Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Бухаров, зная в общих чертах прошлое Беды, ненавидел его, иногда он не мог удержаться, чтобы не подкусить Артиста. Но это никогда не выводило Беду из обычного равновесия, на что, впрочем, были свои причины.

Когда началась война, Беда разделил судьбу многих молодых людей: он был мобилизован, немножко воевал, попал в окружение, потом пробрался в Харьков и занялся «коммерцией». Жилось ему неплохо: через его руки проходило немало ценностей, оставлявших в его кармане тысячи марок и рублей. И возможно, что он еще долго не задумывался бы над своей судьбой, если бы не одна история.

Черт его попутал напечатать в националистическом листке заметку, в которой он восторгался новым «порядком», разрешившим «свободное предпринимательство». Едва появилась злополучная заметка, Беда чуть ли не в тот же день обнаружил у себя в кармане экземпляр этой газеты с размашистой надписью на его восторженном отклике красным карандашом: «сука».

Пришел он тогда домой немножко под мухой и сколько не пытался, никак не мог вспомнить, как эта газета попала к нему в карман. Но намек был настолько красноречив, что Тимофей не стал дожидаться еще одного предупреждения. Он ликвидировал свое «дело», превратил марки и рубли в металл, часть его припрятал, малую толику захватил на всякий случай с собой и, воспользовавшись тем, что наши войска ненадолго захватили Харьков, скрылся.

Документы Беды были в полном порядке. На допросе он рассказал сущую правду, покаялся в спекуляции, но «забыл» упомянуть только о своей корреспондентской деятельности.

В лагере Беда со всеми держался просто, чуть-чуть подчеркивал свое родство с музами. По особо острым вопросам не дебатировал, но, не стесняясь, ругал немцев. В лагере упорно поговаривали, что Артист – человек темный и якобы даже «постукивает».

Единственным развлечением Тимофея, если не считать смакования театральных историй, были карты. Эта игра лагерными порядками категорически запрещалась. Но запреты ловко обходили: поймать игроков, если бы даже начальство и захотело, было трудно.

Расчет обычно шел на деньги и хлеб. Пайка хлеба, взвешенная с точностью до миллиграмма, с микроскопическим довеском, прикреплявшимся к ней тоненькими лучинками, была самым дорогим «товаром». Такой кусок хлеба всегда можно было продать или купить, ибо всегда находились люди, нуждавшиеся в нем. А человек, имевший две-три лишних пайки, считался богачом.

Нескольким игрокам, и прежде всего Беде, очень «везло». С карманами, полными денег, ловкие картежники никогда не голодали, всегда имели табак, сахар и даже масло.

Хотя игра и велась со всеми возможными предосторожностями, о ней было известно почти всем, в том числе и подполковнику Турову. Знал, но почему-то молчал.

Возможно, что так продолжалось бы и дальше, если бы Беда не увлекся. В числе его многочисленных должников оказался старший лейтенант Николай Анохин. Это был невысокий, тщедушный и болезненный человек. Попав еще в сорок первом в окружение, а потом в плен, он несколько месяцев скитался по немецким лагерям, пока не удалось бежать. Еще несколько месяцев, голодный и оборванный, Анохин добирался к своим. Перейдя наконец с превеликим трудом линию фронта, он оказался в лагере. Теперь ему предъявили обвинение в измене и сотрудничестве с врагом.

Мамонин, который вел его дело, был почему-то убежден, что Анохин отпущен из лагеря после соответствующей обработки немецкой разведкой. Доказать обратное Анохин не мог и с тревогой ждал суда, которым его запугивал Мамонин. Не отличавшийся здоровьем и раньше, в немецких лагерях он заболел язвой желудка и страшно мучился. Лагерная баланда, известно, пища не диетическая, и он поигрывал в карты, иногда прикупая на выигрыш масла или сахару. Вначале это ему как-то удавалось.

Но однажды, сев играть против Беды, он проиграл рублей пятьсот и потом никак не мог рассчитаться. Полоса везения кончилась. Как-то Беда напомнил Анохину о долге. Тот вспылил и грубо выругался. Тимофей, как обычно, спокойна заметил:

– Каждый уважающий себя человек карточный долг считает долгом чести. Это было, между прочим, первой заповедью старых русских офицеров.

