Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Если хоть одна подлюга согласится, пусть в лагерь не возвращается, – предупредил Валентин.

– Полундра!.. – крикнул Анохин, увидев выходившего из проходной лейтенанта Лавыгина.

Разговоры смолкли. Конвой окружил колонну, собаководы разошлись по своим местам, два по бокам, один сзади.

– Ша-агом марш! – скомандовал Лавыгин.

Колонна стояла, словно ожидая еще какой-то команды. Лавыгин недоуменно посмотрел и повторил:

– Ша-агом марш!

Никто не шелохнулся. Нестройно раздались голоса:

– Мы не уголовники!

– Даешь старый конвой!

– Такой приказ: конвой с собаками, – закричал Лавыгин. – Нечего волынить. Не пойдете – заставлю. Шагом марш!

– Садись! – негромко скомандовал Бухаров.

Люди опустились на запыленные булыжники шоссе. Помощник побагровел, он было потянулся к кобуре, потом опустил руку и закричал:

– Встать, подлюги! Подымайтесь сейчас, же!

Эту картину заметили в лагере, народ хлынул к проволоке, раздались крики, кто-то пронзительно свистнул. Двое из конвоя, направив автоматы на людей за проволокой, закричали:

– Ат-тайди! Стрелять буду!

Толпа за проволокой отхлынула, но не замолчала.

– Вставай, гады! Сейчас же! – требовал Лавыгин, боясь подойти к сидевшим людям.

Увидев безнадежность своих команд, он визгливо закричал:

– Ах так, подлюги! Спустить собак!

Один из собаководов, стоявший справа, отпустил своего пса.

– Фас! – скомандовал он, указывая на Шубина, сидевшего в предпоследнем ряду. Несколько человек, вскрикнув, вскочили на ноги, но властный голос Бухарова тут же всех посадил на место:

– Сидеть!..

Огромный рыжий пес бросился на Шубина. Он, закрываясь, сунул в оскаленную пасть руку пониже локтя, а другой схватил за ошейник и мигом перекрутил его. Пес прижал уши, захрипел и выпустил руку. Шубин сильным рывком бросил его перед собой. Его толстые, железные пальцы тисками сжали горло собаки, которая уже хрипела и билась в судорогах. Алексей, сидевший рядом, прижал ее к земле. Противный запах псины ударил в нос, тошнота подкатила к горлу.

– Пусти собаку, падла! – закричал конвойный и бросился было к Шубину.

– Отставить! – остановил его Лавыгин. – Не подходить к ним! Открывай ворота! – крикнул он солдатам на проходной.

Люди поднялись и пошли к воротам. Алексей увидел, как из-под коротких волосатых пальцев Шубина, зажимавших правую руку, стекала кровь, и противный клубок снова подкатил к горлу.

Он поспешно отошел в сторону: его вырвало.

9

Лагерь гудел. Все, разбившись на кучки, оживленно обсуждали ЧП. Беда узнал о случившемся одним из последних. Он переходил от одной группы к другой, слышал самые различные мнения, но самого главного – кто начинал – он так и не узнал.

– Как же они так сели? – добивался он.

– Так договорились, – утверждал один.

– Кто-то придумал! – восхищался другой.

– Само так вышло, – возражал один из участников взволновавшего всех события. – Не бежать же нам было.

Поняв, что дело может повернуться плохо, рабочие по молчаливому согласию не упоминали имени Валентина. И все-таки Беде удалось краем уха прослышать, что заводилой был он. Тимофей злорадствовал: «Интересно, голубчик, как ты теперь выкрутишься!» Он с нетерпением ждал появления начальника.

Голдобин приехал немедленно, едва услышал доклад Лавыгина по телефону. К тому времени весь лагерь был построен во дворе. Капитан выскочил из машины, прошел вдоль строя. Его округлый живот, пухнувший почему-то из-под самой груди, вздрагивал при каждом шаге.

– Все, кто работал на заводе, пять шагов вперед! – срывающимся голосом скомандовал он.

Шестьдесят человек вышли и повернулись к строю. Алексей, стоявший на правом фланге, почувствовал толчок. Он скосил глаза: это был Вася Чернышев. Он подмигнул и негромко сказал:

– Держись, братцы, начинается…

Голдобин остановился перед ними, заложил руки назад и, сдерживая гнев, спросил:

– Почему не пошли на работу?

