Текст книги "Дот"

Автор книги: Игорь Акимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)

Он очнулся на полу, полулежа, привалившись к пирамиде. В темени и в ушах была боль. Но теменная боль была наружной. Майор Ортнер сел, потрогал темя; под волосами, наискосок, был здоровенный рубец; но крови не было, только сукровица. Обернулся. На ребре стойки был влажный след. Вот ведь – опять не подумал, какой силы будет удар звуковой волны – да при таком калибре! – в замкнутом помещении. Вопрос: как же они стреляли, – еще только оформлялся в сознании, а он уже знал – как. Глянул на стену возле пушки; над оставшимися двумя снарядами висели наушники.

Фуражка валялась в углу каземата.

Майор Ортнер прошел к ней, отряхивая на ходу бриджи, отряхнул фуражку, потер ее рукавом, примерил. Ordnung: фуражка закрывала ссадину целиком, причем околышем нигде ее не касалась.

И сколько же я провалялся без сознания?

Судя по едва заметному дымку, который все еще курился из ствола, – совсем немного. Может – всего несколько секунд, а может – и того короче. Отключился – и вот уже опять здесь. Во всяком случае, никакие видения, которые могли бы его посетить за время отключки (а у подсознания совсем иной отсчет времени, ему много не надо), не припоминались.

Он выглянул из амбразуры.

На шоссе все замерло. Все смотрели в сторону дота. И несколько солдат из его полувзвода, размахивая в ритм бега влево-вправо винтовками, уже бежали на выручку вверх по склону.

Ива была на месте; ничего ей не сделалось. И воронку не видать. Это понятно: на таком расстоянии…

Майор Ортнер направился к выходу, и уже у двери вспомнил, что не сделал важную вещь. Вернулся к пушке, открыл затвор (звон гильзы и рокоток, с каким она покатилась по железному полу, ему понравились) и заглянул в ствол. Возможно, остатки дыма мешали что-либо разглядеть (впечатление было такое, словно смотришь в перевернутый бинокль), но ничего толком он не увидел. Впрочем – вот горный кряж за рекой. Опустим ниже… Вижу! – это полоска реки. Теперь опустить еще самую малость… Но иву не разглядел: пойма, и без того далекая, была уже в тени.

Выйдя из дота, он помахал своим солдатам рукой. Они остановились, но вниз не пошли: мало ли что, может, их командир сейчас находится под прицелом. Майор Ортнер не стал настаивать, направился к ним – и тут заметил в стороне кучку вещей. Подошел. Пять пар немецких солдатских сапог, старая драгунская куртка и ремень. Майор Ортнер постоял над ними. Не думал (тут не о чем было думать), но прислушался к себе. Понял, чего хочет, и взял куртку. Спустившись к шоссе, отдал ее Тимофею.

– Носи. Она тебе к лицу.

Тимофей кивнул и надел куртку.

И в этот момент майор Ортнер вдруг подумал: а ведь эти несколько дней могут оказаться самым важным в моей жизни. Вершиной моей жизни. Мерой всего, что мне еще только предстоит. Даст Бог – будет семья, дети, любовь; и что-то смогу создать; но все равно я буду знать, что уже еду с ярмарки, и уже никогда не повторится накал, в котором я прожил эти дни…

– Будь моя воля, – сказал он, – я бы отпустил вас. Но не я распоряжаюсь вашей судьбой.

Отдал честь, сел в свою машину и уехал.

20

Охрана посадила их на землю. Они не глядели друг на друга и не разговаривали. С тех пор, как с них сняли сапоги, не сказали друг другу ни слова. Уже смеркалось, когда из-за соседнего холма появился громоздкий тупорылый автофургон с брезентовым верхом. Остановился рядом с бронетранспортером. Из него вышел лейтенант, переговорил с командиром охраны, и велел красноармейцам забираться в кузов. «Так нельзя, – сказал командир охраны, – их надо связать…» – «Это еще зачем?» – удивился лейтенант и взглянул на красноармейцев; их вид не вызвал у него опасения. – «Приказ майора Ортнера…» – «Но там четверо моих парней!» – «Я должен быть уверен, что приказ выполнен…» Лейтенант распорядился. Красноармейцы забирались в кузов по одному, там им вязали руки за спиной и укладывали на пол. Места было не много: на две трети кузов был заставлен ящиками, сбитыми из еще сырых еловых досок; свободную треть так же плотно наполнял густой аромат живицы. Подняли задний борт; опустили брезентовый полог, оставив небольшой треугольный просвет для воздуха; под дощатым занозистым полом взревел мотор…

