Текст книги "Штрафники. Люди в кирасах (Сборник)"

Автор книги: Игорь Толстой

Соавторы: Н. Колбасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Когда Войтова и Пугачева вместо действующей армии направили в штрафную воинскую часть, формирующуюся в городе Свободном, друзья несказанно огорчились. Столько времени рвались на фронт, столько рапортов написали – и вот вам результат. Однако в управлении войск НКВД, где вручали предписания, их отчасти успокоили, объяснив, что командный состав штрафных рот и батальонов согласно разрабатываемому Положению подбирается из числа наиболее отличившихся, смелых, решительных и инициативных офицеров. Такие же повышенные требования предъявляются при отборе командиров взводов и отделений.

– Вы за высокую честь должны считать свое назначение, за большое доверие, – строго выговорил им майор-кадровик. – Получайте предписания и немедленно отправляйтесь в часть. А мы здесь постараемся не сегодня завтра подобрать и направить к вам младших командиров. С ними, правда, совсем трудно – некомплект на девяносто пять процентов…

А вчера к вечеру на совещании в штабе учебного полка им сообщили, что кадровых командиров взводов сформированные штрафные роты получат только по прибытии на фронт. О командирах же отделений и разговору быть не может. Придется подбирать из самих же штрафников. Ничего, мол, сержанты – не генералы. Их в академии обучать не обязательно. Оно, вроде бы, и так, но любой кадровый военный знает, что боеспособность подразделения, крепкая дисциплина зависят прежде всего от хорошо обученного и дружного сержантского состава. А тут не обычная рота – штрафная. И если с назначением командиров взводов и старшины роты Войтов с Пугачевым кое-как обошлись, то с отделениями было еще сложнее.

Сразу же после обеда командиры взводов принесли в канцелярию списки кандидатов на должности командиров отделений. Кто эти люди? На что способны? На эти вопросы Войтову зачастую не могли ответить и сами новоиспеченные взводные, еще не изучившие толком своих людей. Приходилось полагаться на интуицию.

Пока в других взводах назначались младшие командиры и составлялись списки отделений, Колобов, предусмотрительно решивший эту задачу заранее, расположился со своими людьми на поляне невдалеке от казармы. Отделение Красовского выбрало себе место хотя и рядом, но отдельно. Николай, незаметно наблюдая со стороны, видел, как Олег размашисто жестикулировал руками, объясняя что-то своим подчиненным. Оттуда то и дело доносились взрывы дружного смеха. Потом Красовский поднялся и направился к Колобову. Не доходя несколько шагов, молодцевато приложил руку к кепочке-восьмиклинке с крошечным козырьком:

– Товарищ взводный командир, разрешите обратиться.

– Слушаю вас, – чуть улыбнулся Николай. – Что это ты так официально, будто на параде?

– К дисциплине своих архаровцев приучаю. Пусть видят, как к командиру обращаться надо, – заговорщицки пояснил Красовский и снова перешел на официальный тон: – Товарищ старшина, мне нужна бумага. Хочу раздать парням, чтобы они мне свои анкетные данные записали.

– Зачем это вам? – удивился Колобов.

– Хочу досконально каждого из своих людей знать. А то начал их устно расспрашивать, так каждый семь верст до небес о себе наболтал. А анкета – это официальная бумага, в ней не наврут.

– Вообще-то не положено такого, – засомневался Николай. – В канцелярии роты личные дела хранятся, но вреда, думаю, не будет. Попытаюсь достать вам бумагу.

И он отправился в канцелярию, надеясь выпросить у Пугачева одну-две школьные тетрадки. Взявшись за ручку двери, услышал громкие голоса, доносившиеся из комнаты. Николай в нерешительности остановился: похоже, спорили о чем-то.

– Нельзя каждый раз напоминать людям, что они штрафники, – убежденно доказывал Пугачев. – Ты пойми, само слово это тяжелое. А потом, недаром же говорят, если человека тысячу раз подряд свиньей назвать – он хрюкать начнет. Наоборот, мы должны показывать, что верим им, не сомневаемся в их искреннем желании исправиться.