Длинная шеренга работяг молчала. Голдобин метнул колючим взглядом из-под рыжих подбритых бровей и крикнул:

– Я спрашиваю, поч-чему не вышли на работу?

Начальник быстро повернулся на своих тонких ногах и ткнул пальцем в Чернышева:

– Ты почему не вышел?

Вася пожал плечами, как-то застенчиво усмехнулся и сказал:

– Мало денег платят, товарищ начальник. Лучше на нарах лежать.

– Ты почему? – указал на кого-то дальше.

– Надоело, товарищ капитан. Мы же добровольно…

– Ты? Ты? – указывал он пальцем и везде слышал одно и то же: надоело, не обязан, денег мало. В конце шеренги он увидел Шубина с перевязанной рукой.

– Почему рука завязана? – услышал Алексей.

– Собака.

– Так это ты, мерзавец, задавил собаку?

– Не задавил бы, так она бы меня загрызла. Один черт…

– Десять суток карцера, подлец! Заберите его.

Шубина обыскали и увели.

Голдобин еще долго бегал перед строем на своих тонких ногах и, не стесняясь в выражениях, распекал «симулянтов». «Бунт», «забастовка», «преступление» то и дело слышалось в его несвязной речи. Найти организаторов бунта ему так и не удалось. В конце концов он распустил строй и позвал Турова с собой.

– Вот что, Туров, – сказал он, закуривая и усаживаясь за стол, – мне непонятна твоя политика. В армии полком командовал, учился в академии, а здесь не справился с кучкой разгильдяев. Ты что, не хочешь помогать мне? Ты знал, что они готовят забастовку?

Подполковник, высокий, немного сутулый, стоял перед капитаном, заложив руки назад.

– Какая ж это забастовка? – возразил он.

– Как это какая? – возмутился капитан. – Самая настоящая. Отказ от работы, неподчинение конвою. Кто начинал эту заваруху?

– Не знаю, меня там не было.

– Нет, ты знаешь. Ты не можешь не знать!

– Я не знаю, – повторил Туров, выделяя каждое слово. – Между прочим, если бы и знал, то все равно не сказал бы.

– Ах, вот как! – протянул начальник. – Значит, и ты туда же. Кстати, тебе известно, что люди с твоим званием обычно попадают на Лубянку?

– Можете отправить и меня…

– Придется.

Наступило длительное молчание. Голдобин долго оглядывал Турова и постукивал, переворачивая, спичечной коробкой по столу. Его нарушил Туров:

– Один вопрос, капитан…

– Товарищ капитан, – поправил Голдобин.

Туров, словно не услышав его слов, спросил:

– Так вот, хотите ли вы пойти на фронт?

Глаза капитана вдруг потеплели, в них появилось какое-то доброе выражение. И он тихо, но торопливо, словно речь идет о давно затаенной мечте, которая вот-вот может рухнуть, сказал:

– Неужели кто-то сомневается?! Я готов хоть сегодня, в эту же минуту.

– Вот и я, и мои товарищи о том же мечтаем, – горячо заговорил Туров. – Спим и видим себя в родных полках рядом с боевыми друзьями. А работа на заводе – это отдушина в ожидании отправки на фронт. Так вот, – Туров, чуть передохнув, продолжил: – …Если уж нельзя было обойтись без собак, то надо было хоть предупредить людей. На работу пошли добровольно, бежать никто не собирался. Они были так рады, так довольны, что ходили на работу без конвоя.

– Чепуха! Я получил приказ и обязан его выполнить. И если они горят желанием работать, как ты утверждаешь, так какая разница – есть собаки или нет.

