Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

У стен барака, обращенных к югу, было тепло и сухо. Возвышения фундамента, забранные досками, наподобие завалинок, служили скамейками. Оставив постылые бараки, обитатели лагеря вышли на солнышко. Одни беседовали, другие поигрывали в карты, третьи просто нежились на весеннем солнышке.

Алексей вернулся в барак после ужина, когда уже совсем стемнело. В красном уголке и вокруг на нарах теснился народ. На столе лежала свежая «Правда», но никто ее не читал: чего-то ждали.

– Почему не читают? Неграмотные, что ли? – спросил кто-то, протиснувшись поближе к столу.

– Левитана ждут… – ответили ему.

– Какого еще Левитана?

– Сейчас увидишь.

Вскоре к столу прошел высокий, костлявый парень лет двадцати пяти в больших роговых очках. Перешагнув скамейку, он сел на приготовленное место, снял очки, не спеша протер их грязным носовым платком и негромко откашлялся. «От Советского Информбюро…» – начал он. Его глубокий бас был настолько сильный, что, казалось, заполнял все огромное полутемное помещение барака, бился в окна, выползал за двери, неся людям тревоги и заботы другого мира.

Когда сводка была прочитана и обсуждена, все разбрелись по своим местам. Теперь только Алексей увидел, что его соседями «с головы» были те самые парни, которые так радостно встретились у ворот. Они укладывались так близко от Алексея, что если бы он захотел протянуть руку, то мог бы потрепать их за волосы.

Оба все еще болтали, что-то вспоминали, и Алексей из разговора понял, что они встретились где-то под Харьковом. Валька (тот, который попал сюда раньше) был сам оттуда. Они вместе лежали в каком-то нелегальном госпитале профессора Мещанинова. Их выписали оттуда вместе, но к партизанам они не пошли, как другие, а перебрались через фронт самостоятельно.

Но вот и они умолкли. Постепенно весь барак погрузился в сон: затих гомон, не вспыхивали огоньки потайных цигарок, на соседних нарах кто-то уже стонал в беспокойном сне. И только внизу, под Алексеем, глухо бубнили два голоса. Алексей прислушался.

Один, хриплый, простуженный, шептал:

– Одним словом, не поймешь, как они там проверяют. Допрашивают, записывают, а тебе ничего не говорят.

– А страшно на допросе? – спросил другой, явно новичок.

– Первый раз страшновато было, – шептал с присвистом хрипун. – Ведь не знаешь, как они дело повернут. Но, скажу я тебе, это зависит еще, к кому попадешь. Тут капитан Кочергин есть. С виду строгий, сердитый, а потом разговоришься – ничего вроде. Главное – не запугивает он. И еще, говорят, многим помог, доказал невиновность, ходатайствовал о реабилитации. Правда, копается во всяких мелочах: где, да как, да что. Да ведь и работа такая. А другие чисто собаки. Ничему не верят. Есть такой Мамонин да еще Швалев. Им как ни доказывай – все виноват…

– А бьют? – с опаской прошептал новичок.

– Не-ет, будто никто не говорил. Кричат, правда, здорово. Швалев тот же. У-ух ты, орал… Думал, так по сопатке и двинет… Обошлось, однако. Хорошо бы тебе, парень, к Кочергину попасть. Дело твое чистое. Он бы поверил…

– А попроситься нельзя?

– Не-е, как попросишься? Ночью разбудят, поведут. Кабы в очереди стоял…

– Сказать, мол, не хочу вам отвечать.

– Сказать можно. А будет ли польза? Кабы хуже не наделать. Да ты не бойся, главное – всегда одинаково говорить.

– Так если правда – как же по-разному скажешь?

– Хе-хе! Правда – она разная: у тебя одна, а у него – другая. Ее еще доказать требуется, это брехне – той всегда верят.

Они еще долго шептались, но Алексей уже не разбирал слов, одолевал сон.

…Прошло несколько дней, и душа Алексея отмякла. Он разговорился, потянулся к людям. Среди новых знакомых Алексею особенно нравился Валентин Бухаров, приятель Васи Чернышева.

Алексей заметил, что у Бухарова тот редкий характер, благодаря которому он быстро завоевывает расположение окружающих. У него душа открытая, прямая и чистая, как его глаза. К тому же по натуре он – человек общительный, внимательный, но независимый.

