Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)

Николай считал, что поступил правильно, потушив не успевшую разгореться ссору. Однако в глубине души во многом был согласен с Фитюлиным. Он и сам запомнил растерянное, с расширенными от страха глазами лицо Красовского. И потому терзался сомнениями: может быть, действительно, пока не поздно, поставить на отделение кого-то другого?

Колобов отошел в сторону и сел на редкую, уже начавшую желтеть, траву, пытаясь спокойно разобраться в своих сомнениях. Предлагая в свое время Олега на должность командира отделения, он руководствовался двумя соображениями: во-первых, хотел помочь ему тверже встать на ноги, быстрее найти себя в новой обстановке. А во-вторых, действительно ценил Красовского за недюжинные организаторские способности.

До сегодняшнего дня Николаю не приходилось жалеть о своем выборе. Красовский легко подчинил себе «отпетых», пользовался у них авторитетом. Честолюбивый, всегда подтянутый, собранный, он оказался образцовым командиром отделения.

А как быть теперь? Авторитет Красовского подорван. Уж что-что, а трусости ему «отпетые» не простят. Но разве один только Олег струсил там, в кубрике? И ничего стыдного тут нет: люди совершенно необстрелянные, а тут уже почти фронт. Да и обстановка необычная: запертый кубрик, кромешная темнота, вода плещется, снаряды рвутся… Не потому ли и молчали все, когда Фитюлин разглагольствовал?

– Извините, товарищ старшина, – прервал его размышления Пищурин. – Я специально не вмешивался в спор, не хотел подливать масло в огонь, но Фитюлин не лжет. Я также видел, как Красовский перетрусил на корабле. А ведь он – командир отделения, люди в него верить должны. Что будем делать? – В голосе Виктора слышались волнение и беспокойство.

– У тебя есть конкретные предложения? – спросил Колобов.

– Пока нет. Тут с маху не хотелось бы решать. Снять Красовского с отделения – это окончательно его сломить. А с другой стороны…

– Вот и я думаю, что не стоит спешить с выводами. Время пока терпит. Присмотримся, разберемся, а потом уже и решение примем.

– Становись! – донеслась команда с головы колонны.

– Двадцать четвертая рота повзводно, в колонну по три…

– Двадцать шестая рота…

Колонна двинулась вперед. Далеко на горизонте, пока еще смутно, но уже угадывались знакомые по открыткам очертания шпилей и куполов Ленинграда.

Поначалу Колобов не понял, что они уже вошли в город. По сторонам от дороги простиралось что-то вроде огромной свалки: горы бревен, досок, груды кирпича и металлического лома. Лишь зацепившись несколько раз сапогом за разбросанные по дороге жестянки с номерами домов и названиями улиц, он догадался, что идут они мимо разрушенных до основания жилых кварталов. И застроенные когда-то деревянными домами городские окраины разрушались не гитлеровцами, а самими ленинградцами.

То здесь, то там виднелись группы людей с ломами, пилами, топорами и лопатами. Они разбирали стены и крыши строений, аккуратно раскладывали все по штабелям. Даже дверные ручки, петли и оконные шпингалеты складывались в кучки. Минувший блокадный год научил ленинградцев ценить каждый килограмм металла, каждую охапку дров. Город спокойно и деловито готовился ко второй холодной и голодной блокадной зиме: заготавливал топливо для квартир и металлический лом для оборонных предприятий. Уменьшаясь в объеме, Ленинград как бы сжимался, спрессовывался в плотный монолит.

Приближался центр города, а Колобова все еще не оставляло ощущение нереальности. Улицы были малолюдны. Машины и трамваи почти не встречались. Тут и там чернели разрушенные здания. В окнах угловых домов видны заложенные кирпичом пулеметные амбразуры. На окраинных улицах – противотанковые рвы, доты, проволочное заграждение. На углу Невского и Садовой из окон красивого старинного здания вырываются дымные языки пламени. Тут же снуют спасательные команды, откапывая заваленных жильцов.

Лица ленинградцев суровы и жестки. Сжатые губы, заострившиеся серые скулы, темные впадины глазниц, замедленные короткие движения, редкие приглушенные слова, чаще – молчание. Мужчин на улицах крайне мало: они либо на передовой, либо на заводах.