– Большая разница, капитан. Работа на заводе была для них проявлением доверия. Пять-шесть человек прежнего конвоя из стариков в счет не шли: они ходили больше для формы, чем для охраны. Новый же конвой из молодых солдат с тремя собаками сразу показал, что людям больше не доверяют. Почему? Их воспитывали в духе доверия к людям, гордости за звание советского человека, а тут вдруг собаки. Вы думаете, если они захотят бежать, так собаки удержат? – говорил Туров, и в его голосе звучала обида. – Половина из них не раз бегала из немецких лагерей, не боясь ни собак, ни автоматов. Они сидят потому, что понимают необходимость проверки. Но как она идет? Следствие тянут, допросы ведут недозволенными методами: запугивают, угрожают, бездоказательно обвиняют в тягчайших преступлениях. Как поступают следователи? Они предъявляют обвинение в измене Родине или в сотрудничестве с врагом и требуют, чтобы обвиняемый сам доказал, что он не виноват. А ведь задача состоит в том, чтобы именно следователь установил истину. Вот так-то, капитан.

Голдобин слушал Турова очень внимательно, все также постукивая коробкой по столу, а когда он кончил говорить, отбросил коробку, рассмеялся:

– Знаешь, я не рассердился только потому, что все это очень смешно. Бывший командир полка, а рассуждаешь как мальчишка, который книжек начитался. Здесь лагерь, а не воспитательный дом для великовозрастных балбесов! С каждым поговори, каждому объясни да еще не кричи! Ишь чего захотел! Нет, этому не бывать! Антимонии здесь никто разводить не будет. Попался – сиди и жди!

– Ошибаетесь, капитан, партия всегда заботилась о людях, их воспитании…

– Заботилась! – перебил Голдобин. – Но тут лагерь по спецпроверке, а не исправительная колония. Имеется личное указание товарища Берия на этот счет: подвергать строжайшей проверке всех, кто был за линией фронта. А вы мне, воспитание, доверие! Какое может быть доверие, если он был у немцев? Вот дадут ему срок, отправят на Колыму или в штрафбат – там пусть и воспитывается! Я и так много взял на себя, разрешив выход на работу, а вам все мало.

– Не понимаю, почему вы говорите об этом с сожалением? – удивился Туров. – Люди приносят пользу государству, улучшилась обстановка в лагере. Есть еще желающие…

– Ну нет, с меня хватит! – перебил Голдобин. – Больше на работу никто не пойдет. В общем, Туров, довольно философствовать. Займись тем, что я сказал. К вечеру я должен знать фамилии зачинщиков. Иди!

Капитан поднялся, считая, что все решено. Туров взглянул на него и решительно возразил:

– Я этим заниматься не буду! Мне, подполковнику Красной Армии, не к лицу быть доносчиком.

– Доносчиком? – резко повернулся капитан. – Выявление виновного ты считаешь доносом?

– Да, это было бы доносом, потому что среди ребят нет виноватых.

– Туров, ты пожалеешь об этом!..

– Никогда! Если тут и есть виноватые, то только Лавыгин… Если бы он не был тупицей и не травил собаками – ничего бы не было. Пусть теперь он и расхлебывает кашу.

– Подумай, Туров. Еще раз говорю. До завтра еще есть время. Потом будет поздно.

Подполковник, ничего не ответив, вышел.

10

Хотя Голдобин и нажимал на Турова, но, откровенно говоря, на успех не надеялся. Он убедился, что Туров не из тех, кто способен отступиться от своих принципов. Порядок, однако, требовал, чтобы о всяком ЧП немедленно было доложено по команде. А докладывать он не мог, потому что не знал, кого обвинить в случившемся. Конечно, Туров прав, к сожалению. Если бы Лавыгин был умнее, то можно было избежать этого инцидента. Но они-то каковы! Тоже мне придумали: сесть! Уверен, что тут начинал кто-то один. Но кто?

Тогда Голдобин решил выяснить все через информаторов, которых в лагере называли «стукачами». Их, к сожалению, было мало, и они не заслуживали никакого уважения, но ничего другого не оставалось. Дело, конечно, можно было замять… А если потом узнают в управлении?

Поручив Непряхину заняться «стукачами», Голдобин позвал Лавыгина. Выслушав его рассказ, капитан рассвирепел. Он бранил и распекал лейтенанта, не давая сказать ни слова в свое оправдание.

– Ты тупица! Болван! Ты хоть понимаешь, что натворил? – кричал Голдобин. – Ты опозорил себя, но это ерунда! Главное – ты дискредитировал органы. Вот что плохо! Ты забыл, что эти люди еще не осужденные и что уставом запрещено такое обращение. Твои действия могли привести к бунту, а тогда тут никому бы не сносить головы. Ты понимаешь, что тут могло быть?

