Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

ШТРАФНИКИ

Н. Колбасов
ШТРАФНИКИ
Повесть

Памяти своих боевых друзей —

бойцов и командиров 27-й штрафной роты —

посвящаю.

Н. Колбасов

Шанс

В нас есть суровая свобода

На слезы обрекая мать,

Бессмертье своего народа

Своею смертью покупать.

К. Симонов

На восточной окраине России, в ста километрах от Тихого океана, в благодатной Раздольнинской долине раскинулся город Уссурийск. Теплые летние муссоны приносят сюда с океана обильные и щедрые дожди. Если они выпадают ночью, то по утрам город словно бы умывается туманом.

В то памятное для Николая Колобова августовское утро 1942 года тумана не было, хотя дождь лил как из ведра почти всю ночь. Редко такое бывает, чтобы после ливня и – вдруг чистое, ясное утро.

После раннего и скудного завтрака они как обычно построились у предзонника. Из караулки, позевывая, вышли конвойные, и старший, оглядев колонну, привычно скомандовал:

– Присесть на корточки! Руки за голову!

Не спеша прошелся вдоль рядов и скучно, как надоевший урок, произнес:

– Во время движения шаг влево или вправо из строя считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения.

Николай слышал от «стариков», будто бывали случаи, когда люди сами выскакивали из колонны под пулю конвойного. Это – самоубийцы. А то и специально выталкивали кое-кого: либо в карты проиграли, либо за какую-то провинность. Конвой на такие происшествия не обижался – «отличившемуся» полагался отпуск за бдительное несение службы. Но самому ему быть свидетелем подобных случаев не приходилось.

– Встать! Шагом марш! – последовала команда и колонна не торопясь двинулась по дороге.

Выползающее из-за сопок солнце било в глаза, и Николай жмурился, как и все идущие в первой шеренге. От других он отличался своей одеждой: на всех она была темная или серая, на нем – защитного цвета, военная. Форма, правда, уже поношенная, но все же не зековская. Побелевшая на спине гимнастерка без знаков различия и петлиц – они небрежно срезаны с потертого ворота. И армейская фуражка без красной звездочки. На черном околыше лишь след от нее остался.

Сапоги почти новые, выданные ему уже после госпиталя, забрызганы грязью. После дождя она серым глянцем залила выбоины, выровняла разбитую дорогу. Конечно, в другой обстановке он и не шагал бы напрямик по лужам, но колонна есть колонна, и он, Николай Колобов, – неотъемлемая ее частица. Да и путь недалек: лагерную зону от цехов мехзавода, где трудятся заключенные, разделяют всего лишь шесть сотен метров.

Втянувшись в створчатые ворота заводского «предбанника», заключенные остановились. Охрана на заводе своя, она обычно быстро просчитывает людей, зная цену рабочей минуте военного времени. Второе лето Великой Отечественной выдалось не легче и не радостнее первого. Гитлеровцы снова наступают, на этот раз на юге, и фронт категорически требует увеличения поставок боеприпасов и техники. А кто их будет увеличивать? Бывшие кадровые рабочие почти все сменили спецовки на гимнастерки. У станков – женщины, пацаны и пенсионеры, да еще вот они – «лишенцы».

– Разобраться по четверкам! Живей! Живей! – раздался зычный голос принимающего…

Наконец внутренние ворота «предбанника» раскрылись и колонна, вступив на территорию завода, тут же рассыпалась. Ночная смена еще только подтягивается к проходной, а в цехах уже снова по-змеиному шипит электросварка, звенит металл, который здесь круглосуточно режут, пилят, обтачивают, сваривают. И делают это в основном люди, лишенные свободы. Делают в целом неплохо, хотя искать героев труда среди них вряд ли кому придет в голову.

