Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

– Ничего, исправятся и эти. Война, брат, – такой наждак, что любую ржавчину с человека до самого стержня сдирает.

Разговаривая, Кушнаренко посматривал в ту сторону, где пообедавшие уже бойцы снова поочередно кололи штыком чучело фашиста. Оттуда явственно доносились непривычные для слуха военного человека команды:

– А теперь ваша очередь, товарищ Коркин. Пожалуйста, не торопитесь, выполняйте упражнение внимательнее. Нет-нет, вы неправильно берете в руки винтовку. Будьте добры, вспомните, как вас учили это делать…

– Это кто же у вас такой культурный?

– Помощник командира первого взвода сержант Пищурин, товарищ батальонный комиссар. – доложил Колобов.

– И не смеются бойцы над столь деликатным обращением?

– Никак нет. Сначала, правду сказать, некоторые смеялись, а теперь нет. Помкомвзвода Пищурина бойцы уважают. А занятия он ведет так потому, что высшее образование имеет.

Кушнаренко усмехнулся такому объяснению, но возражать не стал.

– Уважают, говорите? Это хорошо, когда командира за его знания и личные качества подчиненные уважают. Ну, занимайтесь, не буду вам мешать. Пойду проверю, чтоб документы на вас правильно оформили. Завтра отправка. На фронт едем…

После ужина Николай решил поговорить с Медведевым, но в казарме его не нашел. Вышел покурить на воздух и тут увидел Алексея, одиноко лежавшего на поляне. «Переживает случившееся», – подумал взводный и направился к сержанту.

– Что загрустил, Алексей? Все о семье думаешь? – попытался он отвлечь товарища от неприятных воспоминаний.

– Да нет, за невыдержанность себя корю. Сколько раз со Смешилиным добром разговаривал, убеждал. Не помогло. Он ведь не первый раз приказ не выполнил.

– Я знаю. Сам замечал, только вмешиваться не хотел. Ждал, что ты доложишь.

– Жаловаться не привык. Надеялся сам справиться. Вот и справился! – горько усмехнулся Медведев. – Теперь ребятам стыдно в глаза смотреть. Они ведь за товарища меня считали, а я…

– Что ты себя понапрасну травишь? Видел же, как они за тебя поднялись. Значит, поняли как надо. Хватит переживать попусту, дай-ка лучше махорки, а то я кисет в казарме забыл.

Медведев молча протянул Николаю свой кисет и снова уткнулся лицом в траву.

– Смешилин сейчас в канцелярии, политрук с ним беседует, – как бы между прочим сообщил Колобов, сворачивая цигарку. – Посмотрим, как на него это подействует. Да вон он уже и сам сюда идет.

Рома, подойдя к ним, молча остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу. Видимо, его стесняло присутствие командира взвода. Однако Колобов, видя это, не уходил. Он сидел рядом с Алексеем и выжидающе смотрел на Смешилина. Тот, поколебавшись, приложил руку к пилотке и попросил разрешения обратиться к отделенному командиру.

– Обращайтесь, – сухо разрешил Николай.

– Товарищ сержант, мне поговорить с вами надо.

– Говори, – повернулся к Смешилину Медведев.

Но Рома все топтался на месте, поглядывая на взводного. «Ничего, пусть при мне говорит, – решил Колобов. – Если повиниться пришел перед Алексеем, то при мне крепче будет».

Смешилин, наконец, присел рядом с ними и застыл, глядя на выползающую из-за гряды облаков красноватую луну.

– Так о чем же вы хотели поговорить с командиром отделения? – спросил Николай.

– Извиниться перед ним пришел, – с трудом выдавил из себя Рома. – Ребята обещали мне ребра переломать, если сержанта накажут. И агитатор роты сказал, что обратно в колонию отправит, ежели не простит меня отделенный.

Смешилин повернулся к Алексею:

– Виноват я перед вами, товарищ сержант. Сам на плюху напросился. Вот при взводном командире извиняюсь.

Слова непокорного бойца наполнили Медведева тихой радостью. Прав оказался старшина – ребята встали на его сторону, да и Смешилин, пожалуй, искренне раскаивается. Алексей улыбнулся и протянул Роме руку.