Лавыгин не возражал и стоял, опустив голову. Начальник лагеря еще долго бушевал, то прохаживаясь по кабинету, то садясь в кресло, и под конец предложил лейтенанту написать рапорт о переводе по службе.

Спустя несколько часов Голдобин поинтересовался, что дала «работа» с информаторами. Он зашел к Непряхину в тот момент, когда тот собирался разговаривать с Бедой. Голдобин, увидев, кто стоит перед Непряхиным, отпустил лейтенанта и занял его место.

– Ну, Артист, что скажешь о бунтовщиках?

Тимофей ждал этого вопроса, но как ответить на него, толком не знал. Он слышал, что начинал Бухаров, даже был уверен, что без него не обошлось, но сказать прямо боялся: это было слишком опасно. «Этот черт потом все равно все узнает, – думал он. – И тогда мне несдобровать». Он напустил побольше преданности на свое лицо и сказал:

– Не удалось узнать, товарищ начальник. Сам я там, к сожалению, не был, а они, эти… которые работают, говорят, что само так получилось… Не удалось, товарищ начальник…

Голдобин ухмыльнулся, долго читал какие-то бумаги.

Потом поднял голову и спросил:

– Ты в самом деле был артистом?

– Нет, товарищ начальник, только администратором…

– Оно и видно. Дерьмовый бы вышел из тебя артист…

Беда сконфуженно улыбнулся.

– А где ж ты так ловко научился играть в очко?

Тимофей вздрогнул: «Вот оно, начинается…» – мелькнуло у него в голове.

– Я очень плохо играю, товарищ начальник, а теперь совсем карты забросил.

– Ну, а чего ты боишься? – стараясь придать голосу доверительность, спросил Голдобин. – Дело-то прошлое. Меня только интересует, кто выиграл те двадцать тысяч, которые сданы в фонд обороны. Надо быть большим мастером… Значит, это ты?

– Нет, я не выигрывал… То есть выиграл и я, но не совсем. В общем, мы отдали, чтобы больше не играть…

– Не понимаю, чего ты рисуешься. Ведь я знаю, что выиграл ты. Я не собираюсь наказывать за это, – все таким же вкрадчивым тоном продолжал начальник.

Тимофей никак не мог сообразить, к чему он гнет, и решил, что если он немножко приврет, то большой беды не будет:

– Да, конечно, можно сказать, что я их выиграл. Главное – я предложил отдать их в фонд обороны…

– У кого?

– У Бухарова…

– И тебе не жалко было отдать такие деньги?

Беда замялся, но заявил:

– Нет, товарищ начальник. Пусть лучше идут для пользы Родины…

– Дерьмовый ты артист! – повторил Голдобин. – Ведь врешь, подлец, что не жалко. Ты сейчас в хлеборезке околачиваешься?

Беда, наклонив голову, молчал.

– А в другой лагерь не хочешь? Я спрашиваю: кто зачинщик?

Беда поднял глаза, потом снова потупил и, казалось, помимо желания выдавил из себя:

– Говорят… Бухаров. – Он вымолвил эти слова и тут же представил себе синие глаза Валентина в тот момент, когда тот держал его за полосы и говорил: «Пошел вон…» Тимофея бросило в дрожь, и он, кинувшись к Голдобину, залепетал: – Впрочем, я не знаю точно… Я не хожу на работу… Я только слышал…

Начальник молчал, только презрительно усмехался.

– Товарищ начальник, – лепетал Беда, – я вас очень прошу. Не говорите никому… Проверьте, может, я ошибся… Я ведь не знаю точно… Их там много таких…

Он протягивал руки, лепетал что-то еще унизительное, но Голдобин уже не слушал его.

– Вот теперь ты не играешь, а выглядишь как настоящий артист, – сказал он и выставил из кабинета.

А через полчаса туда вошел Валентин Бухаров. Он остановился перед столом начальника и спокойно посмотрел ему в глаза. Он догадался, зачем его позвали, и потому, даже не дослушав до конца вопрос, ответил:

– Я.

