Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

– Если не секрет – откуда такие познания?

– От папы, – обрадовался его голосу Залогин. – Он профессор, крупный физиолог, заведующий кафедрой прикладной физиологии в 1-м меде.

– Где-где?

– В 1-м медицинском институте. В Москве.

– Так ты москвич…

Это было не звуком, а как бы толчком воздуха, родившим шелест. Залогин терпеливо ждал продолжения, но его не было. Быть может, комод в самом деле умер? Ведь не только его дыхания, но даже хрипов не стало слышно…

– Не боись, он покуда живой… – Это круглоголовый. Он говорил приглушенно, для одного Залогина. – Но ты прав: без воды до утра не протянет. – Круглоголовый потянулся так, что даже суставы хрустнули. – Поразмяться, что ли? – Зевнул. – Как говорил тот парень из сказочки? – что сделаю я для людей!.. Смешно, ей-богу.

Залогин услышал, как он поднялся к окну. С легким скрипом подалась доска, и, скребнув по стене, стукнулась обо что-то.

Залогин вскочил.

– Я с тобой…

– Сам управлюсь.

Освобожденная амбразура окна – черная на черном – была вырезана в окружающем мраке: окно в бездну. И если глядеть не на какую-то конкретную звезду, взгляд улетал в пространство, падал в бездну, все дальше и глубже, все стремительней, пока не начинало казаться, что звезды – фиксируемые периферическим зрением – пролетают слева и справа – назад, мимо – и исчезают за твоей спиной, тщетно ожидая, что ты – обернувшись – продлишь своим вниманием хотя бы на несколько мгновений их эфемерную жизнь… Залогин почему-то вспомнил «Черный квадрат», вспомнил, как стоял в тесном музейном запаснике перед картиной (отца часто пускали в такие места, куда мало кого пускали), чувствуя в душе какую-то непонятную притягательность и даже сродство, и отгонял любые мысли: голова услужливо пыталась предложить свои примитивные отмычки. Отец начал было объяснять смысл картины, но сын (он учился в 10-м классе) сказал «не надо», – и отец одобрительно кивнул и улыбнулся… Это воспоминание перебилось другим: как он смотрел в звездное небо через телескоп. Телескоп был любительский, но сильный; понятно – цейссовский. Он был у соседей; Залогины жили с ними на одном этаже, дверь в дверь. Соседи были немцами из Гамбурга: глава семьи, его крепенькая жена, и двое мальчишек-близнецов. Глава семьи был видный антифашист. Они эмигрировали из гитлеровской Германии сложным маршрутом, через Швецию и еще какие-то две страны. В Москве папа-антифашист получил высокую должность во внешней разведке (Гера Залогин узнал это от своего отца несколько лет спустя; «Не болтай лишнего, – сказал папа-Залогин. – Людвиг – славный и порядочный мужик, но мало ли что…»), – вот почему их поселили не где-то, а в таком доме на улице Горького, в четырехкомнатной квартире. Гера дружил с близнецами. Он учил их разговаривать по-русски, они его – по-немецки. Они расписали дни недели – через день – когда на каком языке говорить. Суббота была для этой семьи почему-то особым днем, поэтому она из расписания выпадала…

В коровнике воздух был спертый, тяжелый от вони пота, ран и экскрементов. Уже не раз пропущенный через сотни легких, он потерял не только кислород, но и энергию. Дыхание превращалось в работу, и не каждому она была по силам.

Чтобы подышать свежим воздухом, Залогин подтянулся за высокий подоконник, встал на цыпочки. Попытка оказалась неудачной: его лицо было все еще ниже подоконника, а тяжелый воздух коровника стоял недвижимо, как вода в пруду, и не собирался вытекать. Но ведь выше, на уровне подоконника, должно быть свежее! Как бы ни был тяжел здешний воздух, верхний его слой – хотя бы до среза подоконника – должен был вытечь через окно, и ему на смену должен был влиться свежий, легкий, ночной. Он сейчас там, наверху, над головой…

Залогин поднял руку и поводил ею. И ничего не почувствовал. Наверху воздух был таким же горячим; может быть – чуть посуше… Нет, я должен высунуться в эту чертову амбразуру, сказал себе Залогин, хотя бы для того, чтобы знать, что могу воспользоваться ею в любой момент, когда мне это понадобится…

