Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Было около одиннадцати часов, когда Шустряков вернулся в свой батальон. В этот момент никто из них еще не знал, что уже час назад несколько севернее, в Рабочем поселке № 1, произошла знаменательная встреча бойцов Волховского и Ленинградского фронтов. Командир 269-го стрелкового полка еще надеялся, что именно его третий батальон, вырвавшийся вперед, станет именинником семидневного ожесточенного сражения. Шерстнев с самого утра не отходил от телефона и ждал радостного сообщения с минуты на минуту.

Однако батальон Пугачева к этому времени находился только на подступах к победе. После отчаянного утреннего броска через позиции окруженной накануне роты Колобова батальон почти вплотную вышел к высокой насыпи узкоколейки чуть севернее Рабочего поселка № 5. За его руинами уже просматривались в бинокль боевые порядки наступавших волховчан. Но дальнейшее продвижение батальона застопорилось.

…Пугачев лежал на снегу, укрывшись за небольшой кочкой, и с нетерпением ждал конца артподготовки. Вот уже полчаса артиллерия и гвардейские минометы двух наступавших навстречу друг другу дивизий били по последнему препятствию, вставшему на их пути, – насыпи узкоколейки. Эта полоска земли давно уже лишилась снежного покрова. Здесь все грохотало, клубилось и ухало от разрывов сотен снарядов и мин. От насыпи тянулся черный удушающий дым: то ли горели уложенные в землю шпалы, то ли дымилась и плавилась сама земля.

Наконец грохот канонады оборвался. Пугачев выстрелил из ракетницы, подавая сигнал к атаке, поднялся во весь рост и охрипшим от волнения голосом скомандовал:

– Вперед, ребята! За мной! Ура-а-а!

И, не оглядываясь на поднимающиеся за ним цепи, побежал к насыпи. Рядом с ним оказался подоспевший Шустряков. По ним никто не стрелял. Из смрадного и дымного удушья выбегали с поднятыми руками гитлеровцы, бросали оружие, садились на снег.

Андрей, не останавливаясь, перемахнул через насыпь и, выскочив из полосы дыма, едва не попятился обратно: навстречу батальону бежали, стреляя на ходу, развернутые в атаку цепи. Пугачев уже собрался подать команду бойцам ложиться и занимать оборону, как вдруг его осенило – да ведь это же наши! Волховчане!! Они прорвались наконец к Большой земле!!!

Не чувствуя ничего, кроме огромного, охватившего его целиком восторга, он бросился навстречу бежавшим. Что-то кричал, кого-то обнимал, с кем-то целовался, хлопал по плечам и спинам и видел перед собой такие же счастливые и радостно-растерянные лица.

Взглянув на часы, запомнил время: 11 часов 35 минут.

– Слушай, комбат, как твоя фамилия? – обратился к Андрею худощавый военный в офицерском полушубке.

– Пугачев, а что?

– Да ничего… Моя фамилия Демидов и я – тоже комбат. Понятно?

Они счастливо рассмеялись и, обнявшись, отошли немного в сторону.

– По такому поводу неплохо бы и по чарке выпить. Как считаешь?

– Согласен, только по двадцать грамм. Остальное – вечером. Ты за своим начальством послал? – поинтересовался Андрей.

– А как же! В таких делах медлить не принято. Как увидел вас на насыпи, так и отправил связного в штаб полка.

– И я тоже. Ну как у вас там, на Большой земле?

– Почему это «у вас»! Теперь она одна, наша Большая земля!

– Извини, не привык еще.

– Мы думали, что в Ленинграде одни дистрофики воюют, а вы ничего ребята, крепкие!

– Эту тему, брат, давай на потом оставим. Поговорим, когда в Ленинграде побываешь.

– Ты не обижайся. Брякнул не подумав. Идем-ка лучше к своим славянам. Понаедет сейчас начальство, а нам с тобой в строй некого ставить будет. Момент-то исторический!

Полковники Шерстнев и Фомичев приехали почти одновременно. Поговорив о чем-то между собой, они приказали командирам батальонов построить свои подразделения. Потом состоялись митинги. Сначала раздельные, затем совместный. К вечеру приехал комдив генерал Симоняк. Он тоже поздравил воинов с долгожданной победой, объявил благодарность всему личному составу полка Шерстнева.