Народ тут разный. Есть искренне раскаявшиеся в совершенном проступке перед обществом – такие и трудом, и поведением стараются искупить свою вину. Есть равнодушные ко всему на свете – эти «тянут» срок. А есть и такие, что дай ему мину из тех, которые увозят на склад готовой продукции, так он ее почище фашистского диверсанта использует. Таких типов Колобов знает, хоть и находится в исправительно-трудовой колонии всего около месяца. Но это на воле месяц – не срок, а здесь…

Приняв у сменщика сверлильный станок, Колобов тут же приступил к работе. Настало самое лучшее для него время: за делом не то чтобы забывалось, но меньше думалось о том, какую злую шутку подстроили ему чужая трусость и собственная глупость. Одна за другой летели в поставленный подсобником ящик просверленные заготовки стабилизаторов мин для ротного миномета. Трудился Колобов упорно, даже как-то сердито, словно доказывая, что и тут, в заключении, он, недавний старшина-танкист, как надо понимает свои долг перед Родиной. Соседи уже вернулись с первого перекура, а он все подкладывает и подкладывает заготовки под сверло.

– Эй, танкист, перекури! А то подведешь начальство: надорвешься в заключении! – крикнул Николаю работавший по соседству с ним рябоватый строгальщик.

– Ничего, у меня жилы крепкие, – хмуро бросил Колобов, не отрывая взгляда от охлаждающей сверло желтовато-белой эмульсии.

– Ну-ну… Тут, кореш, не фронт. Как ни вкалывай, железку на грудь не повесят.

– А я не за награду стараюсь. Посидел бы ты денек на передовой, тоже понял бы, что значат боеприпасы на фронте.

– Это ты не прав, корешок… Я, к примеру, порядок так понимаю: каждый должен на своем месте париться. Кто-то – в окопе, а мы с тобой – в зоне.

Николай промолчал, не считая нужным продолжать этот никчемный разговор. Постарался вновь забыться в работе, но от мыслей куда денешься?

С первого дня, как поставили его к этому станку, он курит только в обеденный перерыв и выполняет по полторы нормы. Кое-кто косится на него, но ему – наплевать. Мужик он не из слабых. Конечно, десять лет, которыми ему заменили высшую меру, – не сахар. Каждая минута здесь наполнена мукой, томлением по воле. И все же надо держать себя в руках, работать с полной отдачей. Он, Николай Колобов, сын убитого бандитами коммуниста, иначе не может. И пусть смеются над ним все эти воры в законе, растратчики и мошенники.

«А как же ты сам среди них оказался? Тебя-то, честного и сознательного, что сюда привело?» – поморщившись, он раздраженно швырнул в ящик очередную просверленную деталь. Вопрос этот опять и опять ставил его в тупик. Задавай его себе хоть тысячу раз, а ответ один: сам, без принуждения, сломал собственную судьбу. Натворил такого, что теперь не исправить до конца дней своих. Любовь к жене поставил выше воинской дисциплины. В кино и в романах оно, может, и красиво бы выглядело, только не в жизни, да еще в военную пору…

– Кто тут Колобов? – донесся до него зычный голос.

Николай недоумевающе оглянулся на вошедшего в цех надзирателя.

– Ты Колобов? Бросай работу и шагай за мной.

Торопливо выключив станок, Николай догнал надзирателя и попытался было выяснить причину неурочного вызова. Но тот шел молча, будто не слышал вопросов. Лишь выйдя из цеха на заводской двор, остановился у покривившейся водопроводной колонки.

– Ополоснись, да хорошенько, не то жена не узнает.

– Какая жена? – растерялся Колобов.

– А у тебя их несколько, что ли? – улыбнулся сержант. – Жена твоя, говорю, приехала и свидания с тобой добилась.

– У кого, у вас?

– У начальника. Я-то человек маленький, а он разрешил, не посчитался, что время рабочее. Потому как ты по полторы нормы в смену даешь.

– Не ждал… – задумчиво протянул Николай, нажимая на рычаг водоколонки.

Если уж откровенно, то новость его не обрадовала. Хоть и думал он постоянно о своей Катюше, по ночам она ему снилась, но встречи с ней боялся. Что он скажет ей? Чем порадует? Тем, что «вышку» ему десятью годами заменили? Так для нее это, пожалуй, еще хуже – десять лет оставаться соломенной вдовой и воспитывать двух детишек-малолеток.