Когда вышли на Петроградскую сторону, к Николаю подошел Пугачев и негромко предупредил, чтобы он не вздумал отпустить кого-нибудь под свою ответственность в город.

– А в чем дело? Медведеву, сам знаешь, обязательно нужна увольнительная. Что же, я его с семьей повидаться не отпущу?

– Только с личного разрешения Терехина. Это и командиров взводов, кстати, касается.

– Из-за осадного положения, что ли?

– Не только. Сам видишь, сколько вокруг разрушенных домов и бесхозных квартир. Или забыл, какой у нас контингент в ротах? Некоторые тут вполне свое ремесло могут вспомнить…

Грузовики с ровным имуществом уперлись в прочные металлические ворота, наглухо закрывающие проход между двумя трехэтажными кирпичными зданиями.

– Кажется, притопали, – Андрей дружески толкнул Колобова в бок и побежал к командиру роты.

Бойцы хмуро посматривали на преградившие им путь ворота.

– Несправедливо так, братва! Мы ж добровольно на фронт записались, а нас опять за колючку!

– Ты сколько на свете прожил, паря?

– Двадцать три, а что?

– Ничего. Много ты за свою жизнь справедливости видел?

– Почему же не видал? Видал. Вот во Владивостокской пересылке…

– Ха-ха-ха! Ну ты даешь!

– Прекратить разговоры в строю! – раздался резкий голос подошедшего командира роты. – Тоже мне, грамотеи по колючей проволоке. Военного пересыльного пункта никогда не видели? Для «знатоков» объясняю: это – военный объект и охраняется он соответствующим образом.

Слова Войтова успокоили людей.

– Ты, Гришаня, и в самом деле, видать, с придурью, – услышал Николай чей-то повеселевший голос. – Вон, глянь, как улица называется: Карла Маркса, семьдесят пять. Кто ж тебе на такой улице тюрягу разместит?

Наконец створки ворот медленно распахнулись и роты, вслед за грузовиками, втянулись в огромный двор, окаймленный со всех сторон мрачными, из красного кирпича, двухэтажными казармами. Посеченные осколками стены, выбитые стекла. Вместо них в рамы вставлены фанерные и картонные щиты.

Умаявшиеся с дороги бойцы повалились на нары прямо в одежде и заснули мертвым сном. Рядом с Колобовым устроился сержант Медведев. Ему не спалось. Одолевали неотвязные мысли о семье. Увиденное в порту Осиновец и на улицах города вселило в него еще большую тревогу за судьбу жены и сына.

– Может, их и в живых-то уже давно нет. Лежат в квартире, и похоронить некому, – тихо делился Алексей. – Поговори с ротным, старшина. Если одному нельзя, пусть вместе с тобой отпустит часа на три. Тут идти-то всего: до Фонтанки и обратно.

– Это с Терехиным надо договариваться. Увольнительные запрещены. Но у тебя уважительная причина. Думаю, пойдут навстречу. Только сегодня поздно уже. Завтра с утра поговорю с Войтовым. Отдыхай пока, спи.

– Не уснуть мне, – вздохнул Алексей. – Глаза закрою, а они передо мной. То кажется, будто сын в тифозные бараки попал, то будто жена к сестре перебралась на проспект Стачек. Вдвоем-то им легче было бы.

– Какие еще тифозные бараки? Что ты мелешь?

Медведев рассказал Колобову услышанное от женщины в порту.

– Неужели детишек специально тифом заражали? – не поверил Николай.

– Ну да. Силой Ленинград взять не могут, так они, шакалы, болезнями и голодом своего добиться хотят. Пойдем к ротному, старшина. Все равно не спишь. Пока ребята отдыхают, мы вернуться успеем.

– Тебе на сутки отпрашиваться надо, Алексей. А так, что ж, здравствуй и до свидания получится.

– На сутки не отпустят. Может, мы уже завтра на передовую уйдем.

– Не уйдем. Я краем уха слышал, что два или три дня здесь просидим. Первые мы тут штрафники, не знают еще, куда нас приткнуть. И командиров в резерве нет, чтобы нас, временных, заменить. Так что спи спокойно.