– Дивизия наша, – помолчав, сказал генерал, – шла в первых рядах ударной группы, а полк ваш шел все эти дни впереди дивизии. Честь вам и слава, дорогие мои соратники, бойцы и командиры!

Боевые награды ждут каждого из вас, но разве ж это главное? Слова горячей признательности и благодарности говорят вам сегодня сотни тысяч спасенных вами детей и женщин Ленинграда. Слава вам, боевые друзья!

А теперь, други мои, – генерал снял с головы папаху, – давайте вспомним о ваших товарищах, кому не довелось дожить до этих радостных минут. Все они сложили головы как герои. Придет время, когда народ над их братскими могилами поставит величественные памятники и высечет на них имя каждого навечно. А сейчас давайте почтим их память минутой молчания.

Над колоннами полка установилась тишина, нарушаемая лишь орудийными раскатами, взрывами и стрельбой, доносившимися со стороны Синявино. Там не затихали бои за расширение прорыва, лилась кровь…

Эпилог

Только через год после описанных событий, 27 января 1944 года Ленинград салютовал в честь окончательного снятия вражеской блокады. В результате упорных двадцатидневных боев войска фронта прорвали мощную оборону гитлеровцев и отбросили их на шестьдесят – сто километров от города.

На следующий день после праздничного салюта из Гатчины на Лугу ехал старенький потрепанный «виллис», принадлежавший редакции газеты 64-й гвардейской дивизии. За рулем сидел рослый симпатичный капитан в белом полушубке. Заднее сиденье занял сержант, который, несмотря на свою щуплую комплекцию, внушал уважение пышными «гвардейскими» усами и ладно подогнанной амуницией: с левого бока полушубка висела полевая сумка, с правого – трофейный парабеллум, на груди – автомат, в карманах – «лимонки».

Это были Андрей Пугачев и Юрий Шустряков. Андрей служил теперь корреспондентом дивизионной газеты, а Шустряков оказался попутчиком.

– Шустро же немчура драпает, а, товарищ капитан! – развлекал разговором не спавшего двое суток Пугачева Юра. – Только вчера в сто девяносто четвертый полк выехали из Гатчины, а сегодня редакция уже в Березовке.

Андрей молча улыбался, занятый дорогой. Она была забита техникой вторых эшелонов наступающих армий, и вести машину было трудно. Впереди, сбоку, сзади видавшего виды «виллиса» двигались грузовики, танки, пушки, санитарные машины, колонны войск.

– Товарищ капитан! Колобов наш… Живой! – вдруг закричал Юра.

– Ты что, задремал, что ли? – скосил на него глаза Пугачев.

– Да нет же. Вон он, за санями топает. Проскочили мы, товарищ капитан.

Андрей, отведя машину к обочине, остановился и, привстав с сиденья, стал нетерпеливо оглядывать проходивших мимо.

– Где он? Не вижу.

– Да вон же… Видите сани? Так сразу за ними. Повязка еще у него через правый глаз.

Сани, влекомые низкорослой мохнатой лошаденкой, медленно приближались к «виллису». Рядом вразвалку шагал ездовой в потертой шинели и выводил затейливую мелодию на трофейной губной гармошке.

– Точно, без промаха угадал, хоть и с повязкой! – радовался Шустряков.

– Лейтенант Колобов, приставить ногу! – весело скомандовал Пугачев, когда сани объехали «виллис», а шедший за ними одноглазый офицер поравнялся с кабиной.

– Ну, чего смотришь? Не узнаешь что ли, Николай?

– Андрей, ты? И Шустряков тут!

Пугачев аккуратно выпрыгнул из кабины, и офицеры принялись тискать друг друга перед строем остановившихся пожилых в основном солдат.

– Привал! – скомандовал Колобов и солдаты сошли на обочину дороги, привычно располагаясь на валявшихся вокруг бревнах и валунах.

– А этот вот «усатик» доложил мне тогда, что ты погиб, и я твоей Катюше «похоронку» отправил, – Пугачев осуждающе покосился на Юру.

– Она мне писала об этом, когда я в госпитале лежал, – грустно улыбнулся Николай. – Похоронили вы меня, а я вот все живу, хоть и с одним глазом.