Двинулись неторопливо; мотор то и дело менял густоту и высоту тона: водитель маневрировал между остовами сгоревшей техники. Потом пол закачался и под колесами характерно загудели пустоты; не много же им понадобилось времени, чтобы навести капитальный понтонный мост! Потом в кузове стало сумеречно: въехали в ущелье. И сразу автофургон прибавил скорости. Слева, совсем рядом, слышались другие моторы, они работали на низких передачах; кузов стал наполняться их чадом; но на запад дорога была практически свободна, и скорость высасывала чад.

Потом настала ночь.

Правда, в кузове мрака не было. Встречные машины шли с полными фарами, и хотя светили мимо, их отсвет наполнял кузов едва уловимым (как будто он выделялся изнутри, из самих молекул воздуха) сиянием. В треугольном просвете были видны черно-белые, подступающие вплотную к реке и дороге склоны.

Потом пошел дождь, первый их дождь с начала войны. Невидимый, он стучал по брезенту, и только иногда на повороте, вырванные из мрака фарами, возникали белые струи падающей воды.

Из-за небольших заторов автофургон несколько раз останавливался. Во время одной такой остановки Чапа сказал, что ему нужно отлить. Он это сказал охранникам, но поскольку по-немецки не знал ни слова, получилось, что он говорит в пространство, безадресно. Естественно – никто на это не среагировал. Тогда Чапа легонько толкнул босой ногой сапог охранника и повторил свое заявление. Немец пнул его, но без злобы, и сказал: «Лежи спокойно…» – «Господин солдат, он просит разрешения отлить», – подал голос Залогин. – «Скажи ему: пусть терпит», – отозвался немец. – «Но он уже не может терпеть…» – «Пусть ссыт под себя…» – «Господин солдат, но ведь мы тоже солдаты, – особым голосом произнес Залогин. – Такие же, как и вы. И лично вам мы ничего плохого не сделали. Вы обходились с нами очень благородно и произвели на нас впечатление достойных людей… Ведь мой товарищ никуда не денется, помочится через борт…» – «Ты жид?» – спросил его солдат. – «Нет. Но долго жил рядом с ними…» – «Понятно…» Было видно, что немец созрел, но тянет просто потому, что не хочет шевелиться, преодолевать инерцию бездействия. – «Скажи ему – пусть расстегнет у Чапы ширинку. И поддержит его член – пока Чапа будет ссать…» – Разумеется – это Ромка, кто же еще. «Если сейчас не заткнешься – я тебя убью», – сказал ему Тимофей. «Пусть он поднимется и повернется ко мне спиной, – сказал охранник. – Я развяжу его руки…» На ощупь это получилось у него не сразу, он пару раз чертыхнулся, а когда все же совладал с узлом – первым делом передернул затвор. Чапа постоял в просвете, подышал дождем; когда мотор под их ногами рыкнул, давая понять, что сейчас повлечет машину дальше, Чапа возвратился к охраннику, повернулся к нему спиной. Улегся не на прежнее место, а рядом с Тимофеем, и шепнул ему на ухо: «Бритва у меня в руке…»

Во время очередной остановки они услышали громкий разговор; не внутри кабины – вроде бы кто-то говорил, стоя на подножке. «Патруль», – тихо сказал Залогин. Затем над задним бортом появились две головы: давешнего лейтенанта и жандарма в дождевике поверх каски и мундира. Жандарм посветил фонарем; тусклый свет (батарея уже садилась) пробежал по лицам четверых охранников (бодрствовал только один), задержался на пару секунд на ящиках – и погас. «Мне очень жаль, господин лейтенант, – обернулся жандарм, – но подорожная оформлена не надлежащим образом. Вам придется проехать со мной на КП. Это рядом…»

Автофургон свернул с дороги вправо, и кузов вдруг наполнился прямым светом: кто-то пристроился сзади. Тимофей сел. Чтобы разглядеть через борт, ему пришлось немного вытянуться вверх. Это был мотоцикл с пулеметом в коляске; на обоих мотоциклистах были форменные дождевики. «Лежи», – сказал охранник и легонько толкнул Тимофея.

