Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– И я был военным. Сержант по званию, – подключился к разговору молчавший до того мужчина с интеллигентным лицом.

– Тоже мне «сержант», – скривился Олег. – Ворюга он, только государственный. Пищурин его фамилия. Говорит, высшее образование имеет и диплом геолога. В армии хозяйственником был.

– Интендантом, – уточнил Пищурин.

– Один черт, – отмахнулся Красовский. – Дали ему полный портфель армейских грошей, а он их вертанул и сказал, что в поезде стырили.

– Это он так по своему разумению излагает, – горько усмехнулся Пищурин. – Деньги у меня действительно украли в поезде. Только суд не поверил мне. – И, переключаясь с тяжелой для него темы, добавил: – Ловко вы этого «короля» с трона турнули. Спасибо вам.

– Да-а, дуже гарно получилось. А мы-то, дурни, ухи развесили. Думали, шо он и вправду як хуторской бугай силен, – с улыбкой дополнил полнощекий, нажимая на украинский выговор.

– Ты бы хоть не вякал, хохол ханкайский, – вскинулся Олег. – Тебе-то я запросто вязы сверну.

– Може спытаешь?

Но Красовский уже отвернулся от него к Колобову.

– Этот обрусевший хохол тоже в армии подзалетел. Зовут Федей Павленко. Хитрый, но с глупинкой, трепач и бабник. После отбоя смылся тайком к своей фифочке в деревню и пробыл у нее десять часов. Ну, ему за каждый час самоволки по году и вмазали.

– Окромя глупинки усе по дилу, – улыбнулся во все лицо Федя.

– А это – Прохор Застежкин, – представил Олег длиннорукого в сатиновой рубахе. – Потомственный охотник. Расписывается только крестиком, читать не умеет.

– Жизнь такая… не до школы было, – Прохор попытался оправдать себя в глазах заслуженного старшины.

– Помолчи, – одернул его по привычке Красовский. – Безграмотный обалдуй, но силы неимоверной. Еще до войны на три года втюрился за то, что троих мазуриков покалечил.

– Ты чего плетешь-то? Чего плетешь? – вскочил с места Застежкин.

– Не «плетешь», а «говоришь», и не «чего», а «что», – поправил его Олег.

– Дык брешешь же ты! В том-то и закавыка, товарищ танкист, што не хулиганничал я, себя оборонял. Сдал, значится, пушнину скупщику, получил тети-мети и, как полагается, к чайной подгребаю. А там жулье в сенцах сгрудилось, отжали меня в угол и давай по карманам шарить. Ну, и забеленился я, оборониться решил.

– И что же?

– Дык што? У одного два ребра хрупнуло, у двоих по три. Так ить не хотел же я, само по себе как-то вывернулось…

– Хватит трепаться, – остановил Прохора Олег. – Молчун, а как раскроет хлеборезку, за день не переслушаешь. Особенно про охоту. Не воры тебя прижали в углу, Застежкин, а пьяные фраера. Пошутить хотели, а ты им ребра начал крушить.

– Это ты так маракуешь, архар безрогий, – обиженно отвернулся от Красовского Прохор, а тот уже направил указательный палец на своего «ординарца».

– А вот этого юного кореша моего зовут Юра Шустряков. Фамилия вполне по темпераменту. Юрок, расскажи о себе сам.

Малорослый Шустряков послушно вскочил, растянув узенькое веснушчатое лицо в глуповатой улыбке. Щупленький, с острым подбородком, тонкими синими губами, большими бегающими зелеными глазами и оттопыренными ушами, он походил на стрекозу.

– Чё говорить-то, Олег Юрьевич?

– Расскажи, кто ты, зачем и откуда, – поощрительно улыбнулся Красовский.

– «Щипач» я, гражданин танкист, – не без гордости за свою тонкую воровскую «профессию» сообщил Юра. – Прошлый месяц восемнадцать стукнуло.

– Не пятнадцать? – не поверил Колобов.

– Падла буду, не вру… – загорячился Шустряков.

Однако закончить свой рассказ он не успел. В казарму вошел дежурный сержант и прогудел своим густым басом:

– Старшина Колобов, вас вызывает капитан.