Он присел на корточки и стал ощупывать стену, ища выбоину или щель, чтобы можно было упереться в нее носком ботинка. И сразу нашел углубление в кладке, очень удобное, чтобы вставить ногу. Поискал выше – и над первым обнаружил еще одно такое же углубление. Учтя высокое расположение окна, строитель предусмотрел удобный подход к нему, чтобы не было нужды каждый раз таскать лестницу. Как же я не обратил внимания на эти пазы? – удивился Залогин. Ведь они были у меня перед лицом, и пока не стемнело… Конечно: возбуждение, переутомление, недосып, – все это объективные причины, но ведь я пограничник, и такие детали должен примечать автоматически…

Он взялся за край подоконника и легко поднялся наверх. Высунул голову. Ночной воздух был сухой, легкий и теплый. И как сладостно было им дышать!..

Трещали цикады. Звездный свет позволял проследить беленую стену коровника, но уже в трех-пяти метрах в сторону от него пространство было неразличимо. За углом коровника, возле ворот, беседовали двое немцев. Залогин прислушался. Треп. Ничего интересного.

Круглоголовый возник из мрака, словно материализовался. Залогин вздрогнул; даже сердце замерло. Спустился к Тимофею – и только тогда перевел дух. Круглоголовый скользнул следом неслышно, словно и не касался стены. Прошелестел:

– Вода – не супер. Застойная. Болотом отдает. Я даже лягушек слышал.

– Колодцем с осени никто не пользовался. – Это Тимофей. Хрипло, но внятно.

– Ты гляди – живой. Тебя напоить – или сможешь сам?

– Сам.

– Давай здоровую руку… Вот. Флягу я уже открыл.

Тимофей не почувствовал первого глотка. И второго, и третьего. Только затем рецепторы во рту очнулись; язык стал размягчаться. Тимофей провел им по лопнувшим губам, но ощутил только боль. Тогда он стал просто пить. Он понимал, что нужно оставить несколько глотков Залогину, кому-то из невидимых соседей; вот еще два, нет – три глотка, – и остановлюсь, говорил он себе – и продолжал пить. Он чувствовал, что пьет не просто воду, что в него вливается жизнь; чем больше выпьет – тем больше шансов дожить до утра, когда немцы опять подпустят водоносов к колодцу, и можно будет напиться вдоволь, досхочу, и уже уверенней наметить следующий рубеж: дожить до вечера.

– Да ты не терзайся, командир, – сказал круглоголовый. – Пей со спокойной совестью. Еще принесем…

Тимофей оторвался от фляги, прислушался к себе; осторожно, чтобы не беспокоить рану, попробовал вздохнуть глубоко. Так ведь совсем иное дело!..

– Отчего же колодец забросили? – спросил круглоголовый. Очевидно, все это время вопрос сидел в нем. Сколько ни тусуйся в городе, а крестьянские корни нет-нет да вылезают.

– Обычное дело, – сказал Тимофей. – Хозяин исчез сразу, как мы пришли. Я здесь с первых дней, но его не видел… Наймиты стали помаленьку распродавать скотину. К нам на заставу привозили свежую телятину… А потом явилась комиссия – и все хозяйство пустили под нож. – Тимофей сделал неторопливый глоток и добавил: – Племенное было стадо…

Во втором походе за водой круглоголовый прихватил с собой Залогина. Возвращаться в коровник он не стал. Подсадил Залогина к амбразуре окна, отдал флягу.

– Все. Тут наши дорожки расходятся.

– Может, подождал бы денек? – Залогин знал, что просить бесполезно, но не просить не мог: мало ли что, вдруг случится чудо. – Глядишь – комод поднимется. Компанией все же повеселее…

Круглоголовый еле слышно засмеялся.

– Чудак ты, парень! Твой комод еще много дней будет не ходок. Потом… мне понравилось на воле! А воля – штука скоропортящаяся. Если не ухватил сразу – может, через пятнадцать минут уже будет поздно. А самое главное, парень… – Его голос смягчила невидимая улыбка; по всему видать – у него было отличное настроение: – Самое главное – как я уже сказал – мне с тобой не по пути.