Дорога, ведущая к лагерной зоне, уже подсыхала, но Колобов все равно шел обочиной, по траве, безжалостно обглоданной козами. За его спиной время от времени хмыкал каким-то своим думам пожилой конвоир. Он не торопил заключенного, и Николай был благодарен ему за это. Ему надо было с духом собраться и подготовиться к серьезному и трудному объяснению с женой.

Что сказать ей? С чего начать разговор? Он прикидывал и так и эдак, но ничего дельного, убедительного в голову не приходило. За тяжелыми мыслями не заметил, как подошел к лагерной проходной. Войдя, остановился напротив сидевшего за дощатой перегородкой дежурного.

– Колобов это, у которого свидание, – сказал подошедший сзади конвоир.

– Понял, – дежурный кивнул и привычно оглядел Николая. – Вот за этой дверью у нас комната для свиданий. Иди, а то она уже заждалась.

Николай нерешительно задержался перед дверью. Никогда с ним такого не было. Всегда считал себя крепким, собранным человеком. Оказывается, ошибался. Вот стоит и боится открыть дверь, увидеть собственную жену. Полтора месяца назад, побывав дома, утаил от нее, что приехал почти самовольно, без увольнительной. Думал, обойдется. А теперь вот, узнав о случившемся, она приехала сама. Будет укорять, ворошить свежую рану, словно теперь можно что-то исправить. К чему все это? Если бы знал, что так обернется, сам никогда не променял бы всю их жизнь за день счастья.

Колобов вздохнул и, наконец решившись, рывком открыл дверь в комнату с маленьким зарешеченным оконцем, круглым столиком, жестким диваном и двумя табуретами. Катюша сидела за столиком, читая какой-то журнал. Увидев мужа, поднялась и посмотрела так, словно не узнала его.

И Николай не узнавал. Совсем другая стала жена, не такой, какой видел ее в последнюю встречу. Опять подобранная, статная. От беременности и следа не осталось. Чистое, голубоглазое лицо, девичьи косы тугой плетью свисают с плеч.

Успев приметить все, даже печаль и укор в глазах, Николай выпалил:

– Здравствуй, Катюша!

– Здравствуй, Николай.

И замолчали оба, так и не сдвинулись с места. Он стоял у двери, она – возле столика. Николай знал, что Катюша не подойдет к нему первой: она гордая, к обману непримиримая.

– Прости, что так получилось! – со стоном выдохнул он, бросаясь к жене. В груди у него все горело, будто внутрь раскаленных углей бросили. Обняв ее, трижды поцеловал в губы.

– Сына родила?

– Дочку, – ответила таким тоном, словно оправдываясь.

Он непроизвольно вздохнул, но постарался отреагировать как можно бодрее:

– Дочка так дочка. Какое имя дала?

– Ты же говорил: если не сын, сама выбирай имя. Я и выбрала, Людочкой назвала.

– Красивое имя, – одобрил Николай. – Валюша уже есть, а теперь сестренка у нее появилась – Людочка. С матерью их оставила?

– Только Валюшу, – в первый раз улыбнулась жена. – Людочку как же оставишь? Ее кормить надо. Вот она, на диване. Устала с дороги и спит.

Глянув на диван, Николай только теперь увидел на нем свернутое трубкой белое одеяльце. Бросился к нему, взял на руки, откинул уголок и едва разглядел в глубине крохотное, подергивающееся во сне личико.

– На меня похожа, – радостно объявил он, нежно прикасаясь пальцем к носику дочурки.

– На тебя, – вздохнула Катюша.

И он понял этот вздох как невысказанный укор: будет, мол, без тебя целых десять лет расти. Аккуратно, чтобы не разбудить, положил девочку на диван.

– Что ж теперь, так получилось.

– Не получилось бы, если б тогда мне всю правду сказал. А ты обманул, представился, будто отпустили тебя ко мне на целые сутки.

– Волновать не хотел. Ты ж беременная была.

– «Не хотел»… Я б тебя сразу в часть спровадила, не задержался бы и часа дома. Может, обошлось бы все. А теперь вот осталась с двумя малютками… – И словно надломилась. В уголках глаз набухли слезинки, лицо покраснело.

– А судили-то тебя нешто не люди?! Или сердца у них нет? За один только день на десять годов упекли!