Они проехали совсем немного, еще раз свернули и остановились. Мотоциклист не выключал фару. Опять появился жандарм; его тень зачернила низ кузова, но солдаты были видны отменно. Жандарм четырежды выстрелил из револьвера, чуть помедлил, чтобы убедиться, что никто не шевелится, обернулся, сказал мотоциклистам по-польски: «Порядок», – и пошел к кабине.

Это была тесная лесная дорога, не рассчитанная ни на большие автомобили, ни на встречное движение. Ветви скребли по брезенту бортов и крыше фургона. Колеса прокручивались на мокрой глине. База грузовика была шире тележного следа, оттого колеса соскальзывали в глубокие колеи, машину болтало, а кузов раскачивался и скрипел. Водителю мотоцикла тоже пришлось потрудиться.

Наконец они въехали в просторный двор. Послышались голоса. Говорили по-польски: «Ну, как съездили?» «Нормально, пан ротмистр…» – «Без шума?» – «Обошлось…» – «Грузовик вроде бы не новый…» – «Ничего, пан ротмистр, он был в хороших руках. А самое главное – каков путевой лист!» – «И каков же?» – «Аж до Кракова! Я как увидал это, пан ротмистр, у меня прямо сердце зашлось…» – «До Кракова… неплохо! Значит – и проедем, где захотим, и хватятся его не скоро… А что груз?» – «Да хрен его знает, пан ротмистр; ящики какие-то. Сейчас гляну… Анджей, посвети!»

Мотоцикл заурчал, опять заехал сзади. Заскрежетали скрепы; громыхнув, задний борт исчез. Белобрысый парень в жандармской форме (каску, очевидно, он оставил в кабине) уже встал на заднюю ступеньку лесенки – и вдруг увидал пятерых красноармейцев. Они сидели, прислонившись спинами к ящикам. У четверых были винтовки.

Парень опешил.

Это продолжалось довольно долго, пожалуй, с десяток секунд; затем способность соображать стала возвращаться к парню. Во-первых, стрелять в него пока не собирались, винтовки даже не были на него направлены. Во-вторых, этому было объяснение: ведь за его спиной был пулеметчик с МГ, для которого какие-то четыре старые винтовки… ну вы сами понимаете. Парень осторожно поднял руки, не сдаваясь, а как бы успокаивая; мол, не дергайтесь, ребята, сейчас во всем разберемся. Затем, не отводя глаз от красноармейцев, медленно повернул голову к мотоциклу. Пулеметчика в коляске не было. Парню опять потребовалось несколько секунд, чтобы это осмыслить, он опять повернулся к красноармейцам и только теперь позвал:

– Пан ротмистр! а, пан ротмистр!..

Появился ротмистр. Из-за того, что фара светила ему в спину, его лицо было неразличимо. Прорезиненный плащ был на нем внакидку, мундир знакомый: польская кавалерия. Он поглядел на красноармейцев, на пять пар босых ног, на сдвинутых под борта убитых охранников. Кивнул головой:

– Сделаем так. – По-русски у него получалось вполне сносно. – Рядом с вами четыре пары сапог; разберитесь – кому подойдут. Пятому подыщем что-нибудь в доме. – Он помолчал, рассчитывая на реакцию, но понял, что не дождется – и добавил: – Вас накормят, напоят. Потом поговорим.

Тимофей согласно кивнул.

Разобрались с сапогами; судьбу не переиначишь: Медведев остался босым. «Ты впереди, – тихо сказал Тимофей Ромке. – Медведев прикрывает тыл…» Неспешно спустился на землю, осмотрелся в свете фар. Хозяйство богатое. Дом – ну как на картинке: фундамент и углы из дикого камня, два высоких этажа и мансарда под высоченной крутоскатной крышей. И хозяйственные постройки каменные, одна тоже в два этажа…

Невидимый дождь шелестел в траве. Она едва ощущалась. Не потому, что кошена – земля забыла воду.

Мотоциклист все еще был в седле; дотянуться до пулемета – было бы желание… «Гаси фару, – сказал ему Тимофей. – Веди в дом…»

Погасли фары мотоцикла и грузовика. Теперь двор едва подсвечивался тусклыми прямоугольниками двух окон. Если изготовятся стрелять из темноты – разве заметишь?.. Но по красноармейцам вряд ли можно было сказать, что они чего-либо опасаются. Шли вперевалочку; винтовки держали свободно; правда, как-то так получилось, что каждый шел сам по себе, вразброд; но у каждого свой сектор, весь двор под контролем.