– Да пошел ты со своими офицерами и долгом чести! Нашел, где вспоминать. Что я тебе отдам, если у меня нет лишнего куска. Не могу же я сидеть на одной баланде! – ответил Анохин, и горестные складки очертили его рот.

– Меня это не касается. Проиграли – отдайте. Если вам не везет, не садитесь. Вы не найдете секрета трех карт, как Герман в «Пиковой даме».

– А ты, подлец, нашел секрет? Тебе везет? Ты – шулер, поэтому тебе и везет.

Беда побагровел, но тона не повысил.

– Я не оскорблял вас, Анохин. Я только напомнил, что сделали бы и вы на моем месте. А насчет шулера и подлеца мы еще посмотрим. Я не позволю, чтобы всякий предатель меня безнаказанно оскорблял…

– Это я предатель? – вскричал Анохин, и губы его задрожали. – А ты, вшивый аристократ, откуда такой выискался? Ты, морда, не предатель? Ты честно защищал родину в немецком тылу? Да? – и Анохин размахнулся, чтобы ударить Беду. Его схватили ребята, а Тимофей, поняв, что дело принимает нежелательный оборот, отступил и торопливо заговорил:

– Ладно, ладно. Мы тут все по одному делу. Разберутся, кому надо.

– Нет, подожди, Артист! – рванулся из рук Анохин. – Разберемся сами. Ребята! – обратился он к окружающим. – Это я – предатель! Похож? Я бежал из лагерей… Я рвался к своим, а эта толстая морда… – Анохин кричал, захлебываясь от обиды, душившей его. Он тянул свои костлявые, бледные руки, стремясь вцепиться в горло Тимофея. Алексей, стоявший неподалеку, уже шагнул к Беде и сжал кулаки, как вдруг его оттолкнул Туров. Он стремительно вошел в круг и крикнул:

– Тихо! Что тут происходит?

Все расступились, только Анохин еще стоял в кругу. Нетрудно было заметить, как жалко морщились его бледные губы, от обиды и внутренней боли блестели мокрые глаза.

– Опять карты? – спросил Туров, окинув взглядом Анохина и Беду, стоявшего в стороне. – Мне известно, Беда, что вы играете, и многие должны вам довольно крупные суммы. Я смотрел на это сквозь пальцы. Теперь, когда игра стала средством унижения человека, молчать не буду. Пусть этим займется начальник лагеря.

Беда оглянулся, ища поддержки у окружающих. Все молчали.

– Товарищ подполковник, – вкрадчиво заговорил он. – Все это, конечно, очень прискорбно. Действительно, мы поигрывали в картишки, но мы не хотели подводить вас, и играли только ради развлечения. Уверяю вас: мы все уладим сами. Тут ничего серьезного не произошло. Я готов извиниться сейчас же перед Анохиным. Пожалуйста, – он сделал движение, словно хотел войти в круг.

Анохин, пораженный таким оборотом дела, минуту смотрел ошалело на Беду, потом заморгал глазами, бросился из круга и с ненавистью выкрикнул:

– У-у шкура, гад ползучий…

– Все понятно. Будете оба разговаривать с начальником лагеря. Разойдись! – приказал Туров и направился к выходу.

Барак забурлил. Одни окружили Анохина, пытаясь утешить его, а он, упав на нары, никого не слушал и беззвучно плакал. Другие столпились вокруг Беды, и в беспорядочном гвалте нельзя было понять, что они ему говорили.

Валентин с минуту стоял посреди барака, соображая, что предпринять. Потом он бросился за Туровым. Уже во дворе остановил его.

– Товарищ подполковник, не докладывайте начальнику, – попросил он.

– Почему?

– Не стоит. Этим Беду не отучите: в карцере он отсидит, потом опять примется за свое. Анохин же пострадает безвинно: карцер для него тот же гроб.

Подполковник посмотрел в голубые, с легким прищуром глаза Валентина, будто хотел спросить: «А ты сам, парень, тут не замешан?», потом взял его за руку.

– Давайте пройдемся немного.

Они пошли вдоль забора в пустынный конец лагерного двора. Подполковник придерживал накинутую на плечи шинель, искоса поглядывал на Бухарова и ждал, что тот заговорит первым. Но Валентин молчал.