Но Медведев, тяжело вздохнув, лишь отвернулся от него. Николай понимал сержанта и глубоко сочувствовал ему. Но чем он сейчас мог помочь?

С Финского залива дул резкий пронизывающий ветер. Оттуда бесконечной вереницей плыли на город тяжелые, сизые тучи. Начавшийся день скорее был похож на затянувшиеся вечерние сумерки.

С северной и западной окраин города доносилась артиллерийская канонада. В районе Васильевского острова глухо рвались крупнокалиберные снаряды. Но в центре было относительно спокойно. Блокадная жизнь здесь текла своим чередом. Медленно брели по тротуарам немногочисленные прохожие, изредка пробегали грузовые и легковые автомобили, громыхал на стрелках давно не крашеный, облупившийся от зимних морозов и израненный осколками трамвай.

Колобов с Медведевым ехали во втором вагоне. За плечами Алексея бугрился туго набитый солдатский вещмешок. С самого Свободного Медведев, надеясь на счастливый случай, начал откладывать от своего пайка хлеб, сухари и сахар. Сегодня утром его запас ощутимо пополнили ребята взвода, а старшина роты Попов по приказу Войтова выдал две банки мясных консервов и триста граммов сахарного песку – бесценное богатство для любой ленинградской семьи!

Мучительная неизвестность убивала радость предстоящего свидания, и Медведев за всю дорогу от самой проходной не проронил ни слова. Колобов, понимая его состояние, не лез с вопросами, хотя до этого никогда в Ленинграде не был. В переполненном трамвае ехали в основном женщины. Многие протискивались в вагон лишь из-за одной-двух остановок – экономили силы. Рядом с Николаем стояла щуплая старушка. В ее маленьком усохшем личике жили только неправдоподобно большие глаза. Ни на секунду не останавливаясь, они торопливо оглядывали все и всех, словно отыскивали что-то.

– Вы извините меня, – прошептала старушка, зажав сухоньким кулачком полу колобовской шинели. – Можно я немного обопрусь о вас? Очень тяжело стоять.

– Конечно, пожалуйста, – растерянно пробормотал Николай, стараясь поддержать ее под локоть.

– Спасибо вам. Вы такой сильный. Наверное, недавно в Ленинграде…

Где-то неподалеку раздался обвальный грохот разорвавшегося тяжелого снаряда. Трамвай резко затормозил и остановился. Из укрепленного на столбе громкоговорителя послышался подчеркнуто спокойный голос диктора:

– Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекращается. Население и прохожих просим пройти к ближайшим бомбоубежищам.

– Внимание! Район подвергается…

Однако почти все пассажиры остались в вагоне. Лишь несколько человек, видимо, спеша по своим делам, вышли на улицу и отправились дальше пешком, не обращая внимания на предостерегающий голос. «Что это, – подумал Николай, – безразличие к собственной жизни или высшее проявление мужества?»

– Ничего, сейчас обстрел прекратится, – проговорила старушка. – Ничего.

Действительно, через несколько минут заухали мощные корабельные орудия с Невы. И гитлеровцы тут же изменили район обстрела. Началась привычная для ленинградцев артиллерийская дуэль. Двинулись вперед прижавшиеся было к тротуару непривычно редкие автомобили, заскрежетал сцеплениями трамвай.

– Нам выходить на следующей остановке, – предупредил Медведев. – На другой трамвай надо будет пересесть.

Однако по Фонтанке трамваи не ходили и им пришлось идти пешком. На мостовой виднелись свежие воронки. У одного из домов, в который только что угодил снаряд, Алексей замер. Перед ним на тротуаре среди разбитых стекол и кирпичей лежала оторванная по колено детская ножка, обутая в неестественно белый носочек и желтый ботиночек. Медведев попятился от этого еще живого кусочка человеческой плоти и сжал голову руками.

– Гады… Какие же они гады! Их как крыс уничтожать надо!

– Успокойся, не кричи, – глухо сказал ему стоявший рядом Колобов. – Что толку кричать?

– Ты не знаешь, старшина, какой раньше была эта улица, – повернул к нему искаженное болью лицо Медведев. – Мы с Таней тут до женитьбы гуляли. На лодке плавали по каналу. Тут всегда ребятишки бегали, смеялись, жизни радовались. За что же их?!