Вошли в сени.

Это только так говорится – «сени», по сути же это была просторная прихожая. Белобрысый успел зажечь керосиновую лампу, и первое, на что они обратили внимание, был пол, выложенный неровными гранитными плитами с мелко-волнистыми следами пилы. Еще – высокое трюмо в раме из темного полированного дерева. Рогатая вешалка-стойка из такого же дерева. И еще одна вешалка – из такого же дерева и с такими же рогами – занимала полстены. Короткий кожушок с опушкой, короткая польская кавалерийская шинель; остальное барахло не имело лица. В углу возле двери стоял чешский карабин. Чапа сразу его зацапал.

– Яка славная вещь! В самый раз по мне.

– Поставь на место, – сказал белобрысый. – У него есть хозяин. А тебе завтра подберем, хоть и такой же карабин.

Кухня была просторна, тоже мощена гранитом; от высокой печи приятно веяло сухим теплом. Белобрысый указал на дубовый стол: «Располагайтесь», – и деликатно потеребил за плечо человека, спящего на лавке лицом к стене под покрывалом из овечьей шерсти: «Кшись, а, Кшись, просыпайся… Пан ротмистр велел накормить гостей…»

Девушка села; равнодушно взглянула на красноармейцев; застегнула меховую душегрейку. Все это медленно, как бы через силу. Но затем она что-то в себе преодолела, и уже через минуту на столе появилась завернутая в белую косынку уже початая пышная паляница, в таких же тряпицах окорок и изрядный шмат сала. Раз, раз, раз – перед каждым появились ножи и круглые липовые дощечки вместо тарелок, несколько луковиц, миска с мочеными яблоками, штоф самогона и небольшие граненые стаканчики, которые она несла, держа пальцами изнутри – по пять в каждой руке. Затем она исчезла. Белобрысый сел на лавку, снял ремень с портупеей, стянул с себя форменную куртку, затем кожаную упряжь снова нацепил. Кобура его револьвера была застегнута.

– Присоединяйся, – сказал Тимофей.

– Не хочу.

– А рюмку?

– Рюмку можно, – сказал белобрысый, но остался сидеть. В нем происходило какое-то мыслительное движение, но движение медленное.

Появился ротмистр. Сел во главе стола. Осмотрелся. Винтовки стояли рядом с красноармейцами, только Ромкина лежала у него на коленях.

– Ты бы отставил свой «манлихер» [1]1
  Автоматическая винтовка конструкции австрийского инженера Ф. Манлихера


[Закрыть], – сказал ротмистр.

– Он мне не мешает.

Ромка впервые в жизни ел окорок, да еще такой окорок. Живут же люди! Ведь наверное эти мужики могут себе позволить эдакую благодать хоть и каждый день!.. В голове не укладывается.

Ротмистр подтянул к себе стопку, налил вровень с краями, подлил Тимофею: «Будьмо, сержант!» Тимофей кивнул. Выпили.

– Давно в плену?

– Несколько часов.

– По вам не скажешь, что вы голодали.

– А мы и не голодали.

– Прятались?

– Нет.

– Это я так спросил. Для порядка. Оно сразу видно, что хлопцы вы боевые… И куда же вас везли? – Тимофей пожал плечами. Ротмистр помолчал, глядя на пустую рюмку, которую легонько покручивал на столе пальцами, словно собирался запустить юлу. – Вот что мне непонятно, панове: настроение мне ваше не нравится. Радости не вижу.

– А чему радоваться, пан ротмистр? – спросил Тимофей.

– Свободе, сержант.

– Так мы свободны?!.

Это Ромка. Клоун. Отставил окорок и смотрит с радостным изумлением, почти с восторгом.

Ротмистр усмехнулся.

– Ладно… Тогда давайте по делу. У меня к вам, хлопцы, предложение… Впрочем, если быть точным, сперва – просьба, и затем – предложение. С чего начать?