– Так я ж тогда весь «пятачок» обшарил, – загорячился Шустряков. – Вместе с Фросей искали. Как я мог так облапошиться?

– Не виноват ты, Юра, – успокоил его Колобов. – Когда вы меня искали, я уже на эвакопункте, наверное, был.

– Непонятно, – пожал плечами Андрей.

– Да я и сам толком ничего не знаю. В сознание пришел уже в армейском госпитале. Соседом по койке старший лейтенант Синицын из второго батальона оказался. Он мне и сказал, что на эвакопункт меня прямо с «пятачка» принес боец огромного роста. Я так думаю, что Рыбин. Он у нас самым рослым в батальоне после Смешилина оставался.

– Почему же он не вернулся в батальон и не сообщил? – спросил Пугачев.

– Мне Синицын говорил, будто он сам был с двумя ранениями. Только его в другой госпиталь направили.

– И что же ты теперь делаешь? – поинтересовался Андрей. – Войско у тебя, по всему видно, особое. Не из старой наполеоновской гвардии?

– А нам моложе и не нужно, – спокойно ответил Николай, не приняв шутку. – Похоронной командой я начальствую. Двадцать три старичка и десять покалеченных войной добрых молодцев. Хорошо, хоть так в армии оставили. Хотели подчистую списать. Еле уговорил.

– Да-а, – смутился Андрей. – Веселая работенка, ничего не скажешь.

– Нормальная. Хоронить людей надо. Хоть своих, хоть немцев.

– А этих-то зачем? – удивился Шустряков.

– Как зачем? Они врагами были, когда жили, а мертвые… Хороним, конечно. Словом, дел хватает. Война скучать не дает. И лопатами вкалываем, и взрывчаткой. С транспортом трудновато. Командир корпуса обещал грузовик выделить, да все тянет… Впрочем, что я все о себе. Вы-то как? Почему на американской машине ездите?

– В редакции дивизионной газеты служим, – ответил Андрей.

– Товарищ капитан военным корреспондентом, а я оказался его попутчиком, – пояснил Шустряков. – У товарища капитана правая нога повреждена, хромает.

– Когда ж это тебя?

– Прошлой осенью под снаряд угодил.

– А я и не заметил, – удивился Колобов. – С машины ты как чемпион по гимнастике соскочил.

– Тренировка, да и привык уже. К вечеру, конечно, побаливает Ты что же не написал мне до сих пор?

– Так я тебя тоже погибшим считал. Когда с глазом немного наладилось, я написал в дивизию. Но ответ получил не от тебя, а от полкового писаря. Он мне и сообщил, что ты погиб.

– Значит, это как раз после моего ранения произошло. Тоже комиссовать хотели. Едва убедил, что пригожусь еще на войне.

– А Ольга как, все санвзводом командует?

– Погибла Ольга, – Пугачев помрачнел, глубоко затянулся папиросой. – В тот самый день, когда ты в окружении оказался. В полевом госпитале после операции умерла.

– Извини, Андрей, я не знал.

– А Фрося, помните, санинструкторша была, тоже погибла прошлой осенью, – сказал Юра.

– А Фитюлин, Застежкин, Васильков?..

– Они у меня все в тетрадке записаны, – Шустряков полез в полевую сумку. – Я оставлю ее вам, прочитаете.

– От твоей роты тогда двадцать шесть бойцов осталось, – сообщил Пугачев. – Преимущественно взвод старшины Попова. Присоединились к батальону и участвовали в последнем бою, когда с волховчанами встретились.

– У Попова остатки роты Дудко были. Значит, от моих лишь единицы уцелели.

– Чего вздыхаешь? Твоей вины тут нет. Не по своей воле в окружение влез. Я больше тебя, наверное, виноват, что Дудко вовремя не сместил. Что теперь о том вздыхать?

– А сержант Красовский не встречался вам? Его накануне того боя ранило.

– Так он уже не сержант, в младших лейтенантах ходит. В охране штаба дивизии, – улыбнулся, сообщив хоть одну радостную весть, Пугачев.

– В офицерских погонах вовсе красавцем стал. Прямо в кино снимать, – добавил Юра. – Только рука у него после ранения выше плеча не поднимается.