– Не понимаю…

– Долго объяснять. Убирай башку. Пристрою доски на место, чтобы немцы ничего не заметили.

– А как же ты без фляги?

– Добуду.

Он закрепил доски и уже сделал пару шагов прочь, но возвратился и постучал по доске костяшками пальцев:

– Ты еще здесь?

– Здесь, – отозвался Залогин.

– Должен тебе сказать: про мочу – это ты здорово завернул. Классная хохма.

Залогин опустился на место. Тимофей спал. Не лежал молча, а именно спал – это было понятно по неровному, прерывистому дыханию: пока сознание было отключено и не мешало, тело пыталось навести порядок в своем разоренном хозяйстве. Залогин не видел Тимофея, но ощущал нутром: что-то в этом теле изменилось. Ведь совсем недавно, какие-нибудь двадцать минут назад, до выпитой Тимофеем фляги, Залогин его не ощущал. Он знал, что Тимофей рядом. В этом не трудно было убедиться – достаточно протянуть руку. И Залогин – неосознанно – несколько раз именно так и делал: протягивал руку и трогал Тимофея за плечо, за грудь, – якобы проверял, не сбилась ли повязка. А на самом деле ему нужно было снова и снова убеждаться, что Тимофей рядом, что он не один. Как-то так получилось, что остальные пленные сейчас для Залогина как бы не существовали. Конечно, они были, и все они были свои – бойцы Красной Армии; и все же в них было нечто иное, некое отличие от них двоих – его и Тимофея. Может быть, если бы Залогин узнал каждого из них поближе, тогда бы у него нашлось с каждым из них сродство; но вот он узнал круглоголового, не много, но узнал, – и что же? Даже участие круглоголового ничего не изменило. Он как был – так и остался одним из остальных. А комод… Возможно – даже наверное – были какие-то слова, которые могли назвать чувство, возникавшее в душе Залогина, когда он думал о сержанте, но он даже не пытался перевести это чувство в слова. В этом не было нужды. Чувство было настолько полным и самодостаточным, что не оставляло места для слов. Как хорошо, что я его встретил! – думал Залогин. В таких обстоятельствах встретить такого человека – разве это не подарок судьбы?..

Кстати – о судьбе.

Известно, что судьба начинается не в каком-то возрасте, не с какого-то поступка или совпадения, – и даже не с рождения. Судьба начинается при слиянии двух хромосом, мужской и женской, и зависит не только от хромосом, но и от состояния – физического и душевного, – в котором находились в момент слияния этот мужчина и эта женщина, и даже от их мыслей в этот момент, и настроения каждого из них. Короче говоря, история более чем сложная, а потому вынуждающая искать более простой ответ, а именно – вспомнить о Боге. С Богом у Залогина отношений не было никаких; проще говоря – о Боге он не думал. Хотя родители были верующими и даже регулярно посещали церковь. Но церковь не ближайшую и даже не в Москве. Они ездили на пригородном поезде в Загорск: отцовская машина привлекла бы внимание, и те люди из «органов», которые «вели эти вопросы», легко бы выяснили, кто эти прихожане; и тут же последовали бы оргвыводы. У папы-Залогина был лишь однажды разговор с сыном о Боге. Гера спросил отца, как он, ученый, может верить в эту выдумку. «Почему же в выдумку? – сказал папа-Залогин. – Именно потому, что я обладаю достаточно обширными познаниями об устройстве и жизни человеческого тела, я понимаю две вещи. Первая: по проекту, заложенному в программу роста и жизни, человек почти неотличим от других творений природы; но если всмотреться в это „почти“ – обнаруживаешь пропасть, потому что в нашем теле есть детали явно искусственного происхождения. Они созданы не природой, не по ее законам. Значит – кем-то. И второе – более сложное – о душе. Душу имеет все живое: и цветок, и птица, и собака. Об их душах мы судить не можем – пока эта задача нам не по зубам. Но свою душу мы ощущаем; ее развитие мы можем проследить. И этот процесс, это развитие приводит меня к такой мысли: как женщина вынашивает в себе девять месяцев плод для новой жизни, так каждый человек – всю свою жизнь – вынашивает в себе душу. Которая после смерти человека обретает свободу и собственную жизнь. Следовательно, физический человек – только почва. Но от того, какова эта почва, зависит и качество плода, который вырастает на ней… Бог – конечно же – гипотеза. Но эта гипотеза дарит смысл моей жизни. Благодаря ей у меня есть силы нести в этот мир добро даже тогда, когда вокруг царит зло; оставаться честным среди лицемерия и лжи; наконец – творить. Я делаю все, от меня зависящее, чтобы моя душа свободно развивалась. Чтоб она была гармоничной. Чтобы она предстала перед Богом энергичной, светлой и готовой к новому труду. Ее труду…»