– И ты меня извини. Нехорошо с тобой поступил, не сдержался.

– Чего там, – сконфузился тот. – Слово даю, что не нарушу больше дисциплину.

– И политруку такое слово дал? – поинтересовался Колобов.

– Ему я ничего не обещал, он и не спрашивал.

– Но говорил же что-то, раз вызвал?

– Говорил: перевоспитывать, мол, меня бесполезно. Девять классов да еще ФЗУ закончил, вполне грамотный и за свои поступки сам отвечать должен.

– И все?

– Так я ж сказал уже, что обратно в колонию меня собрался отправить…

– А вы что? В армии-то, я заметил, вам трудновато.

– Так что я… В штрафроте, ясное дело, не сахар. А на фронт приедем, нас как пить дать в самое развеселое местечко определят. Я ж понимал все это, еще когда добровольцем записывался. Только обратно на отсидку возвращаться мне нельзя. Засмеют ведь меня там… Каждая сявка в глаза тыкать будет. Нет, для меня теперь только один путь… Всерьез обещаю порядок не нарушать.

– Вот и хорошо. Давайте на этом и закончим разговор, – решил Колобов. – Идемте-ка отдыхать. Подъем ожидается ранний. Говорят, эшелон к шести утра подадут.

После вечерней поверки, когда бойцы взвода улеглись спать, Николай снова вышел на воздух. Он, никому не говоря об этом, решил ночью часа два-три после отбоя посидеть возле казармы. Опасался, что перед отправкой на фронт его «отпетые» повторят историю с винной бочкой. Да и спать совсем не хотелось. Что ни говори, а на фронт ехать – не на посиделки сходить.

Ночь выдалась ясной и свежей. Будто над головой кто-то раскинул огромную черную скатерть с просыпанной по ней крупной солью – звездами. Только далеко на юго-западе небо темнело тучами и изредка озарялось сполохами невидимых за горизонтом молний. Вторая половина августа на Дальнем Востоке всегда грозовая.

Устроившись на скамейке под молодой березой, Колобов докуривал уже третью самокрутку, когда заметил направляющегося к казарме сержанта Павленко.

– Ты где это был? – строго спросил Николай.

Задумавшийся о чем-то своем, Федя на мгновение замер на месте.

– Кто тут? Никак вы, товарищ старшина?

– Я спрашиваю, откуда идешь? – повторил свой вопрос Колобов.

– Да вы не подумайте чего лишнего, товарищ взводный! – Павленко несколько оправился от неожиданности. – Я с территории полка никуда не ходил и ни якой шкоды не зробил. С Марусей мы возле медпункта трошки посидели.

– Мы с тобой днем на эту тему толковали. Чтоб никакого баловства между вами не было.

– Так мы баловства и не допускаем. Маруся порядочная дивчина. Всерьез у нас с ней. Между прочим, там и наш политрук с военфельдшером Соколовой до сих пор сидят, – не без ехидства ввернул Павленко.

– Речь идет о том, какой пример ты бойцам показываешь, – не поддался на Федину уловку Николай.

– Так я ж после отбоя потихоньку из роты ушел. Никто меня и не бачил.

– Ладно, иди спать, – махнул рукой Колобов.

Павленко козырнул и зашагал к казарме, чувствуя себя немного виноватым перед командиром, которого уважал и ценил.

…Яркий, раскаленный добела эллипс луны уже перевалил зенит, а Колобов все еще сидел на скамейке. В полку все давно затихло, и ему хорошо думалось под тихий шелестящий шепот молодой березы. Вспоминался родной дом, Катюша, дети. На душе было светло и спокойно. Николая так захватили воспоминания, что он не заметил подошедшего к нему Кушнаренко.

– Не спите, старшина Колобов? Или случилось что? – услышал вдруг он глуховатый голос батальонного комиссара.

– Никак нет, товарищ комиссар, – Николай порывисто поднялся со скамейки и вытянулся перед начальством. Хотел было вскинуть руку к виску да вовремя вспомнил, что фуражка осталась в казарме. – Покурить вышел и засиделся. Ночь уж очень хороша.