Перед самой войной Бухаров получил диплом архитектора. Однако, не зная этого, его можно было принять и за историка, и за инженера, так как в диспутах, постоянно кипевших в бараке, он выказывал недюжинные знания. Это и было тем магнитом, который притягивал к нему Алексея. Он и раньше испытывал необходимость в общении с людьми умными и сильными духом. Теперь, когда было морально трудно, Сушко был очень рад, что такой человек оказался рядом.

Бухарова уважали многие. Но из всех обитателей «баржи» никто, пожалуй, не относился к нему с таким благоговением, как Вася Чернышев. Этот двадцатилетний зеленый летчик, сбитый фашистом в первом же бою, а потом полгода добиравшийся к своим, преклонялся перед Валентином так, как мальчик перед старшим товарищем, видя в нем свой идеал.

Черноволосый, черноглазый, с девически нежной кожей и едва пробивающимися усиками, Чернышев был весьма красив. В его внешности забавно сочетались юноша и еще не сформировавшийся мужчина. Наверно, поэтому Вася всегда хотел показать себя старше, чем он был на самом деле. Может быть, потому же он любил в тесном кругу «потравить баланду».

Известная часть обитателей «баржи» обычно не принимала участия в горячих спорах по вопросам войны и спецпроверки. По их мнению, все и без дискуссий пойдет своим чередом. Они предпочитали проводить время в разговорах более приятных: рассказывали анекдоты, какие-то «невыдуманные» истории, вспоминали фронтовые эпизоды. Собирались где-нибудь на нарах или в укромном местечке огромного двора. Эти сборища с легкой руки Бухарова назвали «вральней». Постоянными членами ее были Чернышев и Шубин, стяжавший признание солеными анекдотами. Вася же обычно рассказывал истории, случившиеся якобы с ним самим. Не последнюю роль в них играли черноокие хохлушки, которые роковым образом оказывались на его пути как раз тогда, когда он должен был сделать решающий шаг.

Рассказывал Вася голосом тихим, без особого мастерства, но вдохновенно. Слушали его с интересом, хотя и вряд ли верили. Впрочем, среди слушателей «вральни» не принято было подвергать сомнению достоверность рассказанной истории.

Бухаров «вральню» посещал редко. Но иногда, оказавшись поблизости, прерывал повествования Чернышева и говорил: «Внимание, ребята! Современный „Декамерон“, новелла сто сороковая… или „О беглом юноше, который не захотел жениться на красивой девушке“».

Вася в таких случаях заливался румянцем и просил:

– Не мешай, Валька! Честное слово, я не вру!..

Слушатели обычно поддерживали его:

– Давай, Вася! Не обращай внимания!

– Не любо – не слушай, а врать не мешай.

Алексей, зная, как Чернышев относился к Бухарову, однажды сказал:

– Зачем ты парня обижаешь? Может, он и не врет.

– Не врет? – расхохотался Бухаров. – Да ты знаешь, что он им арапа заправляет? Он же «Декамерона» лицует на русский манер, и так ловко, что не сразу сообразишь. Ты только послушай, это же лагерная Шахерезада.

Послушав как-то Васины истории, Алексей убедился, что Валентин был прав. Многие рассказы Чернышева напоминали новеллы великого итальянца, только вместо попов и ревнивых мужей действовали немцы и полицаи. Лауретта называлась Марусей или Оксаной, а в роли Петруччо выступал сам Вася Чернышев.

3

Прошло около двух недель. Все время по ночам шли допросы. Каждый вечер, укладываясь на нарах, Алексей ждал вызова «на корму», как называли комнаты следователей. Но проходила одна ночь за другой, а его не вызывали. Алексей вроде и не испытывал страха перед первым допросом, но в душе желал попасть к Кочергину.