– А я считаю, надо им напоминать, кто они есть в настоящее время, – донесся голос Войтова. – Подумаешь, «слово тяжелое»… Не кисейные барышни, перетерпят. К их провинностям мы с тобой не причастны. Умели грешить, пусть отвечают. Слишком уж ты, Андрей, мягкотел и сердоболен.

– А ты, Петр, груб и жесток.

– Я хочу на фронт боевое подразделение привезти, а не шайку мародеров…

Колобов тихо отошел от двери. Хоть и была в жестких словах командира роты своя правда, Николай не мог согласиться с ним. Неужели Войтов не понимает, что люди в роте подобрались с особенной, трудной психикой? Что над ними довлеют старые обиды за несложившуюся жизнь, привычки, лагерные традиции. Ни гауптвахтой, ни внеочередными нарядами, ни разносами этих людей не запугаешь, только озлобишь. За несколько дней человек не может переродиться, даже если и сам захочет этого. А ведь хотят далеко не все. Воры-рецидивисты и здесь пытаются сохранить свои привилегии: заставляют слабых нести за себя наряды, потихоньку от командиров втягивают других в картежную игру. И хочет того лейтенант или нет, считаться с реальным положением вещей ему придется. Иначе у него ничего не получится.

Колобов присел на скамейку, закурил. В голове ворошились невеселые мысли: кому-кому, а ему-то достанется от ротного за нарушителей дисциплины. Во взводе больше половины «отпетых», в ангелов их за две недели не переделаешь. Тяжело вздохнув, бросил в ржавый бачок недокуренную самокрутку и направился к своему взводу: парни просили его рассказать один-два боевых эпизода. Это им пригодится. Пусть хотя бы мысленно привыкают к фронту.

…На просторном учебном полигоне, обрамленном с трех сторон непролазными зарослями кустарника и подлеска, шла «война». Штрафники штурмовали «вражеские» укрепления.

Выдвинув вперед бронебойщиков и гранатометчиков, роты поотделенно передвигались стремительными короткими бросками, ведя огонь из стрелкового оружия.

Только за два дня до окончания полевых занятий им выдали под персональную ответственность командиров рот шесть старых винтовок, три ручных пулемета Дегтярева, один станковый пулемет и два противотанковых ружья с холостыми патронами.

Комбат Терехин, начальник штаба Аморашвили и комиссар учебного полка Кушнаренко собрали на наблюдательном пункте всех командиров взводов. Накануне отсюда за атакой высотки, занятой «противником», наблюдали командиры рот, а сегодня – взводные, места которых в боевых порядках атакующих заняли их помощники. Каждый должен был определить ошибки своего взвода и по окончании занятия разобрать их.

– Видите, как скучилась двадцать четвертая? – обратился к взводным командирам Терехин, не отрываясь от бинокля. – Будь это настоящий бой, из них половину бы уже положили. Подмечайте все, со стороны виднее. А тянутся как! Будто сонные мухи…

– За две недели чему научиться можно? – загорячился Аморашвили. – Только вчера показали, как спусковой крючок нажимать. До этого вместо винтовок с палками в атаку бегали и «ура» кричали. Чему мы так научить можем?

– Ничего, на фронте винтовки дадут, там научимся, – бросил кто-то из командиров взводов.

– На фронте за учебу кровью платят, – сердито заметил майор. – Здесь учиться надо. И как следует, до седьмого пота.

Наконец атакующие возвратились на исходный рубеж, и Терехин потребовал от командиров взводов доложить о замеченных ошибках при штурме «вражеских» укреплений. Спрашивал придирчиво, строго: ведь совсем скоро им придется поднимать свои подразделения на врага под настоящим огнем. И хотя многого взводные еще не знали, но, дополняя друг друга, они сумели выявить и объяснить большинство допущенных ошибок и промахов.

Роты после атаки отдыхали. Настроение у всех было приподнятым. Многим впервые довелось держать в руках боевое оружие и стрелять из него, пусть и холостыми патронами. Парни шумно делились впечатлениями от проведенного занятия.

В отделении Павленко тон задавал бронебойщик Застежкин.