– Вы замечаете, что творится в лагере? – спросил тогда Туров и, не ожидая ответа, продолжил: – Десятки людей должны Беде и некоторым другим игрокам сотни рублей. Рассчитываться им нечем, они голодают, кое-кто уже потихоньку ворует. А некоторые, как Жернов, стали настоящими холуями. Если так будет дальше – в ход пойдут финки. Сегодня ваш приятель уже стоял возле Беды с кулаками. И это – офицер! Если он, офицер, поступает подобным образом, я воспринимаю это как личное оскорбление. Мы никогда не должны забывать о своем воинском звании.

– Все это верно, товарищ подполковник, но люди бесятся от безделья. Они рвутся на фронт, а их таскают на допросы, обвиняют в том, чего они подчас и в мыслях не имели. Разве это легко?

– Знаю, Бухаров. Я сам в таком положении. Несколько раз просил начальника ускорить проверку, но толку… – и Туров развел руками.

Бухаров вопросительно посмотрел на подполковника, ожидая продолжения разговора, но тот молчал. Тогда Бухаров сказал:

– Положитесь на меня. Мы с Бедой сами управимся.

6

Бухаров давно подозревал, что Беда играет нечестно. Чтобы окончательно убедиться в этом, решил сыграть с ним сам. Утром, посвятив в свои планы Алексея, он продал хлеб и подсел в круг, где играл Беда.

Тот не удивился, только сказал:

– Вижу, Бухаров, вам тоже надоело питание капитана Голдобина?

– Вы угадали: хочу подшибить на доппаек.

– Это нетрудно. Уверен, вам повезет. Ну что, по маленькой?

– Для начала. Не хочу рисковать, – ответил Валентин и взял карту. Игра началась. Бухаров действовал осторожно и был в выигрыше. После этого дня он снова и снова садился за карты. Изображая азартного игрока, Валентин в мелочах уступал, по крупному выигрывал. Беда видел, что теперь Бухаров ходил с карманами, полными денег, и как опытный игрок торжествовал, ждал момента, когда все они перекочуют к нему. Вскоре большинство наличных денег скопилось в руках трех – пяти человек, в числе которых был и Бухаров.

Развязка наступила спустя несколько дней. Играли в яме, в дальнем углу двора, куда не задувал ветер, но по-весеннему ласково пригревало солнце. Вокруг игроков сгрудились несколько самых преданных болельщиков, на дальних подступах стояли незаметные наблюдатели и сигнальщики.

Когда банковать начал Валентин, Алексей попросил карту и, следуя наставлениям приятеля, сразу же проиграл крупный куш: рублей шестьсот. Капитан Сивагин, сидевший за ним, позарился на проигрыш и остался без ничего. Банк сразу вырос до пяти тысяч. На очереди был Шубин. Получив карту, он долго рассматривал ее, клал на пальто, расстеленное в яме, опять поднимал, чмокал погасшей трубкой и никак не решался назвать сумму.

– Что сопишь! Давай быстрей! – торопил Беда.

Шубин ничего не ответил ему, только прохрипел:

– По банку…

Бухаров посмотрел на него:

– А если подавишься?

– Э, черт! – выругался Шубин. – Боишься? Вот, на! – и начал швырять мятые бумажки, доставая из карманов гимнастерки.

– Пересчитай, – сказал Валентин Алексею.

Тот долго возился, расправляя их, и сказал:

– Три шестьсот…

– Выиграешь – возьмешь эти. Проиграешь – будешь должен, – и Валентин кивнул головой на деньги Шубина.

– Давай! – протянул он руку.

Бухаров подал ему карту. Шубин опять надолго задумался, наконец прохрипел:

– Открой!

Валентин выбросил десятку. Шубин тупо посмотрел на нее, потом на Валентина и сжал свои страшные кулаки. Бухаров все еще держал карты в вытянутых руках и, наклонив голову, выпускал струйкой дым, чтоб не попадал в глаза. Лицо Шубина все больше приближалось к Валентину, глаза наливались злобой.

– Сядь, – повелительно сказал Валентин.

Шубин вдруг обмяк, ударил кулачищем себя по колену и встал. Он почавкал губами, раздул трубку, шмякнул ее об землю и наступил сапогом.

– Сволочь! – прохрипел он и зашагал к бараку.

Валентин перевел взгляд на Беду. Тот сидел бледный, покусывая усы.