Сейчас Залогин удивлялся, почему тогда не поддержал этого разговора, почему и позже ни разу к нему не вернулся. Очевидно, информация была преждевременной, зерна упали в сухую почву. А сегодня… Какой дождь меня смочил? И что он смочил – ум? или душу?.. Неужели мне нужно было встретиться со смертью, целые сутки находиться рядом с нею, чтобы наконец вспомнить о своей душе? Но вот что странно: я целые сутки находился рядом со смертью – и ни разу не ощутил ее, не почувствовал ее взгляда. Ни разу не испугался. В этом есть какая-то психическая ненормальность. Ведь есть же люди, которые не испытывают боли. А может – дело в другом? Может, в людях живет неосознаваемое чувство своей судьбы, и я не умом, а этим чувством ощущаю, что у моей дороги пока не видно конца? Во всяком случае, мне пока ничто не подсказывает, что через шаг, или через десять шагов, или вон за тем поворотом – уже конец…

Он потрогал Тимофея. У комода опять начинался жар. Влить бы в него воды, чтобы кровь не густела и было бы, чем потеть, но он лежал так неудобно… Залогин все же попытался. Что-то попало Тимофею в рот, самая малость; больше стекало по щеке. Ладно, решил Залогин, подожду, пока не очнется…

Он не заметил, как уснул, а проснулся от толчка: кто-то стоял рядом, ощупывая стену; бормотал безадресно:

– …и как вы тут забираетесь…

Справа от себя (Тимофей лежал слева) Залогин услышал протяжный зевок, затем неспешную реплику:

– Не суетись. Пока никто за тобой не гонится.

Это не ко мне, понял Залогин. К тому, кто пытается выбраться. Голос спокойный, уверенный. Залогин попытался вспомнить, что за человек лежит справа от него – и не смог. Очевидно, этот человек умел быть невидимкой.

Залогин коснулся ноги, которая его толкнула, чтобы придержать – если что. А то ведь и наступит сослепу. Нога была не в ботинке, в хромовом сапоге. Командир.

– Поищи по центру, в полуметре от пола, – подсказал, сжалившись, невидимка. – Там должна быть выемка. И еще одна – повыше и правей.

– Ага. Нашел.

– Не заблудись.

Это уже с иронией.

Залогин не стал вникать в причину его иронии, спросил:

– Он хоть знает, где колодец?

Сосед издал неразборчивый, но тоже ироничный звук. Он явно был в отличном настроении.

– Все-таки тебя разбудили?.. Ну и горазд ты спать. На тебя дважды наступали, и знаешь, что ты бурчал при этом?

– И что же?

– «Извините».

– Наверное, это было смешно, – согласился Залогин.

– Еще бы. Не сомневаюсь, что в следующий раз – на этой войне – я не скоро услышу это слово.

– Вы полагаете, что война исключает этикет?

Сосед засмеялся.

– Я полагаю… – Он выделил слово «полагаю» какой-то сложной интонацией. Мог бы обойтись естественной для него иронией – но не обошелся. – Я полагаю, что с такой философией ты не проживешь и трех дней.

Может быть, он и прав, подумал Залогин, и тут же забыл об этом. И стал думать, что война, конечно же, форс-мажорное обстоятельство, и к ней необходимо приспособиться; но это вовсе не означает, что платой должна быть измена себе… Залогин, парнишка с Тверской, которая уже на его памяти была переименована в честь великого пролетарского писателя Максима Горького, был совсем не прост и сделан из стойкого материала.