– Ну и ружьишком снабдил меня взводный по знакомству. Весит не менее хорошего козла, а жахает, ажно ушам больно. Так это еще патроны невзаправдашние. А ежели настоящим патроном с моей бронебойки засандалить, фрицевский танк, ей-бо, от одного грохота развалится, – делился Прохор. – А я ж, паря, не промахнусь. Потому как охотник-промысловик я. Я ж ему в самую смотровую щелку замастырю.

– Не фасонь, первый номер, – перебил Прохора Шустряков. – Все «я», да «я». А я? Хоть и вторым номером хожу, а без меня бы ты сразу зашился. «Промысловик»… Тут-то что, никакого страха. Поглядим, как ты по всамделишним фрицевским амбразурам да танкам жахать будешь. В настоящем бою, того и гляди, мандраж прохватит.

– Не прохватит, не страшнее медведя, небось, – добродушно отмахнулся Застежкин.

Гимнастерка на Шустрякове топорщилась мешком, просторная пилотка постоянно сползала на оттопыренные уши, а сапоги, хоть и подбирал старшина ему самые малые из имевшихся размеров, все равно были велики, и Юре приходилось накручивать на свои ноги-костяшки по две-три пары портянок. Смеялись бойцы над крупным, кряжистым Прохором и щуплым Юрой. Очень уж потешно выглядели они в паре.

Ребята в их отделении подобрались не из легких. Однако сержант Павленко сумел с первых же дней снискать себе общее уважение. Сегодня в учебном бою он особенно понравился бойцам своей расчетливостью. Их отделение раньше других приблизилось к «вражескому» доту. Высланные Федором вперед гранатометчики сумели забросить в его амбразуру три деревянные болванки, изображавшие противотанковые гранаты, и не подставили себя под огонь пулемета. Когда требовалось, Павленко мог проявить и строгость, а в другое время был хорошим, веселым товарищем. Сейчас Федя вместе со всеми подшучивал над Застежкиным:

– Я, хлопцы, вам так скажу. Когда наш бронебойщик жахал из своего длинного ружья, его второй номер отползал в сторону, зажмуривал очи и затыкал себе руками уши. А сам Прохор бачил в прицел не купол дота, а спину огромадного медведя.

– Точно, командир, – подтвердил Застежкин. – Мне и взаправду медведь мерещился.

– А ты их настоящих, живых хоть видел? – поинтересовался Шустряков.

– Эка невидаль – медведь. Не токмо видал, а и ухлопал десятка два. Однако когда на первого ходил, то не медведя, а черта с рогами удобычил.

– Это как же так, Прохор? – заинтересовались бойцы. – Как тебе с чертом удалось встретиться?

– Ежели это дело обсказывать, то по порядку надоть. А вы, ежели слушать меня хотите, не перебивайте. Мне в тою пору четырнадцать годков сполнилось, – приступил к рассказу Застежкин. – Ну и решил я под это дело самолично медведя завалить. Стянул у папаши два жакана надпиленных, патроны снарядил и с утра в тайгу умотался. Долго блукал, смеркаться уж зачало, а ни одного медведя так и не встрел, будто повыдохли все.

К ночи я на деревню Варпаховку набрел. Она, однако, верстах в сорока от нашей-то деревни обреталась. Ноги гудят, жрать хочется. Потому, соображаю, пора мне на ночлег прибиваться. Гляжу, у крайней избы какая-тось баба корову доит. Ну, я к ней и напросился, страсть как парного молочка захотелось со свежим хлебом. А баба эта, зараза, жаднющая оказалась и злая, будто россомаха. Мужик у нее, слышь, еще года за два до того в город на заработки подался, так и не возвернулся. Кому же с такой злыдней жить захочется…

– Да ты про черта с рогами рассказывай, а не про бабу, – перебил Прохора нетерпеливый Шустряков.

– Я ж сказал тебе, чтоб не перебивал, а то вовсе собьюсь. Я к черту к тому все и веду, токмо по порядку, – пояснил Застежкин. – Так вот, спать, стало быть, она меня впустила, а чтобы чего поесть дать – вроде как и в мыслях у нее не шебурхнулось. Сразу на полати спровадила. А рядом с полатями у нее, слышь, посудная полка пристроена была. А на ней каравай надрезанный лежал, полотенцем прикрытый. Ну прям рядом совсем, рукой достать. Улегся я, стал быть, на полати, поглядаю на тот каравай, слюнки глотаю и жду, когда хозяйка сама спать укладется.