– Идет за туза? – спросил он, отводя руку с картой в сторону.

– Нет.

– Почему же?

– Нет, – еще решительнее повторил Бухаров. – Играйте на то, что в руках.

– Ладно, – согласился Беда. – Ва банк!..

– Игра на наличные, – предупредил Валентин.

– Но я вам даю честное слово. У меня есть деньги. Там в бараке. Вот при свидетелях…

– Не надо никаких честных слов. В банке больше восьми тысяч.

– Вот вам еще, – и Беда торопливо начал снимать часы.

– Им красная цена полсотни, – не соглашался Валентин.

– Да вы что! Это же платина! Посмотрите… – совал Беда свои невзрачные на вид часы. Валентин взял их и бросил на кучу денег.

– Пятьсот!

– Это же грабеж! Такие часы…

– Еще не хватает полторы…

– Больше нет…

– Потряси мошну – найдешь, – ответил Валентин и щелчком далеко выбросил окурок.

– Нет. Пусть я… – хотел поклясться Тимофей. Но Бухаров перебил его:

– Сколько тебе должны?

– Кто?

– Все, кто проиграл.

– Не знаю…

– Возьми эти, – бросил Валентин часы. – На все твои долги и на тебя в придачу! Идет?

Беда побледнел. Он знал: по блатным законам в случае проигрыша Валентин мог сделать с ним все, что угодно. Тимофей не предполагал, что игра зайдет так далеко. Не ждали этого и окружающие. Потому и наступила тягостная тишина.

– Черт с тобой! Только на долги.

Беда все еще колебался: на руках десятка – отличная карта! Можно взять любую и остановиться. Кроме того, было три проигрыша подряд, карт вышло мало, и он решился:

– Давайте!

Он протянул руку с картой на ладони. Валентин положил на нее еще одну. Тимофей отдернул руку, отвернулся и начал медленно отодвигать известную уже десятку, чтобы увидеть очко той, которую дал Бухаров. Увидев букву «Д» – «дама», он положил карты и взглянул на Валентина. Тот ждал.

Положение осложнилось: карта, как говорят игроки, могла пойти «в разрез», что частенько бывало, когда банковал Бухаров. Останавливаться на тринадцати – дурная примета, брать еще одну – рискованно. А вдруг десятка или туз? Беда снова надолго задумался: если остановиться, то Бухаров все равно наберет больше, если взять, то следующая карта может оказаться и не десяткой, а, например, шестеркой или семеркой. Тогда придется думать Бухарову. Он протянул руку и, получив карту, снова так же осторожно открыл очко – семерка! Тимофей сразу воспрянул духом и даже вздохнул: двадцать очков! Пусть столько наберет Бухаров!

Валентин понял: Беда сидит прочно. Он перевернул свою карту: валет. Он выбросил еще две – еще два валета, еще одну – дама! Бухаров остановился: чтобы выиграть, нужен туз, но два туза уже вышли. Не может же быть, чтобы сейчас выпал еще один! Валентин украдкой наблюдал за Тимофеем; тот не мог скрыть торжествующую улыбку. «Радуешься? – мысленно размышлял Валентин. – Не торопись». – И громко, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Меня спасает только туз! – и резким движением выбросил карту. Она взлетела, коснулась кучи денег, лежавших на пальто, и перевернулась. Это был червонный туз!

– Мне на него всегда везет! – закричал Валентин, словно он не знал, что выйдет. Десяток глоток издали возглас удивления. Беда был ошеломлен, он тупо смотрел на карту, лежавшую на пальто. Потом перевел взгляд на Бухарова и прочитал в его глазах насмешку и презрение. Тимофей вдруг понял, что стал жертвой ловкого фокуса. Его провели, как простака, как мальчишку! Беда вдруг рухнул на кучу денег. Он торопливо хватал бумажки, запихивал в карманы, бросая Валентину гневные, оскорбительные слова.

Валентин минуту смотрел на пресмыкающегося Беду. Потом схватил его за растрепанные волосы и повернул к себе. Глядя в его обезумевшие глаза, он гневно бросил:

– Сыграл? Теперь убирайся вон!

Беда стоял на коленях, беспомощно опустив руки, смотрел в глаза Бухарова и выкрикивал:

– Аферист!.. Шулер!.. Мошенник!..