Он ни словом не обмолвился в письме о первом, самом страшном приговоре и теперь в душе радовался этому.

Катюша часто-часто заморгала, пытаясь сдержать слезы, но они непослушно закапали ей на руки.

– Ну вот… – поморщился Николай. – Что ж теперь плакать-то. Война идет, так что судей тоже понять можно.

– А ты не с фронта ли приехал!

– О чем теперь говорить… – повторил Николай. – Не убивайся, Катюша. Говорят, приказ вышел о формировании штрафных батальонов из тех, кто не сильно провинился. Я написал куда надо, чтобы меня зачислили в такой батальон. Искуплю собственной кровью…

– Да ты что?! – ужаснулась Катюша. – Какой кровью? Мало тебе, что от одного ранения еле оклемался? Совсем сиротами нас оставить решил?

– Так это только пишется, что «собственной кровью», – спохватился он. – На самом деле – обычная воинская часть…

– Коленька, милый ты мой, не надо! Лучше здесь оставайся… Я тебя сколько хочешь буду ждать, только чтоб живым домой вернулся…

Он тяжело вздохнул: что предчувствовал, то и вышло. Поднявшись, отошел к окну. Сквозь пыльное стекло увидел высокий забор с колючей проволокой поверху. Ему очень хотелось курить, но при дочурке не решался. Выйти бы на минуту из комнаты, но кто их знает – разрешается ли такое во время свиданий.

– Успокойся, Николай, – обняла его сзади Катюша. – Ведь ты уже воевал, медаль заслужил… И дети у тебя. Разве не правду я говорю?

– А у других что, детей нет? Или медаль мне только одному вручили? Ты пойми, не могу я отсиживаться за колючей проволокой, когда другие воюют. – Он продолжал глядеть в окно на страшный забор. – Видела бы ты, какое горе она несет, эта война…

– Ну, успокойся. Может, и не так я что сказала.

– А если ты думаешь, что я на Советскую власть обиделся, так нет этого. Не она, сам я себя в колонию заточил.

Катюша отошла от него и сидела, уронив на руки голову. Понимала, что расстроившие мужа слова были подсказаны ей ее женским, материнским чувством. Хоть и горек выбор, но по житейской целесообразности лучше уж десять лет промучаться с двумя детьми, чем остаться одной на всю жизнь. И в то же время она понимала: в том, что говорил сейчас муж, была своя, большая и общая для всех правда. Жить в такое тяжелое время только своими интересами, думать только о себе – нельзя. Но и ее ведь нужно понять…

– Прав ты, наверное, Коля, – глухо сказала она. – В одиночку не проживешь. Что всем – то и нам. Поступай, как тебе душа велит. А об нас не беспокойся – не в лесу живем, с людьми. Только знай, я тебя всегда ждать буду.

Колобов облегченно вздохнул, словно снял с плеч тяжелую ношу. Верная, любимая Катюша поняла и согласилась с ним. Вот она какая, его ненаглядная! Выходит, не до конца ее знал, недостаточно в нее верил.

– Ой, забыла совсем, вот глупая! – спохватилась жена. – Ты ведь, верно, голодный. Привезла я кое-что.

Вытащив из-под стола кирзовую хозяйственную сумку, стала торопливо выкладывать вареную картошку, маленький кусок сала, десяток яиц, самосад домашней выделки.

– Хлеба вот только нет, – виновато улыбнулась она. – Как ни экономила, не получилось. Очень уж мало дают его по карточкам.

– Да не нужно мне ничего, милые вы мои, – задохнулся от благодарности Николай. – Для себя поберегите. Вам с матерью деток на ноги поднимать. А меня тут кормят, может, лучше, чем вас там… – он запнулся, – на воле. Я по полторы нормы за смену вырабатываю. За это дополнительно мясной пирожок дают. Кто на двести процентов план вытягивает – тем по два.

На диване заплакала Людочка, и Николай, опередив жену, поспешил взять ее на руки. Прижал крошку к груди, ласково зачмокал губами перед васильковыми глазенками. Катюша, стоя рядом, тепло улыбалась. А Колобов, ласкаясь к дочурке, видел материнскую радость жены и чувствовал, как поднимается к сердцу тупая боль; не ласка это – слезы, не улыбка – горе. Наверное, никогда уж больше не озарится его лицо простой и легкой радостью.