– Чтоб от каравая кусмень оттяпать, – догадался Юра.

– Точно, – подтвердил Застежкин. – Долго ждал, покеда хозяйка захрапела. А как услыхал, что храпит, потянулся до полки, обперся об нее, чтоб другой рукой каравай к себе подтянуть, а полка эта тут возьми и оборвись с гвоздей. То ли мужик у этой бабы непутевый был, то ли она сама тою полку к стене прилаживала.

Ну, полка, конешное дело, вместе с посудой и караваем вниз рухнула, я вслед за ней носопыркой в пол. Посуда, которая стеклянная да глиняная была, само собой, вдребезги разлетелась, а я – в крик, потому как спужался сильно.

– Так, а хозяйка шо? – заинтересованно спросил Павленко.

– Дык што она… В большущей силе, надо сказать, баба оказалась. Подхватилась с постели и хвать меня за шкирку, будто кутенка. Ну и заперла в баньке, чтобы утром, значит, в сельсовет отвести. Пущай, дескать, с моих родителев за побитую посуду взыщут.

– Вот это убил медведя. Ну, а черт-то с рогами где тебе встретился?

– Дык где ж, в той самой баньке и встренулся. Темно в ней, сажа кругом, копоть. И слышу, в темноте топчется кто-то возле меня, носом фыркает. Ну, думаю, сгибну я тут окончательно, потому как в баньке у этой ведьмы не иначе сам черт прижился, боле некому. Жмусь я от него в угол, а он все ко мне подступает. Я еще дале от него. Потом чую, под руку вроде железяка какая-то попала. Пощупал – лом.

– Ну, с ломом и черт не страшен.

– Вот и я так решил. Схапал тот лом двумя руками и саданул на звук в черта. Повозился он, посопел, пошебуршился маленько и затих. А мне какой сон, притулился в углу и дышать в полную силу боюсь. Так до света и просидел. А как развиднелось, гляжу, посеред бани телок-сосунок валяется и лом у него из бока торчит. Уже и застыл бедный.

Тут уж меня и вовсе, как осиновый лист, в дрожь кинуло. Потому как уже две шкоды натворил. Теперь, думаю, хозяйка меня беспременно самого прикончит в этой баньке и захоронит вместе с телком и побитой посудой.

– Ну-ну, а дальше что было?

– Чую, дверь вроде в избе брякнула и кто-то топает к баньке. Я к щелке приткнулся – хозяйка с ведром идет. Телка поить, стал быть, собралася. Ну, как токмо отсунула она дверную задвижку, я и ломанулся прямо в дверь, сшиб ее вместе с ведром и сиганул в лес. А ты, Шустряк, толкуешь – медведь…

Долго не утихал смех, а Застежкин сидел с тем же серьезным видом, добывал посредством кремня, куска подпилка и трута огонь для самокрутки.

В отделении Красовского бойцов долго веселил Славка Фитюлин, не без юмора рассказывая, кто как вел себя в решающие минуты атаки:

– …А теперь я вам о нашем командире скажу пару слов. Ноги у него длинные и бежал он впереди всех. Только смотрю я: чего это он все время оглядывается? Потом уже сообразил: беспокоился наш командир, не сели ли мы на перекур в самый решающий момент и не остался ли он один, без своего войска…

– Кончай трепаться, Фитюлин. Выдумываешь какую-то ерунду, – оборвал его Олег. Он сидел особняком, сцепив на колене руки, и всем своим видом изображал командирскую озабоченность и значимость.

День стоял теплый, и шинели бойцов были закручены в скатки, только у него накинута на плечи. И шинель особенная – кавалерийская. Она выгодно подчеркивала ладную, стройную фигуру Олега. И свои сапоги он умудрился где-то поменять на хромовые офицерские. За прошедшие две недели Красовский сумел завоевать авторитет в своем отделении. Его «отпетые» относились к нему с уважением и подчинялись, хоть и обращались к нему не на «вы». Один только Славка Фитюлин все еще ерепенится, часто не соглашается с его мнением, вступает в пререкания. Вот и сейчас, нет, чтобы промолчать на замечание командира, он опять в амбицию:

– Когда про других рассказывал, ты смеялся. А как до тебя дошло – сразу «кончай трепаться». А я не кончу. И не кричи на меня, надоело!

