдя ответы на которые, трудно рассчитывать на успех. И задачу не выполнишь, и людей положишь на льду реки без пользы. Она вон здесь какая широкая! А весь противоположный берег, будто оспинами, усеян стрижиными гнездами. Попробуй издали узнай – сколько среди этих гнезд замаскированных амбразур пулеметных дзотов? А еще хуже, если немцы заминировали береговой срез под самым обрывом, выставив перед ним вдобавок еще и проволочное ограждение. Тогда не миновать беды. Так и есть, вон оно виднеется, это ограждение. Николай даже сплюнул от огорчения.

– Ну как, нагляделся? – спросил Колобова поджидавший его в окопчике Абрамов. – Пока через Неву бежать будем, они пять раз каждого на лед положат. А перед самым обрывом, заметил, еще и спираль Бруно, сволочи, растянули. Если авиация с артиллерией их там с землей не перемешает, напляшемся мы на льду, как блохи на тарелке.

– Да-a, похоже, аховы наши дела, – вздохнул Николай. – Только ведь и на других участках не лучше. А тут – самое узкое место. До волховчан километров пятнадцать, не больше. Если с двух сторон хорошенько ударить, может, и удастся прорвать колечко.

– Прорвешь… – вступил в разговор Дудко. – В с-сентябре вон т-тоже р-рвали, а п-потом в госпиталях ш-штопались.

– В сентябре у нас в роте кроме ржавых трехлинеек да по три гранаты на бойца ни хрена не было. Немецким оружием воевали… А со спиралью, что ж, придется впереди рот специальные группы посылать, чтобы проходы резали.

– Ага, так т-тебе фрицы и дадут эти п-проходы прорезать, – снова ворчливо отозвался Дудко. – И группы п-погибнут, и внезапность атаки псу п-под хвост полетит.

– А ты что предлагаешь, всем батальоном на эту спираль лезть?

– Спираль – это еще ладно, гранатами раскидать можно. А что, если они еще и берег заминировали? – высказал Колобов мучившее его опасение. – Хочешь не хочешь, а саперов посылать вперед придется. Гришин сказал, что их по взводу на каждую роту дадут.

– Гришин тебе вчера и завтрак вовремя подать обещал, – усмехнулся Абрамов. – Меня другое беспокоит. Я с сосны только один дзот на своем участке заметил, а на схеме их у меня до Марьино два обозначено. Может, врет она все, эта схема?

– В-вряд ли. П-просто снегом т-твои дзоты припорошило, вот и н-не увидел ты их…

Метрах в ста пятидесяти левее от них грохнули два немецких снаряда, а вслед за ними по тому же месту ударили минометы.

– С чего это фрицы всполошились? – приподнял голову Николай, стараясь разглядеть, что обеспокоило немцев в том месте.

– Видать, такие же стратеги, как мы, из соседнего батальона засветились. Вот по ним и врезали, – предположил Абрамов. – Поползем-ка обратно, славяне, пока и нам не всыпали…

В лесу уже густели сумерки, когда Колобов с Волковым вернулись в роту. Бойцы лишь незадолго до их прихода покормленные сразу и за обед и за завтрак, легли отдыхать.

– Как тут дела, Анисимов? – спросил Николай у ординарца, забравшись в снежную нору.

– Все в порядке, товарищ комроты. Без вас Медведев командовал. Я вам с товарищем замполитом обед в полушубок завернул. Поешьте, пока не остыл. По первой норме харч нам выдали: суп вермишелевый и каша. А в газетке вон хлеб завернутый лежит.

– Спасибо, сейчас поедим.

Волков вытащил из полушубка теплый еще котелок с супом, поставил его между собой и Колобовым.

– Доставай ложку, командир. Со вчерашнего дня натощак ходим.

– Вас, товарищ замполит, сержант Жихов разыскивал. Просил вызвать его, когда появитесь, – сообщил Анисимов.

– Ладно. Сейчас поедим и позовешь его сюда.

Помявшись, ординарец повернулся к Колобову:

– Мы тут с Застежкиным поспорили немного, товарищ лейтенант. Он считает, что поутру мы в бой двинемся, а я с ним несогласный. Думаю, дня два в лесу еще просидим. На ваш-то погляд как, товарищ лейтенант, кто прав: я или Застежкин?

– Не знаю, Анисимов. Мне пока ничего неизвестно.

– Ну да, откуда же? – разочарованно вздохнул ординарец. – Оно, конечно, и поутру поднять могут, ежели с вечера сухой паек и боеприпасы подвезут. Санинструкторша индивидуальные пакеты еще днем раздала.

– Ладно, мыслитель, зови сюда Жихова и обойди командиров взводов. Скажи, чтобы через двадцать минут здесь собрались.

Сержант Жихов был писарем и группарторгом роты. Высокий и широкоплечий, он едва протиснулся под ель и тут же достал из кармана шинели стопку тетрадных листков.

– Вот, поглядите, товарищ лейтенант, – сказал он замполиту, – двадцать четыре заявления подали и еще несут. Хотят в бой идти коммунистами.

– Вот и хорошо, что несут. Сегодня вечером все и разберем, – обрадовался Волков.

– Да оно вроде бы и хорошо, а с другой стороны, и не совсем, – замялся сержант. – Тут такое дело… Тут вместо радости и почета может и обида в роте быть, а нам, как я понимаю, в бой идти предстоит.

– Какая обида, сержант? Говорите яснее.