Дочурка, осваиваясь в незнакомых руках, на время замолчала, но вскоре снова расплакалась.

– Давай-ка ее мне, кормить время подошло, – Катюша забрала девочку. Присев на диван, расстегнула верх платья, дала дочке грудь и та успокоенно засопела. Николай сел рядом. Нежно обнял их обеих, легко касаясь губами мочки уха, щеки, шеи жены. Сидеть бы и сидеть им вот так и ничего ему больше не нужно от жизни…

Когда надзиратель сказал, что время свидания истекло, они разом вздохнули и попросили еще минутку. Сидели не шевелясь и смотрели друг на друга не отрываясь так, что ни объятья, ни поцелуи, ни слова не могли сказать большего. Наконец, Колобов встал, порывисто прижал Катюшу к себе и, крепко поцеловав ее в губы, вышел из комнаты.

В цех он вернулся успокоенным, повеселевшим, но едва просверлил две или три заготовки, как за ним снова пришел надзиратель.

– Ну, паря, нарасхват ты нонче. Начальник второй части тебя вызывает.

Этот вызов мог означать только одно: пришел ответ на его прошение о предоставлении возможности искупить вину на фронте. Удовлетворили просьбу или отказали? Две недели его мучил этот вопрос и вот сейчас все должно решиться.

По дороге к лагерной зоне конвоир едва поспевал за ним. Дважды даже строго окликнул, приказывая сбавить шаг. Он же, на минуту замедлив движение, незаметно для себя снова набирал темп.

У входа в помещение Колобов еще раз жадно затянулся привезенным Катюшей самосадом, бросил окурок. Его все сильнее захватывало нетерпение. Он и не заметил, как переступил порог кабинета начальника второй части. В трех шагах от него за потертым письменным столом сидел пожилой мужчина в гражданском. Низкорослый, тучный, с желтым лицом, он выглядел болезненно, но смотрел приветливо.

– Заключенный Колобов прибыл по вашему приказанию, – отчеканил Николай.

– Значит, не привык еще свою статью добавлять, по которой осужден? Ладно, присаживайся, танкист, – хозяин кабинета указал на стул.

– Виноват, гражданин начальник, – Николай послушно сел, положив руки на колени, чтобы не было видно, как дрожат они от волнения.

Начальник неторопливо выдвинул средний ящик стола, достал оттуда большой конверт с сургучными печатями по углам и в центре, положил его перед собой.

– Товарищ Колобов…

Едва услышав обращение «товарищ», Николай побледнел и поднялся со стула.

– Да вы сидите, товарищ Колобов, – махнул рукой начальник. – Я вот по какому поводу вас вызвал. На ваше прошение пришел ответ.

«Не тяни же ты, – взмолился мысленно Николай. – Скажи какой?»

Но начальник, о чем-то вспомнив, опять полез в ящик стола. Пошарив там, извлек какую-то коробочку.

– Вот, возьмите, товарищ Колобов. Тут ваша медаль «За отвагу».

Пробормотав «спасибо», Николай крепко зажал коробочку в ладони, будто она могла выпорхнуть у него из рук. И хотя возвращение боевой награды говорило само за себя и не оставляло сомнений в положительном решении его вопроса, он все так же нетерпеливо смотрел на хозяина кабинета и ждал словесного подтверждения. Тот, поняв волнение Николая и, видимо, в душе сочувствуя ему, улыбнулся:

– Ответ на вашу просьбу пришел положительный, товарищ Колобов.

– Я оправдаю доверие, гражданин начальник, – охрипшим голосом произнес Николай.

– А я вам теперь уже не гражданин, а товарищ, – еще шире заулыбался начальник, видя, как искренне волнуется и радуется стоявший перед ним человек, получивший возможность вновь вернуться на фронт. Эта радость передалась и ему. Он тоже встал и протянул Николаю руку:

– Поздравляю тебя, сынок. Не знаю, как там и что, но, сдается мне, воевать ты будешь честно. Чего медаль-то не надел? Заслужил, так носи!