– Прекратить! – побагровел Красовский. – Ты с кем пререкаешься?

– Ты, командир, не надувайся, а то лопнешь еще ненароком. Чего побледнел? Не боюсь я тебя.

Лицо у Олега, действительно, побледнело. Ненавидяще глядя на Фитюлина, он прохрипел:

– Зато твоя уродливая рожа никогда не бледнеет… Красюк…

Славка вскочил будто ужаленный и, сжав кулаки, шагнул к Красовскому. Подняв правую ладонь ребром перед вздымающейся грудью, он чуть ли не шепотом пригрозил:

– Сейчас рубану по дыхалу и копыта отбросишь, «ваше благородие», пижон уссурийский.

Шрамы на его лице посинели, на скулах взбухли желваки…

– Боец Фитюлин, прекратить! – закричал командир взвода, в это время разговаривавший неподалеку с Пугачевым.

Славка будто наткнулся на невидимое препятствие, тяжело перевел дыхание и медленно разжал кулаки. Догадываясь, что начальство подзовет его сейчас к себе, стал оправлять гимнастерку. И когда Пугачев действительно поманил к себе рукой, подошел подчеркнуто строевым шагом, доложился по всей форме.

– Почему набросились с угрозами на своего командира? – строго спросил Андрей.

– Так он же сам меня оскорбил. Лицо мое ему, видите ли, не нравится.

– Третьего дня я уже беседовал с вами. Вы обещали вести себя сдержаннее и я вам тогда поверил.

– Я слово свое держу, товарищ лейтенант. С того раза никого первым не задевал. А оскорблений никогда не прощал и прощать не буду. И этому не спущу…

– Не «этот», а ваш непосредственный начальник, командир отделения.

– Да какой из него командир?! Показушник он, весь насквозь фальшивый, как крапленая карта. Неужели не видите?..

– Все это слова, Фитюлин, ваши эмоции. Что-либо конкретное против вашего командира отделения вы можете сказать? Нет? Так в чем же дело? Кроме того, даже если вы считаете его действия неправомочными, вы обязаны обжаловать их по команде. На фронте за такие штучки вы пошли бы под трибунал… словом, буду ходатайствовать о вашем возвращении в колонию.

Возле недавно подъехавшей полковой кухни затрубил горнист, приглашая роты на обед.

– Так что же мы с вами решим, Фитюлин? – еще раз глянув в лицо солдата, спросил Пугачев.

Славка подавленно молчал, опустив голову. Потом едва слышно осевшим голосом проговорил:

– Вы мне еще раз поверьте, товарищ политрук. Ну, в последний раз. Слово даю, исправлюсь.

После долгой паузы Пугачев решил:

– Будь по-вашему. В последний раз. Идите на обед. – И, глядя на удаляющегося бойца, сказал Колобову: – Красовский тоже хорош. Пусть после занятий зайдет в канцелярию.

Обеденный перерыв сократился до получаса. Майор Терехин приказал уплотнить последний день учебы до предела. Близился уже вечер, а интенсивность занятий не ослабевала. Штрафники учились далеко и точно метать гранату, быстро окапываться под огнем противника, ползать по-пластунски.

Больше других повезло отделению Павленко – его бойцы осваивали навыки оказания первой медицинской помощи. Санинструктор роты Маша Усольцева с санитарками Фросей и Тосей обучали их азам санитарного дела. Девчата были молодые, веселые, и парням, давно не общавшимся с женским «составом», казались неповторимыми красавицами. Когда кого-либо из них во время демонстрационных перевязок касались девичьи руки, они замирали от счастья.

Ловко накладывая бинт на локоть отделенного Павленко, санинструктор ласково говорила:

– Вот так, миленький, будешь бинтовать локтевой сустав, если товарища ранят. Да и себе тоже, коли некому помочь будет.