– Да вы садитесь, старшина, и я с вами подышу немного. Мне тоже что-то не спится. Хоть и беспокойный народ в ваших ротах подобрался, а за две недели свыкся с вами. Тут постоянно так: только к людям привыкнешь, сблизишься с ними, а уже расставаться надо.

– И мы к вам привыкли, товарищ комиссар.

– Это хорошо, потому как меня комиссаром эшелона назначили. Вместе на фронт поедем.

– Вот это здорово! Ребята обрадуются. – Колобов помолчал. – А люди у нас, действительно, непростые. В моем взводе сами себя «отпетыми» называют.

– Что-то очень вы пессимистично настроены, старшина. Не такие уж у вас плохие люди. Сегодня посмотрел, почти всех по физическим данным в гвардию можно записывать.

– На здоровье не жалуются, а вот дисциплина никудышная, – вздохнул Николай. – Только за сегодня два случая прямого неподчинения командиру, один – с рукоприкладством. Вы, наверное, уже знаете об этом?

– Знаю, – кивнул Кушнаренко. – Хорошего, конечно, в этом мало, но и страшного ничего нет. Главная причина, мне кажется, в отсутствии подготовленных младших командиров. И потом судимости, заключение не могли не повлиять на психику людей. Спокойно рассуждать, сдерживать свои эмоции они не приучены. Привыкли криком и кулаками доказывать свою правоту. Все это объяснимо и, поверьте мне, пройдет на фронте.

– Вы так считаете, товарищ комиссар? На фронте у каждого в руках оружие будет, а в бою попробуй разберись, откуда пуля летит.

– Мало, значит, вы военного лиха хлебнули, старшина, хоть и медаль заслужили, – рассердился Кушнаренко. – Вы, кажется, танкистом были? Так вот скажите мне, часто вы ссорились в своем экипаже? Да что там в экипаже, в вашем взводе или роте ссоры были?

– Что вы, товарищ комиссар, жили душа в душу. Но ведь там люди другие были.

– Не ангелы же с крылышками! Только война с вас лишнюю шелуху ободрала. Прибудете на фронт и сама обстановка все ваши неурядицы как рукой снимет…

– Помогите! – донесся вдруг до них от реки испуганный голос. Оба вскочили, напряженно всматриваясь в темноту.

– Вроде тонет кто-то, старшина? Ну-ка, вы помоложе…

Но призыв о помощи раздался снова, теперь уже ближе к казарме. Кушнаренко и Колобов поспешили навстречу бегущему через поляну человеку.

– Стойте! – приказал батальонный комиссар, осветив незнакомца лучом карманного фонарика, и в его неверном свете Николай узнал Павку Василькова – бойца своего взвода. Левой рукой он зажимал кисть правой и из-под пальцев сочилась кровь. Курносое лицо Павки было искажено страхом и болью.

Василькова – пронырливого, мелочного воришку, способного украсть у товарища даже надкушенный кусок хлеба – во взводе не любили! Даже хлипкий Юра Шустряков называл его не по имени, а «сявкой», и Васильков привычно откликался на такое обращение.

– Что с вами произошло? – спросил Кушнаренко, рассматривая при свете фонаря окровавленные руки бойца.

Павка узнал, наконец, в остановивших его людях командиров и как-то сразу съежился, заюлил по сторонам глазами, забормотал, что он истекает кровью и ему необходима безотлагательная медицинская помощь.

На деле рана оказалась пустяковой, и Николай, достав из кармана чистый носовой платок, туго перевязал кровоточащую кисть. Он уже догадывался о причине происшедшего и чувствовал, как от сдерживаемого гнева у него запершило в горле.

– Вы зачем ходили в поселок? – тихо спросил он. Не дождавшись ответа, повторил громче: – Я вас спрашиваю, Васильков. Вы зачем ходили в поселок?

– Да так, товарищ старшина. Хотел папирос себе в дорогу купить, – испуганно зачастил Павка, заискивающе поворачиваясь то к командиру взвода, то к Кушнаренко. – Прибежал, а поздно уже оказалось. Магазин закрытый был. Я только замок потрогал, а тут – бабах! Старик-сторож, подлюка, из дробовика как саданет!.. Мне в больницу надо, товарищ старшина. Много крови потерял…

– Вот какие «гвардейцы» в моем взводе служат, товарищ комиссар, – с горечью сказал Колобов. – У этого ночного «покупателя» восемь классов образования за плечами, курсы киномехаников и две судимости за воровство.