Но Колобов, пробормотав что-то невразумительное, торопливо спрятал коробочку в карман. Он ни за что не надел бы свою боевую награду здесь, в лагерной зоне. Сразу же после ареста Николай спрятал медаль вместе с удостоверением под стельку сапога и, когда в военной прокуратуре его спросили о ней, сказал, что оставил ее во время самовольной отлучки дома. Нашли медаль уже после приговора трибунала, перед тем, как поместить в камеру смертников. Тогда он уже не надеялся, что когда-нибудь прикрепит ее к гимнастерке. И вот она снова вернулась к нему.

– Ну что ж, идите. В канцелярии возьмете пропуск на выход из зоны. Он уже подготовлен, – сказал начальник второй части. – И вот этот пакет – тоже. Вручите его начальнику военно-пересылочного пункта. Он находится рядом с вокзалом, в районе станции формирования. Там спросите, покажут.

– Так я без конвоира туда пойду?

– Зачем же вам теперь конвоир? – засмеялся начальник. – Вы ведь на фронт отправляетесь по зову сердца?

– Так точно!

– Вот видите, а вы – «конвоир»! Дорогу-то к вокзалу знаете? Туда лучше через пойму идти, так ближе. Ну, удачи вам!

Николай, еще не свыкшись со столь резкой переменой в своей жизни, еще несколько секунд постоял перед улыбающимся начальником и, сказав ему «спасибо», четко повернулся через левое плечо, вышел из кабинета.

«Эх, как жаль, – подумал он, – что Катюша уже уехала, не узнав об этом. Ну, да ничего, сегодня же напишу ей письмо».

Время между тем перевалило за полдень и солнце пекло немилосердно. С северо-запада от озера Ханка на город наплывала сизо-черная туча, и Колобов, чтобы успеть до дождя, торопливо шагал к железнодорожной станции напрямик, через речную пойму по некошенной в этом году траве. В душе у него все пело и ликовало. Он дышал и не мог надышаться, любовался и не мог налюбоваться кипением луговых цветов – синих, голубых, желтых, красных. Даже стежки, протоптанные домашней живностью к водопою, казались ему удивительно живописными.

А поля? А широкий простор, раскинувшийся за ними далеко на юго-запад, до самых маньчжурских сопок?! А речка Раковка? Чистейшая прозрачная вода шумно бурлит, омывая разбросанные по руслу валуны, спешит к морю. Лишь у самого берега лениво плещутся пенные язычки. Почему же раньше он не видел всего этого?

От приближающейся тучи тянуло свежим ветром и прохладой. И она тоже казалась Колобову по-своему прекрасной и неповторимой.

Перейдя по камням через речку, он двинулся к городской окраине. На железнодорожной станции пыхтели маневровые паровозы, по улицам грохотали грузовики. От заводов и мастерских доносились глухие и тяжелые удары паровых молотов, визг циркулярных пил, звон металла.

Военная пересылка располагалась в двухэтажном здании старинной постройки, обрамленном высокими тополями и аккуратным деревянным штакетником. Сразу у входа, в самом начале длинного коридора, Колобова остановил пожилой сержант с красней повязкой на рукаве залатанной в нескольких местах гимнастерки. Худые икры ног в обмотках, вместо полагающихся ботинок – лапти.

– Все для фронта? – кивнул на необычную обувку Колобов, но сержант шутки не принял.

– Ничего, в них сподручнее. Вы с пакетом? – спросил он неожиданно густым басом.

Взяв из рук Николая пакет, внимательно осмотрел печати и совершенно бесшумно ушел куда-то по коридору, велев Колобову подождать. В здании застыла вязкая тишина. Кабинетов в коридоре много, но ниоткуда ни звука. «Людей тут нет, что ли? – размышлял Николай. – Какая же это пересылка?»

Наконец вернулся сержант.

– Все в порядке. Документы ваши у начальника. А вам приказано пройти на второй этаж. Первая комната с левого ряду. Отдыхайте покедова.

На втором этаже дверей оказалось тоже немало. И только за первой с «левого ряду» слышались чьи-то голоса. Николай присел на скамейку и свернул цигарку: не дымить же самосадом в чистой и светлой казарме. Покурив, встал и открыл указанную дверь.