– Успокойся. А вопрос этот ты фашистам задай, когда на передовую придем.

– Я их, гнид вонючих, руками давить буду…

– Алексей! Медведев! – вдруг послышался с противоположной стороны улицы женский голос.

Сержант резко обернулся. В смятении рванул металлический крючок на воротнике шинели, отыскивая глазами обладательницу такого родного и знакомого голоса. Через дорогу к нему бежала одетая в серый дождевик молодая женщина.

– Таня… – прошептал Алексей. – Танюшка моя родная!

Она схватила руками его крепкую шею, прижалась лицом к груди.

– Лешенька! Ты меня не узнал? Люба я, Танина младшая сестра. Ну, признал теперь? Как ты здесь оказался, Леша? Разве ты в армии? А Таня мне говорила…

– Где она? Вовка где? – нетерпеливо перебил ее Алексей. – Ну, Люба… Что же ты молчишь?

– Умерла Таня, в апреле еще… Недели через две после мамы, – тихо и не сразу проговорила Люба.

Алексей обмяк. Откуда-то изнутри к горлу поднялась горячая волна. Глаза повлажнели.

– С Вовой все в порядке, – торопливо сказала Люба. – Он в детском учреждении. За ними там смотрят.

– Где оно находится?

– Недалеко отсюда. Я бы проводила тебя, но спешу на работу. Перейдешь Аничков мост и сразу увидишь этот дом. Он слева, большой, с колоннами. Я у Вовы часто бываю.

– Хорошо, я найду.

– Тебя надолго отпустили, Леша? На сутки? Тогда вот возьми ключ от квартиры. Я у вас живу. Наш дом разбомбили. Вечером увидимся и я тебе все расскажу. Ну, я побежала, до вечера!

Колобов тронул Алексея за плечо.

– Ты успокойся и иди к сыну, а я в часть поеду.

– Не уходи, старшина. Давай вместе к нему сходим. Я ж его почти не видел. Когда в отсидку ушел, ему семь месяцев было. Что-то мне не по себе. Боюсь один к нему идти.

Нужный дом они отыскали быстро. Пожилая воспитательница провела их в свободную комнату и ушла за мальчиком. Алексей заметно нервничал, поглядывая то и дело на дверь. Наконец она отворилась и та же воспитательница ввела за руку бледного мальчугана с лобастой головой и тонкими, кривыми ножками. Малыш не по-детски серьезно оглядел пришедших к нему военных.

– Кто из вас мой папа?

– Вот твой папа, вот, – указала на Алексея пальцем воспитательница.

И мальчик доверчиво, с тихой улыбкой пошел к протянутым ему навстречу рукам отца. Наверное, подобные сцены не часто случались в этом детском заведении, потому что расчувствовавшаяся воспитательница неожиданно всхлипнула и закрыла глаза концом белой косынки. Колобов тоже странно закашлялся и начал протирать глаз вроде бы от попавшей в него соринки.

Прижавшись к груди отца, ребенок прозрачными пальчиками гладил его шероховатые, задубевшие на магаданских ветрах щеки и напевно-ласково приговаривал:

– Папочка мой… Папочка милый…

А Алексей смотрел на сына сквозь пелену слез и то ли улыбался, то ли плакал.

– Сынок, родной мой. Ты, наверное, есть хочешь. Сейчас я покормлю тебя. – И он торопливо стал выкладывать из вещмешка на стол продукты.

Вова не отрываясь глядел на разложенные перед ним сказочные яства. Он весь напрягся, как маленький, хищный зверек, схватил со стола галету и мгновенно забил ею рот.

– Тут вас кормят, я гляжу, лишь бы не померли, – горько усмехнулся Медведев.

– Зимой, когда бабушка с мамой умерли, совсем не кормили, – ответил с набитым ртом Вова.

– Как же ты жил один, сынок?

– Попрошайничал, – мальчонка схватил со стола еще одну галету и, хрустя ею, пояснил: – У Юрки Козина из нашего дома тоже родители умерли. Мы с ним вместе суп выпрашивали у солдат… А потом меня тетя Люба нашла. Только у нее еды совсем мало было и меня сюда взяли.