– Да уж нечего сказать – герой, – усмехнулся Кушнаренко. – Однако в санчасть его отвести нужно. У него в кисти три или четыре дробины застряли.

Ранним утром все три штрафные роты одной походной колонной шагали по центральной улице города Свободного. Впереди торжественно и празднично гремел медью духовой оркестр местной пожарной команды. На дощатые тротуары высыпали из домов жители. Они что-то кричали проходившим мимо бойцам, махали им вслед руками, косынками. Впереди колонны, сразу же за оркестром четко печатали шаг майор Терехин, назначенный начальником эшелона, и батальонный комиссар Кушнаренко. Роты тоже старались идти в ногу, подлаживаясь к ритму ударов барабана. Все – в новом обмундировании, с шинельными скатками и вещмешками за плечами.

Не первую такую колонну провожал на фронт город Свободный. Женщины утирали платочками повлажневшие глаза. Мужчины выкрикивали бодрые напутствия. Так, под музыку и приветственные крики, роты вышли на вокзальный перрон. Здесь на первом пути уже стояли четырехосные товарные вагоны-теплушки, пестревшие заплатами из неоструганных досок. Кое-где на вагонах белели полустертые надписи: «36 человек или 8 лошадей».

После короткого митинга последовала команда занимать вагоны. Бойцы, наскоро побросав на нары вещи, снова спрыгивали на перрон, где некоторых из них ожидали родные и близкие. Иные приехали издалека, чтобы хоть на несколько минут увидеться после долгой разлуки и вновь расстаться, на этот раз, может быть, навсегда.

К сержанту Пищурину приехала из Владивостока жена. Молодая и красивая, она со стороны выглядела спокойной и даже веселой, только часто и жарко целовала смущенное лицо мужа. Рядом с ними стояла в кольце пришедших проводить ее родственников военфельдшер Оля Соколова. Она была местной и провожали ее отец с матерью, две сестры, младший братишка, дяди и тетки. К Олегу Красовскому приехала рано поседевшая и поблекшая мать. Она так рыдала и причитала, обнимая своего Олеженьку, будто он уже был убит на фронте.

Колобов, стоя в дверях теплушки, то хмурил, то вскидывал свои широкие брови. Он сам не пожелал, чтобы Катюша приехала сюда с дочкой-грудняшкой. Дорога не такая уж дальняя, но и не близкая. К тому же ему уже дважды за это лето довелось прощаться с женой: поневоле станешь суеверным.

Рядом со взводным командиром так же одиноко стоял второй номер ПТР Юра Шустряков.

– А нам с вами, товарищ старшина, и попрощаться не с кем, – грустно сказал он.

– Почему же не с кем? Вон как много народу пришло нас с тобой проводить. А девчат сколько! Маши им рукой, посылай воздушные поцелуи, обещай стоять за Родину насмерть.

Помолчав, Юра обиженно заметил:

– Хоть бы оружие на руки выдали – другой вид был бы.

– Не нужно оно нам в дороге. Потому и не выдали.

– По вагонам! – раздалась протяжная команда, и сразу же вслед за ней громко и требовательно запела медноголосая труба.

Все, кто был на перроне, задвигались, засуетились. Сквозь общий шум громче прорезались рыдания, поцелуи, прощальные напутствия и заверения. Нетерпеливо загудел паровоз. Потом еще раз. Состав прогремел из конца в конец сцепками, заскрипел железом и медленно, натужно тронулся с места, исподволь ускоряя свой бег на запад – туда, где грохотала война.

В кольце

Есть в неудачном наступленье

Несчастный час когда оно

Уже остановилось, но

Войска приведены в движенье..

К. Симонов

Больше недели сменявшие друг друга на узловых станциях паровозы гнали эшелон на запад. С глухим простуженным ревом мчался он сквозь дни и ночи, мимо нарядных березовых рощ, темных задумчивых дубрав и болотистых осиновых перелесков. С воющим гулом нырял состав под габаритные фермы железнодорожных мостов, отстукивал четкую дробь на равнинных участках.