Федя, с трудом вникая в смысл объяснений, восторженно глядел не на руки санинструктора, а на ее лицо. Но девушка, не обращая на это никакого внимания, спокойно продолжала свои объяснения. Так же вели себя и ее подруги. Только изредка в ответ на проявление особенно настойчивого восхищения раздавалось незлобивое:

– Нахал ты, миленький, а не красный боец. Тебя учат нужному, а ты о другом думаешь.

– О чем это я думаю? – смущался парень.

– По глазам видно, о чем.

Своей добротой и ласковостью Маша влюбила в себя всю роту. На каждого она смотрела так тепло и участливо, словно именно без этого парня нет ей жизни. А на попытки откровенного заигрывания всем отвечала одинаково ласково:

– Жаль мне тебя, родненький, но помочь ничем не могу. Не до шашней мне, миленький.

Бойцы смеялись, не верили ей: хитрит санинструкторша, очки втирает. Не иначе как тайком с кем-нибудь из командиров встречается. И эта догадка подтвердилась к концу последнего дня учебы. Случайным свидетелем тайны двух влюбленных оказался командир взвода Колобов.

Маша, проверив правильность наложения повязки кем-то из бойцов, обратилась к Павленко с просьбой:

– Сержант, миленький, принеси родниковой водички, страсть как пить хочется.

Федя молча взял котелок и отправился к недалекому роднику, скрытому в заросшей кустарником ложбинке. Подождав немного, Маша передала свой бинт Фросе.

– Вас, мужиков, только за смертью посылать. Сама быстрее напьюсь. – И побежала следом за Павленко к роднику.

Вот и камни, из-под которых струится чистейшая и холодная до ломоты в зубах вода, но Маша и не взглянула на нее. Подбежала к стоявшему с еще пустым котелком Федору, нетерпеливо обняла его, слилась с ним в жарком поцелуе.

«Вот это неожиданность…» – оторопел Колобов. Он метрах в десяти от родника штудировал боевой устав пехоты. Николай стремился использовать любую возможность для изучения пехотной науки. Слишком уж малым был у него запас знаний.

Колобов приник к траве, чтобы его не заметили влюбленные. Глазами он снова уставился в раскрытый устав, но уши бессовестно ловили доносившийся шепот.

Времени у Павленко с Машей было всего ничего. В любую секунду у родника мог появиться кто-нибудь посторонний. Рослый Федор, чуть ли не на полметра поднял Машу, прижал ее к своей богатырской груди и, крепко поцеловав, опять поставил на землю.

– Коханочка ты моя! Дивчинонька найкращая…

– Отпусти, медведь! Обратно бежать надо, а то увидят… – Маша еще раз прижалась к Павленко, чмокнула его в подбородок и торопливо направилась к занимающимся, а Федор опустился на колени, жадно припал губами к ледяной воде. Напившись, присел на валун, задумался.

«Вот бесстыжий. Там у него занятия идут, а он рассиживает в тенечке, – возмутился про себя Николай. – Когда же он уйдет, наконец? А Маша эта – хорошая девушка, добрая, веселая, ласковая. Я-то о ней чего думаю?» – одернул себя Колобов и, уже не скрываясь, строго окликнул:

– Сержант Павленко, почему в холодке рассиживаете, когда ваши бойцы на занятиях?

Федор вскочил и растерянно уставился на взводного.

– Ой, товарищ старшина, вы шо, усе бачили? – смутился и добавил, словно оправдываясь: – Дуже гарная дивчина. Хочу уговорить, шоб жинкой моей стала.

– Она же с нами на фронт поедет. Ей надо будет помощь раненым оказывать, а не животом трясти. Прекрати это дело.

– Та не можу я вже от нее отступиться, товарищ старшина. Хочу тильки вместе с ней долю свою в жизни шукать, рука об руку.

Августовское солнце уже склонилось к вершинам сопок, а занятия на полигоне все продолжались.

Бойцы сержанта Медведева долбили лопатами каменистый грунт, стараясь уложиться в отведенное на отрытие стрелковых ячеек время. Занятия Алексей проводил спокойно и умело. То одному, то другому показывал, как правильно работать саперной лопатой. Подчиненные его уважали и слушались беспрекословно.