Шубин и Костров, прибывшие из сортировочного с Алексеем, уже побывали на первом допросе. Шубин попал к Швалеву и на другой день ругался последними словами:

– Шьет, сволочь, измену, а сам же ни бум-бум! Почему, говорит, не застрелился? Да если каждый в трудных случаях стреляться будет… Представь себе, под Сталинградом вдруг все стреляться начали! Сначала командарм, потом командиры дивизий, потом до солдат дошло. Кретин какой-то! Его бы туда, пусть бы он стрелялся. Небось, драпанул бы и следу не сыскать…

Костров был спокоен: он попал к Кочергину. На вопрос Алексея ответил коротко:

– Ничего мужик, говорить с ним можно, – и, помолчав, доверительно добавил: – Стыдно, понимаешь, перед ним было. Спрашивает: «Зачем же форму сняли, когда в окружение попали?» И в самом деле: другие-то прошли…

Но вот однажды ночью Алексей проснулся оттого, что кто-то тянул его за ногу. Он сел на нарах и сразу увидел в полутьме солдата, стоявшего внизу.

– Вы – Сушко?

Алексей спросонок тер глаза и никак не мог отогнать последние видения сна. Он все еще видел аллеи какого-то парка, освещенный цветными огнями фонтан, слышал далеко музыку и чувствовал женское тело, принимающееся к нему.

Солдат повторил вопрос и добавил:

– Вас вызывают…

– Да, да… Слышу, – ответил Алексей и спустился с нар.

Пробуждение от тяжелого сна – всегда облегчение. Но расставаться с приятными сновидениями, чтобы вернуться к тяжкой действительности, – это мука. Человек делается совершенно беззащитен, его воля парализована, мысли не собраны. Именно таким почувствовал себя Алексей, когда его разбудил солдат.

За те считанные минуты, в течение которых он шел до комнаты следователя, Алексей пытался угадать, к кому он попадет. «Только бы к Кочергину, только бы к Кочергину», – твердил он в уме.

Солдат, шедший впереди, остановился и молча указал на дверь. Алексей осмотрел ее: ни номеров, ни табличек не было, обыкновенная, небрежно крашенная дверь, вверху – стекла, за ними – свет. Алексей постоял с минуту, чтобы собраться с мыслями, постучал. Никто не ответил. Тогда он потянул дверь и нерешительно спросил:

– Разрешите?

Алексей переступил порог, одним взглядом окинул комнату: небольшая лампа под потолком, два стола, поставленных буквой «Т», несколько стульев, портрет Сталина на дальней стене, а под ним – молодой сухопарый старший лейтенант. Большие залысины, две капли «английских» усов под мясистым носом и совсем незаметный, словно вдавленный, подбородок. Такие усы и подбородок были только у Швалева. Он встретил Алексея тяжелым, подозрительным взглядом.

Алексей, не зная, как вести себя дальше, остался у двери, а Швалев, ни слова не говоря, внимательно рассматривал вошедшего. Алексей ждал, что его попросят пройти вперед. Но прошла минута, другая, а старший лейтенант все молчал. Так и стояли друг перед другом, два ровесника, два сына одного народа, наконец, два коммуниста.

Алексей, мобилизуя всю свою волю, чтобы преодолеть растерянность, думал: «Знаю, старший лейтенант, ты меня на излом будешь пробовать. Знаю, ты уже ненавидишь меня, потому что в твоих глазах я – трус и предатель. Знаю, ты уж постараешься… Но ты забываешь, старший лейтенант, что я – коммунист и партизан, что хитрить и скрывать мне нечего. И ты не смотри на меня так страшно: я не боюсь тебя. Давай, начинай! Я готов!»

А Швалев, закурив папиросу, заложил руки назад и резкими, сильными движениями пальцев разламывал на мелкие кусочки невыброшенную спичку. Он чуть покачивался с каблуков на носки, щурил глаза от дыма и молчал. В настороженном взгляде еще сонных глаз Алексея он ловил затаенную тревогу и мысленно бросал ему: «Что, попался, голубчик? Боишься? Конечно, боишься и напрасно стараешься это скрыть. Раньше ты бежал из армии, спасая свою шкуру, а теперь, после Сталинграда, ты понял, что мы победим, и спешишь пристроиться. Сейчас ты будешь мне выкладывать все, что давно приготовил: „И в армии ты не служил, и звание тебе присвоили неизвестно почему, и нашим ты помогал, и в партизанском отряде ты был. И будешь уверять, что состоял в партии, только билет закопал в саду под яблоней. Но ты меня совсем не знаешь, переодетый дезертир! Все это я уже слышал тысячу раз. Имей в виду, голубчик: еще никто, ни один человек, побывавший здесь, не мог доказать того, что говорил!“».