– Ну что ж, пора расставаться, – с сожалением сказал Андрей. – Теперь уж не потеряем друг друга. Ты мне номер своей полевой почты дай и мой запиши.

…Дождавшись, когда «виллис» тронулся с места, Николай повернулся к отдыхавшим бойцам.

– Кончай курить! В колонну по три становись!

И снова зашагал впереди строя за тяжело нагруженными поскрипывающими на выбоинах санями. В них помещалось все нехитрое хозяйство похоронной команды: ломы, лопаты, ящики с толовыми шашками.

На дороге стало заметно свободнее. Основная техника ушла вперед и теперь лишь время от времени их лошаденку обгоняли грузовики и грохочущие танки, бередя растревоженную неожиданной встречей душу Колобова: если б не лишился он глаза, обязательно добился бы перевода в танковые войска. А теперь, что ж. Судьба распорядилась по-своему. Кому-то нужно служить и в похоронных командах. Без них тоже не обойдешься на войне.

Где-то впереди гулко раздались несколько бомбовых разрывов, и Николай с привычной настороженностью оглядел видневшееся сквозь голые кроны деревьев небо. «Проворонили наши соколы „юнкерсов“», – подумал он. Но все вокруг было спокойно. Однако километра через три они уперлись в хвост образовавшейся на дороге пробки из грузовиков, танков и пушек. Впереди, сказали Колобову, был разрушен мост и техника ждала, когда саперы его починят.

Пехота, не дожидаясь, когда рассосется пробка, сворачивала на обочины и шла дальше, обтекая с двух сторон остановившиеся машины. Николай приказал своим также свернуть на обочину и продолжать движение.

Километра через полтора они выбрались к «голове» образовавшегося затора. Здесь, у разрушенного прямым попаданием бомбы деревянного моста через неширокую речушку, дымилось несколько разбитых и покореженных машин. Похоронщики могли без труда перебраться по льду на другой берег речушки, но Колобов увидел возле дороги десятка два аккуратно положенных трупов. Это уже была их прямая работа, и он приказал бойцам остановиться.

Тут же, недалеко от моста, быстро подготовили с помощью взрывчатки подходящих размеров воронку для братской могилы, подправили ее лопатами и начали возить на санях погибших. Неожиданно среди искореженных грузовиков, уже сброшенных под откос, Николай увидел лежащий вверх колесами «виллис». Сердце замерло от недоброй догадки. Подбежал, посмотрел на номер и убедился, что это была та самая машина. Но где же Андрей с Шустряковым? Он был уверен, что среди погибших их не было.

– Случаем, не капитана с сержантом ищете, товарищ лейтенант? – громко спросил Колобова сидевший на краю бомбовой воронки пожилой боец. – Если их, то не ищите: на куски разорвало вместе с моим майором.

Николай почувствовал неприятную сухость во рту.

– Они вот на этой машине ехали, – с упрямой надеждой указал он на перевернутый «виллис».

– Так точно, товарищ лейтенант, на этой самой. Мы рядом с ними перед мостом остановились, когда «юнкерсы» на нас выскочили. Я на своем ЗИСе снаряды вез, а майор часть догонял, по дороге ко мне подсел. Ну, первой же бомбой прямо в мой ЗИС и угодило. Один задний мост метров за двести нашел…

– А как же вы живым остались? – каким-то бесцветным голосом поинтересовался Колобов.

– Так я бывалый солдат. Еще в четырнадцатом с германцем воевал. Как только «юнкерсов» увидел, сразу и рванул из кабины в лес, а они замешкались. Капитан-то ваш, видать, не мастак бегать или с ногой у него что. Хромал он, вроде. А майор мой тоже зашибся, когда из кабины выскакивал. Вот они и залегли тут же рядышком. Я бы их все равно утащить не успел. Быстро все случилось.

Николай зачем-то обошел вокруг огромной воронки и сел рядом с пожилым шофером. Рядом с одной из вывороченных глыб заметил планшетку Андрея Пугачева. Подошел, взял ее. Она была совершенно целой и собранные материалы для газеты в ней были на месте.

– Я от своего майора тоже только одну ногу вместе с сапогом нашел. Положил ее рядом с покойниками. Пусть тоже похоронят. А вон там, возле полуторки, кусок гимнастерки. Не знаю чей. И медали на нем: «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Так это я трогать не стал.