Едва за Николаем закрылась дверь, Юра, посмотрев на своего предводителя, вздохнул:

– Капитан танкиста старшим над нами назначит. Это как пить дать.

Красовский метнул на него уничтожающий взгляд и, встав из-за стола, молча полез на нары. Лишь устроившись на соломенном матраце, выплеснул накопившуюся злобу:

– Суки вы все, а не кореша.

Олега захлестнула жгучая обида. Ему нравилось властвовать над людьми. Он любил, когда окружающие боялись его и повиновались малейшему его капризу. До появления Колобова все так и было. Он чувствовал себя умнее и гораздо значительнее собравшихся здесь в ожидании отправки. И от ощущения собственного превосходства ему было хорошо и весело.

Но вот объявился этот чертов танкист со своей медалью «За отвагу» и все испортил. Унизил его, растоптал. И он, Олег Красовский, уже чуть ли не лебезит перед старшиной, как перед ним самим лебезит его «шестерка» Шустряков. Но такое не для него. И Олег мучился, не зная, как ему вернуть утраченную власть.

Войдя в кабинет начальника военно-пересылочного пункта, Колобов четко, по-уставному доложил о прибытии.

– Присаживайтесь, старшина, – пригласил тот просто и приветливо.

Николай сел на предложенный ему стул, окинул взглядом просторный кабинет. Кроме стола, нескольких стульев и сейфа да еще портрета Сталина здесь ничего не было.

Пожилой капитан-пехотинец поднялся, достал из сейфа какие-то бумаги и разложил их перед собой на столе. Изможденное лицо его прорезали глубокие морщины. Под глазами – нездоровые отеки. Грузная, рыхлая фигура выдавала в нем человека, не занимающегося постоянно физическим трудом и спортом. «Из запаса призвали», – решил про себя Николай.

– Слушайте меня внимательно, старшина, – тяжело заскрипел жестким стулом капитан. – Поступающих к нам досрочно освобожденных из мест заключения, добровольно изъявивших желание отправиться на фронт, мы направляем в город Свободный. Там на базе учебного полка сейчас формируются три штрафные роты. Ваша группа отправится туда завтра утром пассажирским поездом. Когда прибудете на место, в штабе полка сдадите документы и людей. Там же, в полку, пройдете курс обучения.

– Я уже обучен, товарищ капитан, – возразил Колобов. – Механиком-водителем воевал на фронте.

– Но не обучены другие, хотя в вашей группе есть два сержанта. Кроме того, вы направляетесь в штрафную воинскую часть, а я не слышал, чтобы среди них были танковые. Так что и вам не вредно будет подучиться.

– Товарищ капитан, извините, но почему именно я должен сопровождать группу? Ведь я такой же штрафник, как и они.

– Как старший по званию. Вы назначаетесь не сопровождающим, а старшим группы.

– Какая-же это группа? Шантрапа одна… Не согласен я ее сопровождать!

– А я не спрашиваю вашего согласия. Я вам приказываю. Теперь вы снова военный.

– Они разбегутся по дороге, а мне отвечать?

– Кто убежит? Сержант Пищурин угодил в колонию за свою халатность, Павленко – по легкомыслию. Он, между прочим, тоже сержант. Застежкин – потомственный охотник, сам на фронт рвется.

– А два вора?

– И эти не убегут. Они – добровольцы. У них чувство Родины пробудилось.

– «Добровольцы»? Вы верите, товарищ капитан, в это пробудившееся чувство, или они вам о нем сами рассказали?

– Не забывайте, старшина, что и вы поступили ко мне не из гвардии, однако я вам верю. Что касается Красовского и Шустрякова, они, думаю, вполне искренне рвутся на фронт. Будь их добровольное желание притворством, оба давно бы уже убежали. Доверять людям надо, старшина.

– Надо, конечно, но…

– Что «но»? Ответственности боитесь?

– Никак нет, товарищ капитан. Группу доставлю по назначению.

– Это уже похоже на дело. А потом, присмотрелся я к ним, личные дела полистал. Настоящий вор среди них один Шустряков. Красовский же – позер. Нахватался верхушек, жаргона, или, как там у них, блатной музыки, и выдает себя за вора-рецидивиста. На психику давит.

– Похоже на правду, товарищ капитан.

– Вот видите, и вы тоже успели заметить. Так что не переживайте, все будет хорошо.