Наконец Швалев отрывисто бросил:

– Сушко?

– Так точно, Сушко.

– Садитесь, – и Швалев указал на стул, стоявший в самом «низу» буквы «Т». – Положите руки на стол.

Алексей придвинул стул, расправил красную материю на столе и положил руки. Швалев тоже опустился в кресло за маленьким столом и включил настольную лампу. Резкий свет ослепил Алексея, но он не отвернулся, а только смежил веки.

Следователь взял ручку, придвинул бумагу и начал что-то писать. Потом он задал несколько вопросов, самых обычных в таких случаях. Алексей отвечал и чувствовал, как постепенно возвращается привычное спокойствие, которое чуть было не утратил на пороге этой комнаты.

– Расскажите подробно, как вы попали на оккупированную территорию? – спросил Швалев, когда первые записи были сделаны.

Алексей стал обстоятельно рассказывать, как его, учителя истории, в первые дни войны перевели в другой район, изменили фамилию и оставили для подпольной работы. Он долго ждал человека, с которым должен был работать, но тот почему-то так и не пришел. Тогда он сам ушел в партизанский отряд, которым командовал бывший председатель райисполкома, знавший его раньше. В отряде он, Сушко, пробыл год с лишним и по приказу командира перешел фронт с особым заданием по связи.

Долго рассказывал Сушко, строго придерживаясь только фактов и не упускал подробностей, которые, по его мнению, имели какое-то значение. Он называл имена, даты, населенные пункты, рассказывал о лейтенанте Маканове и его ездовом, остановился на своей просьбе к начальнику госпиталя и даже выразил удивление, что не встретил понимания с его стороны.

Когда он закончил свой рассказ, Швалев отложил ручку и спросил:

– Почему тот капитан из особого отдела не вернул вам документы?

– Этого я не знаю. Возможно, что отдал бы их по прибытии в штаб армии.

– Капитан умер на ваших глазах?

– Да.

– Почему вы не обыскали убитого и не взяли документы?

– Я обыскал. Но своих документов не нашел.

– А документы капитана?

– Я не взял их.

– Почему?

– А зачем они мне? Они нужны умершему.

– Нужны… – не то утвердительно, не то иронически протянул Швалев. – А оружие?

– Пистолет я взял. Его отобрали в госпитале.

– Значит, своих документов вы не нашли?

– Нет.

Швалев, постукивая пальцами по столу, долго смотрел немигающими глазами на Алексея. Потом спросил:

– Скажите, а что вас побудило искать свои документы? Зачем они вам?

Вопрос был явной ловушкой, и это возмутило Алексея.

– Хотя бы затем, чтобы теперь предъявить вам…

– Значит, вы знали, что можете сюда попасть?

– Понятия не имел.

– Что бы вы сделали?

– Да уж что-нибудь придумал бы…

– Придумали бы, говорите? Да вы и так много придумали. Зачем вы, например, пошли в хутор, когда был прямой смысл идти на шоссе? Как-то не совсем умно получается…

Это уж чересчур, и Алексей почувствовал, что теперь он не выдержит, скажет какую-нибудь грубость. Он сцепил пальцы, сдерживая негодование, и начал, медленно подбирая слова:

– Теперь не помню, как я тогда думал… В таких случаях мыслей бывает много. А потом какая разница, куда бы я пошел: ведь документов уже не было. Все равно меня бы в госпиталь, капитана – в братскую могилу. А насчет того, что неумно… Так знаете, как сказал кто-то из великих людей: «Хочешь получить умный ответ – спрашивай умно».

Швалев побледнел. Верхняя губа с темной полоской усов мелко задергалась, и он, ударив ладонью по столу, закричал:

– Прекратите эти ваши… – он запнулся, подыскивая подходящее слово, – инсинуации! Вы на допросе, а не в гостях… Вы слишком много себе позволяете!