Валентин угрожающе поднес кулак к его лицу.

– Добавить?

Беда вмиг замолчал. Валентин оттолкнул его – он тяжело упал назад.

– Выкладывай деньги!

Алексей и Вася Чернышев начали считать и складывать купюры в шапку. Когда остались втроем, Алексей сказал Бухарову:

– Удивительно везучий ты человек, Валька.

Тот пересматривал пачки денег и ответил не сразу:

– Эх, Леша, если тебе кто-нибудь скажет, что в очко может повезти, плюнь ему в рожу. Карта – дура, игрок – молодец!

– Так неужели ты… – начал Алексеи, но Бухаров не дал ему сказать.

– Да, дружище, мошенничал! А что было делать? Ты думаешь, Беда играет честно?

– Но как же так? Мы все в оба глаза смотрели, и никто ничего не заметил.

– Беда, положим, заметил, только было уже поздно. А школу по этому делу прошел я отличную. Лет десять-двенадцать назад если бы отцу не повинился, не миновать бы мне тюряги.

– И что ты теперь с ними? – спросил Вася, кивнув головой на шапку. – Может, ты нам с Лешкой отвалишь по куску? Все равно проиграешь…

– Проиграю? – вспылил Валентин. – Нет уж, Васенька. Играть я зарекся и тебе не советую. Пошли к подполковнику, – подхватился Валентин, взяв шапку.

Они нашли Турова в красном уголке за какой-то книжкой. Валентин осторожно сел напротив и, поставив шапку, сказал:

– Вот, товарищ подполковник, получайте. Больше никто в карты играть не будет.

Подполковник не удивился, спокойно спросил:

– Откуда это?

– Выиграл. У всех, и у Беды тоже.

– Что я должен сделать с ними?

– А что хотите. Отдайте начальнику. Хотите – себе возьмите.

– Зачем они мне и начальнику?

– А знаете что? – вдруг предложил Бухаров. – Давайте отдадим их в фонд обороны. А? От имени нашего лагеря?

7

В один из дней объявили, что желающие могут идти работать на соседний завод. Это была своеобразная уступка со стороны начальника лагеря Турову, который давно предлагал, чтобы людям дали какую-нибудь работу. Он доказывал, что труд поможет им отвлечься от тяжелых дум, оздоровит обстановку в лагере. Начальник долго не соглашался с ним, ссылаясь на то, что офицерам работать не положено. Подлинная причина, однако, состояла в том, что ему не хотелось брать на себя лишнюю обузу.

Дело сдвинулось только после того дня, когда Туров принес деньги, выигранные Бухаровым. Как и следовало ожидать, произошел неприятный инцидент. Увидев кучу денег и услышав, откуда они, начальник пришел в бешенство, кричал на Турова, обвинял его в либерализме, в попустительстве «темным элементам».

В конце концов страсти улеглись. Туров твердо пообещал, что игры в очко больше не будет. Он еще раз попросил, чтобы желающим разрешили работать. Начальник ничего не ответил, и Туров уже было думал, что тот разговор прошел впустую. Теперь, узнав о наборе рабочих, подполковник понял, что его просьбы все же услышаны.

Известие взбудоражило лагерь. Желающих оказалось немало. Бухаров уговорил Алексея, который сначала отказывался только из-за того, что не имел никакой специальности.

– Пойдем слесарями! – говорил Валентин. – Думаешь, я много умею? Там научимся.

Не желая отставать от ребят, Алексей согласился. Все они – Шубин, Костров, Анохин и, конечно, Вася Чернышев – решили идти слесарями.

Сушко спросил Чернышева:

– Ты когда-нибудь работал слесарем?

– А как же, – без тени смущения ответил Вася, – разряд даже имел… двенадцатый…

– Вася! – рассмеялся Бухаров. – Это же «Декамерон» в слесарном варианте. Такого разряда никогда не существовало.

– Неважно, – не растерялся Вася, – зубила от молотка я запросто отличу…

– Эх ты, зубила! Зубило! Оно, а не она.

– Пусть оно, какая разница!

– Ладно, ребята, – сказал Анохин. – Я слесарил немного, помогу в случае чего.

– Так тебя за верстак и поставят: как будто не знают, какие мы слесаря, – добавил Шубин.