Голдобин не ожидал столь поспешного признания и сорвался:

– Как ты смел, мерзавец!

– Я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном, – предупредил Валентин.

– Ах, ты не привык… Так я тебя приучу! – закричал капитан и поднялся из-за стола.

Валентин чуть повернулся к нему и все также спокойно, ответил:

– Не трудитесь. Меня уже пугали.

Голдобин оцепенел, он готов был ударить этого нахала, но, поняв вдруг всю бессмысленность такого поступка, засунул руки в карманы и прошелся по кабинету. Потом он остановился перед Валентином:

– Ладно, будем разговаривать спокойно. Ты знаешь, что бывает за организацию бунта?

– Какой же это бунт? – удивился Валентин. – Мы посидели на дороге и пошли в лагерь, никого не избили, никто не бежал и не пытался. Разве это бунт?

– А что это по-твоему?

– Выражение протеста против конвоя с собаками.

– Не понимаю, почему вам не понравились собаки?

– Потому что мы не уголовники. Бежать никто не собирался, недоразумений с конвоем никогда не было. Зачем же собаки?

– Но таков приказ.

– А спускать собак на сидящих людей – это тоже приказ? Кто дал ему право? Мы такие же офицеры, как и Лавыгин, только погон нет да сидим за проволокой. Не враги и не бандиты.

– Офицеры бывают разные! – перебил капитан. – Одни при неизвестных обстоятельствах оказались вне части, а другие честно стоят на посту всю войну. Мы, офицеры МВД, стоим на страже Родины, а не вы. Да и будете ли вы снова офицерами?

– Почему не будем? – удивился Валентин.

– Поживем – увидим, – ответил Голдобин и сел за стол. – Еще один вопрос, Бухаров: те двадцать тысяч, которые у тебя выиграл Беда, твои собственные деньги?

– Двадцать тысяч? Почему выиграл Беда? – искренне удивился Бухаров.

– А кто?

– Я выиграл. Я выиграл у Беды, а не он у меня.

Подбритые рыжеватые брови капитана поднялись кверху:

– Ты?

– Конечно! Спросите у Турова, у ребят. И выиграл потому, что хотел отучить этого подлеца. Он организовал картежную игру и обдирал всех в лагере…

Голдобин понял, что дал маху, и переспросил еще раз:

– Значит, деньги не твои?

– Конечно, не мои. Я из них не взял ни копейки, все отдал Турову.

– Ладно, – сказал Голдобин, – теперь все понятно. А за то, что протестовал не по форме, пойдешь на десять суток в карцер.

– За что? Не имеете права! – возмутился Бухаров.

– Ну-ну, – уже совсем добродушно протянул Голдобин, – сейчас и право и лево у меня вот тут, – и он похлопал себя по карману. – А когда-нибудь ты еще спасибо скажешь, что дешево, отделался. Иди! – И капитан положил руку на плечо Валентина.

Бухаров понял, что протестовать не следует, но спросил:

– Один вопрос, товарищ капитан?

– Да.

– Кому я обязан этим приятным разговором с вами?

Начальник чуть улыбнулся и, подумав, ответил:

– Твоему партнеру.

– Я так и думал, – ответил Валентин и вышел из кабинета.

Часть третья

1

Дня через три арестованных неожиданно выпустили. Шубин полагал, что в их досрочном освобождении сыграла роль предстоящая отправка, слухи о которой вдруг распространились по лагерю. Но Валентин, поразмыслив, увидел причину в другом. Ему вспомнилась последняя беседа с начальником, его рука, опустившаяся на плечо, «право и лево», которое действительно было «у него в кармане», и улыбнулся. «Хитер мужик! Значит, он понял, что такое Беда? Нет, не такой уж он сатрап, как кажется! Но, наверное, все-таки боялся, что я с Бедой по-своему разделаюсь?» И чтобы не подводить Голдобина, Валентин решил не только не трогать Беду, но даже Алексею не сказал ни слова.

Слухи об отправке вскоре подтвердились. Однажды рано утром всех построили с вещами во дворе. Вышел Голдобин, Непряхин, писаря – и началась длительная процедура. Черный прямоугольник строя посреди двора постепенно терял очертания, уменьшался, по мере того как Непряхин звонким голосом вызывал подлежащих отправке.