С трудом Алексей переборол себя и негромко буркнул:

– Простите…

В комнате надолго воцарилась тишина. Швалев закурил, часто затягиваясь и далеко выпуская дым. Он нервно грыз кончик мундштука и сплевывал в сторону. Алексею тоже очень хотелось закурить, но спросить разрешения он не мог: «Даже если предложит, и то откажусь», – думал он. Но Швалев не предлагал. Кончив курить, он откинулся в кресле, сунул руки в карманы и спросил:

– По-вашему получается так, что всем, кто сюда попадает, я должен верить на слово?

Алексей согнутым пальцем потер кончик носа (это бывало всегда, когда нужно было подумать) и ответил:

– Почему же всем? Но многим, я думаю, можно поверить. На этот счет у вас должен быть большой опыт.

– Вы, конечно, причисляете себя к тем, кому можно верить на слово.

– Это дело, в конце концов, вашей совести как чекиста и коммуниста. Но я тут не сказал ни слова неправды. Как правда и то, что всем сердцем рвусь на фронт.

– Верить ли вам? Да, это дело мое. Но я пока что не верю ни одному вашему слову! Ваш рассказ выглядит наивно. Наступление началось неожиданно, задержали вас случайно, капитан погиб нелепо… И даже бомбежка – и та началась именно тогда, когда вас везли в особый отдел. Да я уверен, что капитан, если он только существовал в действительности, уже тогда подозревал вас. В самом деле, зачем ему надо было везти вас лично, если бы документы были в порядке? Незачем! Он тотчас бы вас отпустил, да еще и дорогу показал. А он почему-то повез вас сам, да еще двух солдат посадил в кузов. Не кажется ли вам это необычным?

Алексей внимательно слушал Швалева и замечал, что не может опровергнуть его подозрений. Действительно: какие инструкции получил капитан? Почему он не возвратил ему документы? Но ведь он сказал одну правду и только правду. Почему же вдруг эта бесспорная правда выглядит такой убогой? «Нет, врешь, – подумал он, – правда одна, моя правда! И ты не собьешь меня и не запугаешь, гражданин старший лейтенант!»

– Значит, вы убеждены, что все это я выдумал? – спросил Алексей следователя.

– Вот именно. Я уверен.

– Но ваша уверенность – это еще не доказательство. Нужны факты.

– А вот это уже ваша забота.

– Но где же я их возьму, сидя за проволокой? Гораздо удобнее это сделать вам.

– Вы пытаетесь учить меня? – повысил голос Швалев.

– Я не учу вас, я защищаю свои права.

– Права? Нет у вас прав!

– Но меня еще никто их не лишил. Я советский гражданин и по конституции имею определенные права…

– И обязанности, – перебил Швалев. – Почему это люди в таких случаях всегда помнят о правах и забывают об обязанностях?

– Я выполнял их не хуже других.

– Если бы не хуже, сюда бы не попали!

– Вы не имеете права так говорить! – сдерживая гнев, возразил Алексей. – Где у вас доказательства?

– Мне они не нужны. Это вы должны позаботиться о них.

Так шел почти весь допрос. Швалев то сидел, то ходил по комнате, курил. У следователя острое чувство недовольства собой вызвало то, что этот парень оказался не таким покладистым, как он надеялся, и что допрос пока не подтверждал его, Швалева, предположений. Он не находил в рассказе Сушко грубых просчетов. Однако даже в мыслях не допускал, что так могло быть в действительности. Тогда он решил изменить тактику допроса, подошел к Алексею и резко бросил:

– Ну, довольно придуриваться, Сушко, или как там тебя еще называют. Мы тоже не лыком шиты. Выкладывай начистоту: кто ты, куда шел, какое имел задание?

Алексей отодвинул стул и медленно поднялся. Он взглянул в глаза следователя и хрипло выдавил:

– Что, на бога решил взять, гражданин следователь?

– Сядьте! – поспешил крикнуть Швалев.

– Не выйдет! – ответил Алексей и опустился на стул. – Не забывайте, я коммунист…

– Какой ты коммунист? – процедил сквозь зубы Швалев. – Таких коммунистов я уже видел десятками. Как сюда попадут – так вспомнят о партии.

– Как вы можете так говорить! Это недостойно советского следователя…

– Довольно об этом! – крикнул Швалев и отошел к своему столу. – Еще раз спрашиваю: в немецком лагере был?