Колобов подошел к исковерканной полуторке, поднял кусок окровавленной гимнастерки. Над нагрудным карманом, действительно, висели две медали, а из-под клапана кармана выглядывала серебряная цепочка. Николай потянул ее и из кармана показались серебряные часы, знакомые ему по давнему и почти забытому эпизоду. С удивлением он услышал, что часы продолжали исправно идти. Потом он извлек из кармана окровавленную красноармейскую книжку на имя Юрия Васильевича Шустрякова.

«Не удался я ростом, потому что лупили меня как собаку, когда за руку в чужом кармане ловили», – вспомнилось ему. Переложив документы и бумаги Пугачева в свою полевую сумку, Колобов завернул часы в обрывок гимнастерки, положив сверток в планшетку Андрея, и направился к братской могиле.

– Неужто вы и часы хотите вместе с ними захоронить? – с явным сожалением спросил подошедший шофер.

– Пусть лежат вместо них самих. Они всегда с людьми были, – тихо сказал Николай.

– Тогда, конечно, все правильно, – понимающе вздохнул шофер.

Они подошли к братской могиле, которую бойцы медлили засыпать, ожидая разрешения своего командира. Николай нагнулся, и вновь возникло перед ним сухое остроносое личико с юркими, все замечающими глазами и чубчиком, высовывающимся из-под шапки-ушанки. Он бросил в могилу вместо горсти земли планшет. Отвернувшись, махнул похоронщикам рукой и, отойдя в сторону, сел прямо на снег, бездумно глядя на скованную льдом речушку и тихий зимний лес.

…Минут через десять работа была закончена, и похоронная команда двинулась дальше. За ними остался невысокий холмик свежей земли и торчащая из него доска от разрушенного моста. На ней химическим карандашом – имена и звания захороненных.

А команда Колобова влилась уже в поток спешащих вслед отступавшим немцам войск. Они шли вперед, на запад, как к тому и призывали надписи на плакатах, расклеенных вдоль всех фронтовых дорог, ведущих на Берлин.

И. Толстой
ЛЮДИ В КИРАСАХ
Повесть

Живым и пившим бойцам и командирам

2-го офицерского штрафного батальона

посвящается

Часть первая

1

Февральские сумерки уже давно скрыли горизонт и телефонные столбы вдоль шоссе, затушевали заросли бурьяна у дороги, и только тропу, по которой шел человек, еще можно было рассмотреть вблизи. Но и ее поднявшаяся легкая поземка затягивала мелким, колючим снегом.

Рядом тьма стояла плотной стеной, а впереди вспышки ракет и веера трассирующих пуль полосовали приближавшуюся линию фронта. Стремительные вначале, в вышине они замедляли движение, потом, на излете, двигались толчками и наконец гасли, будто втыкались в черно-фиолетовый бархат неба. Проходило несколько секунд, и ухо путника улавливало слабый звук выстрелов.

Поодаль, справа, красными зарницами полыхали орудийные вспышки, и тогда на их фоне виднелись очертания небольшого хуторка: купы деревьев, крыши нескольких хат, длинная шея колодезного журавля.

Хотя и близилась ночь, человек не торопился и несомненно держал путь к этому утонувшему в снегах жилью, где до войны, как он знал, была одна из бригад колхоза «Большевик».

Едва путник приблизился к крайнему двору, как залаяла собака. Он постоял, опасаясь входить в калитку, и тут же услышал, как скрипнула наружная дверь хаты. Видимо, его ждали. Прокуренный стариковский голос спросил:

– Кто там?

– Свои… – негромко ответил человек.

Темная фигура в кожухе и шапке с отвисшими ушами отделилась от двери и, поскрипывая валенками по снегу, подошла к калитке.

– Кто такой? Не узнаю…

– От Петра Мартыновича я. Картошки бы выменять… Не найдется?