– Так ведь заявления-то и бывшие штрафники подают. Все взводные командиры и шесть бойцов из бывших уже подали. Я пока ничего им не говорю, принимаю заявления, но как на это дело коммунисты посмотрят?

– Пугачев возражать не будет против приема в члены партии лучших из бывших штрафников, – уверенно включился в разговор Колобов, но Волков покачал головой:

– Вот что, сержант, оставьте-ка их заявления у меня, а если кто еще подойдет к вам из бывших по такому же делу, тоже ко мне направляйте. Я сам с ними поговорю.

– А как быть с заявлением сержанта Козлова? Он не из штрафников, даже доброволец. Перед самой войной его из партии исключили. Теперь просит восстановить.

– Помню, он до войны в Саратове жил и додумался в горком партии обратиться, что наши газеты якобы приукрашивают действительность.

– И что из этого получилось? – заинтересовался Колобов.

– А что могло получиться? Выложил свой партбилет на заседании бюро горкома, вот и все. И думай теперь, что с ним делать.

– Так он же не на рынке стал газеты критиковать – в горком партии обратился! – удивился Николай.

– Если бы на рынке, то и вопрос сейчас не стоял бы. Черт его знает, может, в их газетах, действительно, что-нибудь не так написали? И воюет хорошо, боевые награды имеет. Если его заявление не было клеветническим…

– А как сейчас мы это выясним, товарищ лейтенант? – спросил Жихов. – Газеты саратовские сюда не затребуешь… И какие у нас имеются основания не доверять решению бюро горкома партии?

– Да-а. Оставь и это заявление у меня. Повременим пока обсуждать его.

Когда сержант ушел, Колобов решил продолжить с Волковым начатый еще на марше разговор о членстве в партии.

– Тебе, Юрий Сергеевич, не кажется, что ты слишком часто обижаешь людей недоверием? Возьми того же Козлова или Медведева. Ты их прекрасно знаешь. Дай бог, чтобы все на них похожими были. Им вот-вот в бой идти, а удастся ли выйти живыми – большой вопрос. А ты им перед самым боем недоверие выкажешь… Лучше они с такой обидой воевать будут или нет?

– Видно, и впрямь тебе рановато в партию вступать, командир. Никак ты не можешь понять простой вещи: в том, что я отложил эти заявления, нет никакой обиды для тех, кто их написал.

– Это как же так?

– Обидеться можно, если тебя, скажем, в гости на именины не пригласили. Других позвали, а тебя нет. Тут ущемленное самолюбие взыграть может. А на партию обижаться нельзя. В нее вступают, когда в ее дело верят до конца, больше чем в самого себя.

– Знаешь, замполит, если твои слова в целом рассматривать, то ты вроде бы и прав. Только, сдается мне, ты словами играешь. Вот говоришь: «На партию обижаться нельзя». А что ты вкладываешь в это понятие – «партия»? Это же не безликая масса какая-то. Партия – это конкретные люди: ты, Пугачев, покойный Кушнаренко… Вот лично себя ты всегда считаешь правым?

– Ну, знаешь ли… Во всяком случае, стараюсь, – Волков явно не ожидал такого поворота. – Хотя лучше других себя никогда не считал.

– Да ты не обижайся, в тебя-то я верю, а вот нашему начштаба Гришину – не во всем, хотя он тоже коммунист… И Козлову я до конца верю, а саратовских ваших деятелей в глаза не видел, не знаю, как они в атаке себя поведут… Может, Козлова два-три чинуши не по делу обидели, а ты их за непробиваемое слово «партия» прячешь.

– Ты же сам говоришь, что этих людей в глаза не видел, а уже ярлыки клеишь… Ладно, поговорю я сегодня с бывшими штрафниками, скажу, что после боя их заявления будем рассматривать.

Утром двенадцатого января батальон Войтова подняли еще затемно. В лесу стояла чуткая предрассветная тишина. Набравший за ночь силу мороз сушил ноздри, зло пощипывал уши.

– Командиры рот, срочно направьте людей за горячей пищей, сухим пайком и боеприпасами. Не тянуться! Живей! – послышался из темноты отрывистый голос старшего лейтенанта Гришина. – По пять человек от каждого взвода – за лестницами, баграми и веревками!

Через полчаса они уже шли в хрустких от мороза сумерках навстречу разгоравшейся за Невой узкой полоске зари. Осторожно, взвод за взводом проходили по отмеченным вешками проходам в минном заграждении. Несли на плечах багры и лестницы. Впереди роты Колобова шагал приданный ему взвод саперов.

Наконец добрались до траншеи, протянувшейся по самому берегу реки. Сразу за бруствером – широкое, замутненное морозной дымкой русло. За ним смутно угадывался обрывистый противоположный берег. Отсюда он казался еще более далеким, чем со смотровой площадки на высокой сосне.

Со стороны Арбузово доносился гул разгорающегося боя. Там наши части пытались отвлечь внимание противника от места действительного прорыва. Видимо, замысел этот удался, так как даже осветительные ракеты перестали взлетать над Невой и совсем стихли редкие пулеметные очереди.

В траншее разрешили курить. Табачный дым вместе с паром от дыхания сотен людей тут же схватывался морозом и оседал изморозью на опущенные уши шапок, воротники полушубков и шинелей. «Градусов тридцать, пожалуй», – подумал Николай, вглядываясь в лица стоявших рядом бойцов. Они были напряжены и сосредоточены.