Затем капитан подробно объяснил Колобову, как найти в Свободном учебный полк. Дал несколько дельных советов относительно поведения в дороге, подсказал, где они завтра утром получат проездные документы и сухой паек. И только убедившись, что у собеседника не осталось ни одного неясного вопроса, тепло попрощался с Колобовым.

– Что ж, старшина, наверное, больше не доведется встретиться. Удачи вам там, на фронте…

Вернувшись в казарму, Николай застал вверенную ему пятерку за ужином. На столе парила и его миска с жидким пшенным супом. Рядом с ней на куске газеты лежал тонкий кусок черного хлеба. Усаживаясь за стол, Колобов сообщил о назначении его старшим группы и о том, что утром они отправятся в город Свободный.

Первая новость особых эмоций ни у кого не вызвала, лишь Шустряков с какой-то затаенной тревогой взглянул на Красовского. А вот весть о предстоящей отправку оживила всех.

– Скорей бы, – выразил мысли остальных Федя Павленко. – А то у меня от этого пшенного супа уже ноги синеть начали.

– Зато в самоволки по ночам не бегаешь, – хохотнул Красовский.

– Ничего, на фронте норма питания посерьезнее, – успокаивающе заметил Николай, быстро опорожняя свою миску.

– А вы бы, гражданин танкист, рассказали нам про фронт, – попросил Шустряков. – Как воевали там, в каких краях?

– Почему ты меня гражданином называешь? Теперь все мы – товарищи. А про фронт что рассказывать, как все воевали, так и я, – отговорился Колобов. – Что же касается места, то под самой Москвой наша бригада дралась.

– Вы нам боевой эпизодик какой-нибудь траваните, – не отставал Юра. – Нам же будет полезно послушать.

Видя, что и остальные смотрят на него заинтересованно, Николай не стал отнекиваться.

– Травить не буду, а настоящий эпизод расскажу. Под Вязьмой это случилось. Подбили мы в одном бою два немецких легких танка, а потом сами вляпались, как яйцо в сковородку: налетели на замаскированную пушку. Она нам первым же снарядом двигатель прошила. На самой высотке остановились – ни туда, ни сюда. Танк горит. Только выскочили мы из «бэтушки», в нее второй раз садануло. Лобовую броню насквозь и, видно, в боекомплект угодило. Так шарахнуло, что башня метров на шестьдесят отлетела…

– И не страшно вам было? – блеснул зелеными глазами Шустряков.

– Как же не страшно? Погибать никому не хочется, – ответил Колобов. – Совсем бесстрашных мне, говоря по правде, встречать не приходилось. Только вот что скажу: на войне смерть почему-то трусов в первую очередь находит. Хитрость не в том, чтобы совсем не бояться, а в том, чтобы не дать страху тобой овладеть, не поддаться ему.

– Так вас за тот подбитый танк упекли в ИТК?

– Нет, – засмеялся Николай. – Вскоре после того случая ранило меня, это уже когда вторую «бэтушку» получил. Лечиться аж в Омск увезли, а потом сюда, в Уссурийск, направили, – тут танковая бригада формировалась…

– Не в двести восемнадцатую? – оживился Пищурин.

– В нее. А что, вы тоже?..

– И я из нее в колонию угодил.

– Получается, вроде как однополчане мы с вами, хоть и не воевали вместе, – невесело усмехнулся Колобов.

– Выходит, что так. А за что вас?

– Долго рассказывать, да и не обязательно, – помрачнел Николай. – На фронт сам попросился.

Он помолчал, а потом, ухватив за худенькие плечи Шустрякова и глядя ему в глаза, неожиданно спросил:

– А вот тебя, Юра, что заставило добровольцем на фронт пойти?

– Патриотизм! – как-то неестественно бодро воскликнул Шустряков и даже моргать перестал. – Как только война разгорелась, так он и пробудился у меня. Вот и у Олега Юрьевича тоже. Правда, Олег Юрьевич?