Все, кроме Ромы Смешилина. Ленивый и хамоватый, он с первых дней портил настроение Алексею. Не раз Рома демонстративно игнорировал его приказы. Вот и сейчас все роют ячейки, а Смешилин воткнул лопату в землю, повесил на черенок пилотку и преспокойно разлегся на траве.

– Ты почему лежишь, когда другие работают? – строго спросил его Медведев.

– Пускай работают. Видать, на лесоповале да на приисках еще не устали, – хохотнул Рома.

– Сейчас же возьми лопату и рой ячейку.

– Сказал тебе, что отдыхаю, и отстань, – Рома остро прищурился на отделенного.

Медведев знал, что Смешилин до сих пор не может свыкнуться со строгим армейским распорядком. Как и все, он добровольно изъявил желание отправиться на фронт. Но служба сразу же стала ему в тягость, любой приказ он воспринимал как посягательство на его личность, всякое порученное дело становилось для него подневольным.

Алексей считал, что Смешилину нужно дать время свыкнуться с новой для него обстановкой, найти себя в армейской среде. Поэтому он и прощал Роме его прегрешения. Но на этот раз откровенно грубый, вызывающий ответ бойца вывел из себя обычно спокойного Медведева.

– Встань, когда к тебе обращается твой командир! – глухо приказал Алексей.

Рома демонстративно медленно поднялся. Прищур его глаз стал еще острее, крупные губы нервно дергались.

– Ты чего на меня рычишь, чего глотку дерешь? Сказал тебе, что не буду копать эту вонючую нору. Лопатой и киркой я на Колыме вдоволь намахался. Потребуется, не хуже тебя ячейку вырою.

– Вот и покажи свое умение на деле. Приказываю взять лопату и рыть ячейку, как все!

Но Смешилин неожиданно сложил кукиш и сунул его к самому носу командира:

– А этого ты не нюхал, помазок щипаный?

Скулы на лице Медведева вздулись. Рома и руку не успел убрать, как страшнейший удар отделенного сбил его с ног, и он словно подрубленный упал на землю.

– Всмятку раздавлю, мокрица! – прохрипел взбешенный Медведев…

Первым к месту происшествия прибежал командир взвода. Смешилин еще лежал на земле, широко раскрывая и закрывая рот. От уголка губ к подбородку тянулась алая струйка крови. Медведев стоял рядом. Широкие брови его дергались, руки вздрагивали.

– Что тут произошло? – спросил у него Николай.

Сержант сначала помог Смешилину встать и лишь потом повернулся к Колобову. Угрюмо в нескольких словах объяснил ему причину своего срыва.

Не ожидал такого Николай от Медведева. Ему нравился этот парень с уравновешенным характером, умением ладить с людьми и делать порученное дело без суеты и крика. И вот – на тебе.

Колобов повернулся к пострадавшему, чтобы выслушать его объяснения, но не успел. Прибежал оповещенный кем-то Пугачев.

– Что случилось? Сержант Медведев, доложите, – потребовал политрук роты.

Алексей молчал, тяжело дыша и угрюмо глядя себе под ноги. Пришлось Колобову объяснить Пугачеву причину происшествия. Выслушав взводного, Андрей обратился к Смешилину:

– Как вы объясните происшествие?

– А что тут объяснять? – Рома вытер рукой окровавленный подбородок. – Набрали амбалов в командиры, вот они и зверствуют над нами.

– Не виноват был сержант! Он сам ему дулю в нос тыкал! – зашумели столпившиеся вокруг бойцы. – Смотри, Рома! Если с сержантом что случится, тебе лучше в роте не показываться.

– Так, все понятно, – подытожил разбор происшествия Пугачев. – Боец Смешилин, пойдите умойтесь и приведите себя в порядок. Если собираетесь жаловаться на командира отделения, советую не утруждать себя. Ваши товарищи свидетельствуют, что вы первым его оскорбили. После ужина зайдите в ротную канцелярию. А вы, сержант, пойдемте со мной.

Отведя Медведева в сторону, Пугачев строго отчитал его:

– Как вы, командир отделения, могли распустить себя до такой степени? Позор!

– Виноват, товарищ политрук. Сам себя казню за это. Не выдержал, когда он мне дулю под нос сунул.