Алексей заторопился, одним взмахом ножа вскрыл банку американской тушенки.

– Ну-ка, бери ложку, сынок, пробуй.

– Нельзя ему столько сразу, – вмешалась воспитательница. – Вы оставьте ему, что сможете, я его понемногу подкармливать буду.

– Да я все это ему принес, – неловко развел руками Медведев.

– Все-все мне? – задохнулся от радости Вова.

– Тебе, сынок.

– А можно, я тете Вере немножко дам? Она мне как мама, а сама почти никогда ничего не ест, – ребенок ласково прижался к воспитательнице.

– Конечно, можно.

– И Юрке Козину, и другим ребятам, хоть по чуть-чуточки?

– И с ними поделись, сынок. Ведь вы вместе живете. Маловато тут, конечно, но больше у меня нет, – Алексей виновато взглянул на воспитательницу.

– Ну что вы, спасибо вам огромное от всех наших ребятишек, – просто сказала воспитательница и доверительно добавила: – По сравнению с весной нам сейчас куда легче стало. Во дворах, в парках, на цветочных клумбах мы овощи посадили: картошку, турнепс, капусту. Хоть немного, а все приварок, витамины…

– Пап, а ты Москву защищал, да? – неожиданно спросил Вова. – Мама рассказывала, что ты три фашистских танка подбил из своей пушки. Правда?

Медведев беспомощно оглянулся на Колобова. Николай поднялся со стула и склонился над мальчуганом.

– Не три, а уже пять гитлеровских танков уничтожил твой отец. Мы с ним вместе под Москвой воевали, а теперь в Ленинград приехали, чтобы фашистов бить. – Он повернулся к смущенному Алексею: – Ну, ты оставайся, а я в роту поеду. Завтра к обеду приходи. До встречи, Вова. Набирайся сил.

Выйдя на крыльцо с каменными львами, Колобов торопливо достал кисет и жадно затянулся горьковатым махорочным дымом. В висках покалывало. Слишком много сегодня он увидел и услышал такого, что не укладывалось в его сознании.

На следующий день после скудного обеда, состоящего из маленького черпака жидкого пшенного супа и двух ложек такого же блюда, почему-то названного кашей, штрафные роты строем ушли в клуб военно-пересыльного пункта. Когда все уселись на деревянные скамьи, на сцену поднялся майор Терехин.

– Внимание, товарищи! К нам прибыл капитан Елин – представитель политотдела армии, в состав которой вошли все три наши роты. Сейчас он выступит, перед вами. Прошу вас, товарищ капитан.

К обитой красным материалом трибуне вышел высокий, худощавый старик с погонами капитана. Лицо скуластое, землистого цвета. Окинув взглядом зал, капитан заговорил довольно громко:

– Прежде всего, товарищи, мне поручено сообщить вам о принятом командованием армии решении не разделять ваши роты. Будете воевать вместе в составе отдельного сводного, – он чуть замялся, – штрафного батальона. Это необычная боевая единица, но так диктует обстановка.

Командиром сводного батальона назначен известный вам майор Терехин, его заместителем – батальонный комиссар Кушнаренко. Его тоже нет нужды вам представлять. Остаются на своих должностях, кроме нескольких человек, и ранее временно назначенные командиры взводов и отделений.

Минуту-другую капитан помолчал, словно готовясь сообщить что-то особенно важное, потом продолжил:

– На каком участке нашего фронта придется вам воевать – сказать не могу, не знаю. – Капитан еще раз оглядел из-под седых кустистых бровей притихший зал и неожиданно тепло улыбнулся: – Одно могу сказать, товарищи, где бы вы не воевали, вы будете защищать город Ленина, колыбель нашей великой революции.

Зал отозвался на эти слова гулом одобрения. Смысл его был прост: если уж сражаться, так за Ленинград.

А капитан, уловив реакцию зала, продолжал говорить с той же теплотой:

– О роли Ленинграда в жизни нашей страны можно поведать многое. Но я расскажу вам о другом – о том, как ленинградцы пережили минувшую блокадную зиму. Как они без отопления, почти без продуктов и промышленного сырья сумели остановить врага, превратили свой город в неприступную крепость…

Затаив дыхание слушали пожилого капитана насупившиеся бойцы, девчата из санвзвода то и дело украдкой промокали платочками глаза.