Комната с одним большим окном оказалась длинной, будто пенал. Вдоль внутренней стены – нары. На противоположной – выцветшие портреты Сталина, Ворошилова, Тимошенко, Буденного. В центре, за просторным дощатым столом, – пятеро в гражданской одежде. Они с явным любопытством рассматривали вошедшего.

– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался Николай.

– Приветик, вояка без знаков различия, – ответил высокий и красивый парень лет двадцати пяти – двадцати семи. – Тоже штрафничок?

– Угадал, – не сразу отозвался Колобов, проходя к нарам. – Где тут свободно? Вещи положу.

Его неторопливость и самостоятельность явно не понравились высокому. Он оценивающе оглядел Николая и издевательски вежливо улыбнулся:

– Видите ли, нары у нас, к сожалению, заняты. Можем предложить только нижний ярус. Как вы оцениваете такой расклад?

– Отрицательно, – спокойно сказал Колобов и, выбрав место, положил на нары шинель и узелок – все свои вещи. Он уже понял, что судьба, похоже, свела его с вором в законе, местным «королем».

– А вот за то, что без спросу распоряжаешься, мосол разжалованный, можешь и по харе схлопотать, – повысил голос высокий.

– Не думаю.

– Ха! Вы слышали? Он еще и думать умеет. Король здесь я – Красовский. Не слыхал?

Голос у Красовского басовитый, уверенный. Четко очерченное прямоносое лицо по-девичьи белое, чистое. Большие нахальные глаза отливают синевой вечернего неба. На стройном теле ладно сидит новенький шевиотовый костюм.

– На фронте посмотрим, какой ты «король», – усмехнулся Николай. – Тут, за столом, и императором себя назвать можно.

– Ну-ка, повтори, что ты сказал, баклан щипаный? – «Король», отшвырнув ногой табурет, нарочито неторопливо снял пиджак, бросил его на нары и принял угрожающую позу.

Остальные не сдвинулись с места. Однако Колобов, скользнув быстрым взглядом по лицам сидевших, заметил, что трое из них смотрят на своего товарища неодобрительно. Лишь один, самый щупленький с сухим остроносым лицом, вскочил с места и петушино завопил:

– Врежь ему в лобешник, Олег Юрьевич! Врежь!

От Красовского тянуло сивушным перегаром. Он выставил перед собой руки и растопырил пальцы.

– Счас ты у меня к параше пришвартуешься, солдафон, – процедил «король» сквозь зубы. – На кого духариться вздумал? По-другому запоешь, когда дыхалку тебе перекрою.

Это прозвучало настолько грозно и правдоподобно, что Николай невольно повел подбородком, будто ему уже нечем стало дышать. Но уступать было нельзя – решалось нечто большее, нежели победа или поражение одного из них. Олег, ясное дело, здесь верховодит и его боятся. Так что оставалось либо оказать достойный отпор «королю», либо стать зависимым от него.

Колобов напрягся, оценивая каждое движение приближающегося противника. Неожиданно Красовский остановился и, не опуская вытянутых вперед рук, предупредил, что кличка у него «Бесстрашный» и он – вор-профессионал.

– Ты все это лучше следователю расскажи, а мне ни к чему, – теперь уже с откровенной насмешливостью ответил Николай.

В то же мгновение он едва успел уклониться от бросившегося на него «короля». Тот не хотел рисковать и решил использовать главный козырь в любой драке – внезапность. Красовский и остановился только для того, чтобы либо запугать, либо отвлечь внимание этого чересчур самостоятельного пришельца, а потом в стремительном прыжке добраться руками до его шеи.

Но находясь уже в воздухе и не имея возможности изменить направление прыжка или приостановить его, Красовский увидел, как фигура стоявшего перед ним парня резко отклонилась вправо, и тут же ощутил жесткий удар в корпус. Согнувшись пополам от невыносимой боли, он схватился руками за живот и едва устоял на ногах. Глотая широко раскрытым ртом воздух, попятился к столу…

– От-то гарная плюха! – восхищенно воскликнул сидевший за столом смугловатый парень. – Похоже, власть меняется. Тикай, Олег, швидче с трону!