Те, чьи фамилии называли, радостно выкрикивали «я» и отходили в сторону. Там стояли без строя, курили, смеялись; чувствовалось – были рады-радешеньки. И хотя никто не знал, что ждало их впереди, но все верили, что обязательно что-то новое.

И может, вместо долгожданной отправки на фронт будут еще лагеря, допросы, бессонные ночи. Но все же выйти за проволоку – даже под конвоем – это уже было событием.

Когда все сто пятьдесят человек были отобраны, пересчитаны и проверены, раздалась команда к выходу. За воротами конвой еще раз пересчитал людей, прочел свой напутственный «молебен»… И наконец пошли…

Вася Чернышев, как всегда, балагурил:

– Возблагодарим капитана Голдобина, братцы, за пшеничную баланду и пойдем к другому хозяину.

– Хозяев-то хватит, – заметил Анохин. – Да только, может, Голдобин еще родным отцом покажется.

– А что, ребята, мужик он не вредный. Дай бог всякому на его-то должности, – усмехнулся своим мыслям Валентин.

– Вишь, как он тебе понравился, пока в карцере сидел. – сказал Костров. – С чего бы это?

Валентин словно не слышал его слов и заговорил о другом:

– Чует мое сердце: где-то, братва, и мы понадобились. На фронт бы – самая дорогая мечта.

Алексей прислушивался одним ухом, но в разговор не встревал. Он глубоко вдыхал свежий утренний воздух, с интересом осматривался кругом. Шли полем. Давно непаханое, оно источало крепкий аромат бурьяна и цветов, еще не поблекших под солнечными лучами. Вдали стояла полупрозрачная дымка. Солнце, поднимаясь все выше, оттесняло ее с небес к земле.

Исчезли, словно провалились, лагерные бараки, остался позади завод, где они работали, и только его огромные трубы, клубившиеся серо-белым дымом, еще долго были видны. Слева и справа, прикрытые утренней дымкой, рисовались терриконы и копры шахт. Они казались заброшенными, но зоркий глаз, всмотревшись, мог заметить, как иногда вверх по склону ползла маленькая точка – вагонетка с породой. Добравшись до вершины, она останавливалась и так же медленно возвращалась обратно. Со стороны невидимого города доносились гудки паровозов, а по всему полю размашисто шагали длинноногие опоры высоковольтных линий. Кое-где попадались небольшие участки картофеля, гороха или ржи, которая уже желтела и наливала колос. От полей веяло тонким ароматом земли-кормилицы, нежным, приятным, знакомым еще с детства.

Часа через два они подошли к какой-то шахте. Из-за высокого забора были видны крыши зданий, ажурные фермы копра с огромными колесами наверху. Террикона не было, вероятно, шахту не успели ввести в строй. Возвышаясь над забором, на одинаковом расстоянии друг от друга стояли сторожевые вышки с часовыми на них.

Когда закончилась обычная церемония приема и новички заняли места на расшатанных нарах-вагонках, Алексей и Валентин пошли знакомиться с новым лагерем. Огромная территория бывшей шахты была заставлена деревянными бараками, в которых когда-то, наверное, жили строители, а теперь помещались подследственные офицеры.

Это было необыкновенно пестрое сборище характеров, лиц, костюмов, какая-то вольница, изолированная от остального мира трехметровым забором и колючей проволокой.

Алексей, разглядывая людей, говорил:

– Ну прямо орда какая-то…

– А присмотрись к ним, – говорил Бухаров, – они же как на вокзале: ждут звонка к поезду…

– Неужели все офицеры? Несколько тысяч. И все изменники? Как же так?! А ведь там, на фронте, они позарез нужны. Если каждому хоть взвод дать, на армию хватит. А?

– Зачем же взвод? Винтовку – и то дивизия.

Бухаров, однако, не догадывался, насколько его слова близки к истине. Дня через три прибыла комиссия, отбиравшая пополнение в части.

Один за другим подследственные проходили перед врачами. Те наскоро их ощупывали, выслушивали и коротко говорили:

– Годен!