– Я уже отвечал на этот вопрос.

– Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Я сказал: не был! Еще раз повторить?

– Кто тебя сюда послал?

– Начальник пересыльного пункта.

– Брось дурака валять!

– Никакого дурака! Я отвечаю на вопрос.

– От кого получил задание?

– Тех заданий, которые вы имеете в виду, я ни от кого не получал.

Швалев опустился на стул.

– Значит, все отрицаешь… Хорошо.

Швалев молча начал дописывать протокол. Алексей сидел и смотрел, как его правая рука быстро бегала по бумаге, а в левой дымилась папироса. Он то и дело отводил ее в сторону и коротким, нервным ударом большого пальца по мундштуку стряхивал пепел на пол.

Закончив писать, Швалев спросил:

– Кто из находящихся в лагере может подтвердить ваши показания?

Алексей пожал плечами.

– Никто. Я не встречал здесь ни одного знакомого человека.

Следователь собрал листы протокола, мельком просмотрел их и, подавая Алексею, добавил:

– Подпишите. На каждой странице.

Алексей прочитал все шесть страниц и только тогда взял ручку. Швалев нетерпеливо постукивал пальцами по столу, а когда Алексей возвращал ему протокол, спросил:

– Боитесь, что я неправильно записал вашу легенду?

Алексей сдержанно ответил:

– Я никаких легенд не рассказывал. Я просто хорошо помню слова Ленина: «Кто подписывает бумагу не читая, тот идиот, и на того машут рукой».

Швалев промолчал. Укладывая листки в папку, он сказал:

– Можете идти.

Алексей закрыл дверь и сразу же почувствовал себя совершенно разбитым. Руки и поясницу ломило так, словно он всю ночь, как иногда в студенческие годы, выгружал мешки с сахаром. Залезая на нары, он заметил, что окна в бараке стали светло-фиолетовыми: начинался новый день.

4

Весна стремительно растекалась по Подмосковью. Теперь в «барже» людей после завтрака не бывало: все выползали на солнышко. Оставались обычно только те, кто, подобно Сушко, провел ночь за беседой у следователя. Они отсыпались. Алексей тоже решил прикорнуть после бессонной ночи. Он залез на нары и долго лежал, уставившись в грязные, провисшие доски потолка. Едва задремал, ему привиделся партизанский отряд, провожавшие его товарищи. И настойчивый голос командира: «Ну как, задание выполнил?»

От этого вопроса его словно подбросило на нарах. Он резко сел, потом, отходя ото сна, медленно обвел взглядом нары и снова лег. Смешанное чувство тоски, одиночества и тяжкой обиды опять охватило его. «Значит, попал в шпионы! Наплевал в самую душу, подлец! Эх, надо было бежать тогда… И ничего бы теперь этого не было…» – думал он, вспоминая беседу со следователем.

Его размышления прервал Бухаров, неслышно прилегший рядом.

– Ну как? – спросил Валентин, и в его голосе прозвучало не только любопытство, но и сочувствие.

– Неважно, Валька.

– Неприятно?

– Если бы только неприятно… Обидно!.. Накричал, нахаркал в душу – ладно. Ну хотя бы в чем-нибудь на каплю поверил!..

– А почему ты возмущаешься? Это же их метод: никому и ничему не верить.

– Но так же нельзя. Нам все время твердили об уважении к человеку. «Самый дорогой капитал – это люди», – говорил Сталин.

Услышав последние слова, Валентин неприятно поморщился, но ничего не сказал. А Сушко, все больше распаляясь, продолжал:

– Нет, ты мне скажи, что тут происходит? Кто это позволяет? Это черт знает что! Это подло, мерзко…

– Давай громче, не стесняйся, – прервал его Валентин. – Ты вон туда выйди, во двор, чтоб все слышали.

Алексей мигом сник, а Валентин продолжал:

– Ты думаешь, если будешь кричать на весь барак, так Швалев сразу поумнеет?

– Ну как же быть, Валька? – понижая голос, спросил Алексей. – Надо что-то делать, мы ведь так нужны фронту.

– А что делать? Организуем ребят, разоружим охрану, перебьем следователей – и айда на фронт!

Алексей от удивления даже рот раскрыл:

– Да ты что? Серьезно?