В Свердловске, где простояли более пяти часов на воинской площадке, сбежали трое из двадцать шестой роты. После нескольких поверок и перекличек отодвигающиеся двери вагонов заколотили так, что в них можно было проходить только по одному. Через каждые две теплушки посадили по автоматчику в добротной суконной гимнастерке и фуражке с малиновым околышем. Начальство у сопровождающих было свое: молоденький насупленный лейтенант, перетянутый скрипучими ремнями портупеи. Подселенцы, как прозвали их бойцы, в разговоры со штрафниками не вступали, молча выполняли порученное им дело. Теперь правом свободного выхода из вагонов на остановках могли пользоваться только командиры взводов и их помощники. Остальные выходили лишь группами по пять-шесть человек в сопровождении командиров отделений.

Где-то около Перми погода испортилась, и эшелон несся куда-то в промозглую неизвестность под грубоватые шутки, смех и сонное бормотанье штрафников. Изредка останавливались на неизвестных разъездах, пропускали поезда с большими красными крестами на стенах вагонов, и вновь разгонялись сквозь моросящую слякоть и свист ветра.

После Свердловска, когда повернули на Пермь, а затем на Киров и Котлас, стало ясно, что направляются они на северо-запад: то ли под Ленинград, то ли в Карелию или под Мурманск, в Заполярье. Но говорили почему-то больше о Ленинграде, особенно после остановки на небольшой железнодорожной станции Шарья. Здесь располагались госпитали и промежуточные восстановительные пункты для эвакуируемых из Ленинграда детей и женщин. После увиденного на этой станции в теплушках надолго замолкли шутки.

Появились и первые очевидные признаки приближающегося фронта: светомаскировка, разрушенные станционные здания, валявшиеся под откосом исковерканные вагоны.

…Николай Колобов проснулся за полночь. Громыхали и отстукивали свой уже до тошноты надоевший бег чугунные колеса. Вагон раскачивало из стороны в сторону. Под ударами ветра гудела металлическая крыша. В едва угадываемое в темноте оконце залетали холодные капли дождя. Над нарами пронзительно дуло и по теплушке гуляли холодные сквозняки. Вокруг слышались храп, бормотанье и всхлипы спящих бойцов.

Натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, Николай никак не мог согреться, набрать тепло, чтобы снова заснуть. Рядом сладко посапывал Виктор Пищурин. «Нет, тут, возле окна, я не усну», – подумал Колобов и спрыгнул со второго яруса нар. Сделав несколько согревающих движений, он подошел к дремавшему возле самодельного очага дневальному.

– Как дела, Крутиков? Не замерз возле печки?

Очнувшийся от дремы боец торопливо подбросил в догоравший костерок несколько поленьев.

– Дык этакое решето разве обогреешь? Ветром наскрозь все продувает, – пожаловался он. – А вы вовремя проснулись, товарищ взводный. С полчаса уж будет, как политрук наш на остановке подбегал. Сказал, что на следующей станции выгружаться будем. Надо понимать, приехали. Вы, товарищ старшина, случаем не знаете, что это за станция такая – Мадама, а?

– Какая еще мадама? – удивился Николай.

– Да это лейтенант ее так назвал, когда про выгрузку говорил.

– Все-то тебе, Крутиков, бабы мерещатся. Тоже мне, «мадама», – раздался голос Красовского. Он, видно, не спал и слышал их разговор. – Нет тут таких станций. Лида есть и Мадона тоже. Только они под немцем сейчас…

– Кобона это, ребята, небольшой поселок на Ладоге, – разрешил недоразумение Медведев. – До Питера совсем немного осталось, да, видно, дороги дальше нет.

– Чуете, вроде поезд ход замедляет, – встрепенулся Крутиков. – Надоть побудку делать, а, товарищ взводный?

Эшелон действительно замедлял ход. И хотя в дверную щель не видно было ни единого огонька, Николай приказал поднимать бойцов и готовиться к выгрузке.