– И много через меня народу перебралось? – спросил он.

– Да уж с десяток точно. Я думал, что их будет больше, но остальные пока не очухались. Увидишь – завтра гуще побегут.

– А чего же вы не следом за ними?

– А куда спешить? Надо осмотреться. Понять, с кем имеем дело. У жизни нет прямых дорожек. А если тебе кажется, что она прямая, значит, ты слепой. И тебя ведут.

– Куда?

– Известно куда. Чтоб использовать. – Он зевнул, издав при этом удовлетворенное «о-хо-хо», и добавил: – Пока не спится – да и делать нечего – могу дать бесплатный урок… Ты меня слышишь?

– Слушаю.

– Вот ты – парень образованный, это сразу видать. И чему тебя учили? Что люди делятся на тех, кто посветлее, и тех, кто потемнее. На добрых – и злых; на храбрых – и трусов; на умных – и дураков; на хитрых – и прямых; на честных – и подлецов; на трудяг – и лентяев… Как просто! Посмотришь со стороны – вроде так оно и есть. Но эта простота придумана для дураков. Которые считают, что все видят и понимают, а на самом деле… – Он повернулся в темноте и потер отлежанное бедро. Пробормотал: – Вот где проблема: на чем спать?.. Разживешься соломой, так ведь отойдешь по нужде – и сопрут, и концов не найдешь… Ты как – следишь за моей мыслью?

– Слежу…

– Короче: дурят вашего брата. Такой классификации нет. Потому что все это заложено в каждого из нас. В каждого – без исключений. И белое, и черное, и серо-буро-малиновое. Просто – в зависимости от того, как сложится, – человек поворачивается к свету то одной гранью, то другой. Мы не видим всего человека, мы видим одну эту грань – один поступок; и по нему судим. Разве не так?

– Может быть…

– «Может быть», – незлобиво передразнил невидимый философ. – Образование тебе дали, а самому главному – думать – не научили. А без этого ни одного человека не поймешь.

Залогин не хотел спорить, но понял, что от него ждут ответа – и мягко возразил:

– До сих пор – с этим – у меня проблем не было.

– Да потому и не было, что не понимал, кто возле тебя, с кем имеешь дело!.. Вот пример: Васька. Тот парень, что давеча спас тебе жизнь; кто за водой для твоего командира смотался. Причем обращаю внимание: он это сделал по собственной охоте – и с риском для жизни! Вполне мог схлопотать пулю от часового. Это не то, что пройти через казарму – и принести из бачка кружку воды. Совсем иной коленкор. Вопрос на засыпку: Васька – хороший человек? или не очень?

Залогин чувствовал очевидный подвох, но ответил твердо:

– Хороший.

– А тебя не смущает, что этот хороший человек мужика из своего же взвода – причем этот мужик лично ему ничего плохого не сделал – задушил, как кутенка?

Вопрос был трудный; сразу и не ответишь.

– Этот боец… как вы назвали его – Василий… он не знал, что я могу сам за себя постоять.

– Ты – против Гниды?! – Это был не вопрос; в голосе звучало нескрываемое сожаление: мол, такой славный парнишка – и такой наивный.

– Я – пограничник, – сказал Залогин. – Я изучал приемы рукопашного боя, и до автоматизма довел два десятка приемов.

– Да хоть сто!.. Ты бы и сообразить не успел, что это всерьез, – а твоя горлянка была бы уже перерезана. У тебя было ноль шансов.

– Это почему же?