– A-а, поищем такого добра. Заходьте…

Человек пересек двор, переступил, нагнувшись, порог и вошел в хату. Тотчас же его охватило тепло опрятного жилья, вкусный запах ржаного хлеба и едва уловимый аромат не то чебреца, не то полыни, державшийся, наверное, еще с лета. Большая горница была погружена в темноту, и только на столе, в углу слева, горел каганец, выхватывая из тьмы стол, накрытый клеенкой, с книгой и очками на нем. Хозяин, белоусый, костлявый старик, придерживая сползавший кожух, взял каганец и осветил пришедшего. Колеблющийся свет прорисовал прямой нос, сросшиеся брови и мягкий подбородок, заросший щетиной. Старик с минуту строго рассматривал гостя, потом лицо его подобрело.

– Никак товарищ Сушко? – спросил он удивленно.

– Он самый, – тоже удивился гость и подал, как было условлено, две коробки спичек без этикеток.

Старик повертел их в руках, открыл одну, другую и уже совсем приветливо ответил:

– Все правильно. И так узнал вас, только это не помешает, – тряхнул он коробками. – Давай, старая, чего-нибудь закусить человеку, – обратился он в темноту.

Гость разделся, сел к столу. Большими, красными с мороза руками он пригладил мягкие волосы, расчесанные на косой пробор, расстегнул воротник серой рубашки. Мятый грубошерстный костюм висел на нем мешком и скрадывал физическую силу и возраст.

Давно небритый, чуть сутулый, он выглядел пожилым, на самом же деле ему не было и тридцати.

Гость придвинул книгу и, растирая задубевшие щеки, прочитал про себя:

 
Ох, тяжело, страдая в тайне,
В пустыне этой пропадать,
Но хуже, хуже на Украйне
Смотреть, и плакать, и молчать!
 

– Та це ж Шевченко! – радостно промолвил он по-украински.

– А то ж хто! – откликнулся старик. – Читаю вот вечерами, чтоб духом не падать…

– А как здорово написано!

– И не говорите: почти сто лет назад, а будто сегодня…

Сушко листал обтрепанный, зачитанный «Кобзарь» и все восхищался знакомыми стихами, а старик сидел рядом и улыбался в свои казацкие усы. Хозяйка, неслышно появляясь из темноты, накрывала на стол. Поставила сало, нарезанное тонкими ломтиками, свежий хлеб, бутылку самогона, заткнутую кукурузным кочаном, толстенные в цветочках рюмки.

– Закусить з дороги, чем бог послал, – пригласила она традиционными словами.

Сушко закрыл книгу, взглянул на стол и поморщился: самогон он не любил.

– Не сумлевайтесь, – сказал старик, заметив его гримасу, – первачок выщий сорт. Куда там горилка!

Он налил рюмки, расправил усы:

– Ну, со свиданьицем, Алексей… Забыл, как по батюшке вас…

– Андреевич, – подсказал гость, поднимая рюмку.

– Ну, Андреевич, хай живе та фабрика, що горилку робыть!..

Сушко нерешительно опрокинул мутноватую жидкость в рот – и задохнулся. С трудом проглотив обжигающий напиток, он тряхнул головой и невольно крякнул.

– Правильно люди говорят: всяк выпьет, да не всяк крякнет.

– Как не крякнешь. Горит, наверное?

– А как же! Выщая марка… – улыбнулся дед.

Сушко принялся за еду. Старик молчал, так как считал, что вести разговоры во время еды не учтиво. Жена его, полная, степенная женщина в очипке, тоже сидела молча, подперев щеку рукой. В наступившей тишине глухо слышались далекие орудийные выстрелы да где-то в темноте вел свою немудрящую песню сверчок.

Поужинав, Сушко поблагодарил хозяев, пересел к двери. Закурили.

– Фамилию мою как знаете, дедушка? – спросил он старика.

– А как не знать! – улыбнулся хозяин. – Тут меня предупредили: придет человек, Бакин по фамилии, так ты, мол, смотри, чтоб был порядок. А вместо какого-то Бакина – старый знакомый. Вы же учителем в Семеновке были?

– Верно, был! – улыбнулся Сушко.

– Вот и помню. Лекцию вашу как-то слушал. Помню, о боях в Финляндии рассказывали, когда оттуда приехали.

– Как же, как же, припоминаю. Тогда мне хитрый вопрос ввернули: почему, дескать, мы там первые воевать начали.

– Во-во, в этот самый раз. Это мой корешок. Был такой дедок «с пружинкой». Немцы повесили… – вздохнул старик.