Но Красовский промолчал. Вместо него отозвался Застежкин:

– Не только у вас он пробудился. Я этих иродов-фашистов без жалости жахать буду, как коз аль кабанов. Я ж охотник-промысловик. Белке за пятьдесят шагов в глаз без промашки целю…

– Та вже ведаем, шо ты ворошиловский стрелок, шо сто кабанов, двадцать три медведя и десять тигров убил, – рассмеялся Павленко. – Ще столько же фрицев порешишь – Героем Советского Союза станешь…

Хоть и поверхностное, но знакомство с группой состоялось. И Колобов заговорил о деле:

– Время уже позднее, а завтра в девять ноль-ноль мы уезжаем. Сержант Пищурин, за два часа до отхода поезда получите на складе сухой паек на всю группу и будете ответственным за питание людей в дороге.

– Есть получить завтра утром сухой паек! – встал по стойке «смирно» Пищурин.

Красовский, глядя на эту сцену, криво усмехнулся, а Шустряков удивленно раскрыл рот.

– Вы, сержант Павленко, назначаетесь ответственным за своевременное и правильное оформление проездных документов. Займитесь этим сразу же после завтрака, – Колобов посмотрел на Федю. – Справитесь? Помощь не потребуется?

– Никак нет, товарищ старшина. Зроблю так, шо в мягком вагоне на бархатных диванах поедем.

– Хорошо. А сейчас давайте-ка проветрим комнату и – спать. Курить в помещении запрещаю. Кому невтерпеж, пусть выходит в коридор.

– Я ж говорил, что так будет, – усмехнулся Красовский. – А ведь еще и треугольников на гимнастерку не пришпилили.

Но его никто не поддержал. Олег опять криво усмехнулся и молча отправился вслед за остальными в коридор выкурить последнюю перед сном цигарку.

Оставшись в комнате один, Колобов облегченно вздохнул, подошел к окну и настежь раскрыл его. Дневная гроза прокатилась стороной и на улице было душно. Совсем рядом в темноте натружено пыхтели маневровые паровозы. Слышался лязг буферных сцеплений, постукивание молоточков осмотрщиков вагонов. Железнодорожная станция жила своей обычной напряженной жизнью.

Николай достал из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги, карандаш и, сев за стол, принялся за письмо Катюше. Писалось легко и радостно. Столько больших и важных для него событий вместил в себя сегодняшний день! К нему вернулась возможность вновь причислить себя к нормальным людям и он вместе с другими скоро будет защищать Родину. Воевать он будет достойно и без оглядки, потому как знает, что дома его любят и ждут. И Обязательно к ним вернется, пусть не беспокоятся за него.

Ровные аккуратные строчки легко ложились на бумагу, и голубоглазое лицо жены неотступно стояло перед ним, заслоняя собой тетрадный листок.

Группа старшины Колобова разместилась в первом купе. В вагоне было шумно. Пассажиры, чтобы скоротать время в пути, знакомились, резались в подкидного, рассказывали анекдоты. Где-то в середине тренькала балалайка. Разбрелись по вагону и подчиненные Колобова. В соседнем купе смешил ехавших с летней практики девушек-студенток Федя Павленко. Там же находились Шустряков и Застежкин.

Олег Красовский напросился в купе к проводницам. Их было две: строгая неразговорчивая женщина лет под сорок и игривая пышная блондинка, охотно отвечавшая на шутки Олега. К ней и прилип Красовский с самого начала пути, рассчитывая, видимо, при удобном случае попытать случайного мужского счастья.

«Начпрод» Пищурин ушел в тамбур, где беспрерывно дымил махоркой, глядя на проплывающие за окном подернутые первой желтизной поля и перелески. Колобов остался один. «Следить не буду, – решил он про себя. – Кто надумал убежать, все равно убежит». Лежа на шаткой средней полке, Николай сквозь полудрему слышал доносившийся из соседнего купе голос Павленко, оседлавшего свою любимую тему о запорожских казаках.

– Ежели хотите знать, дивчата, так мий прапрадед усю жизнь воевал с турками, – рассказывал Федя, то и дело сбиваясь с русской на украинскую речь. – Есть даже его личные слова в той цидуле, шо запорожцы нашкарябали турецкому султану. Кажуть, будто он, мий прапрадед, присоветовал тому бисову султану, снявши шаровары, раздавить гузном ежака, шоб стать настоящим рыцарем.

– А откуда вам известно об этом? – спросила Федю одна из студенток.