– Что ни делать, а все лучше, чем лежать на нарах или играть в очко, – согласился Алексей и посмотрел на Шубина.

Тот улыбнулся и обратился к Вальке:

– А здорово ты нас облапошил! Знал бы – ни в жизнь не сел с тобой. Ловкач!..

– Я не в обиде. Как пришли, так и ушли. Но Артист на тебя злой. Помяни меня, он тебе еще нагадит…

– Во всяком случае попытается, – согласился Валентин. – Но жидковат он…

– Жидковат-то жидковат, а на завод не пошел: поближе к хлеборезу пристроился, – возразил Анохин.

– Как это люди умеют? – удивился Алексей.

Костров разъяснил:

– Видно, Валька, ты не все вытряхнул. В загашнике еще было…

Вася, все время сидевший молча, вдруг начал мечтать вслух:

– Ребята, а на заводе-то сейчас одни бабы, наверное… Эх… Мы хоть и оборваны, а все-таки мужики…

Все захохотали, а Костров махнул рукой:

– Кому что, а плешивому гребень!..

Утром отправлявшиеся на работу выстроились во дворе. Один из помощников начальника лагеря старший лейтенант Непряхин придирчиво осмотрел строй, обошел вокруг, проверил, не ошиблись ли при расчете, потом прочитал напутствие:

– Предупреждаю: идти строем, не разговаривать, не отставать. При попытке к бегству конвой открывает огонь без предупреждения.

В строю загудели.

– Здорово пугаешь!..

– Понятно… Сами знаем…

– Давай, выводи! Молебен читаешь…

Вышли за ворота. Конвой – человек десять солдат с винтовками на изготовку – окружили колонну. Снова загудели: «Смотри, боятся», «Гляди, разбежимся». Шубин, преодолевая шум, крикнул:

– Это и есть, братва, настоящий вологодский конвой: шаг влево – агитация, шаг вправо – провокация, прыжок вверх считаю побегом, стреляю без предупреждения…

В строю дружно захохотали. Непряхин, шедший сбоку, покосился и крикнул:

– Прекратить разговоры!..

Подошли к заводским воротам. Вышел карнач заводской охраны. Он подал руку Непряхину, окинул строй и крикнул кому-то:

– Открыва-ай!

Колонна вошла на территорию завода, остановилась возле небольшого здания – помещения караула. Встречавший начальник поднялся на крыльцо:

– Вот что, голубчики! У меня тут должон быть порядок…

Его перебили:

– Мы не голубчики!

– Что-о? Кто смеет разговаривать?

– Пошел ты к… – явственно раздалось в строю, и дружный хохот прокатился над колонной.

– Молчать! – заорал карнач. – Что за порядки, мать вашу…

Кто-то оглушительно свистнул, его поддержали: колонна бунтовала. Тогда Непряхин поспешно поднялся на крыльцо и что-то зашептал карначу на ухо. Тот покосился на строй, кивнул головой и продолжал:

– Так вот, чтобы у меня был порядок. В корпуса, где часовые, не ходить. К забору ближе трех метров не приближаться: часовые стреляют без предупреждения. С завода ничего не тащить. Если при обыске что-нибудь найду – будет плохо.

– А будете шмон делать – мы ходить не будем! – крикнул Шубин.

– А мне наплевать, не ходите! – ответил он и, указав рукой на группу гражданских, стоявших в стороне, предложил подойти к ним. Колонна рассыпалась.

Слесари (их было меньше всех) собрались вокруг невысокого старика в синей замасленной куртке. Из-под приплюснутой фуражки с длинным козырьком виднелись рыжеватые с густой сединой волосы. Небольшой нос, похожий на клубнику, зажимали очки в тяжелой металлической оправе. Седые усы, побуревшие от табака, закручивались вверх. Из карманов куртки, набитых какими-то бумажками, торчали карандаш и штангенциркуль.

Старик ощупал всех своими колючими глазами, несколько раз хмыкнул, отчего нос его задвигался, будто попытался сбросить тяжелые очки. Новеньких слесарей он привел в дальний угол ремонтного цеха, где стояло несколько верстаков.

– Кто из вас работал раньше по ремонту? – спросил он и посмотрел поверх очков на каждого. Несмело отозвался Анохин:

– Да я когда-то ковырялся. Лет пять назад.