Внимательно слушал представителя политотдела армии и сидевший в первом ряду у раскрытого окна майор Терехин. Неожиданно он порывисто встал и быстро направился к выходу. И кажется, вовремя: бойцы, которых он увидел во дворе, еще не успели скрыться. В руках одного из них был большой кожаный чемодан.

– Стойте! – окликнул их комбат. – Подойдите ко мне, оба. Я вам приказываю!

Однако парни, не обращая внимания на команду, торопливо юркнули в дверь казармы двадцать шестой роты. Терехин бегом бросился за ними, но там их уже не было.

В ответ на вопрос комбата дневальный доложил, что двое незнакомых ему бойцов только что забежали в казарму, сунули что-то под нары и выскочили через раскрытое окно.

– Что они спрятали? – спросил майор.

Дневальный залез под нары и вытащил перетянутый ремнями чемодан. Он до отказа был набит хрустальными вазами, фарфоровыми статуэтками, часами, золотыми украшениями.

– Под трибунал пойдут, мерзавцы, – у майора нервно дергались усы. – Вызовите командира караульного взвода. Пусть срочно осмотрят все помещения. Всех обнаруженных вне клуба, кроме суточного наряда, немедленно ко мне.

Поиски оказались безрезультатными. Видимо, мародеры успели проскочить в клуб и затеряться там среди бойцов. Терехин, захватив злополучный чемодан, отправился туда же.

Когда он прошел на сцену, капитан Елин уже закончил свою беседу. Ему долго и дружно аплодировали, благодарили за выступление. Майор проводил Елина до двери, тепло пожал ему руку. Потом, вернувшись на сцену, обвел колючим взглядом поднявшихся было со скамеек бойцов.

– Всем оставаться на своих местах! Командирам взводов проверить личный состав и доложить!

Через несколько минут, убедившись, что отсутствующих без уважительных причин нет, Терехин открыл чемодан и выставил его содержимое на стол. В зале послышался недоуменный гул.

– Вы только что слышали о тех испытаниях, которые выпали на долю ленинградцев, – обратился комбат к сидящим в зале. – Вы шли сюда через этот город и видели, в каких условиях они живут и работают. Родина оказала вам высокую честь помочь этим измученным, изголодавшимся людям отстоять город нашей революционной славы. Я верю, что подавляющее большинство из вас честно исполнит свой воинский долг перед народом.

Майор опять непроизвольно дернул усом, что бывало с ним только в минуты крайнего волнения. Заставив себя немного успокоиться, продолжил:

– Сегодня, когда я ел свой обед, то думал о женщинах и детях Ленинграда. Они умирают от голода, но отдают эти скудные продукты нам, чтобы мы смогли победить врага. Они верят в нас! И я ел свою порцию с чистой совестью. А что прикажете делать мне теперь? Как сможете сесть за стол вы все, когда кто-то из вас подло использует чужое горе в своих корыстных интересах?!

Зал взорвался негодующими, возмущенными криками, но Терехин поднял руку:

– Прекратить гвалт! Я не знаю, кто грабил квартиры, хозяева которых либо умерли, либо сражаются сейчас на передовой. Знаю, что грабителей было двое и что сидят они сейчас среди вас. В этот зал они вошли минут за пятнадцать до моего возвращения…

И тут же среди общего шума из задних рядов раздался пронзительно-испуганный вопль:

– Не карайте, братцы, нечаянно я!

Взметнулись над людьми сжатые кулаки, послышались чьи-то выкрики «Не трожь!», и в проход между рядами вывалились два бойца. Затравленно озираясь, прикрывая головы руками, они почти бегом направились к сцене, провожаемые матом, тычками и пинками.

– Кто такие? – спросил комбат.

– Красноармеец Капустин.

– Рядовой Сомов.

Мародеры понурили стриженые головы.

– Какая рота?

– Лейтенанта Абрамова.

– Что вы в пол уткнулись? Вы на товарищей своих глядите! Пусть они вашу судьбу решают.