– От ридного батька. А батьку сказывал его батько. Тому – еще один батько, а тойный батько – своему сыну. Так и до меня дошло.

– А что, вполне убедительно, – серьезно сказала другая девушка. – Вся наша история – это передача эстафеты от старших поколений младшим. И что вам еще известно о вашем героическом предке?

– Мий прапрадед рассказывал своему сыну так: «Сорок дней и ночей рубались мы с турками. Було их, нехристей, або пять тысяч, або двенадцать. А казаков запорожских – не густо. И ось, – это мий прапрадед говорил, – рубаемось мы с турками шаблюками. А я то руку обрубаю у турка, то ногу, то опять руку, то опять ногу. А головы так ни одной и не досталось, бо задним скакал на своем вороном…»

Громкий смех девушек заглушил скрип вагона. Колобов тоже улыбнулся. Подумалось, что этот весельчак Павленко и на фронте унывать не будет.

Перевернувшись на живот, Николай стал глядеть в окно, за которым обширная Раздольнинская долина уже сменилась увалами древних облысевших сопок. Вот там, за грядой, уходящей к Ханкайской долине, живет его семья. Завтра Катюша получит письмо и, наверное, прослезится. Он написал ей, чтоб ждала твердо, так как обязательно вернется с фронта к ней и деткам.

И опять ему вспомнился тот злополучный июньский день, когда он по собственной глупости так круто изменил свою жизнь. В его памяти вновь возник военный городок, раскинувшийся на северной окраине Уссурийска у подножия большой облысевшей сопки. Всего месяц служил он в этом городке, прибыв туда после излечения в омском госпитале. Быстро сдружился с ребятами. Экипаж подобрался на славу. Мечтали, чтобы их направили на Западный фронт, где уже довелось воевать Николаю.

Бригада вскоре туда и уехала, только без него…

В самом начале июня к нему подошел их взводный.

– С тебя причитается, старшина. Сейчас в штабе услышал, что дня через три-четыре бригаду отправляют на Западный фронт.

Колобов, действительно, обрадовался этому известию. Мелькнула надежда: может, где со старыми однополчанами доведется встретиться. И попросил взводного командира отпустить его на сутки к семье.

– Тут рядом, я мигом обернусь. Когда еще такой случай представится. Жену с прошлой осени не видел, а она вот-вот родить должна.

– Не могу, не в моей власти, – сочувствуя, ответил взводный. – Попробуй к ротному подойти. Ты – фронтовик, медаль имеешь. Думаю, войдет в положение.

И Николай отправился со своей просьбой к командиру роты, но тот даже слушать не захотел:

– Нашел время о доме думать! На фронт собираемся. Не сегодня-завтра приказ поступит.

– Так что мне собираться-то, товарищ капитан! Машина в полном порядке. Сами видели на учениях. Все до последней гайки отрегулировал. Ведь на одни только сутки…

– Ну и настырный же ты, старшина. Ладно, уговорил. Только увольнительную я тебе оформлять не буду. Не хочу собственную шею подставлять под удар. Пойдешь на свой страх и риск – отпущу на сутки.

– Согласен, товарищ капитан. Спасибо вам большое!

– Только смотри, попадешься патрульным – я знать ничего не знаю.

– Не попадусь! Выйду сейчас на трассу и первой попуткой уеду. Их много в нашу сторону идет.

– Не был бы ты хорошим механиком-водителем, не разрешил бы.

– Спасибо, товарищ капитан. Я ведь второй раз на фронт отправляюсь… И жена вот-вот родить должна. Повидаюсь и сразу назад.

Слово Колобов сдержал, в часть вернулся Даже раньше условленного срока – Катюша выпроводила, словно чуяло беду ее сердце. Когда соскочил с попутного грузовика у ворот военного городка, к нему подбежал его взводный командир:

– А я попутку ловлю, чтобы за тобой ехать. Ты же обещал с ротным договориться… Ну и расхлебывай сам теперь!

– Да что случилось-то? – встревожился Колобов, сразу смекнув, что капитан даже взводному не сказал об их уговоре.

– Вчера на вечернюю поверку начальник штаба бригады пришел, а у нас восьми человек в строю не оказалось. К подъему все вернулись, кроме тебя. Да из третьей роты двоих до сих пор отыскать не могут.