– Вот уж никогда бы не подумал, что знакомого приведется встретить…

– Так-то оно и бывает. Где не думаешь – там и упадешь.

– Ну а как мое дело? – спросил Сушко.

Старик ответил не сразу.

– Пойдемте. В омшанике устрою вас…

Они вышли во двор. За бугром стрельба не утихала. По-прежнему, как брехливый пес, тявкало орудие, взлетали ракеты. Только небо стало чернее и как будто приблизилось к земле.

Шли молодым колхозным садом. Срубленные людьми, покореженные танками, засыпанные снегом, молодые деревья неясно вырисовывались в темноте. Вход в омшаник чуть бугрился в склоне холма. Двери, обитые толстым соломенным матом, были запорошены снегом. Вошли в сени. Старик нащупал фонарь, зажег. Следуя за стариком, Сушко протиснулся в узкий лаз между ульями и оказался в небольшом помещении. Справа стоял топчан, рядом улей, приспособленный под стол, у стен, тоже на ульях, какая-то посуда, инструменты. Здесь было довольно тепло и сухо, приятно пахло воском и травами. Сушко присел на топчан.

– Ну, вот вам и квартира, – сказал старик, ставя фонарь на улей, служивший столом. – Жить тут вполне можно, только не долго, а то ослепнешь. Да вам, думаю, долго не придется. Тут мы и о деле поговорим.

– Зачем пришел – знаете? – спросил Сушко.

– А то как же! Насчет вас получил директиву строгую: только из рук в руки при полной безопасности. Значит, так: вчера за вами должен был прийти один человек. Был он с недельку назад. Да вот нету что-то. Конечно, случиться может всякое, потому как время нынче такое. Но чтобы в лапы где попался – не думаю. Не таковский он мужик. Думаю, приказа еще нет. Он ведь там как-то с нашими связывается. К нему-то и хлопцы с той стороны приходят. Вот с ним вы уж и пойдете дальше. Конечно, провел бы и сам, да запрещено. Можно хуже наделать. Ну, да вы не беспокойтесь. Не придет – обратно двинетесь. Отдыхайте пока.

– Немцы часто к вам заглядывают?

– Редко. За салом, случается, забегают, а так пока бог миловал. На отшибе мы тут, в глухом кутку.

Они еще немного поговорили, потом старик поднялся.

– Пойду я. Спите спокойно. На всякий случай под топчаном лимонки. Чайку можете согреть на этом фашистском топливе, – и старик указал на портативную плитку с сухим горючим. – Ведь чего придумал, проклятый, в кармане даже носить можно. А правда, – спросил он вдруг, – будто и бензин гитлерюки из воды получают? Бросят в ведро две таблетки – и заливают в машину?

Сушко улыбнулся.

– Врут, дедушка. Такого быть не может.

Старик подумал, согласился:

– И я думаю, что брешут. Ну, бывайте.

Он, кряхтя, исчез в лазе, закрыл его ульями. Было слышно, как скрипнула наружная дверь.

Сушко снял сапоги, загасил фонарь, прилег на топчан. Тотчас перед глазами возникли знакомые лица: что-то кричали, о чем-то просили, но он никак не мог разобрать их слов. Их оттеснил Гончаренко, командир партизанского отряда, крепкий, бритоголовый человек в защитном кителе, и торопливо проговорил: «Шифровку доставишь – попросишь в Москву отправить. Жена твоя в Елабуге, недавно только узнал. Съезди туда, может, и о моих что узнаешь…»

И тут ему вспомнилась армейская конюшня в Бобруйске, где он служил действительную, денник – и вверху на фанерной дощечке кличка лошади: «Елабуга».

«Так вот что такое Елабуга! Это, оказывается, город! А я-то думал…» – рассуждал, засыпая, Алексей.

2

Вначале самолет, как ему и полагалось, гудел ровно и спокойно. Сушко утопал в глубоком кресле с высокой прямой спинкой, точно в таком, какое когда-то стояло в кабинете директора школы, и ощущал пальцами жесткий резной подлокотник. Справа сидел какой-то военный в голубой фуражке и пенсне. Сушко был уверен, что это пенсне он уже где-то видел, но ни вспомнить подробности, ни рассмотреть его получше он никак не мог. Виднелось оно смутно, будто сквозь слезы. Так бывало в детстве. Отец накажет, поставит в угол, а он, наревевшись вдоволь, прикроет глаза и сквозь слезу, висящую на реснице, наблюдает за ним. Капля полнится, фигура отца теряет очертания, расплывается, обрамляясь радужной каемкой, на миг исчезает и снова появляется, когда слеза сорвется с ресницы.