…Часа через полтора, так и не разобравшись толком в темноте, куда их привезли, бойцы уже погрузились на стоявшие у разбитого пирса рыболовецкие и грузовые суда. Перед посадкой их строго-настрого предупредили, чтобы в кубриках громко не разговаривали, иллюминаторы не отдраивали, не курили и на палубу не выходили. Сидели в кромешной темноте, тесно, едва не друг на друге. Слушали, как тяжело плещется за бортом холодная ладожская вода.

Караван, конвоируемый фрегатом и двумя канонерскими лодками, без ходовых огней, тайком пробирался через простреливаемую насквозь немецкой артиллерией Шлиссельбургскую губу.

Рота лейтенанта Войтова разместилась на трех рыболовецких посудинах, шедших в голове каравана в кильватер за минным тральщиком и фрегатом. Судно, на котором оказался со своим взводом старшина Колобов, было удивительно скрипучим и ржавым. Каждый раз, когда оно натужно переваливалось через очередную волну, казалось, что корпус не выдержит, разломится на части.

В набитом людьми кубрике было душно, и Николай, пользуясь предоставленным командирам взводов правом, выбрался на палубу мимо молча посторонившегося сержанта-автоматчика. Наверху все оказалось заваленным какими-то ящиками и мешками. Перед ходовой рубкой стоял зенитный автомат и двое бойцов в матросских бушлатах настороженно оглядывали черное небо. Ни луны, ни звезд. Лишь далеко прямо по курсу непроницаемую темноту прорезали время от времени осветительные ракеты, и тогда становилась видна пронизывающая воздух мелкая морось. Еще дальше, на самом горизонте, беззвучно вспыхивали багровые зарницы.

– Погодка-то как по заказу, – заметил один из зенитчиков, судя по голосу, совсем молоденький паренек. – Вряд ли сегодня «лаптежники» прилетят. А, дядь Коль, ты как считаешь?

– Ты за воздухом следи, – ворчливо откликнулся второй. – Прилетят, не прилетят. Вон сполохи-то, видишь? Это бомбят Питер, значит, и на нас налететь могут.

– Я смотрю. Тихо все пока.

– То-то и дело, что пока…

Словно подтверждая опасения второго зенитчика, слева по борту от берега плоско скользнул по воде бледный луч прожектора.

– Не достал до нас! – обрадовался молодой. – Авось проскочим.

– Как же, пропустит он тебя, – неодобрительно буркнул пожилой. – Если уж светанул, значит, слухачи ихние нас засекли.

На душе Колобова было неспокойно. Близость вражеского берега, полыхающий взрывами горизонт, натужный скрип медлительного и неповоротливого судна пробудили в нем тревогу и неуверенность сухопутного человека, оказавшегося в непривычной обстановке. Хотелось быстрее оказаться на берегу, ощутить под ногами надежную твердь земли. Постояв еще некоторое время на палубе, он направился обратно в кубрик.

– Ну, как вы тут? – поинтересовался Николай, окунаясь в плотную духоту тесного помещения.

– А как у вдовой соседки под мышкой, аж дух захватывает, – откликнулся кто-то из темноты.

– Ха-ха-ха! Это ты верно, Ельцов, подметил. Коллективный дух в нас силен, хоть противогаз надевай!

– Товарищ старшина, долго мы еще плыть будем? При погрузке говорили, будто всего тридцать пять километров…

– Ты, Шустряк, во Владике жил и должен знать, что плавает на воде только чайкин помет. Корабли по воде ходят, – поправил под общие смешки Юру бывший моряк-тихоокеанец Данила Громов. – Прикидываю, что мы еще только полпути прошли.

– А нашего Шустрячка такой мандраж пробивает, что ему каждый километр за пять кажется.

– Это у кого мандраж, у меня, что ли? – повысил голос Шустряков. – Да я…

– Прекратить разговоры, – приказал Колобов. – В семи милях от вражеского берега идем. Моряки говорят, будто фрицы на берегу какие-то акустические установки поставили. Даже малые катера по звуку двигателей засекают.