На следующий день его и тех двоих из третьей роты судил военный трибунал. Командование решило воспользоваться случаем: на их примере устрашить штрафников, а потом, мол, юристы, как это уже бывало, приговор пересмотрят.

Колобов, конечно, об этом замысле ничего не знал. Он свое слово сдержал, даже не намекнул на устное разрешение капитана, все взял на себя. Надеялся, что войдут в положение. Как-никак, фронтовик, медалью награжден, после тяжелого ранения. И не куда-то, к семье на несколько часов съездил. Не вошли.

– Я дома всего четыре часа был, хотел увидеть семью перед отправкой на фронт, – убеждал он членов военного трибунала, расположившихся за тремя канцелярскими столами прямо посреди плаца. По его краям – шеренги подразделений танковой бригады.

Напрасно взывал он к сочувствию. Приговор был суровым – к расстрелу. Правда, с обжалованием…

– О чем размечтались, товарищ старшина? – прервал грустные воспоминания появившийся в купе Пищурин.

– Да так, о разном, – не сразу отозвался Колобов.

– А я вот о доме все вспоминал. Полкисета в тамбуре высадил. Скоро уже к Спасску подъедем.

Николай спустился с полки, подсел к Пищурину. Заговорили о войне, о последних сводках Совинформбюро. В них опять назывались оставленные города.

– Когда же их остановят, – вздохнул Пищурин. – Прут и прут, сволочи. Неужели силы у нас не хватает?

– А вот мы приедем и остановим, – усмехнулся Николай.

– Трудно мне придется на фронте, – снова вздохнул Пищурин. – Служил-то я в интендантстве. Стрелять только из дробовика на охоте доводилось.

– Значит, и из винтовки сможешь, – переходя на «ты», ответил Колобов. – Стрелять – наука нехитрая. Слушай, как тебя звать? А то все по фамилии да по званию приходится обращаться.

– Да, конечно, – Пищурин протянул руку. – Меня Виктором зовут.

– А меня Николаем.

В купе шумно ввалились Шустряков, Павленко и Застежкин.

– Не пора ли нам подхарчиться, командир? А то у меня уже кишка кишку гоняет.

– Пора, – согласился Колобов. – Зови Красовского, если обедать, то всем вместе.

– Это мы враз, – обрадовался Шустряков и поспешил в соседнее служебное купе, где ехали проводницы.

Поезд остановился на станции Мучная.

Виктор аккуратно поделил буханку черного хлеба на шесть равных частей, на каждую положил по куску селедки.

– Налетай, хлопцы! Жалко, посудины у нас никакой нет: пока стоим, за кипяточком на станцию сбегал бы. К рыбке бы кипяточек в самый раз!

– Чего ж ты раньше молчал? Я б тебя и чайником, и заваркой снабдил, – самодовольно улыбнулся Олег. – Ладно, намекну своей принцессе – обеспечит. На следующей станции сбегаешь… А ты куда, сявка, грабли протянул? Забыл, что две пайки у меня «под пашню» брал?

Красовский неожиданно резко оттолкнул руку потянувшегося за своим куском Шустрякова. Благодушное выражение его лица мгновенно сменилось злобной гримасой.

– Да ты чё, Олег Юрьевич?! – оторопел Юра. – Помню я обо всем… В полку рассчитаюсь.

– В чем дело? О какой пашне идет речь? – вмешался Колобов.

– Это мы так, по-свойски между собой, – снисходительно пояснил Олег. – Две пайки он мне еще с колонии должен. Когда захочу, тогда и возьму их у него – мое право.

– Ошибаешься, – возмутился Николай. – Солдатский паек даже маршал себе взять не может. Ясно? Так что с лагерными долгами будете после победы разбираться. И чтоб жаргона вашего блатного не слышал больше!

Шустряков, вцепившись зубами в свою порцию, все же угодливо хихикнул:

– Братва, а Олег Юрьевич, эту фифочку-проводницу, наверное, уже…

– Не уже, но будет, – самодовольно усмехнулся Красовский. – Сама просится.

– Куда просится? – не понял Пищурин.

– Да ты чё, начпрод, без шариков? – удивился Олег. – Растолковать?

– Не надо, – поспешно отказался Пищурин. – Я все понял.