– Начну я, – сказал Тимофей. – По поводу «хлопцев». Ты уже второй раз нас так обзываешь, пан ротмистр. Сам я не шибко грамотный, но память у меня хорошая. А вот он, – Тимофей указал на Залогина, – в грамоте силен. И сейчас я припомнил, как он год назад (я на его заставе проводил инструктаж), по сходному поводу объяснил, что слово «хлопец» происходит от слова «холоп». Иначе говоря – слуга. А мы хотя и служивые – но не слуги. Мы – солдаты. И свободные граждане свободной страны.

Как жаль, что в этот момент рядом не было майора Ортнера! Если бы это случилось, и если бы – предположим – майор Ортнер вдруг бы решил, что Тимофей его поймет (а почему б и нет? ведь за плечами Тимофея была школа Ван Ваныча), он бы мог сказать: то, что ты, сержант, не холоп – это замечательно; но куда важнее, что ты осознаешь себя человеком; и в каждом, с кем тебя жизнь сталкивает (независимо от его языка, национальности и размалевка знамени), ты видишь прежде всего человека. В каждом! Конечно – случается, что жизнь не оставляет твоей человеческой сущности ни мгновения, но когда эта волна проходит и ты выныриваешь на поверхность, ты опять такой, как ты есть, каким ты был и каким пребудешь. И никакие шаманы, никакие мессии и водители народов не смогут изувечить твоей человеческой сущности.

Но сказать это было некому.

Впрочем – возможно – и ротмистр (глаза выдают – человек не пустой) мог бы сказать не хуже, но сейчас его голова была занята другим. Поэтому он отделался улыбкой.

– Виноват…

– Принято, – сказал Тимофей. – Вот теперь говори.

– Так с чего же начать?

– Ясное дело – с предложения. Потому как отказать вам в просьбе…

Ротмистр рассмеялся и даже головой мотнул. Разговор развлекал его все больше.

– Жаль! ах, как жаль, сержант, что ты не поляк и не под моим началом! Ты был бы капелланом в моей сотне.

– Это как же?

– По-вашему – комиссаром.

– Интересное предложение, – сказал Тимофей. – Но ты же не это имел в виду.

– Я предлагаю вашей группе влиться в мой отряд.

Теперь Тимофей взял штоф, налил ротмистру и себе. С ответом не спешил. Наконец сказал:

– Это большая честь… но мы не можем ее принять.

– Почему?

– Мы хотим к своим.

Ротмистр изумился. Подумал. Наконец сообразил:

– Ты имеешь в виду – каждый к себе домой?

– Да нет же, – сказал Тимофей. – В свою армию.

Ротмистр глядел на него, глядел. Но теперь без эмоций.

– Понимаю, – медленно произнес он, и затем повторил уже тверже, короче: – Понимаю. Ну откуда вам знать!.. Ты просто не представляешь, как обстоят дела. Хочешь правду?

– Отчего же… Валяй.

– Так вот… К твоему сведению, сержант, твои сейчас драпают с такой скоростью, что за ними не угонишься. По всему фронту. Я уважаю твой патриотизм, но уверяю, что война закончится прежде, чем ты своих найдешь.

Боковым зрением Тимофей заметил, что при этих словах его товарищи перестали есть и смотрят то на него, то на ротмистра. Сказал:

– А если конкретней?

– Изволь. Итак: Белоруссия и Литва уже под немцем. В Ригу он вошел без боя, представляешь? – без единого выстрела. Я слушал по радио репортаж: просто въехали, как к себе домой. И в ближайшие дни – уж поверь мне – точно так же въедут в Киев.

Это было то же, что Тимофей слышал от майора. Почти теми же словами. Но что он мог сказать?

– Этого не может быть.

– Зачем спорить, сержант? У меня есть «телефункен», такой радиоприемник… – Тимофей кивнул: вспомнил «телефункен» Шандора Барцы. – Машина прекрасная! Свободно берет и ваших, и немцев, и даже англичан почти без помех. Будет желание – сам услышишь. Но предупреждаю: ваши информацию практически не сообщают, сплошь пропаганда…

Тимофей выпил свою рюмку, сделал вид, что размышляет. Хотя о чем думать?.. Наконец сказал:

– Если так… Но такие дела с ходу не решаются.

– Да кто же вас торопит! – воодушевился ротмистр. – Как же без ума! Ведь не корову – судьбу выбираете… А теперь по делу. – Он обвел взглядом красноармейцев. Все слушали внимательно. – Я готовлю небольшую экспроприацию. Во Львове. И мне – в прикрытие – нужны крепкие хло… Пардон: боевики.