– Семь миль для крупного калибра что плюнуть, – со знанием дела подтвердил Громов. – На таком ходу нашу ржавую калошу запросто накроют. Однако дрейфить нам, братухи, нечего. Если корыто наше развалится, то мы за Шустрякова держаться будем. Он на воде плавает…

– Тихо! – оборвал шутников Николай, заслышав откуда-то снаружи нарастающий свист. Неожиданно свист оборвался и тут же раздался взрыв. Снаряд упал с большим недолетом. Но следом за ним ухнул второй, третий: немцы обнаружили караван. Вскоре разрывы снарядов приблизились и стали сотрясать корпус судна то с носа, то с кормы. Один разорвался так близко, что корабль вздрогнул и тут же, накренившись, рискнул вправо. Бойцы повалились друг на друга. Кто-то испуганно охнул, кто-то матюкнулся.

– Оце люлька так люлька, – раздался голос Феди Павленко. – Чи мы и взаправду чайкин помет, шо нас так болтает на воде, чи ни?

На шутку никто не откликнулся. Все напряженно прислушивались к свисту следующего снаряда.

– Что припухли, братухи? – нарочито бодро спросил бывший моряк Громов. – Никакой полундры нет! Это капитан на противопристрелочный зигзаг судно положил. Толковый, видать, кэп. Они тут привычные.

Колобов по-прежнему стоял у полураскрытой двери рядом с сопровождающим сержантом, держась рукой за какой-то металлический выступ. Прислушивался к репликам своих подчиненных. Многих узнавал по голосам и оценивал их поведение в сложившейся ситуации. «Что-то Красовского не слышно, – подумал Николай. – А ведь он где-то недалеко сидит. Я следом за ним в кубрик заходил». Включил карманный фонарик и прошелся вспыхнувшим лучом по лицам. Так и есть, вот он, Красовский. На лице неприкрытый страх и растерянность. Ослепленный светом, Олег от неожиданности закрыл глаза ладонями и, что-то крикнув, кинулся к выходу из кубрика. Навстречу ему, закрывая собой дверной проем, дернулся сержант-автоматчик.

– Назад! – крикнул он напряженным голосом и направил автомат на сгрудившихся в кубрике бойцов.

Колобов торопливо выключил фонарь и приказал всем сидеть на своих местах. Олега перехватили чьи-то руки и оттянули от двери.

– Командиры отделений, почему не следите за порядком?

– Так кто ж тут в темноте кого отличит, товарищ старшина? Разве что на ощупь, – откликнулся Павленко. – Так я попытал было соседа пощупать, а вин лягается…

Напряжение в кубрике спало, и Николай опять поднялся на палубу. В душе он не осуждал Красовского, хорошо помня свои собственные чувства при первом боевом крещении под Москвой. Каждый должен пережить свой первый страх перед нелепой жестокостью войны, примириться с ее постоянной опасностью, страданиями. А эти парни еще не нюхали пороховой гари, не видели крови своих товарищей, не знают предела собственной выдержки.

Далеко слева, откуда били по каравану вражеские орудия, вдруг засверкали вспышки разрывов.

– Ну, теперь заткнут фрицам глотку! – обрадовался молоденький зенитчик. – Это наш шестнадцатый УР дает немчуре прикурить, – пояснил он Колобову.

И точно, обстрел каравана начал затихать. Казалось, что опасность миновала, но один из последних снарядов угодил в шедший сзади малый рыболовецкий траулер, до предела забитый ящиками с минами и бочками с авиационным бензином. Ночную тьму вдруг разорвал огромный столб пламени. Тугая воздушная волна ударила в лицо и вскочивший на ноги Николай увидел быстро погружающееся в воду судно.

Судя по силе взрыва, спасать с гибнувшего корабля было некого и караван, не задерживаясь, шел прежним курсом, торопясь миновать опасное место. Впереди уже явственно слышался гул артиллерийской канонады, не смолкавшей здесь ни днем, ни ночью.

К порту Осиновец подошли в предрассветные сумерки. Суда по два, а то и по три подходили под выгрузку к длинному дощатому причалу. Высадившихся сразу же направляли подальше от берега в редкий, искалеченный снарядами и бомбами соснячок. Здесь чуть ли не под каждым деревом были вырыты землянки и щели, высились штабеля грузов, доставленных по Дороге жизни. Чуть в стороне расположились прямо на земле женщины и дети, не успевшие переправиться этой ночью на Большую землю.