– Да потому, что не приучен думать. У тебя на глазах шоры. Из-за них ты видишь только то, что перед тобой, и думаешь только о том, что ты должен сделать. Это как при игре в карты. Профи вычисляет то, что у других на руках, и только потом думает, как справиться с ними тем, что ему сдали. А дурак видит только свои карты. По сути – он слепой. Вот ты говоришь: я – пограничник. Судя по твоим петлицам – так оно и есть. Возможно, ты отличник боевой подготовки, бегаешь быстрее всех, подтягиваешься на турнике двадцать раз. Но вот дошло до дела, ты оказался в этом коровнике – и что же? Что ты успел здесь приметить важное, что поможет тебе выжить в этой ситуации? Да ничего! Кроме своего командира – ничего. Ты забивал гвозди так, чтобы доски легко отделились, но когда вернулся на место, – ты даже не поглядел на стену, чтобы потом знать, как добраться до окна. Ты обратил внимание на Ваську лишь после того, как он сам привлек твое внимание. Он вынудил тебя это сделать. Его энергия работала, а ты только проглотил то мясо, которое он для тебя прожевал. А что за парень лежит дальше? – теперь, после ухода Васьки – непосредственный сосед твоего командира? Этого ты не знаешь. А что собой представляю я? И следует ли меня опасаться? И каков был из себя Гнида?.. – Он опять зевнул и потянулся. – А теперь – самое смешное… Вот мы беседуем с тобой уже довольно долго, можно сказать – я заговариваю тебе зубы, а ты за это время так и не вспомнил о самом главном.

– О чем же?

– О фляге с водой.

Залогин дернулся, сел, пошарил руками. Фляги не было. От этого даже дыхание пресеклось. Выдавил из себя неожиданно тусклым голосом:

– Она у вас?

– А где ж ей еще быть? – у меня, конечно.

Залогин услышал плеск воды во встряхиваемой фляге.

– Отдайте…

Произнес медленно, словно затягивая пружину вдруг возникшей агрессивности, – и лишь затем спохватился: что-то делаю не то…

– Боже, какие мы грозные! А где наша фирмовая вежливость? Где «пожалуйста»? И где попытка задуматься – как оно так вышло?

Тело соседа даже для привыкших к темноте глаз было едва различимо, флягу – судя по звуку – он держал в приподнятой руке… Залогин резко метнулся вперед – и оказался на спине с вывернутой рукой и болью в запястье и плечевом суставе.

– Цыц. Веди себя смирно. Ты же не знаешь, с кем имеешь дело. Вот и не ищи приключений на свою тощую задницу. Больно?

– Больно…

– Я же тебя только что учил: не знаешь карты противника – не садись играть. Спроси: почему фляга у меня?

– Почему фляга у вас…

– Да потому, что едва ты заснул, как на нее нашлись охотники. Ты проспал интересный эпизод.

– Отпустите, пожалуйста.

– Вот это другой разговор. – Он отпустил. Залогин сел, растирая больные места. – Почему ты не вывернулся сам? Ведь мог?

– Мог. Но я уже понял, что не прав.

– Бери свою флягу. Не переживай: я и отпил-то всего пару глотков.

Фляга была тяжелой.

Он прав, сказал себе Залогин. Он прав: какой из меня пограничник, защитник Отечества… Хотя… ведь я все же убил пятерых фашистов! Может – и больше убил, но пятерых – точно. Этих пятерых уже никакая сила не поднимет, чтобы они опять пошли против наших. Я уверен в этом, потому что видел, куда влепил каждому из них свой свинец…

Тимофей попытался повернуться – и застонал. Залогин понял смысл движения, помог тяжелому телу. Смочил угол платка, протер лопнувшие губы Тимофея. Подождал: а вдруг очнется – тогда можно и напоить; но ни тело, ни душа Тимофея не отозвались на его ожидание.

– Если не секрет, – сказал Залогин, – что происходит? Отчего столько внимания к моей персоне? Вернее: отчего отношение такое особенное?

Возможно, если бы Залогин говорил в полный голос, усиливая свои вопросы интонацией, – возможно, он бы добился своего и получил ответ. Но шепот… При шепоте фразы становились пустыми, как сброшенная змеиная кожа. Лишенные энергии, они вязли в густом смраде коровника. Их информация не достигала цели, повисала где-то между…

– Закурить найдется?

Вот и весь ответ.

– Не курю…

– Во народ! – не успела война начаться – ни у кого курева не допросишься… Тогда попробуй моей махорки.

– Я же сказал – не курю.

– Ну и зря.