В отдельной комнате, куда потом попадали, сидел сухой подтянутый майор с двумя орденами Красного Знамени на аккуратной гимнастерке.

Он, взглянув на Алексея, коротко бросил:

– В стрелковую роту!

– Товарищ майор, я когда-то служил в артиллерии, – начал было Алексей.

– А теперь послужишь в пехоте. Следующий!

– Нас вместе, товарищ майор, – попросил стоявший сзади Бухаров.

– Где служил раньше?

– В пехоте.

– В стрелковую роту, – согласился майор. – Следующий!

Вася Чернышев тоже попытался заявить о своей профессии.

– Я летчик, товарищ майор.

– Забудь! Тут одна пехота.

– Тогда вместе вот с ними, – улыбнулся Вася.

Когда вышли из барака, Алексей спросил Валентина:

– Ты ж сапер…

– Э, Леша, разница не велика. Эта пехота, сдается мне, будет особенная…

К вечеру тысячу с лишним человек, прошедших комиссию, построили во дворе. Вышел тот самый майор, который распределял прибывших по ротам. Только теперь Алексей заметил, что его аккуратно разглаженный левый рукав заправлен под широкий офицерский ремень. «Без руки, а остался в строю…» – с уважением подумал он.

Майор говорил:

– Гитлеровские захватчики бегут на запад. Враг будет непременно разбит. Час окончательной победы над ним приближают миллионы советских людей самоотверженным трудом в тылу и героическими подвигами на фронте. Настал и ваш черед влиться в славные ряды защитников Родины, искупить перед ней свою вину.

Алексей слушал майора, и чувство глубокой радости охватывало его: кончены все мучения, допросы, подозрения. Он снова будет на фронте, он снова такой же человек, как все! Правда, когда майор упомянул об искуплении вины, Алексей толкнул Бухарова:

– О какой вине он говорит?

– Помолчи, слушай дальше…

Майор между тем продолжал:

– Командование поручило мне сформировать ваш батальон, который после кратковременного обучения поступит в распоряжение командующего фронтом. Сейчас вы оставите лагерь и направитесь к месту дислокации части. Поздравляю вас с возвращением в ряды защитников Родимы и желаю успехов на фронте.

Закончив речь, майор что-то сказал стоявшим возле него офицерам и направился к воротам. Один из них, оставшийся перед строем, скомандовал:

– См-ирна-а! Напра-ава! Шагом марш!

Шаркая ногами, колонна без видимого порядка направилась к воротам. Вот их открыли. На дороге Алексей увидел черную эмку, в которую садился однорукий майор и другие офицеры. Алексей вертел головой в поисках конвойных, но рядом их не было.

Колонна, поднимая пыль, вытягивалась на дорогу и покидала лагерь. Алексей все еще ждал, что вот-вот раздастся команда «Стой» и их окружат знакомые фигуры с винтовками. Но время шло, а команды никто не подавал. Колонна все дальше уходила в поле, сплачивалась, подтягивалась, тверже становился ее шаг.

Алексей на секунду закрыл глаза и вдруг почувствовал, что идет уже в строю солдат. Не было больше толпы, не было бородатых, оборванных картежников, а были бойцы, защитники Отечества.

Сзади кто-то громко крикнул:

– Запевай!..

И тут же взвился молодой сильный голос:

 
Смело мы в бой пойдем За власть Советов…
 

Сначала эта старая песня показалась Алексею совсем некстати. Но тут же подумал, что вряд ли какая другая так подошла бы к их теперешнему душевному состоянию, как эта.

2

2-й отдельный штурмовой батальон – так называлась часть, куда прибыли освобожденные подследственные. Но по извечной у русского человека привычке – всему новому давать свое название – батальон между собой называли 2-й офицерский штрафной батальон. И в этом была доля правды. В нем не было ни одного рядового, который бы раньше не носил офицерского звания, а штрафным он именовался потому, что все эти люди должны были кровью искупить свою вину пребывание в плену или на оккупированной территории.

Помытые, одетые в новенькую солдатскую форму и ботинки с обмотками, многие, по их мнению, выглядели теперь смешно. Но так казалось тем, кто видел в офицерской форме только красивую одежду. Для гражданского населения, как, впрочем, и для высшего начальства, они ничем не отличались от тех миллионов простых солдат, которые лежали в окопах, ходили в атаки, дрались насмерть.