Колобов поморщился, однако промолчал. Доев свою порцию и напившись теплой, с привкусом железа воды из питьевого бачка, он вышел в тамбур покурить. Прислонившись спиной к тряской, громыхающей стене вагона, задумчиво смотрел на бегущие навстречу деревья. В разбитое окно врывался теплый ветер с терпким запахом паровозного дыма. Ему почему-то вспомнилось детство, пионерские походы в тайгу, ловля рыбы в бурных речушках, костры на полянах…

– О чем-то серьезном думаете, товарищ командир? – послышался за спиной высокий голос Шустрякова.

– Да нет, курю вот на воздухе и на тайгу гляжу. Родные места мои. А тебе что со всеми не сидится? Или Красовский опять к проводницам смотался.

– Беспокоитесь за нас, да? Думаете, сбежим по дороге? Зря. Не собираемся мы «ноги щупать». Да и куда бежать-то? На первой станции застопорят. Сейчас кругом ксивы так ломают…

Заметив недоуменный взгляд Колобова, Юра пояснил:

– Документы, говорю, на каждом шагу сейчас проверяют, а если влипнешь, то судить теперь не за побег – за дезертирство будут. Под «вышку» кто же решится пойти? Это я не про себя. Я по-честному добровольцем подрядился. Мне ведь и сроку-то сидеть всего два месяца осталось.

– Ты не думай, Юра, я верю тебе, – Николай положил руку на плечо Шустрякова. – От фронта скрываться – не мужчиной, последним подонком надо быть.

– Вот и я толкую об этом, – подхватил Шустряков. – За меня можете не беспокоиться, да и за Олега тоже. Он ведь – не настоящий урка.

– Я же просил не разговаривать на блатном жаргоне.

– Так трудно же сразу к другому языку привыкнуть. Я и так стараюсь.

– Говоришь, Олег не вор?

– Токарем он на Дальзаводе вкалывал во Владике. Грамотный: восемь классов и ФЗУ закончил. Мы его в свою «масть» на свою же голову взяли. С месяц покарапчал, извиняюсь, поворовал с нами, а потом в «короли» вылез – мы воруем, а он планирует, кому и где фарт ловить. Башковитый… Ни разу осечки не было.

– И долго он у вас «королевствовал»?

– Долго, лет пять. Ему ведь уже двадцать четыре. А вам сколько?

– Столько же. А тебе, если по правде?

– В натуре восемнадцать, я ж говорил вам вчера.

– Очень уж молодо выглядишь, – усмехнулся Николай. – Наверное, жил легко, вот и сохранился.

– Вы скажете, – хихикнул Юра. – Всякое было: когда из горла лезло, а когда и корке радовался. Я ведь с детства ворую. Обычно на базарах промышлял. А там как? Неудачно «вдаришь по ширме»… Ну, если в чужом кармане подловят – таких банок накостыляют! Особенно если с деревенскими свяжешься. С неделю потом как собака отлеживаешься. С городскими легче, они жалостливее, не так бьют.

– Как же у тебя вышло-то, с детства?

– А меня лярва какая-то родила и подкинула в детдом. Так и не знаю, кто у меня родители. Да я и не страдал, в детдоме хорошо было: молока от пуза давали и конфеты по выходным. По три штуки, в бумажках. Мне и фамилию там дали – своей не было. А потом заскучал что-то и сбежал из детдома. Мне тогда уже двенадцать стукнуло. С тех пор и ворую.

– Ясно, – Колобов всматривался в маленькие и юркие глазки Шустрякова, старался понять, правду ли говорит он ему или же хитрит по привычке. – И много раз тебя ловили за воровство?

– Два раза отсиживал. Сперва полтора года в детской колонии, а теперь два, во взрослой.

Николай отвернулся от Шустрякова и стал глядеть в окно. В душе он досадовал на себя за то, что никак не мог решить: можно ли доверять этому парню?

– Нет у меня причин не верить тебе, Юра, – сказал он. – Правду ты говоришь или нет – время покажет.

– Это в натуре так, сами увидите. Только вы Олегу не говорите, что я вам о нем рассказал. А то он знаете какой…

– Трусоват ты, однако, – усмехнулся Колобов. – Выходит, и командира к себе расположить хочешь, и перед дружком желаешь красивым остаться. Только что тебе во мне? Завтра приедем на место и кончится мое над вами командование.