Но тут не слеза – он просто не может разлепить тяжелые веки и рассмотреть соседа. Отчетливо видит только его черные страшные зрачки, блестевшие за стеклами пенсне. И от этого холодного взгляда становится как-то неприятно и страшно.

Сушко вытянул ноги и чуть повернулся, чтобы соседу был виден новенький орден. Человек заметил это движение, наклонился и вмиг сорвал награду. Сушко бросился к нему, что-то крикнул гневное, но голоса своего не услышал, а только натолкнулся на холодный, презрительный взгляд.

Самолет, наверное, оттого, что Алексей вскочил, качнуло, кресло наклонилось и поплыло куда-то в сторону. Сушко вдруг начал стремительно падать в пропасть, вращаясь вокруг оси. «Боишься!» – вдруг захохотал человек в пенсне и тоже уплыл куда-то в сторону. «Штопор…» – подумал Сушко и вспомнил, как когда-то читал: «Чтобы выйти из штопора, надо резко раскинуть руки и ноги в стороны…» Он сделал резкое движение руками, больно обо что-то ударился и – проснулся. В тот же миг он вспомнил старика, омшаник, но долго не мог понять, почему до сих пор слышен гул самолета. А через секунду все стало понятно: это били орудия.

Земля глухо гудела и содрогалась. Где-то в темноте его убежища тоненькой струйкой сыпался песок и шелестел, стекая на бумагу. Сушко зажег фонарь.

Судя по всему, там началось наступление. Но кто? За те четыре дня, пока добирался до этого хутора, он не заметил никаких признаков подготовки к наступлению у немцев. О наступлении наших войск Гончаренко тоже ничего не сказал. Сушко вспомнил подробности последнего разговора с ним, предполагая, что мог что-нибудь забыть, но память прочно удерживала все подробности последней беседы с командиром.

Когда Алексею принесли его собственный пиджак с зашитой шифровкой, Гончаренко сказал: «Шифровка на шелке в лацкане, прикреплена к бортовому волосу. Береги, впрочем, от воды: расплывутся чернила – ни черта не разберешь. А теперь слушай. Ты несешь важнейшие сведения о готовящемся крупном наступлении, немцев в районе Белгорода. Им там легче проверить. По радио передавать не рискнул, но предупредил, чтобы встречали. Пойдешь в „Большевик“, к пасечнику, там наша самая надежная явка. Старик в курсе дела, он передаст тебя из рук в руки Автоному, а тот разведчикам. Автоном не придет – сам не ходи. Не рискуй. Пасечник тебя в лицо не знает. Поэтому запомни пароль: „От Петра Мартыновича я. Картошки бы выменять. Не найдется?“ Когда он тебя признает, отдай эти две коробки спичек. Но из них не расходуй ни одной, а то старик дотошный: может не поверить. Разведчики приведут тебя в штаб 47-й армии к Прошину. Пароль для него поэтому не нужен. Он знает вот эту фамилию», – и Гончаренко протянул немецкий паспорт на имя Бакина.

«А если попаду к кому-нибудь другому?» – спросил Алексей. «Ни к кому другому ты не попадешь: ведь разведчиков посылает Прошин». – «Ну а вдруг?» – «Да что ты заладил: вдруг да вдруг. Командарму отдашь, начальнику штаба, в крайнем случае, но ни в коем случае никому другому. Ни в коем случае!» – еще раз повторил Гончаренко. Они еще долго обсуждали возможные осложнения, и Гончаренко в заключение сказал: «Мы тут сотню вариантов прикинули. Но война есть война. Тут сам господь бог и тот не всегда угадал бы. Я потому тебя и посылаю, что надеюсь, как на самого себя. С виду ты – мужик мужиком, язык и местность знаешь отлично, думаешь, правда, не торопясь, по-хохлацки. Ну да это иногда даже неплохо. Словом, будь хитер, как лиса, и мудр, как змий…»