Впрочем, было одно различие, незаметное для непосвященных. Оно состояло в том, что такой рядовой по боевому опыту, «пониманию маневра», стоял выше обыкновенного солдата. Его не надо было учить тактическим приемам боя, на овладение которыми новобранцы тратят месяцы, ему не надо было осваивать материальную часть, приемы стрельбы и многое другое, потому что он делал то, чему когда-то учил своих солдат.

К тому же для них сзади не было земли. И хотя никто никогда даже не напоминал об этом, все прекрасно знали и понимали, что плакатный призыв «Ни шагу назад!» приобретал для них буквальный смысл.

У вчерашних офицеров не было только достаточно сноровки и выносливости. Вот почему все дни напролет от подъема до отбоя были заполнены занятиями по тактике, физической подготовке, стрельбе, штыковому бою. Свободного времени не было ни минуты. После вечерней поверки люди едва добирались до палаток и засыпали до утра как убитые, если их не поднимали еще и ночью. Но постепенно они втягивались в эту тяжелую, но в общем-то знакомую жизнь. Вскоре им самим стало заметно, как батальон обретал слаженность хорошего механизма, накапливал ударную силу.

Командовал батальоном майор Стрепетов, чрезвычайно подвижный невысокий человек, горластый, как молодой петух. Однажды, посмотрев, как дружно первая рота атаковала противника, он сказал замполиту:

– Ну, комиссар, видишь, что за орлы! Да я с ними любую оборону прорву!

Комиссар – подполковник Фокин, высокий, лысеющий человек, сдержанно улыбнулся. Он успел хорошо изучить своего командира: видел его горячность, стремление блеснуть, похвалиться, знал о его отчаянной храбрости. Выжимая из батальона все, что можно, Стрепетов сам валился, от усталости, но везде успевал, совался в каждую дырку и требовал этого от командиров. Он не терпел медлительности, нерешительности в действиях и в принятии решений, высоко ценил проявление самостоятельности. Замполит отлично видел, что Стрепетов как командир не лишен таланта и этим нравился бойцам. Но ему нередко вспоминались слова члена Военного совета фронта перед назначением в батальон: «Командир там (он имел в виду Стрепетова) всего только майор, но стоит некоторых полковников. Единственная беда – горяч, не уживается с политработниками. Не любит, чтобы его поправляли. Работа ваша значительно облегчится, если завоюете его расположение. Одним словом, ведите себя так, чтобы вас уважал, как Чапаев Фурманова. Людей вы получите исключительно ценных. Надо в полной мере использовать их боевой опыт, но отнюдь не приносить в жертву, не смотреть на них как на обреченных».

Фокин снял фуражку, вытер крупные капли пота на лбу и на лысине, согласился:

– Прекрасные ребята, майор! Но тренировать еще надо: выдыхаются скоро.

– Это поправимо, комиссар. На то и тренировки, – сказал Стрепетов, обращаясь уже к бойцам.

– Отощали малость на лагерной баланде?

– Дело знакомое, втянемся…

А Шубин вполголоса пообещал:

– Да уж будьте уверены, товарищ майор, хлопцы что надо… Они вам еще не один орденок добудут…

Стрепетов был доволен действиями роты и не скрывал этого. Ему очень хотелось верить, что так же слаженно рота будет действовать и бою. Но он знал по опыту, что так никогда не бывает. Потому закончил разбор призывом еще больше приложить усилий для достижения успеха в боевом совершенствовании.

Командир особо отметил слаженную работу первого отделения, которым командовал Шубин. Вася Чернышев после отъезда начальства прокомментировал это следующим образом:

– Гляди, братва, а наш отделенный начальства милостью отмечен… Я начинаю верить, что он когда-то не напрасно три кубаря носил.

В свободные минуты, выдававшиеся теперь так редко, они мечтали о будущем.

Вася, как всегда, не задумывался:

– Стоит ломать голову! Придет время – начальство скажет, оно газеты читает…

Костров был настроен мрачно:

– Когда искупишь, тогда тебе ничего не надо будет… Разве только пирамиду со звездочкой, да и то…