– Готовишься к мирной жизни?

– Правильно понимаешь, сержант. Сейчас, пока кругом неразбериха, можно и дело обтяпать, и не наследить. Потому что – когда немцы наведут здесь свой ordnung – …

– А что мы поимеем с этой экс-про-при-ации? – слово было Тимофею знакомое, но непривычное.

– Свою долю. – Ротмистр прикинул. – Пять процентов. Да. Вас пятеро; пять процентов – в самый раз. Хотя тебе, как старшему… Ну – у нас еще будет время это обсудить. Поверь, сержант, те пять процентов… Да у вас другого такого случая в жизни не будет!

– Верю. Но вот вопрос: а что, если после налета мы все-таки надумаем уйти?

– Вольному воля! Потребуется – обеспечу надежные документы.

– Нет. Только оружие.

– У вас оно будет.

– Договорились. – Тимофей встал; поднялись и остальные. – Про радио не забудь.

– Сейчас распоряжусь. – Ротмистр повернулся к белобрысому. – Ковалек, покажи жолнежам, где они будут спать. И занеси к ним «телефункен».

Оставшись один, ротмистр повернулся к печке. Занавеска на лежанке сдвинулась – и на ней сел, свесив ноги в коротко обрезанных валенках, небольшой ладный мужичок лет за тридцать. Ротмистр поднялся. Мужичок посидел – и легко спрыгнул на пол. Сказал ротмистру: – Сиди. – Сел напротив. – Ты почему не прибил их сразу?

– Виноват, пан полковник. Уж больно хороши они для нашей затеи. Я как увидал их – так и подумал: вот – Господь послал… Потом уж понял – пустые хлопоты…

– Вас было двое, – жестко сказал полковник, – у обоих великолепная позиция, и не мне тебе рассказывать, как стреляет Ковалек.

– Так-то так… – сказал ротмистр, не очень стараясь скрыть, что убежден в своей правоте. – Но может быть вы, господин полковник, не разглядели их толком? В особенности того, с сумасшедшими глазами, который как сразу направил свой «манлихер» мне в живот…

– Ты должен был верить, что я опережу его!

– Виноват…

– Ладно, – сказал полковник, – с кем не бывает. – Ему было досадно, но он уже остыл. – Их всего четверо, хохол не в счет, да он и безоружный… Конечно, вернее всего было бы не мудрить – и прямо сейчас, когда они расслабились и думают, что у них есть время по крайне мере до утра… вот именно – прямо сейчас забросать их гранатами. Идеальное решение! Ни малейшего риска. Но хату жалко: нам жить в ней еще четыре дня…

– Может – и дольше.

– Может и дольше… Значит – действуем так. Витека и Кресало – с автоматами – поставь в обоих концах коридора: контролировать выход из их комнаты. Выйдет один, – полковник чиркнул большим пальцем поперек своего горла, – выйдут группой – огонь на уничтожение. – Ротмистр кивнул. – Ковалека… нет, одного будет мало, надо подстраховаться. Сам выбери ему хорошего стрелка в пару – и пусть контролируют их окна с крыши конюшни…

Дом был хорош в каждой детали: пока поднимались на второй этаж – ступени не скрипнули ни разу. Назначение комнаты, в которую привел их Ковалек, Тимофей определил сходу, едва свет лампы – не без труда – раздвинул застоявшийся мрак. Это была зала, помещение для особых случаев, когда собирается не только семья, но и родня, и кумовья, и соседи. Под потолком плавала чешская люстра литого стекла на двенадцать свечей; на каждой стене – нарядная керосиновая лампа, бело-розовая, глазурованного фаянса, с рефлектором; на окнах – бордовые с золотым шитьем бархатные шторы. Пол крыт дубовым паркетом. Раздвижной дубовый стол поражал размерами. Еще: три кушетки, два мягких кресла, и несколько тяжелых стульев вокруг стола. Пожалуй – все.