– А то шибко блатного из себя строил, – пробасил другой.

Олегу и без этих комментариев было ясно, что если он не сумеет сейчас же восстановить в глазах дружков свой пошатнувшийся авторитет, его власть над ними будет утеряна навсегда… Отдышавшись, он снова набычился и ринулся на Колобова. Но тот опять ловко ушел нырком от удара и снизу вверх двинул «королю» прямо в солнечное сплетение. Красовский грохнулся на пол.

– Не лезь драться, дурак! – сердито заключил Николай. – Хоть бы умел, а то… как баба.

Щуплый подстрекатель испуганно моргал глазами, остальные выжидающе молчали. «Нет, не будут они драться за своего атамана, – оценил ситуацию Колобов. – Видно, случайная здесь подобралась компания». Красовский медленно поднялся с пола и, пошатываясь на подгибающихся ногах, облизывал пересохшие губы. Щупленький кинулся за отброшенным в сторону табуретом, поднял его:

– Садись, Олег Юрьевич, чего стоишь-то, садись.

Николай потянулся в карман за кисетом. «Пусть остынет немного „король“, в себя придет», – подумал он и вышел покурить в коридор. Здесь все так же было тихо и безлюдно.

Когда Колобов вернулся в казарму, компания по-прежнему сидела за столом, слушая полнощекого смугловатого парня. Тот рассказывал какую-то небылицу о запорожских казаках, состоявших, по его словам, с ним в прямых родственных связях. История, по всему, была занятной, и слушатели то и дело прерывали рассказчика одобрительным смехом. Особенно веселился кряжистый, лет тридцати с лишним, мужчина в линялой сатиновой рубахе, из рукавов которой чуть не по локоть высовывались его непомерно длинные руки. Нещадно дымя махоркой, он время от времени хлопал себя ладонями по коленям и восторженно приговаривал:

– Ох ты, мать честная… Ну-у, елки-моталки… Это ж надоть…

– Вы бы в коридор покурить вышли, здесь же дышать нечем, – упрекнул его Николай.

Длиннорукий недоуменно посмотрел на него, на плавающие в комнате клубы дыма и, смутившись, молча погасил самокрутку.

– Не круто берешь, боксер? – спросил сидевший чуть в стороне Красовский. – Что же будет, когда тебе за старание лычки повесят?

– То же самое и будет, – миролюбиво ответил Колобов. – В армии без дисциплины нельзя. По званию я не ефрейтор, а старшина. И не боксер вовсе. Так, на досуге кое-чему подучился.

– Неплохо тебя подучили. Гляжу – ухарь. По фене ботаешь?

– Что? – переспросил Николай.

– Не блатной, значит, раз языка не понимаешь.

– Да в школе по русскому вроде неплохо тянул. – Николай заметил, что и остальные, оставив запорожцев, прислушиваются к их разговору.

– Старшина, говоришь. Это что же, в каптерке, по хозяйственной части? – поинтересовался Олег.

– Нет, механиком-водителем танка служил.

– Ну да?! И воевать довелось, или так, на понт меня взял?

– Довелось. Вот, – Николай вынул из кармана коробочку с медалью, – можешь убедиться.

Олег вынул и внимательно рассмотрел награду.

– Глянь-ка, братва, и вправду фронтовик.

К медали потянулись остальные.

– «За отвагу»… Да-а, сильна вещица, – уважительно протянул полнощекий.

– А что же вы ее в кармане носите? Ей на груди место.

– Да вроде как не к лицу боевой награде со срезанными петлицами соседствовать. Вот восстановят в армии, тогда и надену, – просто объяснил Колобов.

– Как же так вышло, что вы, заслуженный старшина-танкист, с фронта и в нашу компанию угодили? – ехидно спросил щупленький.

– Заткнись, огарок! – цыкнул на него Красовский и, обращаясь к Колобову, пояснил: – Это «шестерка» моя, по-военному – ординарец. Шустрый парень, только любопытный не в меру. Не обращай на него внимания.

– Да я и не скрываю, что со мной случилось. Как-нибудь расскажу на досуге. Совсем недавно еще служил.