– Мне приходилось… – отозвался Шубин.

Остальные промолчали, только Вася не утерпел:

– Мы, папаша, больше по части пилить, рубать…

– Пилить, рубать… – опять хмыкнул старик. – Подите к тому станку, – обратился он к Анохину и Шубину, – разбирать будете. А вы – к верстакам.

Он взял заготовку болта и сказал:

– Значит, такая задача: опилите этот болт на девятнадцать. Понятно?

«Слесаря» дружно закивали головами и потянулись к заготовке в руках старика, но тот бросил ее на верстак.

– Вон их целая куча! Валяйте…

Каждый взял по заготовке и рассматривал ее, еще не зная, с чего начинать. Алексей спросил:

– Что значит «на девятнадцать»?

– Это диаметр девятнадцать, – предположил Костров.

– Какой диаметр! – вмешался Вася. – Это размер под ключ.

– А как же его узнать, – удивился Алексей. – Ни линейки, ни ключа не дал.

– Рассчитать, значит, надо, – ответил Чернышев.

Бухаров слушал и улыбался.

– Правильно, Вася, на этот раз твоя губа брякнула. Ну-ка покажи, как ты рассчитаешь?

Вася повертел в руках заготовку и «сообразил».

– А что? Это же просто! Гайка – шестиугольная? Шестиугольная! Сторона шестиугольника равна радиусу. Вот и все.

Бухаров расхохотался:

– Эх, Вася, это тебе не «Декамерона» пересказывать. А девятнадцать – это расстояние между противоположными гранями. Понял?

– Чего ржешь? – вмешался Алексей. – Все правильно: надо вписать шестиугольник, а лишнее опилить.

– Ну, валяйте. Вписывайте, опиливайте, я посмотрю, что у вас выйдет. – И Бухаров отошел к своему верстаку.

Пока Алексей, Чернышев и Костров спорили и размечали, Валентин зажал заготовку в тиски и взял в руки напильник.

Вскоре визг металла заполнил цех. Ребята старались. Они понимали, что этот колючий и хитрый старик устроил им своеобразный экзамен. От того, как они сдадут его, зависела их судьба как слесарей.

Алексей изо всех сил нажимал на напильник и думал, что если только эта проклятая головка не получится, мастер не возьмет его слесарем и отправит обратно в лагерь. А возвращаться туда – ой как не хотелось! Не хотелось лежать на нарах, возвращаться к своим думам, снова чувствовать себя заключенным.

Когда, по его мнению, болт уже был готов, Алексей решил посмотреть, что получилось. Он опустил напильник и хотел выпрямиться – спина почему-то не разгибалась. Некоторое время, согнувшись дугой, он стоял возле тисков и никак не мог распрямиться. Потом в пояснице что-то кольнуло, хрустнуло, и спина приняла вертикальное положение. Он облегченно вздохнул и потер поясницу тыльной стороной ладони. Вынув из тисков болт, он вздохнул еще раз: какой гадкий ублюдок! Он бросил испорченную заготовку на верстак и посмотрел на руку: на правой ладони вскочил огромный лиловый волдырь. Алексей потрогал его – под тонкой, испачканной маслом кожей упруго перекатывалась жидкость.

Он подошел к Вальке и удивился: тот держал в руках изящный блестящий болт.

– Здорово! Как ты сумел? И не размечал?

– А зачем? Зажимай в тиски и опиливай. Нужен навык и глазомер.

– А размер?

– Размер сам выйдет. Заготовку всегда делают так, чтобы не приходилось много опиливать. Конечно, можно и ошибиться. Но когда руку набьешь, измеряешь не часто.

Подошел мастер. Он взял у Валентина болт, достал штангенциркуль, замерил.

– В размере малость наврал. Тут вот грани завалил чуток. А так молодец. Работал слесарем?

– Не приходилось.

Очки старика съехали на самый кончик носа и открыли его светлые добрые глаза.

– Не врешь ли?

– Нет, папаша, не вру. В кружке когда-то занимался, модели строил.

– A-а, вот видишь, а говоришь, не работал. Строил модели, – значит слесарил. А вы как? – обратился он к Алексею и Чернышеву. Те подали свои работы. Старик повертел их и бросил на верстак.

– Так и знал. Пилить, рубать… Да нечто это болт? Ну и слесаря!