Капустин с Сомовым упали на колени перед сидящими в зале. У одного сочилась кровь из разбитого носа, у другого заплывал синевой левый глаз.

– Братцы… Миленькие… Что хотите делайте с нами, только простите, не требуйте трибунала!

– Это ж «вышка» нам верная, а я молодой совсем… Увидите, другим стану…

Среди поднявшихся в рядах криках с трудом можно было разобрать отдельные фразы:

– Знали, на что шли!

– Мразь ты ползучая, клялся уже, когда присягу принимал!

– Вы кого обездоливать пошли, дешевки? У кого последний кусок из рук рвете?

– Если эти подонки в роту вернутся, обоих в сортире утопим!

Не поднимаясь с колен, парни повернулись к комбату, стали слезно упрашивать наказать своей властью и не передавать их в трибунал. Клялись никогда не повторять подобное и кровью своей искупить вину. Но Терехин даже не посмотрел на них.

– Лейтенант Абрамов! Что вы, как ротный командир, скажете?

– Виноват, товарищ майор, не досмотрел. Готов понести самое строгое наказание. Что же касается этих двух мерзавцев, то моей роте они не нужны. Расстрелять! К стенке вас надо!

Капустин резко дернулся в его сторону:

– Права не имеешь такого, лейтенант! Нас трибунал судить должен!

– К сожалению, так, – повернулся к нему комбат. – Хоть я и согласен с ротным командиром. Лейтенант Абрамов, уведите их!

Бурное обсуждение случившегося не прекратилось за дверями клуба. Нашлись и такие, кто в поступке мародеров не видел ничего предосудительного.

– А что? Все равно «ржавье» это никому здесь не нужно и без пользы валяется. Ну, взяли ребята немного «красного товара». Не они, так другие его «приголубят». Золотишко – оно само к рукам липнет.

Но большинство бойцов искренне возмущалось подлостью Капустина и Сомова. В колобовском взводе больше других клеймил позором «гнид ползучих» бывший вор-карманник Шустряков.

– Стервы они, позорники! – кричал Юра на всю казарму. – Правильно комбат им «вышку» определил.

– Ты чего раздухарился, Шустряк? Можно подумать, сам раньше не воровал, – ухмыльнулся Красовский.

– Ну и что, что раньше, – обиделся Шустряков. – Я вот товарищу старшине еще в Уссурийске слово дал завязать с прошлым. И железно завязал. Разве не так? – Он ожидающе посмотрел на Колобова и, когда тот кивнул в подтверждение, тайком подмигнул ему и не спеша направился из казармы.

Николай, заинтересованный таинственным приглашением Шустрякова, вышел следом за ним. Юра ожидал на крыльце.

– Что еще у тебя? – спросил Колобов не без тревоги.

– А то, что в нашем взводе тоже может оказаться мародер, – огорошил его Юра.

– Как это, может оказаться?

– Очень просто. Вы заняты были чем-то с лейтенантом Пугачевым и не заметили, что Петушков на беседе в клубе не присутствовал. А он – «шестерка» у Красовского, куда-то сразу же из столовой смылся. Сейчас на нарах лежит как ни в чем не бывало.

– Так что же ты молчал?

– Ждал, что его отделенный командир Красовский сам вам доложит о самовольщике. А он не доложил. Выходит, сам посылал своего Петушка в город зернышки клевать.

Переменившись в лице, Николай долго молчал, супил брови. Наконец произнес:

– Все может быть. Вот что, я сейчас в сушилку пойду, она пустая, а ты иди в казарму и позови ко мне Красовского.

Появившись в большой пустой комнате, где прохаживался встревоженный командир взвода, Олег небрежно козырнул:

– Слушаю вас, товарищ старшина. Вызывали?

– Где был Петушков во время беседы?

Красовский вздрогнул и чуть побледнел, но справился с собой.

– Откуда мне знать? Он не докладывался.

– Почему? Вы же его непосредственный командир.

– Потому что слабину во мне почувствовал, как и все остальные, – тяжело вздохнув, Олег стыдливо опустил голову. – После переправы через Ладогу… Сам я подорвал свой авторитет. Так что снимайте меня с отделения.