Еле слышный треск разрываемой бумаги изменил что-то в окружающем пространстве: это затаили дыхание те, кто сидел и лежал возле. Теперь каждый звук был отчетлив. Вот сосед достал из кармана кисет; вот сыпет махорку; смачно лизнул – и свернул самокрутку; спрятал кисет. В пламени спички возникло рябое, очень правильное лицо; настолько правильное, что только опытный физиогномист мог бы разглядеть на нем следы работы характера. Прикурив и затянувшись в полную грудь, он поднял руку с горящей спичкой и скользнул ироничным взглядом по повернутым к нему лицам.

– Ну-ну!..

Махорка была забористая, сразу перебила застоявшуюся вонь. В возвратившемся мраке свежий запах ощущался особенно ярко.

Рябой курил, привычно пряча самокрутку в ладони; даже когда затягивался – огонька не было видно, только отсветы на пальцах. После третьей затяжки кто-то невидимый потянулся к нему, но встретил лениво-барский отпор:

– Вали, вали отсюда… Днем надо было думать, что халява закончилась. А то – я же видел – ты одну за другой смолил, нервы успокаивал. Теперь про нервы забудь. Теперь ты – бесчувственная скотина…

Он опять повернулся к Залогину.

– Насчет курева ты не прав, граница. Что ж за солдат, который не курит? Это ж эликсир для души. Тошнит от казарменной неволи? – закурил – и ты свободный человек. Сволочь-командир старается тебя затоптать? – закурил – и он для тебя не существует, нет его для тебя в природе. Даже смерть! – и та перед цигаркой из ужаса превращается в физиологический процесс.

– Убедительно, – признал Залогин. – И все же я хотел бы услышать, почему вы на меня тратите свое время.

На этот раз ответ последовал сразу:

– Я время не трачу. Я думаю. О тебе думаю. Хотя и знаю, что смысла в этом нет. С тобой сразу все было ясно…

– Что ясно?

Опять пауза.

– Ладно. Попробую объяснить… Понимаешь? – ты… отличный материал…

Он опять задумался; очевидно, подбирал точное слово. Чтобы ему помочь, Залогин подсказал:

– Прочный?

– Нет. Ты меня не сбивай. Ведь ты же не знаешь, что у меня на уме.

– Простите.

– Ага. Вот это слово: надежный. Надежный материал. Редкое качество. Очень редкое. Если надежный человек говорит «да» – он будет стоять на этом, хоть весь мир будет против него.

– Может, это не надежность, а упрямство?

– Нет. Я знаю, что говорю. Упрямство – инструмент глупости. Оно – от ума. От небольшого ума. А надежность – качество души. К надежному человеку можно без опаски повернуться спиной. Вон – даже Васька-душегуб на это купился.

– Не только на это, – сказал Залогин. – Я почему-то думаю, что он помогал мне от души.

Рябой глубоко затянулся, – обычный прием, чтобы выиграть время. Но этих секунд ему не хватило: неожиданная мысль, рожденная словами Залогина, была нова для него. Попытка с ходу в ней разобраться ему не удалась: мысль была так далека от его обычного душевного опыта!..

– Послушай, – сказал он, – а тебе часто отказывают, когда ты о чем-нибудь просишь?

– О чем именно?

– О чем угодно.

Залогин попытался вспомнить.

– Я редко о чем прошу… В общем – почти никогда, – сказал он.

– Что значит «почти»? Назови хоть один такой случай.

В голову ничего не приходило.

– Сейчас не могу…

– То-то и оно. Я это в тебе чувствовал. Только ведь думал о другом. А теперь понимаю: есть в тебе нечто… затрудняюсь, как назвать. Может быть так: свет… Да, свет. Что-то, брат, от тебя исходит, перед чем человеки не могут устоять. Пример с Васькой – это же классика; другого не надо. Но он вовремя почуял, что дело не чисто – оттого и ноги унес. С мозгами у него всегда было не густо, зато какое чутье! Я ему не раз говорил: Вася, еще не выстроили той тюрьмы, в которой тебе определят персональные нары. Про него даже байка ходила, что он ясновидящий, но я не знаю случая, чтобы он кому-нибудь что-то предсказал.