Ковалек зажег лампу слева от двери; сказал Тимофею: «Выдели двоих в подмогу…» Пошли Чапа и Залогин. Первой ходкой принесли груду овчин, второй – «телефункен» и к нему большой аккумулятор. Растянули антенну вдоль наружной стены; включили приемник; засветилась панель; круглый зеленый глаз индикатора заиграл веером. «Покажи, как он работает», – сказал Тимофей Ковалеку, но Залогин вмешался: «Я справлюсь…» Покрутил ручки настройки; хрип и треск, как старческий кашель, разбудил залу. «Циклон, – сказал Залогин. – И горы вокруг. Может – мы в яме…» – «Нет, здесь высокое место, – сказал Ковалек. – Ему же проснуться надо; прогреться; осмотреться – что да как. Сейчас сообразит…» И правда: вдруг – ну совсем рядом – зазвучал с нескрываемым торжеством четкий голос немецкого диктора. «Наших поймай», – сказал Тимофей… – «Если еще не спят…» – «Спят во время войны?» – усомнился Тимофей. Залогин кивнул, нашел на панели слово «Москва», но там было пусто; тогда Залогин повел пальцем по косым строчкам городов – и нашел еще одну «Москву». И здесь было пусто, но Залогин этой пустоте не поверил, начал снова, за полсантиметра от буквы «М». Черточка указателя подкралась к ней, заползла, дотянулась до буквы «о»; задержалась на ней, словно обнюхивая; теперь опять предстояло решиться, чтобы преодолеть пустоту перед буквой «с», которая смущала своей неустойчивостью, – и тут они услыхали далекий-далекий голос Левитана… «Свободен», – сказал Тимофей Ковалеку, проводил его до двери, прикрыл ее и постоял, слушая удаляющиеся шаги. Затем взял стул и засунул его ножку в дверную ручку. Прошел к окну – и тщательно задернул шторы. То же на втором окне и на третьем. Поглядел на товарищей. С тех пор, как им на холме велели разуться, они между собой не произнесли ни слова. (Впрочем, был шепот Чапы о бритве. Но и только.) Удивительно, как они всего за несколько дней научились без слов понимать друг друга. Хотя чему удивляться? – все эти дни каждый из них жил не умом (хотя маленько думать все же приходилось), а чувствами, чувствованием. Если бы не это, если бы не согласие со своею природой, благодаря чему они предчувствовали, что произойдет сейчас и даже в следующее мгновение, – если б не это – разве они смогли бы пережить посланный им в испытание ад? Но все, что им надлежало пережить, они пережили, и слились в целое, и теперь, чтобы понимать друг друга, им уже были не нужны слова…

Им предстояло опять научиться разговаривать друг с другом. Если останется для этого время.

Пан ротмистр не соврал: Левитан говорил, как политрук перед взводом. Конкретны были частности; и цифры – хотя и приятные, но мелкие. Но красноармейцы уже знали правду, и сейчас видели, как она просвечивает сквозь пустые слова диктора.

Тимофей отправил Ромку в разведку.

Сказал: «Не спеши. Я не ведаю, сколько у нас времени: может – пять минут, а может – и пять часов. Но уже тикает…» – «Не задержусь…» – «Главное – не всполоши. (Ромка кивнул.) У тебя две задачи. Первая – рекогносцировка. Вторая – нужна граната; предпочтительно – противотанковая…»

Рамы открывались не по-нашему: сдвигались по полозьям вверх. Ромка скользнул за штору – больше его не слышали.

Тимофей сидел возле «телефункена» недолго. Немецкий текст Залогин переводил слово в слово, английский – пересказывал. «Смысл-то я улавливаю, – оправдывался он, – но мой Webster, увы! не далеко ушел от выбранных мест из Ушакова людоедки Эллочки…» Если б они не были готовы к тому, что слышат, возможно, это потрясло бы их, кто знает. Возможно – в них сработала защитная реакция. Как бы там ни было – услышанную информацию они восприняли только умом. Без эмоций. Мол, вот такая данность, и нужно действовать по обстоятельствам. Точка.

Еще: сейчас Тимофей не только не копался в собственной душе, но и не беспокоился тем, что на душе (тем более – на уме) его товарищей. Не потому, что знал – или догадывался – что там. Нет. Все проще: предстояла схватка; ее сценарий был неизвестен, гадать – пустые хлопоты; вот начнется – тогда и разберемся. А ребята… да что ребята? они что – дурнее меня?..

Никто не спал; винтовка была у каждого под рукой. Еле слышно бормотал «телефункен». Если бы прежде кто-нибудь сказал Тимофею, что вот такой аппарат окажется в его распоряжении, и он остынет к этому чуду техники уже через несколько минут… Добро бы – думал о чем-то важном; так нет же! – просто сидит и ждет. И не слушает… Чудеса!