– Вас, сержанта, учить надо, как нужно поступать в таких случаях?

– Поверьте, товарищ политрук, я не прощенья себе прошу. Понимаю, что заслужил самое строгое наказание…

– Это надо же, подчиненных бить! Да вам с такими кулачищами быков без кувалды валить можно. Как теперь вы дисциплину от бойцов требовать будете?

Алексей сокрушенно молчал, стараясь спрятать свои мощные, узловатые кисти рук за спину.

– Станьте как положено! Что вы от меня кулаки прячете? И где только такими обзавелись…

– На золотых приисках работал, – вздохнул Алексей. – А до того слесарил на Путиловском.

– Я знаю, что вы ленинградец. Тем более непозволительно. Пример должны показывать… У вас, кажется, жена в Ленинграде осталась?

– Так точно, с сынишкой маленьким.

– Пишет, как там у них?

– С прошлого лета ни одного письма не получил, – глухо ответил Медведев. – В газетах ничего не сообщают, а слух идет, будто голод в Питере свирепствует, мор повальный.

– А вы не верьте слухам, сержант. На лучшее надейтесь. Город в осаде, потому и писем нет. Но как фашисты ни тужатся, а овладеть Ленинградом вот уже год не могут. Значит, защитники его крепко стоят. А уж женщин с детьми на произвол судьбы не бросят. Объявятся ваши родные.

– Я и сам так думаю. А правда, товарищ политрук, будто нас под Ленинград направляют?

– Этого не знаю. Слухам, в отличие от вас, не верю, а планы командования мне неизвестны. Наше дело солдатское, сержант. Куда направят, там и будем воевать. Ладно, командуйте, – Пугачев ободряюще улыбнулся Медведеву и направился к Колобову.

…Николай сидел на бруствере окопа и демонстративно внимательно вот уже минут пятнадцать смотрел в одни и те же строчки раскрытого боевого устава пехоты. Даже не повернулся к присевшему рядом Андрею.

– Не переживай, старшина, – дотронулся до его плеча Пугачев. – Обойдется. Очухался твой Смешилин, вон ячейку роет.

Колобов отложил в сторону устав, достал кисет и принялся подрагивающими от сдерживаемого волнения пальцами скручивать цигарку.

– Я не за Смешилина, а за Медведева переживаю, – тихо ответил он. – Как в самого себя, в него верил. Парень-то какой: сдержанный, серьезный, к подчиненным внимательный. И вот вывел же его из терпения этот лоботряс! А разве один такой Смешилин у меня во взводе? Как в бой-то с ними идти?

– Это уж ты, друг, через край хватил, – не согласился с Колобовым Андрей. – Ну, найдутся еще один-два таких прохиндея, а остальные? Ты обратил внимание, как отделение за Медведева горой встало? А две недели назад они его вот так же поддержали бы? То-то. Это не просто сборная солянка, тут уже коллектив зарождается. А ты – «Смешилин». Такие, как он, погоды в роте уже не делают.

– Может, ты и прав, только Медведева из-за него могут с отделенных снять. Кого я вместо него поставлю?

– Ничего, все перемелется – мука будет. Попробуем отстоять твоего сержанта… Гляди-ка, сам Кушнаренко к нам идет. Неужели по этому случаю? Придется докладывать…

Однако комиссар учебного полка, похоже, еще ничего не знал о ЧП во взводе.

– Можете не докладывать, политрук, – остановил он вытянувшегося перед ним Пугачева. – Сам видел, как атаковала ваша рота. Молодцы! Парни в бой рвутся! Значит, не чужда им судьба Родины.

Приподнятое, радостное настроение Кушнаренко передалось и агитатору роты.

– Верно, товарищ батальонный комиссар. Люди хоть сегодня в бой готовы, – подтвердил он.

– Вот видишь, а Геббельс распинается, что они против Советской власти поднимутся. Тысячу раз прав был Ильич, когда говорил, что социализм строить и защищать будут люди, испорченные капитализмом, но им же и закаленные в борьбе. Кажется, так, политрук?

– Точно не помню, товарищ комиссар, – смутился Андрей. – Только наши-то бойцы почти все уже после революции родились. Их капитализм не мог испортить.