Алексей слушал старика и готов был провалиться сквозь землю. Он с ужасом ждал, что тот сейчас выругается и скажет, чтобы завтра не приходили.

Заговорил Бухаров.

– Вы уж не сердитесь, папаша, что мы слесарями назвались. Конечно, сами видите, какие мы слесаря. Но не сидеть же нам в лагере. Люди работают, а мы на нарах валяемся.

– Правда, папаша, – поддержал его Чернышев. – Мы хоть железки таскать будем, если тут не получается…

Старик молчал.

– Ну как, папаша? – спросил снова Бухаров.

– Да что ты все заладил: папаша да папаша! Будто у меня имени нет. Фомичом меня зовут. – Старик махнул рукой. – Ладно, что с вами сделаешь. Вот ты и будешь за бригадира, – обратился он к Бухарову.

Ребята, повеселевшие, снова взялись за напильники, а он, шаркая ногами, пошел к выходу. А когда провыла сирена, оповещая конец рабочего дня, и лагерники потянулись к проходной, Алексей сказал Валентину:

– Устал чертовски… Ни рук, ни ног не чувствую, но доволен. Ужасно доволен! Все-таки последние болты у меня получились вполне приличные, Фомич даже похвалил.

– Вот видишь, а ты боялся…

Алексей не ответил: говорить не хотелось. До самого лагеря он шел молча, не видел конвоя, не слышал разговоров. Пузыри на ладонях лопнули, раны мучительно саднило, тупо ныла спина, тяжело ступали ноги, но все же на душе было радостно.

8

В работе дни побежали быстрее. Не успели оглянуться, как пролетел май и наступил июнь. Ребята втянулись в работу и были очень довольны. Даже Костя Шубин как-то в минуту отдыха, удивляясь самому себе, заметил:

– Странная штука: после допроса день не пошел на работу, так думал, подохну с нудоты…

– В очко не садился? – спросил Алексей.

А Валентин сыронизировал:

– Еще бы! Труд даже обезьяну сделал человеком…

Степан Фомич, хотя и намучился с ребятами вначале, тоже был доволен и по-своему полюбил их. Иногда он как-то добывал положенные слесарям талоны на молоко. Изредка, покривив душой, немножко приписывал в нарядах, потому что заработки получались не ахти какие!

Один раз они уже получили зарплату. Правда, половину перечислили лагерю, но и кое-что осталось. Житуха стала лучше, на заводе у вольных можно было и хлеба купить, и молока, да и жиров или сахару достать. Талоны в заводскую столовую тоже помогали.

За это время Алексей еще раз побывал на допросе, но уже у другого следователя – Мискачева. Этот пожилой, болезненного вида человек в очках не кричал, как Швалев, а молча и тщательно записывал ответы Алексея. Когда допрос закончился, Сушко спросил:

– Почему теперь вы допрашиваете меня, а не старший лейтенант Швалев?

Мискачев блеснул стеклами очков и не скоро ответил:

– Так надо.

– Я хотел бы знать… – снова обратился Алексей к Мискачеву.

Мискачев перебил:

– Можете идти!

Так и ушел Алексей, ничего не узнав о Швалеве.

В лагере же все шло нормально: одни уходили неизвестно куда, другие прибывали. По утрам привычно отправлялись на завод, по вечерам жадно слушали вести с фронтов и терпеливо ждали, когда удастся вырваться из лагеря, пополнить ряды, тех, кто громил врага.

И эта жизнь, ставшая почти привычной, вдруг нарушилась. Как-то утром, выйдя за ворота, ребята увидели, что знакомый конвой заменен другим. На месте прежних стояли молодые солдаты с автоматами, а поодаль три собаковода с огромными овчарками.

– Ты гляди, что придумали, – послышалось в толпе.

– Эти цуцики для нас, что ли? – спросил Алексей.

– А для кого? – ответил Шубин. – Теперь уж настоящий вологодский конвой.

– Не пойду! – вдруг вскипел Алексей и направился обратно к воротам.

Бухаров схватил его за руку:

– Не кипятись. Надо всем, а не по одному… Братва, – негромко обратился он к остальным, – пока собак не уберут, на работу не пойдем.

Колонна зашумела. Кое-кто попытался возражать, призвать к благоразумию, но большинство поддержало Валентина.