Валентин горестно усмехнулся.

– А ты разве серьезно? Надо, надо… – раздраженно повторил он. – Да что тут можно сделать? Кому нужны твои протесты? Вот так будешь сидеть и дули в карман совать в виде протеста…

– Значит, примириться?

– Ну не мирись! Как ты не поймешь, что твоя личная судьба Швалева не интересует. Кто ты – некий Сушко – среди сотен тысяч людей? Песчинка, щепка!

– Как ты можешь так думать!

– Это не я думаю. Это Швалев. У него расчет простой: надо человека оглушить, запутать. Если он расколется, – значит, предатель, туда ему и дорога. А что среди десяти виновных попадется три-четыре невиновных – так ли уж это страшно?

– Странное соотношение. По-моему, наоборот: на три-четыре виноватых – десять невиноватых.

– Дело не в соотношении. Дело в принципе. А он именно таков.

– Но ведь надо людям верить? Хоть этим четырем, как ты говоришь?

– Надо бы, по идее.

– Так что ж, говорим одно, а делаем другое? Можно найти, наверное, управу и на Швалева.

– Э, брат, так оно кажется. А на самом деле: до бога высоко, до царя далеко…

– Но ведь война, Валька, война! Там каждый человек на счету, а мы тут сидим, проверяемся…

– Полагают – народу хватит. Сколько, мол, без нас воевали и еще воевать будут.

– Будут, конечно, но держать нас за проволокой тоже неумно. Убей – не могу понять, почему все, кто побывал в немецком тылу, – предатели. Откуда такое мнение? Уверен, что это – инициатива вот таких сверхбдительных людей, и только, – и Алексей кивнул в сторону «кормы».

Валентин улыбнулся:

– Убеждение, достойное учителя. Но ты забываешь, что инициатива снизу у нас всегда поддерживается директивой вверху. Одни инициаторы таких лагерей не построят. Так-то, брат…

Алексей недоуменно посмотрел на товарища и предложил:

– А ты для моей учительской головы изложи попроще. Я ведь тугодум.

– Куда уж проще. Дозреешь – переваришь.

Тогда Алексей придвинулся поближе к Валентину и шепотом спросил:

– Ты хочешь сказать, что это – сверху?

Валентин взъерошил ему волосы на затылке и, словно извиняясь, ответил:

– Не стоит об этом, Леша.

Они надолго замолчали, а потом Алексей, отвечая на какие-то свои думы, сказал:

– А подумать – так на кой черт она, эта проверка? Что можно узнать такими допросами? Положим, обо мне при желании можно узнать все. Есть штаб партизанского движения, там точно знают. А о тысячах других? Как тут разобраться? Остается одно – только верить людям.

Бухаров ответил не сразу.

– Да в общем-то они вроде верят. Только уж очень туго.

– Ничего себе верят… – недовольно проворчал Алексей.

– Ну, это ты не скажи. Кому совсем не верят, тех тут не держат. Ты разве не замечал: жил-был в лагере человек, рядом ел, рядом спал, а потом вдруг куда-то исчез. Куда?

– Может, его отпустили на волю.

– Как бы не так!

– А я бы сделал проще: винтовку в руки – и в бой. Вот и вся проверка. В бой пойдет – видно сразу.

– А если я ни капли не виноват, – раздраженно спросил Бухаров. – Если попал, например, раненым, контуженым, наконец? Зачем мне такая проверка?

Алексей не знал, что ответить на это.

– Ну что ж, значит, такова судьба твоя. Тут ничего не попишешь.

– Ага, значит, опять пришли к тому же: лес рубят – щепки летят.

– Да, сложная это штука получается, – покрутил головой Алексей. – Только по мне лучше хоть сейчас в бой, чем еще раз на допрос к Швалеву идти.

– Понять тебя не трудно, тем более, что Швалев не тот человек для этой работы. Еще хуже – он такой не один. Плохо, что так везде! А раз так, – значит, неизбежно щепки полетят, много щепок.

– Беда не только в щепках. Есть еще одна сторона, – продолжил Алексей мысль Валентина, – моральная. Ведь ты учти: люди стремились сюда, к нашим, искренне верили, что «меч им снова отдадут», вернут на фронт, а их, пожалуйста, – за проволоку. Да иной, побывав на допросах, подумает: «Зачем же я сюда шел?». А то и вовсе побоится. Убить веру в то, чем жил, – вот что очень страшно, Валька!