Тугой комок подкатил к горлу Колобова, когда он увидел их изможденные и безучастные ко всему лица. Не слышалось ни обычной детской возни, ни смеха. Они спокойно и отрешенно смотрели на проходящих мимо бойцов, а те, встретившись взглядом с этими юными старцами, начинали торопливо шарить в вещмешках и карманах, совали в маленькие ручонки сухари, галеты, сахар…

Алексей Медведев, отпросившись на несколько минут у Колобова, ходил по сосняку и пристально всматривался в лица женщин: искал среди них свою Таню с сыном. Останавливался, спрашивал.

– Нет, не знаю. Женщин в Ленинграде еще много осталось, а вот сынишка ваш вполне может находиться в лесу, недалеко отсюда, – сказала ему одна из матерей, держа на руках закутанного в шерстяной жилет мальчика лет пяти-шести.

– Где это? – ухватился за появившуюся надежду Алексей. – И почему дети в лесу находятся?

– Лечат их там, – так же тихо и спокойно пояснила женщина. – Прошлой зимой хотели отправить из Ленинграда по льду Ладожского озера большую партию ослабевших от голода детей. Но их перехватили немецкие лыжники. Сопровождавших взрослых всех расстреляли, а детей угнали в Шлиссельбург. Там им сделали тифозные прививки и по льду Невы отправили их обратно в город.

– Зачем? – осевшим голосом спросил Медведев.

– Чтобы вызвать эпидемию тифа в Ленинграде. Зараженных детей, конечно же, изолировали. Где-то здесь недалеко построили для них бараки и лечат. Только туда никого не пускают.

– Как же это? – посерел лицом Алексей, но женщина только пожала в ответ плечами и, отвернувшись, устало прислонилась к дереву.

Медведев зачем-то еще постоял рядом с ней, потом молча повернулся и, ссутулившись, направился к своей роте, которая уже строилась в походную колонну.

Дорога сначала тянулась вдоль берега, рядом с артиллерийскими дотами и землянками подразделений укрепрайона, затем круто свернула в большой хвойный лес. Впереди медленно, будто на похоронах, катили два грузовика с имуществом. В кабине головной машины сидел офицер, встретивший штрафников в порту. Не только бойцы, даже командиры, не знали конечного пункта маршрута.

Часа через два объявили привал, и тут снова сцепились между собой Красовский с Фитюлиным.

– Тут вот, – заявил Славка, – все своим геройством и выдержкой хвастают, а я, от души скажу, струхнул маленько. А чего скрывать? Темно как в погребе, корыто наше скрипит по всем швам, вот-вот развалится. А тут еще снаряды вокруг ухают. Случись что – не выскочишь. И знаете, кто мне страх помог одолеть? Наш отделенный! Когда старшина фонарик зажег, глянул я на него, а он скрючился в углу, весь синий от страха, губами трясет и вроде как молится…

– Да что же ты врешь, паскуда? – взвился Олег. – Язык тебе, балаболу, укоротить надо!

– Ты, командир, на меня не шуми, – презрительно прищурился Славка. – Я не вру, и ты это отлично знаешь. И говорю я об этом к тому, что ты из-за своей трусости можешь нас всех угробить в трудный момент. Тебе командовать надо будет, а ты от страха в яму какую-нибудь спрячешься. Уж лучше сейчас покайся и откажись от отделения.

Слова Фитюлина, сказанные со спокойной уверенностью в своей правоте, озадачили всех. Бойцы молчали, стараясь не глядеть на Красовского. Подавленно притих и он сам, даже оправдаться не пытался.

– А вы, Фитюлин, уверены, что поведете себя в бою как надо? – нарушил Колобов затянувшуюся паузу. – Сами-то вы хоть раз в атаку на вражеские пулеметы поднимались? Нет? Так по какому же праву беретесь судить других?

– Не знаю, что там будет, а за чужие спины прятаться не буду! – вскинулся Славка.

– Ну, это мы в бою поглядим, ждать недолго осталось. А пока что вашим словам цена – копейка. И впредь разговоры на эту тему я запрещаю. Понятно?