– Разве я из-за этого, товарищ старшина?! – горячо возразил Юра. – Приглянулись вы мне чем-то. Я с полным к вам уважением.

Шустряков сунул руку в карман тужурки и вытащил за цепочку матово отсвечивающие серебром часы. Преданно глядя на Колобова и стараясь придать своему высокому голосу надлежащую торжественность, сказал:

– Вот прошу принять эту шикарную штучку, командир. Дарю.

– Где украл? – осевшим голосом глухо спросил Николай. Глаза у него потемнели. – Я тебя за человека было принял, а ты…

Юра смущенно шмыгнул носом и объяснил, что часы он украл еще в Уссурийске, на перроне.

– Когда ж ты успел? Ведь все время на глазах был.

– Ну, помните, перед нашим поездом скорый на Владик отходил. Там давка при посадке была. Гляжу, хмырь какой-то пузатый с двумя чемоданами по головам лезет, а на жилетке у него паутинка скуржавая, ну, цепка серебряная болтается. Я и не утерпел. А зачем взял – не знаю. Берите часы, командир. Вам-то они по службе сгодятся, а у меня все равно их Олег заберет, в карты просадит.

Колобов молча хмурился. Ворованный подарок ему не нужен, но хозяина часов теперь уже не найти, а выбросить жалко. Любая вещь делается на пользу людям. Оставить для Красовского – тоже не дело.

– Ладно, пусть они пока побудут у меня. Только имей в виду: часы твои и забрать их можешь в любое время.

…Поезд мчался уже по Приамурской равнине. В вагоне стоял густой полумрак от тусклых стеариновых огарков, мерцающих над проходами. Почти все пассажиры спали. Олег опять ушел к смазливой проводнице, а Юра ворочался на своей полке, напротив Николая.

– Чего не спишь, Шустряков?

– Да не кемарится чё-то.

– А вздыхаешь чего?

– Слова ваши вспоминаю. Трусом вы меня назвали. Так это несправедливо. Я не трус. Сам ведь на фронт попросился.

– Может, тебе просто сидеть в колонии надоело?

– Так я ж говорил вам, мне всего два месяца сроку оставалось. Перекантовался бы как-нибудь. Зато потом чистым вышел бы. А тут – штрафная рота. Не сахар, небось, в такой служить. Говорят, там своей кровью вину надо искупить. Где же тут трусость?

– Значит, дружка своего больше немцев боишься.

– При чем здесь дружок? Просто у нас, у воров, законы свои.

– Законы у нас у всех одни – советские.

– Вот я и изъявил желание Родину защищать. Выходит, и я – советский человек.

– Это хорошо, что советский. Только, по-моему, каша у тебя в голове. Тебя Родина, можно сказать, молоком своим выкормила за мать твою непутевую, а ты… – Колобов не договорил того, что хотел сказать. Пусть парень сам додумает.

Юра долго не отвечал, и Николай уже было решил, что он заснул. Но вот опять послышался его голос:

– Не верится, что вам всего двадцать четыре. Рассуждаете, как сорокалетний и морщин вон уже сколько.

– И ты бы так рассуждал, переживи с мое.

– Это в натуре, командир. На фронте, небось, смертей насмотрелись.

– Фронт, Юра, не самое страшное, – Колобов непроизвольно провел рукой по глазам, будто разглаживая морщины. – На фронте ты всегда вместе с людьми, с боевыми товарищами. Морщины мне, паря, камера смертников оставила. Две недели исполнения приговора ждал.

– Да вы чё, командир? – задохнулся от неожиданности и сочувствия Юра. – За что же вас к «вышке»?

– За нарушение воинской дисциплины. Ладно, не ко времени разговор затеяли. Спи.

Колобов отвернулся лицом к стенке и перед глазами у него вновь возникла та одиночная камера, в которой он провел две самые страшные в своей жизни недели. Еду без отказа приносили по его просьбе, но он ел трудно и мало. Без устали мерил шагами потертый бетонный пол в томительном ожидании результата на свое прошение о помиловании. И прожитая жизнь с каждым днем казалась ему все дороже и прекраснее.