– Ну, слава богу, таких мало. Это, Леша, удел гнилой интеллигенции, вроде нас с тобой, которая извечно ломала голову над смыслом бытия. Посмотри вокруг: многие ли задумываются над этим? Для них все обстоит куда проще: надо, – значит, надо. Что, Васька терзается этими мыслями? Или Анохин? Да им лишь бы во «вральне» поболтать, в очко поиграть.

– Мы не знаем, что они думают. К тому же молчат не все. Ты и сам видишь, что в бараке каждый день до хрипоты спорят. Ты и сам не прочь иногда…

– Правильно, спорят, – перебил Валентин. – Только о чем? Ругают следователей, дураков-начальников, по вине которых они якобы тут очутились. А против проверки никто же не возражает. Считают это делом совершенно нормальным. Вот что достойно внимания, а ты говоришь «спорят».

– Да, тут ты прав. Но все равно не все так думают. Я, например, слышал, что Туров…

Валентин перебил:

– Турова другой меркой мерить надо. Мужик он умный и болтать языком попусту не будет.

– Как он попал сюда? Единственный подполковник на весь лагерь. Говорят, командиров частей держат где-то на Лубянке?

– Не знаю. Слышал только, что к тому моменту, как попал в окружение, он уже не командовал полком, а был куда-то командирован. Ему якобы удалось доказать это. Сомневаются, что он вообще подполковник. Но это – разговоры одни. Сам он с нашим братом не очень-то откровенен. Но мне нравится: и прост, и в то же время по плечу не похлопаешь, на «ты» не назовешь.

– Да, ребята его уважают. Начальник, говорят, и тот с ним считается.

– Еще бы! За спиной Турова ему с нами и забот нет, – заметил Валентин.

Он хотел еще что-то добавить, но в это время в дверях показался человек, и Валентин замолчал. Вошедший заметил Алексея и Валентина и в знак приветствия поднял сжатый кулак. Бухаров улыбнулся, помахал в ответ рукой.

– Замечаю, вы большие приятели, – сказал Алексей.

– А как же, – иронически протянул Валентин. – Как кошка с собакой. Еще до войны изредка встречались.

– Оригинальная личность, – продолжал Алексей, надеясь вызвать Валентина на разговор.

– «Большой оригинал», как говорил Иван Александрович Хлестаков. Знаешь, есть такие: легко с ними сходишься, еще легче расходишься, если услугу окажут, благодарности не надо – не обидятся, в глаза плюнешь – проморгаются, в драку не полезут. Таким он был до войны. А при немцах знаешь, кто он был? Крупнейший спекулянт! Король черного рынка. Десятками тысяч ворочал. Мало того: в газетенках немецких пописывал, хвалил порядки, при которых разрешается «свободное предпринимательство». Так что, брат, перед тобой – идейный спекулянт!

– А откуда тебе все известно? – спросил Алексей.

– Люди рассказывали, когда я в нелегальном госпитале лежал у профессора Мещанинова. Там у меня много знакомых было. Я же сам харьковский.

– Интересно, ты бы сказал об этом следователю? – вдруг без всякой связи с предыдущим спросил Валентин.

– Непременно, – решительно ответил Алексей. – Я бы сказал, – промолвил он снова после раздумья.

– А я подожду. Я ему свою проверку устрою, – сказал Валентин и поднялся.

Они вышли во двор.

5

Человек, о котором они говорили, носил странную фамилию – Беда. Выдавал он себя за артиста (потому и кличку получил такую). Только Валентин знал, что был он обыкновенным администратором одного из харьковских театров. Круглое, холеное лицо, пушистые усы, за которыми он старательно ухаживал, мягкие манеры и предупредительная улыбочка делали его заметной фигурой в лагере. Для своих тридцати лет он был несколько полноват, но весьма подвижен. Он никогда не употреблял бранных слов, избегал говорить «ты», особенно людям малознакомым, и, пожалуй, относился к той немногочисленной группе лагерников, для которых заключение было далеко не худшим поворотом судьбы.