– Быстро же вы в своей слабине расписались, – усмехнулся Колобов. – Я думал, у вас действительно самолюбие есть. А его, выходит, только на хромовые сапоги и офицерскую шинель хватило.

– При чем тут шинель?

– При том. Когда в тылу в учебные атаки бегал, – Николай незаметно для себя перешел на «ты», – гоголем перед бойцами ходил: глядите, мол, какой я геройский командир. А как до настоящего дела дошло… Если хочешь знать, я тебя за твой испуг на корабле не осуждаю. В первый раз всех страх прошибает. И не только в первый. Только не все выказывают его. А ты выказал. Но и это еще полбеды. Полная беда в том, что ты уже здесь, в Ленинграде, скис, перестал быть командиром. Вот это уже серьезно. Значит, твой страх на корабле был не случайным.

– Да я после того, что пережил, первым на пулемет кинусь… Не трус я!

– Это все слова, Олег. Ты на деле докажи свою храбрость и волю. Давай-ка присядем, поговорим по душам. Ты сам-то в себя веришь?..

Разговаривали они долго и вроде бы пришли к одному выводу. Затем повеселевший Красовский привел в сушилку все свое отделение. Колобов плотно прикрыл дверь. Он не хотел, чтобы о предстоящем разбирательстве узнал кто-либо из посторонних.

– Петушков, вы где были во время встречи с представителем политотдела армии?

– В казарме находился, товарищ старшина, – торопливо выпалил Сеня заранее подготовленное оправдание. – У меня от ленинградской баланды прямо в столовой живот схватило. Часа полтора на нарах катался.

– Дневальный вас видел?

У Петушкова воровато метнулись в сторону двери глаза.

– Не знаю. Вроде нет. Он отходил куда-то.

– Не юли, паскуда! – вмешался смекнувший, в чем дело, Фитюлин. – В город бегал, по глазам вижу. А ну, выворачивай карманы!

Сеня с готовностью извлек из карманов свое немудреное имущество: носовой платок, расческу, карандаш с металлическим наконечником, несколько помятых ассигнаций.

– Вот все. Чего зря обижаете?

У Николая отлегло от сердца. Однако Фитюлин, торопливо бросив: «Подождите, я сейчас», выбежал из комнаты, а через минуту вернулся с шинелью Петушкова.

– Я ж говорил, что по глазам вижу, – зло сказал Славка и вытащил из глубокого кармана узелок, в котором оказались два золотых браслета, серьги, обручальное кольцо, цепочка с медальоном и часы с дарственной надписью на крышке.

Петушков побледнел и съежился.

– По привычке сработал, товарищ комвзвода, – забормотал он трясущимися губами. – Мне ж оно ни к чему, золотишко-то. Для забавы взял, чтоб подарить кому…

– Я тебя, гаденыш, сейчас позабавлю, – прорычал Славка, бросая на пол петушковскую шинель.

За ним на Сеню набросились все остальные, в том числе и Красовский.

– Ты ж у меня, гнида, к корешу своему отпрашивался! Говорил, что рядом живет. Убью, падла!

Мешая друг другу, штрафники старались дотянуться до тонко взвизгивающего Петушкова.

– Прекратить самосуд! – с некоторым промедлением остановил избиение Колобов. Что греха таить, у него самого чесались кулаки на этого подонка. – Всем отойти в сторону! А ты вставай, – приказал он Сене.

Тот медленно поднялся с пола. По лицу текли слезы. На лбу Петушкова набухали ссадины, нос и губы кровоточили. Жалобно всхлипывая, он потирал рукой шею.

– Что делать будем? – спросил Николай. – Отправим его к тем двоим?

Бойцы, немного поостыв и только сейчас осознав по-настоящему, чем это может кончиться для Петушкова, угрюмо молчали. Минуту назад они были готовы разорвать его, поганца, на месте, а теперь смутились.

– Это ж всю роту на позор выставить, – покачал головой Славка. – И скрыть нельзя. Узнают – и взводного вместе с ним за укрывательство шлепнуть могут. А так заставил бы я его все вещи по прежним местам разложить и в течение месяца каждый день по два раза морду бил бы для памяти.