Ясновидец… Удивительно, как одно слово может изменить состояние души. В другой ситуации оно бы прозвучало – и угасло, не задев ни одной твоей струны. Но ты знал этого человека; пусть недолго, мельком – но знал. И уже не важно, есть ли у него в самом деле такой дар. Из плоти твоего мира проступил мир иной – зримый, но бестелесный. Зыбким миражом проступила сказка. Все замерло: движения, звуки, мысли, – осталось переживание ощущения параллельной жизни, почти такой же, как твоя жизнь, и в то же время жизни совсем иной, потому что в ней настоящее, прошлое и будущее сошлись в одной точке и совершаются в ответ твоему изумлению и любопытству…

Сосед опять затянулся – и отхаркнул что-то налипшее в бронхах. Резкий звук разбил купол из тончайшего стекла. Залогин опять был в коровнике.

– А почему Василий не позвал с собой вас? – спросил он. – Из вашей пары вышел бы отличный тандем. Вы – первый номер, идеологический; он – второй, исполнитель на подхвате…

– Я и сам об этом думаю… Должен был предложить… Как бы я там решил – это уже другой вопрос. Но не предложил. И мне это не нравится. Если он что-то хреновое почуял в моем будущем…

– Он и мне сказал, что у нас дороги разные.

– Тебе он правильно сказал. Твоя война только началась, а вот Васькина – уже закончилась. И для меня она уже в прошлом. Я войной еще на финской вот так наелся. Сыт.

– А как же…

Дальше должно было идти слово «родина» или «отечество»; подошли бы и «долг» или «совесть» – но не с этим же человеком; еще нелепей прозвучала бы «присяга». Слова такие понятные, несомненные, мобилизующие на очевидное действие. Есть вещи – черт побери! – которые не обсуждаются. Это в крови; древняя программа. Залогин никогда не думал об этом – просто потому, что тут не о чем было думать. Враг на пороге? Мужчина берет копье и выходит навстречу.

Рябой его понял.

– А вот так же. Есть животные стадные, а есть – кто может жить только сам по себе. Кто живет по другому закону. Кто и в толпе – один.

– Понятно, – пробормотал Залогин. – Привет от Михаила Юрьевича.

– Ты что-то сказал?

– Да так, Лермонтова вспомнил…

– Хороший поэт. «Выхожу один я на дорогу…» Красиво… Так вот, парень; ты – другой, поэтому агитировать тебя за свою веру я не стану. Но мне не хочется, чтобы тебя пристрелили уже завтра или послезавтра только потому, что у тебя были никудышные учителя, которые научили тебя ходить только прямо… Ты меня слушаешь?

– Слушаю, – отозвался Залогин, и подумал: утром его уже не будет рядом; а может и вообще он будет уже далеко – будет ломать свою карту, делать новую игру, чтобы не сбылось предчувствие о нем Василия… если такое вообще было. Я не должен спать, сказал себе Залогин, потому что глаза слипались: подсознанию нужна была свобода, чтобы переварить пережитое за день. Я не должен спать, иначе точно просплю флягу, и тогда комод останется без единственного лекарства, которое у нас есть.

– …самое важное в первые дни любой заварухи – быть невидимым, – неторопливо журчал рядом едва различимый голос рябого. – Не возникать. Слиться с массой. Быть не лучше и не хуже других… Всегда – когда устанавливается новая власть – человеческая жизнь ничего не стоит. Пропасть можно вообще ни за что. Здесь – в плену – если не возникать – пока безопасно. Но надолго ли? – вот чего никто не знает. Поэтому нужно искать верняк, когда ты сам себе хозяин. Сегодня нас никто не считал, но у немцев, как ты сказал, орднунг; через день-два выбраться отсюда будет куда сложней. Ты, парень, с этим не тяни – и подавайся в Карпаты. Там есть хутора, где о советской власти и не слыхали. Отсидись. Пережди, пока заваруха остынет. Тогда и решай, как быть. Немцы – хлопцы разумные. С ними можно сладить…

Залогин дернулся: оказывается, он на несколько секунд – или минут – провалился в сон. «Я не должен спать…»

Он сел, вынул флягу из-за пазухи и попробовал пристроить ее на спине за поясом. Получилось не очень; фляга то норовила провалиться в брюки, то выпадала. Господи! до чего же я тупой, – удивился Залогин. – Ведь можно продеть пояс через петли чехла фляги – и повесить ее внутрь брюк…