Ромка, облепленный мокрой одеждой, возвратился неслышно. Тень выскользнула из-за шторы; за спиной – чешский карабин, в руках – здоровенная круглая мина. «С гранатой не получилось, – пожаловался он. – Может – эта красавица сойдет?» – «Так она же противотанковая! – чуть ли не в голос воскликнул Тимофей. – Весь дом разнесет!» – «Ну как знаешь…» Ромка подсел к Чапе, забрал свой допотопный «манлихер», сунул ему в руки давешний карабин: «Владей…»

Оставаться в зале нельзя – это сразу было ясно. Ситуацию на их этаже Ромка толком не смог выяснить: коридор сквозной, все видно – не подступишься. Но должна быть засада с обоих концов, иначе как же. На первом этаже – через окна – насчитал пять человек. Зато в мансарде только двое; оба пьяные – и спят.

«Перебираемся в мансарду, – сказал Тимофей. – Рома, ты – Сусанин; за тобой – Залогин и Чапа. Медведев – замыкающим…» – «Та вы шо, товарышу командыр! – запротестовал Чапа. – По стiнi!.. нагору!.. Я не зможу…» – «Как знаешь, – сказал Тимофей. – Хозяин – барин. Только как ты убережешься в этой зале от взрыва?» – «Вiд якого ще взрыва?» – Тимофей показал ему на мину. Чапа колебался. – «А ты уверенный (Чапа впервые обратился к Тимофею на „ты“), що вона рваньот?» – «Не сомневайся…»

Он подождал возле окна, пока Медведев не заберется в мансарду, вернулся к двери, убрал стул, сделал растяжку, отрегулировал мину так, чтоб сработала от малейшего воздействия. Посидел на полу рядом. С сомнением посмотрел на потолок. Не выдержит… Представил, как весь дом разваливается; как рассыпаются стекла и каждая стена валится в свою сторону… Нет, не должен рухнуть! Пусть он не новый – но ведь и не гнилой…

Осмотрелся: не забыл ли чего.

Никогда он и не мечтал в таком доме жить, и если бы в мирное время ему бы пришлось уничтожить вот такое… даже если бы это было не в жизни, а всего лишь увидел в кино… А сейчас душа молчала. У нее не было ни одного контакта с тем, что сейчас окружало его. Все ее рецепторы были заняты другим. Тимофей не смог бы назвать – чем именно, но так было. Сейчас этому дому не за что было зацепиться в его душе, чтобы спастись.

Он подошел к «телефункену», чуть прибавил звук. Для убедительности. Ведь прежде, чем ворваться, они послушают за дверью, что здесь происходит. Наклонился к «телефункену» и шепнул: «Наговорись напоследок…»

Мансарда была обустроена просто, зато в ней жил уют. Его создавали картинки на стенах и безделушки; и дух: сюда поднимались с добрыми мыслями. Разумеется, Тимофей оценил это только на рассвете.

Освоившись в темноте, Тимофей понял: одно пространство. Потрогал пол. Пол был крыт добротно крашеной доской. Тимофей постучал по ней костяшками пальцев: дюймовка. Не пожалели. Может – и правда выдержит взрыв. Потрогал покатую стену. Обои. Скорее всего, мансарда служила спальней для гостей: в дальнем углу штабелем были сложены складные кровати. Две кровати стояли посреди мансарды; очевидно, перед тем на них спали пьяные боевики; с кляпами во рту и связанные, они лежали на полу. «Посадите их вон под ту стену», – сказал Тимофей, прикинув, что там самое надежное место.

Темнота его не стесняла. Неведомо, как получалось, но он каким-то внутренним зрением видел каждого. Именно людей, а не вещи. Это было не кошачье зрение (хотя что мы знаем о нем?), и не тепловизорное, когда словно в тумане различаются во мраке расплывчатые красноватые тени. В том-то и дело: если б Тимофей напрягался, чтобы разглядеть, ничего бы у него из этого не вышло; а он был расслаблен – и видел. Конечно, не так, как глазами, иначе. Может быть – третьим глазом во лбу (о нем рассказывал Ван Ваныч), может быть – всем телом, как антенной. Никогда с Тимофеем такого не было, а вот случилось – и он этому не удивился. Значит, это было не чудо, а естественная способность, которая отчего-то именно сегодня включилась.